Текст книги "Барчестерские башни"

Глава XVIII. Гонения на вдову

На следующее утро мистер Слоуп был в ранний час вызван к епископу и отправился к нему, не сомневаясь, что его преосвященство, подученный женой, встретит его гневно и повторит те же упреки, которые она обрушила на него накануне. Мистер Слоуп, решив, что от епископа он, во всяком случае, этого не потерпит, вступил в его туалетную весьма воинственным шагом – и нашел епископа в самом кротком и благодушном расположении. Его преосвященству нездоровилось: он пожаловался на головную боль и на желудок, но настроение у него было прекрасное.

– А, Слоуп! – сказал он, пожимая протянутую руку капеллана. – Я жду архидьякона Грантли, но что-то расхворался. Боюсь, вам придется заменить меня. – И доктор Прауди объяснил, что нужно будет сказать доктору Грантли: его самым мягким образом следует поставить в известность о том, что после отказа мистера Хардинга место смотрителя было предложено мистеру Куиверфулу, который его и принял.

Мистер Слоуп вновь повторил своему патрону, что решение это, по его мнению, не вполне разумно – проделал он это sotto voce[35]35
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть].

Однако и такая предосторожность была недостаточной, и во время его краткой речи епископ еле заметным, но весьма зловещим движением большого пальца указал на дверь, которая вела из туалетной во внутреннее святилище. Мистер Слоуп понял и умолк, но ему стало ясно, что отныне они с его патроном – союзники, что они вступают в желанный ему комплот и что назначение мистера Куиверфула будет последней жертвой, принесенной на алтарь супружеской покорности. Все это мистер Слоуп прочел в легком мановении епископского пальца – и прочел правильно. Не было нужды в пергаментах, печатях, заверениях, пояснениях и клятвах. Сделка была заключена, и мистер Слоуп протянул на этом руку епископу. Тот верно истолковал чуть более крепкое пожатие и подтвердил это взглядом.

– Прошу вас, мистер Слоуп, – сказал он громко, – будьте с архидьяконом как можно учтивее, но втолкуйте ему, что мистер Хардинг лишил меня возможности исполнить его желание.

Сказать, что во время этой беседы миссис Прауди сидела в спальне, прильнув ухом к замочной скважине, значило бы непозволительно очернить ее. Нет, она была слишком благовоспитанна. У замочных скважин и дверных щелей подслушивают только горничные! Это миссис Прауди знала твердо и не снизошла до подобной низости, но она расположилась как можно ближе к двери, чтобы, не прибегая к столь плебейской уловке, заручиться тем же преимуществом, которым заручилась бы горничная.

Но ей удалось расслышать лишь немногое, и это немногое ввело ее в заблуждение. Она не видела дружеского рукопожатия, не заметила заключения сделки и не догадывалась о коварном намерении этих двух предателей низвергнуть ее во всей ее славе, выбить чашу из ее рук прежде, чем она успеет сделать первый глоток, лишить ее власти до того, как она испробует ее сладость! Да, они были предателями – спутник ее жизни и змея, которую она вытащила из безвестности и пригрела у самого жаркого в мире очага! Но у них не было ее душевного величия. И хотя они сплотились против нее, битва еще не была выиграна.

Мистер Слоуп не сомневался, что доктор Грантли не пожелает его видеть, и не ошибся. Архидьякон, войдя во дворец, был встречен запиской. Мистер Слоуп изъявляет ему свое уважение и пр. и пр. Епископ болен и весьма сожалеет и пр. и пр. Мистер Слоуп осведомлен о взглядах епископа и с соизволения архидьякона будет иметь честь и пр. и пр. Архидьякон, однако, своего соизволения не дал и, прочтя записку в передней, скомкал ее, буркнул, что он сожалеет о нездоровье его преосвященства, и удалился, не ответив на записку мистера Слоупа даже устно.

«Болен! – сказал себе архидьякон, яростно усаживаясь в карету. – Он просто отъявленный трус. Он боится меня принять. Болен!» Сам архидьякон в жизни не болел, а потому не верил, что болезнь и в самом деле может кому-то помешать принять посетителя. Всякую ссылку на болезнь он считал обманом и в настоящем случае был не так уж далек от истины.

