Текст книги "Барчестерские башни"

Вот что проповедовал мистер Слоуп архидьякону Грантли, регенту Хардингу и всем прочим! Настоятелю и всему соборному духовенству в их собственном соборе! Людям, которые всю жизнь служили так, как считали наилучшим! И они выслушивали все это от выскочки, от священника без прихода, от какого-то капеллана, от чужака, от отребья, вытащенного, по выражению доктора Грантли, из сточных канав Мэрилбоуна! И они должны были высидеть до конца! Никто из них, не исключая и доктора Грантли, не мог заткнуть уши или покинуть дом божий в часы службы. Они слушали – и не могли даже сразу ответить!

Пожалуй, нынешние свободные и цивилизованные страны не знают невзгоды горше необходимости выслушивать проповеди. В этих государствах только проповедующий священник имеет власть заставить своих слушателей сидеть смирно и переносить мучения молча. Только проповедующий священник может изрекать одни пошлости, банальности и трюизмы, зная, что их будут выслушивать так почтительно, точно его слова исполнены вдохновенного жара или же неотразимой логики. Пусть-ка доктор права или физических наук взойдет на свою кафедру и начнет складывать избитые слова в скудоумные фразы – он скоро увидит перед собой опустевшие скамьи. Пусть-ка адвокат начнет говорить скверно – ему редко придется говорить. Речь судьи никто не обязан выслушивать, кроме присяжных, обвиняемого и дежурного полицейского. Когда говорит член парламента, можно кашлять или уйти. Олдермену можно не дать слова. Но от проповедующего священника спасения нет. Он – язва нашего времени, морской старик[13]13
  Морской старик – персонаж из арабских сказок «Тысяча и одна ночь». Морской старик взбирался на плечи человека и, обвив его шею гибкими ногами, заставлял рабски служить себе. Синдбад-мореход, оказавшись в его власти, в конце концов сумел хитростью избавиться от него.


[Закрыть], которого мы, Синдбады, не в силах стряхнуть с себя, кошмар, губящий наш воскресный отдых, инкуб, обременяющий нашу религию и портящий божественную службу. Нас не тащат насильно в церковь. О нет! Но мы хотим большего. Мы хотим, чтобы нас оттуда не выживали. Мы хотим, мы желаем пользоваться благами церковной службы, но пусть нас избавят от томительной скуки, которую обыкновенный человек выдержать не в состоянии, чтобы, покидая дом божий, мы не испытывали радостного облегчения, как это обычно бывает после обычной проповеди.

С какой самоуверенностью молодой священник делает ложные выводы из неправильно понятого текста, а потом грозит нам всеми карами преисподней, если мы посмеем отступить от его заветов! Да, мой самодовольный юный друг, я верую в те тайны, которые так опошляются в твоих устах, я верую в неразбавленное слово, которое ты держишь в своей руке, но извини, если я сомневаюсь в твоих толкованиях. Библия прекрасна, молитвенник прекрасен, да и ты сам был бы приемлем, если бы просто читал мне куски из проповедей, которые лучшие наши богословы создавали в расцвете своих сил. Но извини меня, неумелый проповедник, если только зевоту будут вызывать у меня твои неуклюжие периоды, твои заимствованные фразы, твой вымученный пафос, напевность твоих обличений, твое покашливание и запинки, твои ахи и охи, твои черные перчатки и белый платок. Для меня все это – ничто, и сколько драгоценных часов удалось бы сберечь, если бы можно было не ходить тебя слушать!

И тут я хочу сказать кое-что по поводу обычных жалоб священников на чрезмерное количество проповедей, которые они обязаны читать. Мы все упиваемся звуком собственного голоса, а проповедник к тому же знает, что его волей-неволей будут слушать. Проповедь для него – приятнейшие минуты жизни, миг самоупоения. «Я прочел на этой неделе девять проповедей», – сообщил мне недавно один мой юный друг, томно прижимая руку ко лбу с видом великомученика. «Девять на этой, семь на прошлой, четыре на позапрошлой, – в этом месяце я проповедовал двадцать три раза. Право, это слишком!» – «Совершенно справедливо, – ответил я, содрогаясь. – Этого никто не выдержит!» – «Да, – смиренно согласился он. – И это начинает на мне сказываться!» – «Ах, если бы! – воскликнул я. – Если бы так!» – но он не догадался, что у меня сердце кровью обливалось от жалости к его прихожанам.