Мистер Грантли приказал везти себя к дому на Хай-стрит, где жил его тесть, узнал там, что мистер Хардинг отправился к дочери, и поехал туда. Когда архидьякон вошел в гостиную, он кипел бешенством, но уже не столько из-за слабодушия епископа, сколько из-за злодейства капеллана.

– Нет, вы поглядите! – сказал он, швыряя мистеру Хардингу смятую записку. – Мне сообщают, что я могу, если хочу, иметь честь увидеться с мистером Слоупом. И это после того, как сам епископ назначил мне час!

– Но он пишет, что епископ болен, – сказал мистер Хардинг.

– Чушь! Неужели вас может обмануть подобная уловка? Вчера он был совсем здоров. Нет, я увижусь с епископом и прямо выскажу ему все, что думаю о его поведении. Я с ним непременно увижусь, а не то в Барчестере ему станет жарко!

Элинор тоже была в комнате, но доктор Грантли в гневе ее не заметил. Теперь она наивно сказала ему:

– Вы напрасно не поговорили с мистером Слоупом, доктор Грантли. Мне кажется, так было бы лучше.

Архидьякон в ярости повернулся к ней. Если бы она призналась, что выходит замуж за мистера Слоупа, он скорее усомнился бы, что она душой и телом принадлежит партии Слоупа – Прауди, чем теперь, услышав эти ее слова. Бедняжка Элинор!

– Говорить с ним! – взревел он, испепеляя ее взглядом. – С какой стати мне было унижаться и ронять себя в глазах света и в моих собственных, входя в соприкосновение с подобным человеком? До сих пор я имел дело только с джентльменами и никому не позволю навязывать мне иное общество!

Бедный мистер Хардинг прекрасно понял намек архидьякона, – в отличие от Элинор. Она никак не могла понять, почему архидьякон считает, что ему навяжут скверное общество, если он ради ее отца снизойдет до короткого разговора с мистером Слоупом.

– Вчера я говорила с мистером Слоупом почти час, – произнесла она с достоинством, – и не вижу, чем это могло меня унизить.

– Возможно, – ответил он. – Но позвольте мне самому решать, как вести себя в подобных случаях. И вот что, Элинор: ради вашей же пользы научитесь следовать советам ваших друзей. Иначе в один прекрасный день окажется, что у вас нет друзей, советам которых вы могли бы следовать.

Элинор покраснела до корней волос. Но даже теперь она не поняла, что имел в виду архидьякон. С тех пор как она овдовела, мысль, что ее могут полюбить и что может полюбить она сама, еще ни разу не приходила ей в голову. И, уж во всяком случае, не мистер Слоуп вызвал бы подобную мысль.

Тем не менее Элинор густо покраснела, так как почувствовала, что ее обвиняют в чем-то недостойном, – и ей стало еще больнее оттого, что отец не встал на ее защиту, хотя только ради него она смирилась с ролью поверенной мистера Слоупа. Она передала отцу все подробности их беседы, и, хотя он не вполне согласился с ней в том, что касалось планов мистера Слоупа относительно богадельни, все же он, по-видимому, не считал, что она поступила дурно, приняв капеллана.

Она слишком рассердилась, чтобы смиренно промолчать. Впрочем, она не привыкла смиряться перед свояком и они не были друзьями.

– Я не поняла вас, доктор Грантли, – сказала она. – Кажется, я не повинна ни в каких поступках, которых не одобрили бы мои друзья. Мистер Слоуп был здесь для того, чтобы узнать, хочет ли папа вернуться в богадельню, и я ответила ему, так как считала, что намерения у него самые хорошие.

– Самые хорошие! – насмешливо повторил архидьякон.

– По-моему, вы очень несправедливы к мистеру Слоупу, но я уже говорила об этом папе, а так как вам, доктор Грантли, по-видимому, неприятны мои слова, я, с вашего разрешения, оставлю вас с папой. – И она спокойно вышла из комнаты.

Все это очень расстроило мистера Хардинга. Он видел, что его зять и старшая дочь не сомневаются в намерении Элинор выйти замуж за мистера Слоупа. Сам он не мог этому поверить, и все же нельзя было отрицать, что общество мистера Слоупа ей как будто приятно. Она постоянно виделась с ним, и он был единственным холостяком, чьи визиты она принимала. Она защищала его, когда при ней возмущались им, хотя и знала, как антипатичен он ее близким. Кроме того, мистер Хардинг сознавал, что, пожелай она и в самом деле стать миссис Слоуп, у него нет нравственного права ее отговаривать. Она сама себе госпожа, а он не мог бы сказать, что брак со столь респектабельным священником, как мистер Слоуп, ее опозорит. О том, чтобы поссориться с Элинор из-за этого брака и порвать с ней, как грозил сделать архидьякон, мистер Хардинг просто не думал. Если Элинор решит выйти за этого человека, ему придется преодолеть свое отвращение к нему. Его Элинор, делившая с ним былые счастливые дни, осталась бы его любимой дочкой, зеницей его ока. Пусть другие отрекутся от нее, он этого не сделает. Если ему суждено на склоне лет сидеть за одним столом с единственным в мире человеком, внушающим ему жгучую неприязнь, он смирится и с этим. Все, что угодно, лишь бы не потерять дочь!

Это смятение чувств мешало мистеру Хардингу стать на сторону Элинор против архидьякона или на сторону архидьякона против Элинор. Правда, он мог бы и не подозревать ее ни в чем подобном. Да, мог бы. Но, увы, мистер Хардинг не был совершенен. Нерешительный, слабовольный, склонный подчиняться чужому влиянию, не уверенный в себе, он был далек от совершенства. К тому же этот брак, который внушал такое отвращение архидьякону и который был бы столь же отвратителен нам, хорошо знающим мистера Слоупа, не казался мистеру Хардингу чудовищным, ибо в своей душевной кротости он не возненавидел мистера Слоупа так, как ненавидел его архидьякон или ненавидим его мы.

Однако когда его дочь вышла из комнаты, на сердце у него было невыносимо тяжело. И как обычно в минуту грусти, он начал наигрывать тихую мелодию на воображаемой виолончели, медленно водя одной рукой взад и вперед, словно она держала смычок, а другой перебирая невидимые струны.

– Она за него выйдет, это ясно, как дважды два четыре, – объявил не склонный к философствованию архидьякон.

– Надеюсь, что нет, – вздохнул ее отец. – А если да, то что я могу ей сказать? У меня нет права возражать против него.

– Нет права! – воскликнул архидьякон.

– Нет права, как у ее отца. Он такой же священник, как я, и, быть может, хороший человек.

С этим архидьякон никак не мог согласиться. Однако громоздить обвинения против Элинор в ее же гостиной было неловко, поэтому они ушли и продолжали разговор, прогуливаясь под вязами собора. Мистер Хардинг сообщил зятю, зачем – а вернее, якобы зачем – мистер Слоуп был у Элинор в последний раз. Однако он сказал, что не верит в дружеские чувства мистера Слоупа.

– Я не могу забыть, как он держался со мной, – сказал мистер Хардинг. – Так скоро его мнение перемениться не могло.

– Все ясно! – воскликнул архидьякон. – Хитрый Тартюф! Он думает купить дочь, оказав услугу ее отцу. Он хочет показать, какой он влиятельный, какой добрый и как много готов сделать ради ее beaux yeux[36]36
  Прекрасные глаза (фр.).


[Закрыть]. Да, все ясно. Но с нами ему не сладить. Мистер Хардинг, – сказал он с чувством, наклоняясь к собеседнику и сжимая его локоть, – вам, пожалуй, лучше совсем лишиться богадельни, чем получить ее такой ценой!

– Лишиться? Но ведь я ее уже лишился. И мне не нужно это место. Я обойдусь без него. Я отступлюсь. Я сейчас же пойду и напишу епископу, что я отказываюсь.

Он был бы только рад, если бы ему позволили избежать таким образом всех хлопот и неприятностей. Но этот исход не соответствовал намерениям архидьякона.

– Нет-нет! Ни в коем случае! – сказал доктор Грантли. – Богадельня останется за нами. Я в этом уверен. Но без помощи мистера Слоупа. В этом случае лучше ее лишиться. Однако мы ее получим назло ему. Эйрбин приедет в Пламстед завтра – вам следует поговорить с ним.