Впрочем, проповедь мистера Слоупа – во всяком случае, в этот раз – не была скучной. Ее тема задевала слушателей за живое, а к тому же нельзя отрицать, что мистер Слоуп умел быть красноречивым. Все тридцать минут его слушали безмолвно и внимательно, но с гневом в глазах, обмениваясь негодующими взглядами, раздувая в ярости ноздри, шаркая подошвами и часто меняя позу, что свидетельствует о смятении духа и о возмущении в сердцах.

Наконец епископ, пораженный больше всех, так что у него волосы чуть не встали дыбом от ужаса, произнес благословение далеко не столь величественно, как во время многочисленных репетиций у себя в кабинете, и прихожане могли разойтись.

Глава VII. Настоятель и соборное духовенство держат совет

Барчестер бурлил. Доктор Грантли дал волю гневу, едва выйдя из дверей собора. Старик настоятель молча удалился к себе и долго сидел в оцепенении, не в состоянии собраться с мыслями. Мистер Хардинг ускользнул из собора в одиночестве и медленно бродил под старыми вязами, не в силах поверить, что с кафедры Барчестерского собора раздавались такие слова. Неужели он вновь лишится душевного покоя? Неужели во второй раз вся его жизнь будет объявлена бесполезной и лицемерной? И ему придется сложить с себя обязанности регента, как прежде обязанности смотрителя, оставить хор, как он уже оставил на произвол судьбы двенадцать своих подопечных? Ну а потом? Еще какой-нибудь «Юпитер» или какой-нибудь мистер Слоуп изгонит его из прихода Святого Катберта. Не мог же он заблуждаться всю свою жизнь, исполняя литанию так, как он ее исполнял! И тут же он усомнился в своей правоте. Недоверие к себе было слабостью мистера Хардинга: недостаток, редкий для духовных особ.

Да, Барчестер бурлил! И волновалось не только духовенство. Прихожане также слушали мистера Слоупа – все с удивлением, некоторые с негодованием, а некоторые со смешанным чувством, в котором не преобладала антипатия к проповеднику. Покойный епископ и его капелланы, настоятель, его каноники и младшие каноники, хор и особенно возглавлявший его мистер Хардинг пользовались любовью Барчестера. Они тратили там свои деньги и творили добро; бедняками не помыкали, не досаждали светскому обществу надменностью или аскетизмом, и вообще город извлекал немалую выгоду из того, что был центром такой важной епархии. И все же кое-кто слушал мистера Слоупа с удовольствием.

Ложечка волнения всегда желанна в скучном течении однообразных будней. Псалмы и Те Deum были очень приятны, но все их слышали уже столько раз! Мистер Слоуп, конечно, не был приятен, но он был новинкой, да к тому же весьма умен. И многие барчестерцы объявили, что, по их давнему мнению, город напрасно живет по старинке, отгораживаясь от религиозных перемен в стране. Люди, идущие впереди века, обзавелись теперь новыми идеями, и пора уже Барчестеру опередить век. Возможно, мистер Слоуп и прав. Воскресенье в Барчестере, безусловно, соблюдалось совсем не строго, если не считать соборных служб. Более того – два часа между службами давно уже использовались для утренних визитов и горячих завтраков! А воскресные школы? Конечно, ими следует заняться – школами дня субботнего, как назвал их мистер Слоуп. Покойный епископ, бесспорно, мало заботился о воскресных школах. (Рассуждавшие так, возможно, не подумали, что заучивание катехизиса и молитв столь же тяжко для юных умов, как ведение счетных книг для умов зрелых, и первое располагает к благочестию не больше второго.) А что касается церковной музыки и пения, то в пользу точки зрения мистера Слоупа можно сказать многое. Несомненно, люди часто ходят в собор, только чтобы послушать музыку, и т. д. и т. д.

И в Барчестере образовалась партия сторонников точки зрения мистера Слоупа! В высших сословиях она состояла почти исключительно из дам. Мужчина… то есть джентльмен не мог почувствовать симпатии к мистеру Слоупу и сесть у ног столь мерзкого Гамалиила[14]14
  Сесть у ног Гамалиила – выражение, восходящее к речи апостола Павла («Деяния апостолов», XXII, 3): «Я иудеянин… воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила». Гамалиил – в переносном смысле «законоучитель».