Они зашли в соборную библиотеку, которую барчестерские священники превратили в своего рода клубную комнату, где они писали проповеди, а иногда письма, и читали богословские труды, а иногда – газеты и журналы. Пожалуй, богословские труды реже покидали полки, чем могли бы предположить сторонние наблюдатели при взгляде на фасад здания. Там два союзника обсудили план дальнейших действий. Архидьякон написал епископу письмо, резкое, но в рамках приличий, в котором изложил права своего тестя на место смотрителя и выразил сожаление, что ему не удалось утром увидеть его преосвященство. О мистере Слоупе он вообще не упомянул. Затем они условились, что на следующий день мистер Хардинг поедет в Пламстед, и после долгих обсуждений архидьякон решил включить в это приглашение и Элинор, чтобы уберечь ее от ухаживаний мистера Слоупа.

– Неделя-другая покажет ей его в истинном свете, – сказал он. – И можно не опасаться, что мистер Слоуп явится за ней туда.

Элинор несколько удивилась, когда ее свояк вернулся и очень любезно пригласил ее поехать в Пламстед с отцом. Она поняла, что отец вступился за нее. И ради него она решила скрыть свое возмущение и приняла приглашение архидьякона. Однако она объяснила, что на следующий день приехать не сможет, так как приглашена на чай к Стэнхоупам. Она может приехать послезавтра, сказала она, с отцом, если он ее подождет, или одна.

– К Стэнхоупам? – сказал архидьякон. – А я и не знал, что вы так коротко с ними знакомы.

– Я и сама этого не знала до вчерашнего визита мисс Стэнхоуп. Но она мне очень нравится, и я обещала поехать к ним поиграть в шахматы.

– У них будут гости? – спросил архидьякон, все еще опасаясь мистера Слоупа.

– Нет, – ответила Элинор. – Мисс Стэнхоуп сказала, что они никого не ждут. Но она слышала, что Мери уехала на несколько недель, а ей говорили, что я люблю шахматы, вот она и заехала.

– Что же, это очень мило, – заметил бывший смотритель. – Правда, они больше похожи на иностранцев, чем на англичан, но это, вероятно, не мешает им быть хорошими людьми.

Архидьякон благоволил к Стэнхоупам и возражать не стал. Они решили, что мистер Хардинг отложит свой визит в Пламстед на один день и привезет туда Элинор с малюткой и нянькой.

Мистер Слоуп, бесспорно, стал в Барчестере важной фигурой.

Глава XIX. Барчестер при луне

Стэнхоупов было немало причин для тревог и даже смятения, но их редко случалось увидеть взволнованными или озабоченными. Каждый из них обладал даром нести свою ношу без жалоб, не прося сочувствия. Они всегда искали проблеска солнца в окружающей мгле, а если не находили, то сносили сумрак с равнодушием, которое если и не было стоическим, то отвечало цели стоиков.

Старик Стэнхоуп не мог не понимать, что плохо исполнял свой долг и как священник, и как отец и, несомненно, с болью думал о том, в каком положении окажется его семья после его смерти. В течение многих лет он получал не меньше трех тысяч фунтов в год, и все же тогда у них не останется ничего, кроме десяти тысяч фунтов личного состояния миссис Стэнхоуп. Он не только тратил весь свой доход, но и наделал долгов. И тем не менее его лицо редко омрачала забота.

Такой же была и его жена. Если она не баловала своих детей, то, во всяком случае, не мешала их радостям; она не сетовала на судьбу, не говорила о своих прошлых или будущих страданиях. Пока у нее была горничная, чтобы помогать ей одеваться, и великолепно сшитые платья, чтобы их надевать, ей ничего больше не требовалось. Такими же были и дети. Шарлотта никогда не попрекала отца грозящей им бедностью, как будто ничуть не печалилась, что так быстро превращается в старую деву, редко сердилась и, если судить по внешности, всегда была счастлива. Синьора не обладала столь легким характером, зато ей было свойственно стойкое мужество: она редко жаловалась, а своим близким – никогда. Хотя ее постигло несчастье, которое сломило бы дух любой другой красавицы, и у нее не было опоры в религии, она терпела молча, а упоминала о своей беде, только чтобы вызвать сострадание и восхищение мужчин, с которыми кокетничала. Что до Берти, его веселый голос и улыбка, казалось, свидетельствовали, что в мире нет человека беззаботней и счастливей его. Да так оно и было. Он не умел думать о грядущих бедах. Будущее тревожило его не больше, чем овцу тревожит уготованный ей нож мясника.

Эта беззаботность оставляла их очень редко. Но все же иногда в глазах отца вспыхивал гнев и лев глухо рычал, словно замышляя кровавую охоту. Иногда госпожа Нерони ожесточалась против всего человечества, больше обычного восставала против светских условностей и, казалось, готова была сорваться с причала и позволить бурному потоку своих чувств унести себя навстречу крушению и гибели. Впрочем, подобно им всем, она не знала настоящих чувств и не была способна на истинную страсть. Это ее и спасало. Небольшой расчет – и она отказывалась от задуманной эскапады, рассудив, что родительская вилла или даже церковный дом в Барчестере лучше, чем скитания по миру.

Жизнь они вели самую беспорядочную. Первым к завтраку обычно спускался отец, а за ним Шарлотта – чтобы налить ему кофе. Остальные же завтракали где, как и когда попало. Наутро после бесплодного визита архидьякона во дворец доктор Стэнхоуп вошел в столовую, грозно хмурясь; его седая грива дыбилась больше обычного, и он тяжело и часто дышал. В руке у него были вскрытые письма, и, когда в комнату вошла Шарлотта, он все еще читал их. Она, по обыкновению, поцеловала его, но он не обратил на нее внимания, и она поняла, что случилась какая-то неприятность.

– Что это значит? – вскричал он, бросая на стол письмо с миланским штемпелем. Шарлотта взяла письмо с испугом, но тотчас успокоилась, увидев, что это всего лишь счет их итальянской портнихи. Цифра была велика, но недостаточно велика для бури.

– Это счет за наши платья, папа. За полгода. Ведь нас трое, и наши туалеты, конечно, во что-то обходятся.

– Во что-то! – повторил он, глядя на сумму, которая в миланских лирах, бесспорно, выглядела чудовищной.

– Ей следовало адресовать счет мне, – сказала Шарлотта.

– Я был бы этому очень рад, если бы ты сама его и оплатила. Но я вижу, что три четверти приходятся на Маделину.

– Ведь у нее так мало развлечений, сэр, – заступилась за сестру Шарлотта, движимая искренней добротой.

– И у него, конечно, тоже! – сказал доктор Стэнхоуп, швыряя дочери еще одно письмо, в котором очередной Сидония учтиво просил отца уплатить пустячок – семьсот фунтов, причитающихся по векселю, выданному мистером Этельбертом Стэнхоупом и просроченному на девять месяцев.

Шарлотта прочла письмо, сложила его и сунула под поднос.

– Вероятно, у него нет иных развлечений, кроме как выдавать векселя ростовщикам! Он думает, что я заплачу?

– Конечно, он этого не думает, – ответила Шарлотта.

– А кто же, по его мнению, заплатит?

– По этому векселю можно и вовсе не платить без урона для честности. Ведь он получил какие-нибудь гроши.

– И пусть он сгниет в тюрьме? – осведомился отец. – Ведь исход, если не ошибаюсь, может быть только таким.

Доктор Стэнхоуп помнил законы времен своей юности, но его дочь, хотя и долго жила за границей, лучше знала нынешнюю Англию.

– Если его арестуют, сначала будет суд, – сказала она.

Вот так, о великий род Сидония, мы, неверные, трактуем тебя, когда в час нашей нужды ты спасаешь нас грудами золота величиной со льва, а иногда заказами на вино и дюжину-другую несессеров.

– Как? Чтобы его объявили несостоятельным должником?

– Но ведь он и есть несостоятельный должник, – заметила Шарлотта, во всем любившая точность.

– И это – сын англиканского священника! – сказал отец.

– Не вижу, почему сыновья священников должны платить по векселям чаще других молодых людей, – сказала Шарлотта.

– С тех пор как он окончил школу, он получил от меня столько, сколько не получают старшие сыновья иных вельмож!

– Ну, так дайте ему еще одну возможность, сэр.