[Закрыть]. Дамы же порой не так чувствительны к внешним недостаткам: того, кто говорит хорошо, они слушают, как бы уродлив и ужасен ни был рот златоуста. Уилкс[15]15
  Уилкс Джон (1727–1797) – английский памфлетист и политический деятель. Имел репутацию чрезвычайно остроумного и обаятельного собеседника. Несмотря на свою безобразную внешность и косоглазие, он пользовался большим успехом у женщин.


[Закрыть] был дамским любимцем, и влажный, рыжий, пучеглазый, краснорукий мистер Слоуп властвовал над женскими сердцами.

Однако некоторые приходские священники не решились пренебречь корзинами, в коих хранились ныне хлеба и рыбы Барчестерской епархии. Они, и только они, явились с визитом к мистеру Слоупу после его проповеди в соборе. Среди них был мистер Куиверфул, пуддингдейлский священник, супруга которого продолжает из года в год дарить ему все новые залоги своей любви, увеличивая его заботы и – будем надеяться – его счастье. Удивительно ли, что человек с четырнадцатью детьми (не считая умерших во младенчестве) и годовым доходом в четыреста фунтов помышляет о хлебах и рыбах, даже если их раздачей ведает мистер Слоуп?

Вскоре после этого достопамятного воскресенья влиятельнейшие священнослужители епархии держали совет, как поставить на место мистера Слоупа. Во-первых, ни в коем случае не допускать его больше на кафедру собора – так начал архидьякон Грантли. Все согласились – но зависит ли это от них? Доктор Грантли объявил, что это зависит только от настоятеля и соборного духовенства, ибо никто, кроме них, не имеет права проповедовать там, исключая лишь самого епископа. Настоятель возразил, что, хотя это и правда, но всякие споры по этому поводу неблаголепны. Тут щуплый маленький священник, один из соборных пребендариев, заметил, что спорить придется мистеру Слоупу – если, конечно, каждый пребендарий будет готов в свой черед занять место на кафедре. Щуплый пребендарий был хитер! Сам он предпочитал жить в своем уютном доме при соборе, но всегда рад был кольнуть преподобного Виза Стэнхоупа и всех других, кого больше манили итальянские виллы и элегантные резиденции в Лондоне.

Ему ответил дородный канцлер, человек довольно молчаливый, но весьма разумный – у каждого отсутствующего пребендария есть заместитель, и его право читать проповедь в очередь столь же неоспоримо. Настоятель, тяжко вздохнув, согласился с этим. Но, возразил щуплый пребендарий, в таком случае они оказываются во власти младших каноников, а те в любую минуту могут предать их. На что дородный канцлер испустил возглас, похожий на «вздор, вздор!» – возможно, впрочем, этот достойный человек просто отдувался. Но зачем мешать ему? – осведомился мистер Хардинг. Для них не унизительно слушать чьи угодно проповеди, лишь бы доктрина не была ложной, а в этом случае остановить проповедника должен епископ. Так советовал наш друг – и тщетно, ибо человеческие цели достигаются человеческими же средствами. Однако подслеповатые глаза настоятеля узрели тут луч надежды. Надо объяснить епископу, насколько им претит мистер Слоуп: новый епископ, едва надев свою первую митру, конечно, не захочет оскорбить весь клир.

Тогда восстал доктор Грантли и, собрав воедино крупицы мудрости своих собратьев, заговорил властно и убежденно. Указывая, что архидьякон восстал, я имею в виду его дух, ибо телесно он все это время стоял спиной к холодному камину, закинув фалды сюртука на локти. Руки его покоились в карманах брюк.