– Что? – вскричал разгневанный отец. – Ты хочешь, чтобы я заплатил этому ростовщику?

– О нет! Зачем ему платить? Это уже его риск. А в крайнем случае Берти уедет за границу. Но я хочу, чтобы вы не бранили Берти и позволили ему остаться с нами как можно дольше. У него есть план, который может наконец поставить его на ноги.

– Он думает заняться своей профессией?

– Да, и это тоже, но потом. Он намерен жениться.

Тут дверь распахнулась, и в столовую, насвистывая, вошел Берти. Его отец немедленно занялся своим яйцом, и Берти досвистал до стула возле сестры, не потревоженный отчим гласом.

Шарлотта показала ему глазами на отца, а потом на уголок письма, белевший под подносом. Берти понял, бесшумным кошачьим движением извлек письмо и ознакомился с его содержанием. Доктор, однако, как ни глубоко он был погружен в скорлупу, заметил это и спросил самым суровым своим голосом:

– Ну-с, сэр, вам известен этот господин?

– Да, сэр, – ответил Берти. – Мы с ним немного знакомы. Но это не давало ему права беспокоить вас. Если вы разрешите, сэр, я отвечу ему сам.

– Я, во всяком случае, отвечать не буду, – объявил отец и, помолчав, добавил: – Это верно, что вы должны ему семьсот фунтов, сэр?

– Ну, я оспорил бы эту цифру, будь у меня деньги, чтобы заплатить то, что я должен ему на самом деле.

– Но у него твой вексель на семьсот фунтов? – спросил отец очень сердитым и очень громким голосом.

– Кажется, да. Но получил я от него только полтораста.

– А где же остальные пятьсот пятьдесят фунтов?

– Видите ли, сэр, комиссия составила сто фунтов, а остальное я взял булыжником и лошадками-качалками.

– Булыжником и лошадками! – повторил отец. – Где же они?

– Где-то в Лондоне, сэр. Я узнаю, если они вам нужны.

– Нет, он идиот! Было бы безумием давать ему деньги! Его ничто не спасет! – И с этими словами бедный отец удалился.

– Так нужен родителю булыжник или нет? – спросил Берти у сестры.

– Послушай, – сказала она. – Если ты не побережешься, то останешься без крыши над головой. Ты его не знаешь, как я знаю. Он очень рассержен.

Берти, поглаживая бороду, пил чай, полушутливо, полусерьезно рассказывал о своих бедах и в заключение обещал сестре постараться завоевать сердце вдовы Болд. Потом Шарлотта пошла к отцу, смягчила его гнев и уговорила пока не упоминать о векселе. Он даже сказал, что заплатит эти семьсот фунтов или, во всяком случае, выкупит вексель, если Берти наконец найдет способ как-то себя обеспечить. Они не упомянули бедняжку Элинор, и все же отец и дочь прекрасно поняли друг друга.

В девять часов они все вновь мирно встретились в гостиной, и вскоре слуга доложил о миссис Болд. Она впервые была здесь в гостях, хотя, конечно, завозила карточку, и ей стало немного неловко, что она с дружеской бесцеремонностью приехала к чужим людям в обычном вечернем платье, точно знает их всю жизнь. Но через три минуты она уже чувствовала себя, как дома. Шарлотта выбежала к ней в переднюю и взяла ее шляпку. Берти помог ей снять шаль, синьора улыбнулась самой любезной и ласковой своей улыбкой, а глава семьи пожал руку с сердечностью, которая сразу ее покорила. «Какой он хороший человек!» – подумала она.

Элинор пробыла в гостиной не более пяти минут, как дверь вновь отворилась и доложили о мистере Слоупе. Она удивилась, так как ей сказали, что у них никого не будет, но, по-видимому, удивились и хозяева дома. С другой стороны, при подобных приглашениях один-два холостых гостя и считаются за никого, а мистер Слоуп имел такое же право выпить чаю у доктора Стэнхоупа, как и сама Элинор. Мистер Слоуп был, однако, весьма неприятно поражен, увидев в гостиной избранную им супругу. Он явился сюда насладиться лицезрением госпожи Нерони и обменяться с ней комплиментами. Но он почувствовал (хотя и не признался себе в этом), что если он проведет вечер, как предполагал, его виды на миссис Болд могут пострадать.

Синьора, не подозревавшая о присутствии соперницы, взяла с мистером Слоупом обычный интимный тон. Когда он пожимал ей руку, она вполголоса сказала ему, что должна после чая сообщить ему нечто важное, – видимо, она намеревалась продолжать покорение капеллана. Бедный мистер Слоуп совсем растерялся. Он полагал, что Элинор уже видит в нем своего поклонника, и льстил себя мыслью, что это ей не неприятно. Что же она подумает, если он будет ухаживать за замужней дамой!

Но Элинор отнюдь не была склонна осуждать его за это и не почувствовала ни малейшей досады, когда ее посадили между Берти и Шарлоттой. Она не подозревала о намерениях мистера Слоупа, не подозревала даже о подозрениях своих близких, и все же была довольна, что мистер Слоуп сидит в отдалении.

Не была она недовольна и соседством Берти Стэнхоупа. При первом знакомстве он редко не производил самого приятного впечатления. Правда, с епископом, озабоченным поддержанием своего достоинства, он мог потерпеть фиаско, но не с молодой и хорошенькой женщиной. Он умел мгновенно переходить с женщинами на дружеский тон без малейшего намека на развязность и наглость. Чем-то он напоминал ласкового котенка. Было так естественно ласкать его, баловать, снисходительно допускать некоторую фамильярность, а взамен он мурлыкал, принимал грациозные позы и никогда не показывал когтей. Впрочем, как у всех ласковых кошек, когти у него были – и довольно опасные.

Когда чаепитие кончилось, Шарлотта подошла к открытому окну, объявила, что полная луна удивительно красива, и позвала всех полюбоваться ею. По правде говоря, это общество, за одним лишь исключением, было равнодушно к красоте луны – в том числе и Шарлотта, но она знала, какую помощь может оказать в ее планах девственная богиня, а потому не поскупилась на восторги. Берти и Элинор тоже подошли к окну. Доктор Стэнхоуп и его супруга уже дремали в своих креслах.

– Вы сторонница Уивелла, Брюстера или кого-нибудь еще, миссис Болд? – спросила Шарлотта, которая знала понемногу обо всем и прочла не меньше трети каждой из книг, о которых зашла теперь речь.

– О, – сказала Элинор, – я их не читала. Но я убеждена, что на луне есть хотя бы один человек, если не больше.

– Вы не верите в желатинообразную массу? – спросил Берти.

– Я слышала об этом и, право, считаю, что такие рассуждения почти греховны. Как можно выводить пределы божьей власти на других звездах из законов, данных лишь для нашего мира?

– О да! – ответил Берти. – Почему бы на Венере не водиться разумным саламандрам? А если на Юпитере есть только рыбы, то кто мешает им быть умнее человека?

– Ну, это еще не похвала, – сказала Шарлотта. – Сама я разделяю мнение Уивелла[37]37
  Уивелл Уильям (1794–1866) – кембриджский профессор этики, автор многочисленных научных трудов. В своей «Астрономии и физике в свете натурфилософии» (1833) и в трактате, опубликованном в 1853 г., он отрицал вероятность «множественности миров». Брюстер Дэвид (1781–1868) – видный английский физик, занимавшийся в основном вопросами оптики.


[Закрыть]: человек не стоит того, чтобы повторять его в бесчисленных мирах. Возможно, на других звездах обитают души, но вряд ли они облечены в телесную оболочку. Ах, миссис Болд! Давайте наденем шляпки и прогуляемся по саду собора. Обсуждать подобные вопросы удобнее под сенью его башен, чем возле этого узкого окошка.

Миссис Болд ничего не имела против, и они стали собираться. Шарлотта, памятуя о том, что третий – лишний, решила, что ее сестра должна отпустить с ними мистера Слоупа.

– А вы, мистер Слоуп? – сказала она. – Вы, конечно, к нам присоединитесь? Мы вернемся через четверть часа, Маделина.