– Несомненно, нельзя допустить, чтобы этот человек еще раз проповедовал в нашем соборе. Мы все видим это, кроме нашего дорогого друга, добросердечие которого так велико, что у него не хватит духу отказать даже папе римскому, буде тот захочет проповедовать с его кафедры. Нет, этот человек больше не должен проповедовать здесь. И не потому, что его мнение о церковных делах не сходно с нашим – тут он в своем праве. Но потому, что он намеренно оскорбил нас всех. В воскресенье он поднялся на кафедру, замыслив оскорбить людей, которые состарились, почитая все то, о чем он осмеливался говорить презрительно. Как! Является молодой человек, никому не известный, чужой здесь, и заявляет нам от имени епископа, своего владыки, что мы не знаем своих обязанностей, что мы старомодны и никому не нужны! Не знаю, чем больше восхищаться: его смелостью или его наглостью! Но ясно одно: он действовал на свой страх и риск. Епископ имел к его проповеди не больше отношения, чем присутствующий здесь настоятель. Вы все знаете, как мне тяжко, что нашу епархию возглавляет священнослужитель, известный своим свободомыслием. Вы все знаете, какое недоверие внушают мне его взгляды. Но к этому делу он не причастен. Доктор Прауди так долго жил среди истинных джентльменов, что он, я полагаю, не способен ни сам совершить столь возмутительную вещь, ни подстрекнуть на это кого-нибудь другого. Нет, этот человек лгал, намекая, что говорит от имени епископа. Для его честолюбивых замыслов полезно сразу бросить нам всем вызов, нанести нам удар в стенах нашего любимого собора, там, где мы столько лет совершали наше служение достойно, не запятнав себя ересями. Такие нападки такого противника нестерпимы!

«Нестерпимы!» – простонал настоятель. «Нестерпимы!» – пробормотал щуплый пребендарий. «Нестерпимы!» – подхватил канцлер утробным басом. «Да, конечно», – сказал мистер Хардинг.

– Нестерпимы и ничем не могут быть оправданы, – продолжал архидьякон. – Но, господин настоятель, слава богу, эта кафедра еще наша – ваша, должен был бы я сказать. Эта кафедра принадлежит только настоятелю и духовенству Барчестерского собора, а мистер Слоуп пока еще не имеет к нему никакого отношения. Вы, господин настоятель, предлагаете просить епископа не навязывать нам этого человека, но что, если епископ находится под его влиянием? Я считаю, что все зависит только от нас. Мистер Слоуп может проповедовать в соборе, лишь испросив и получив разрешение, – так пусть же он неизменно получает отказ. Пусть он не будет допускаться к служению в соборе. А если епископ пожелает вмешаться, мы будем знать, что ответить епископу. Высказывалось предположение, что этот человек сумеет пробраться на кафедру, заместив кого-нибудь из младших каноников. Но мы, несомненно, сможем на них положиться, если они будут знать, что настоятель против подобных замен.

– О, безусловно, – сказал канцлер.

Мудрый конклав еще долго вел споры, которые, разумеется, кончились так, как того хотел архидьякон. Они столь давно привыкли к его правлению, что не могли сразу освободиться от этой привычки, а кроме того, все они были настроены против человека, которого он стремился уничтожить.

Такое совещание не могло остаться тайным и скрытым в таком городе, как Барчестер. И о нем не только говорили во всех приличных домах, включая дворец, но речи настоятеля, архидьякона и канцлера даже воспроизводились дословно – со многими добавлениями и украшениями по вкусу рассказчика.

Все, однако, соглашались в том, что мистеру Слоупу больше не позволят открыть рот в Барчестерском соборе; многие считали, что церковным сторожам будет отдан приказ не допускать его на скамьи, а кое-кто из наиболее убежденных сторонников сильных мер заявлял, что его проповедь – достаточный повод для иска и что его привлекут к суду за нарушение тишины и порядка.

Партия его сторонников – восторженно-благочестивые молоденькие дамы и старые девы, жаждущие перемены, – разумеется, тем горячее встала на его защиту. Если им не дадут слушать мистера Слоупа в соборе, они будут слушать его где-нибудь еще; они покинут скучного настоятеля, скучных старых пребендариев и почти столь же скучных, хотя и молодых младших каноников – пусть проповедуют друг другу: они будут вышивать для мистера Слоупа туфли и подушки, сделают из него счастливого мученика и водворят его в какой-нибудь Новый Сион или Новую Вифезду, а собор совсем выйдет из моды.

Епископ с супругой немедленно отбыли в Лондон. Они предпочли избежать объяснений с соборным духовенством касательно проповеди, пока буря не уляжется; но мистер Слоуп, ничуть не обескураженный, остался в Барчестере и рьяно занимался своим делом: льстил тем, кто готов был слушать его лесть, нашептывал духовные наставления глупым женщинам, втирался в доверие к немногим принимавшим его священникам, посещал бедняков, наводил справки обо всех, о ком мог, совал нос во все и тщательно выискивал, что еще требует починки в епископском дворце. Но пока больше не делал новых попыток проповедовать в соборе.