Маделина правильно истолковала ее взгляд, а так как ее развлечения во многом зависели от сестры, она сочла, что лучше будет подчиниться. Остаться одной, пока ее сверстники будут любоваться прелестью лунной ночи, было нелегко, но еще труднее было бы обходиться без той помощи, которую оказывала ей Шарлотта во всех ее романах и интригах. Взгляд Шарлотты сказал ей, что речь идет о благе семьи, и Маделина уступила,

Но мистеру Слоупу взгляд Шарлотты ничего подобного не сказал, a tete-a-tete[38]38
  Разговор наедине (фр.).


[Закрыть] с синьорой его весьма прельщал, и потому он нежно шепнул ей:

– Я не покину вас в одиночестве.

– Ах нет! – ответила она. – Идите… идите ради меня. Не думайте, что я так эгоистична. Я не люблю мешать. Вы поймете это, когда узнаете меня поближе. Прошу вас, идите с ними, мистер Слоуп, но когда вернетесь, уделите мне пять минут.

Мистер Слоуп покорился и догнал остальных в прихожей. Он был бы даже рад этой прогулке, если бы ему удалось предложить руку миссис Болд. Но его судьба была предрешена: едва он подошел к ним, мисс Стэнхоуп взяла его под руку, а Берти пошел с Элинор, словно она была уже его собственностью.

Сначала они прогуливались возле собора, как и собирались, потом вышли на улицу через старинную арку под крохотной церковью Святого Катберта, прошли вдоль ограды епископского дворца и спустились к мосту у границы города, откуда открывается вид на сад Хайремской богадельни. Там шедшие впереди Шарлотта и мистер Слоуп остановились, поджидая вторую пару. Мистер Слоуп знал, что островерхие крыши и старинные кирпичные трубы, такие прелестные в лунном свете, принадлежат прежнему дому мистера Хардинга, и ни за что не остановился бы в подобном месте в подобном обществе, но мисс Стэнхоуп осталась глуха к его намекам.

– Это прелестный уголок, миссис Болд, – сказала Шарлотта. – Самый красивый в городе. Как мог ваш отец покинуть его!

Да, это был прелестный уголок, и в обманчивом свете луны он казался вдвое прелестнее, вдвое обширнее и вдвое живописнее, чем при нелицеприятном свете дня. Кто не знает, какую таинственность, какое загадочное изящество всегда придает луна старинным зданиям, окруженным деревьями, как Хайремская богадельня! В эту ночь прежний дом мистера Хардинга выглядел с моста очень красиво, и хотя Элинор давно уже не огорчалась, что ее отец уехал оттуда, теперь ей вдруг очень захотелось, чтобы он туда вернулся.

– Он ведь возвращается туда? – спросил Берти.

Элинор промолчала. Сколько таких вопросов остается без ответа и никто этого не замечает! Но на этот раз наступила пауза, словно все ждали, что она скажет, а потом Шарлотта осведомилась:

– Но ведь мистер Хардинг возвращается в богадельню, не так ли?

– По-моему, еще ничто не решено, – ответила Элинор.

– Какие же тут могут быть сомнения? – спросил Берти. – Конечно, если ваш батюшка этого хочет. Кто другой может занять место смотрителя после того, что произошло?

Элинор тихо сказала своему спутнику, что не хочет сейчас обсуждать эту тему, и они пошли дальше. Шарлотта выразила желание поглядеть на башни собора с холма за рекой. Элинор, поднимаясь по склону, оперлась на руку Берти и вполголоса объяснила ему, что произошло между ее отцом и епископом.

– А он? – указал Берти на мистера Слоупа. – Какова тут его роль?

Элинор рассказала, как мистер Слоуп вначале пытался диктовать условия ее отцу, но потом изменил мнение и сделал все, что было в его силах, чтобы переубедить епископа.

– Но мой отец, – закончила она, – не доверяет ему. Все говорят, что он слишком высокомерен со здешним духовенством.

– Поверьте, – сказал Берти, – ваш отец прав. Этот человек, по-моему, и надменен и двуличен.

Они поднялись на вершину холма и вернулись в город по тропинке, ведущей через поля к деревянному мостику (узкой доске с перилами из жердей) под стеной собора, противоположной той, от которой они начали свой путь. Таким образом, они обошли владения епископа, лежащие по берегам реки, собор и окрестные поля, и был уже двенадцатый час, когда они добрались до дома доктора Стэнхоупа.