Так в Барчестер пришли смута и раздор.

Глава VIII. Бывший смотритель радуется своему ожидаемому возвращению к прежним обязанностям

Среди барчестерских дам, признавших мистера Слоупа своим духовным наставником, не было, разумеется, ни вдовы Болд, ни ее золовки. Когда разразился гнев соборян, эти дамы особенно возмущались чужаком. Иначе и быть не могло. Кто больше любимой дочери регента мог гордиться хором, которым славился собор? Кого могло больнее задеть брошенное ему оскорбление? А в подобных делах миссис Болд и ее золовка были единодушны.

Однако затем их гнев несколько улегся, и я должен с прискорбием сообщить, что эти дамы позволили мистеру Слоупу самому быть своим адвокатом. Недели через две после проповеди, когда они обе сидели в гостиной, мальчик-слуга в курточке со множеством пуговиц, распахнув дверь, к их немалому удивлению доложил о мистере Слоупе. На земле не было человека, чей утренний визит мог бы поразить их больше. Заклятый враг всего самого лучшего в Барчестере вот-вот войдет в их гостиную, а у них нет ни сильного защитника, ни бойких язычков, чтобы оборониться от него. Вдова схватила на руки сына, мирно дремавшего в колыбели, а Мери Болд вскочила на ноги, готовая мужественно умереть ради малютки, если такая жертва окажется необходимой.

Так был встречен мистер Слоуп. Но когда он уходил, обе дамы протянули ему ручки и простились с ним, как прощаются с добрыми друзьями. Да, он пожал им руки, и его проводили любезными реверансами, а мальчик в пуговицах распахнул перед ним дверь, словно перед уважаемым каноником. Во время визита он погладил пальчики младенца и истово его благословил; он посетовал о безвременной утрате Элинор, и тихие слезы вдовы не упрекнули его; он сказал Мери Болд, что ее благочестие не останется без награды, и Мери Болд выслушала эту хвалу без отвращения. Как он добился всего этого? Каким образом превратил антипатию почти в расположение? Как обезоружил их враждебность и столь легко заключил с ними мир?

Читатель, наверное, уже заметил, что мне самому мистер Слоуп не нравится, но я вынужден признать, что он человек ловкий. Он умеет сказать нужное слово в нужном месте, он умеет подобрать лесть по вкусу слушающего, он наделен хитростью змия и умеет ею пользоваться. Если бы мистеру Слоупу было дано приспосабливаться не только к женщинам, но и к мужчинам, если бы он мог приобрести манеры джентльмена, он пошел бы очень далеко.

Он начал свое знакомство с Элинор похвалой ее отцу. Ему стало известно, сказал он, что, к несчастью, он обидел человека, к которому питает глубочайшее уважение; он не станет теперь говорить о предметах, слишком серьезных для гостиной, но одно он скажет: у него и в мыслях не было бросить хоть малейший упрек человеку, о котором весь мир – весь церковный мир – отзывается с такой хвалой. Мистер Слоуп продолжал в том же духе, беря назад добрую половину своей проповеди, выражая безграничное восхищение музыкальным даром регента, превознося и отца, и дочь, и ее золовку. Говорил он тем бархатным полушепотом, который специально приберегал для женских ушей, и в конце концов добился своего. Уходя, он выразил надежду, что ему позволят и впредь бывать у них, и хотя Элинор ничего на это не сказала, она и не отклонила его будущих визитов – так за мистером Слоупом было признано право посещать дом вдовы.

На следующий день Элинор рассказала об этом визите отцу и выразила мнение, что мистер Слоуп не так черен, как его малюют. Мистер Хардинг широко открыл глаза, но ничего не сказал: согласиться с похвалой мистеру Слоупу он не мог, а говорить дурно о людях не любил. Однако визит этот ему не понравился: как ни был регент простодушен, он не сомневался, что мистер Слоуп приходил с какой-то задней мыслью, а не ради удовольствия обольщать своим красноречием двух дам.

Впрочем, мистер Хардинг пришел к дочери не для того, чтобы хвалить или порицать мистера Слоупа. Он пришел сказать ей, что в богадельню Хайрема вновь будет назначен смотритель, и, вероятно, он вернется в свой прежний дом и к своим подопечным.

– Но не к прежней роскоши, – заключил он, смеясь.

– Почему же, папа?

– Новый акт парламента, который все упорядочил, ограничивает мое содержание четырьмястами пятьюдесятью фунтами в год.

– Четыреста пятьдесят вместо восьмисот! – воскликнула Элинор. – Да, это немного. Но ведь тебе опять отдадут наш милый старый дом и сад.

– А это важнее денег, милочка, – ответил он; его живой тон и энергичные шажки, которыми он мерил гостиную дочери, говорили об искренней радости. – Это важнее денег. У меня будут дом и сад, и более чем достаточное содержание.

– И тебе не нужно будет заботиться о мотовке дочери. – И, взяв отца за локоть, молодая вдова усадила его на кушетку рядом с собой. – От этого ты будешь избавлен!

– Да, милочка, и мне будет без нее очень одиноко. Но не надо пока думать об этом. Что до денег, то такого содержания мне с избытком хватит. Я вернусь в свой дом… теперь можно и признаться, что жить на квартире не слишком удобно. Квартиры хороши для молодых людей, но в моем возрасте это… не то, чтобы недостойно, но…

– Что ты, папа! Ничего подобного! Никому и в голову это не приходило. Во всем Барчестере никого так не уважают, как тебя, с тех пор как ты поселился на Хай-стрит. Ни настоятеля с его резиденцией, ни архидьякона с пламстедским домом.

– Архидьякон не поблагодарил бы тебя за эти слова, – заметил мистер Хардинг, улыбнувшись тому, что его дочь ограничила свой пример высшими духовными лицами Барчестерской епархии. – Но, во всяком случае, я буду рад вернуться в наш старый дом. С тех пор как я узнал, что это решено, я вообразил, будто мне тесно без моих двух гостиных.

– Так поживи пока у меня, папа. Ну, пожалуйста!

– Спасибо, Нелли. Но не стоит. Это ведь означало бы два переезда. А я буду очень рад вернуться к моим старикам. Но увы! За эти годы шестеро из них скончались. Шестеро из двенадцати. А остальным, как я слышал, живется плохо. Бедняга Банс!

Банс был один из оставшихся в живых обитателей богадельни – девяностолетний старик, верный друг мистера Хардинга.

– Как обрадуется Банс! – воскликнула миссис Болд, радостно захлопав в ладоши. – Как обрадуются они все, когда ты вернешься к ним. И, конечно, они снова будут жить в ладу.

– Однако, – сказал он со смешком, – у меня появятся новые ужасные заботы – двенадцать старушек и экономка. Ну, как я справлюсь с двенадцатью старушками и экономкой?

– Со старушками будет справляться экономка.

– А с экономкой кто? – осведомился он.

– С ней не надо справляться. Вероятно, это будет очень важная дама. Но где она поселится? Не в доме же смотрителя?

– Надеюсь, что нет, милочка.

– Ах, папа! Я не согласна на мачеху-экономку!

– Это тебе не грозит, милочка. То есть в той мере, в какой это будет зависеть от меня. Но для экономки и старушек будут строить новый дом, хотя место для него пока не указано.

– А экономку уже назначили? – спросила Элинор.

– Еще не назначили и смотрителя, – ответил ее отец.

– Но ведь, кажется, известно, кого назначат, – сказала она.

Мистер Хардинг подтвердил это: так сказал архидьякон, объяснив, что епископ и его капеллан не имеют власти назначить кого-нибудь другого, даже если у них будет такое желание и хватит наглости о нем заявить. Архидьякон считал, что теперь, когда дела богадельни урегулированы парламентским актом, у епископа нет другого выбора, хотя мистер Хардинг и сложил с себя обязанности смотрителя без каких-либо условий. Так считал архидьякон, и тесть ему верил.

Доктор Грантли решительно возражал, когда мистер Хардинг решил отказаться от этого места. Он пытался его отговорить. По его мнению, мистеру Хардингу вовсе не следовало обращать внимания на бурю негодования, разразившуюся из-за восьмисот фунтов, которые смотритель получал из средств такого благотворительного учреждения; архидьякон даже теперь считал поведение своего тестя малодушным и недостойным. А в уменьшении смотрительского содержания он усматривал жалкую уловку правительства, отступившего перед наглыми газетенками. Доктор Грантли утверждал, что правительство не имеет никакого права распоряжатъся имуществом, завещанным богадельне, и назначать содержание смотрителю независимо от его суммы – право это принадлежит только епископу и капитулу. По его мнению, правительство столь же незаконно навязало благотворительному заведению и двенадцать старух – почему в таком случае не двенадцать тысяч? Он пылал негодованием. И забывал, что правительство ничего подобного не делало и не присваивало себе подобных прав. Доктор Грантли совершил обычную ошибку, приписывая правительству, бессильному в делах такого рода, действия парламента, в делах такого рода всемогущего.

И все же, хотя архидьякон был убежден, что эти перемены лишили пост смотрителя барчестерской богадельни прежней славы и почета, что вмешательство либералов осквернило это заведение, что уменьшение содержания, старухи и прочие новшества значительно изменили все к худшему, он был достаточно практичен и вовсе не желал, чтобы его тесть, имевший сейчас лишь двести фунтов в год на все свои нужды, отказался от этого поста, пусть даже оскверненного, уже не почетного и поставленного под нежелательный чиновничий контроль.

Итак, мистер Хардинг решил вернуться в свой старый дом при богадельне и, надо признаться, по-детски этому радовался. Уменьшение содержания его нисколько не трогало. Экономка и старухи несколько угнетали его, но он утешился мыслью, что городским беднякам это принесет пользу. Ему была немного неприятна мысль, что его возвращение в богадельню будет как бы милостью нового епископа, которую к тому же придется получить из рук мистера Слоупа, но архидьякон заверил его, что ни о какой милости тут не может быть и речи. Назначение прежнего смотрителя все считают само собой разумеющимся. Вот почему мистер Хардинг без колебаний объявил дочери, что вопрос о его возвращении в их старый дом можно считать решенным.

– И тебе не надо будет просить об этом, папа.

– Разумеется, нет, милочка. Не могу же я просить о чем-либо епископа, с которым почти не знаком. И, конечно, я не обращусь к нему с просьбой, исполнение которой, возможно, зависит от мистера Слоупа. Нет! – добавил он с несвойственным ему жаром. – Я буду очень рад вернуться в богадельню, но я не вернусь туда, если об этом мне нужно будет просить мистера Слоупа.

Эта гневная вспышка была неприятна Элинор. Мистер Слоуп не стал eй симпатичен, но она поверила, что он питает к ее отцу большое уважение, и считала, что их отношения не должны быть враждебными.

– Папа, – сказала она, – мне кажется, ты неверно судишь о мистере Слоупе.

– Неужели? – спокойно спросил он.

– Мне кажется, что да, папа. Я думаю, произнося проповедь, которая так рассердила архидьякона и настоятеля, он вовсе не хотел проявить неуважение к тебе.

– Я, милочка, и не предполагал этого. И не задавался вопросом, хотел он этого или не хотел. Такой пустяк не заслуживал бы внимания, а тем более внимания капитула. Но боюсь, он проявил неуважение к установленному ритуалу англиканской службы.

– Но ведь он мог считать своим долгом открыто выступить против того, что настоятель, и ты, и все мы здесь одобряем?

– Вряд ли долг молодого человека – грубо нападать на религиозные убеждения священнослужителей старше его и возрастом и саном. Простая вежливость, не говоря уж о терпимости и скромности, требовала, чтобы он промолчал.

– Но мистер Слоуп сказал бы, что в подобных делах он не может молчать, не нарушая велений своего Творца.

– И не может быть вежлив?

– Этого он не говорил, папа.

– Поверь, детка, слово божье не требует, чтобы христианские священнослужители оскорбляли убеждения или даже заблуждения своих братьев; и религия, как всякое иное призвание, только выигрывает от вежливости и такта. Как ни грустно, я не нахожу оправданий для проповеди мистера Слоупа. А теперь, милочка, надень-ка шляпку, и мы прогуляемся по саду богадельни. С тех пор как мы оттуда уехали, у меня ни разу не хватило духу даже заглянуть туда. Но теперь – другое дело.

Элинор позвонила, отдала множество распоряжений относительно драгоценного младенца, которого скрепя сердце покидала на целый час, и отправилась вместе с отцом посетить богадельню. И для нее, как для него, это была запретная земля с того самого дня, когда они вместе покинули стены своего старого дома.