Текст книги "Праздник, который всегда с тобой"

19
Вопрос размера

Однажды, много позже, когда у Зельды случилось то, что сочли тогда нервным срывом, а мы с Фицджеральдами одновременно оказались в Париже, Скотт позвал меня пообедать с ним в ресторане «Мишо» на углу улицы Жакоб и Сен-Пер. Он сказал, что хочет спросить меня о чем-то важном, самом важном для него в жизни, и я должен ответить ему с полной искренностью. Я сказал, что постараюсь. Так повелось, что, когда он просил меня ответить с полной искренностью и я старался, мой ответ сердил его – чаще не сразу, а после, порой спустя долгое время, когда он поразмыслит над этим и захочет ответ стереть, а по возможности и меня заодно.

За обедом он пил вино, но не опьянел, потому что до обеда воздерживался. Мы говорили о нашей работе, о знакомых, он спрашивал о людях, с которыми мы давно не виделись. Я понял, что он пишет что-то хорошее, и по разным причинам это дается ему очень трудно, но говорить он хотел о другом. Я ждал, когда он спросит то, на что я должен ответить с полной искренностью, но он откладывал это до конца, словно у нас был деловой обед.

Наконец, за вишневым тортом и последним графином вина, он сказал:

– Вы знаете, я никогда не спал ни с кем, кроме Зельды.

– Нет, я не знал.

– Я думал, что говорил вам.

– Нет, вы много о чем говорили, но не об этом.

– Об этом я и хочу вас спросить.

– Хорошо. Давайте.

– Зельда сказала, что по своему физическому устройству я не могу дать счастья женщине и это причина ее расстройства. Она сказала, что дело в размере. С тех пор как она это сказала, у меня душа не на месте, и я хочу знать определенно.

– Пойдемте в кабину.

– Какую?

– Le water[57]57
  Ватер-клозет (фр.).


[Закрыть].

Мы сходили, вернулись и сели за стол.

– У вас все в совершенном порядке, – сказал я. – Все нормально. Никакого изъяна. Вы смотрите сверху и видите в ракурсе. Пойдите в Лувр, посмотрите на статуи, потом идите домой и посмотрите на себя в зеркало, в профиль.

– Статуи могут быть не точны.

– Довольно точны. Большинство людей охотно с ними поменялись бы.

– Но почему она так сказала?

– Чтобы вас придавить. Это древнейший способ придавить мужчину. Скотт, вы просили меня сказать правду, и я мог бы сказать вам кучу еще всякого, но это чистая правда, и этого достаточно. Вы могли сходить к врачу.

– Я не хотел. Я хотел услышать от вас правду.

– Так вы мне верите?

– Не знаю.

– Пошли в Лувр, – сказал я. – Он рядом, реку перейти.

Мы пришли в Лувр, он осмотрел статуи, но насчет себя еще сомневался.

– Важен не размер в спокойном состоянии, – сказал я. – Важно, каким он становится. И под каким углом. – Я объяснил ему, как воспользоваться подушкой и еще кое-что для него полезное.

– Тут одна девушка была очень мила со мной, – сказал он. – Но после того, что сказала Зельда…

– Забудьте, что сказала Зельда. Она сумасшедшая. У вас все нормально. Будьте в себе уверены и сделайте то, что хочет девушка. А Зельда просто хочет уничтожить вас.

– Вы ничего не знаете про Зельду.

– Ладно, – сказал я. – Оставим это. Вы пошли со мной обедать, чтобы спросить, и я постарался ответить честно.

Но он по-прежнему сомневался.

– Может быть, посмотрим картины? – предложил я. – Вы тут что-нибудь видели, кроме Моны Лизы?

– Нет настроения смотреть картины, – сказал он. – Я обещал кое с кем встретиться в баре «Ритц».

Много лет спустя, уже после Второй мировой войны, Жорж, теперь бармен в «Ритце», а во времена, когда в Париже жил Фицджеральд, – chasseur[58]58
  Посыльный в отеле (фр.).


[Закрыть], – спросил меня:

– Папа, кто такой был Фицджеральд, про которого все спрашивают?

– Вы его не знали?

– Нет. Я помню всех людей того времени. А теперь спрашивают только про него.

– И что вы им рассказываете?

– Все, что им интересно слышать. Что им нравится. Что вам подать? Но скажите, кто он был.

– Американский писатель начала двадцатых годов и после; какое-то время он жил в Париже и за границей.

– Но почему я его не помню? Он был хороший писатель?

– Он написал две очень хорошие книги и одну не успел закончить, но люди, которые лучше всего знают его произведения, говорят, что и она была бы очень хорошей. Еще он писал хорошие рассказы.

– Он часто бывал в нашем баре?

– Думаю, да.

– А вы в начале двадцатых в наш бар не ходили. Я знаю, что вы были бедны и жили в другом квартале.

– Когда у меня были деньги, я ходил в «Крийон».

– Это я тоже знаю. Прекрасно помню, как мы познакомились.

– И я.

– Странно, что я совсем его не помню.

– Все эти люди умерли.

– Но людей же не забываешь, если они умерли, а о нем все время спрашивают. Расскажите мне что-нибудь о нем, чтобы я мог повспоминать.

– Расскажу.

– Помню, как однажды вечером вы пришли с бароном Бликсеном… В каком году? – Жорж улыбнулся.

– Он тоже умер.

– Да. Но его помнишь. Понимаете меня?

– Его первая жена замечательно писала, – сказал я. – Написала об Африке, наверное, лучшую книгу из всех, что я читал. Не считая книги Сэмюела Бейкера о притоках Нила в Абиссинии. Вставьте это в ваши воспоминания. Раз интересуетесь теперь писателями.

– Хорошо, – сказал Жорж. – Такого человека, как барон, не забудешь. А книга как называется?

– «Из Африки», – сказал я. – Блики всегда гордился книгами своей первой жены. Но мы познакомились задолго до того, как она написала эту книгу.

– А месье Фицджеральд, про которого меня спрашивают?

– Он ходил сюда при Франке.

– Да, а я был chausser. Вы знаете, что такое chausser?

– Я напишу книгу о тех годах в Париже, и хочу написать что-нибудь о нем. Я пообещал себе, что напишу такую книгу.

– Правильно, – сказал Жорж.

– Я опишу его таким, каким запомнил его в начале знакомства.

– Правильно, – сказал Жорж. – Тогда, раз он ходил сюда, я его вспомню. Все-таки люди не забываются.

– И туристы?

– Это другое дело. Но, говорите, он часто сюда ходил?

– Для него это было важно.

– Напишите о нем, каким его запомнили, и, раз он ходил сюда, я его вспомню.

– Посмотрим, – сказал я.

Дополнительные парижские заметки

Рождение новой школы

Черно-синие блокноты, два карандаша, точилка (перочинный нож был слишком расточителен), мраморная столешница, запах café crème, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было нужно. Для удачи ты держал в кармане конский каштан и кроличью лапку. Мех на лапке давно вытерся, кости и сухожилия отполировались от трения. Коготки царапали подкладку кармана, и ты знал, что удача – с тобой.

В некоторые дни шло так хорошо, что ты мог создать местность и пройти через лес на опушку, подняться на возвышенность и увидеть холмы за озерным заливом. Грифель мог сломаться в коническом гнезде точилки, ты выковыривал его маленьким лезвием перочинного ножа или бережливо затачивал карандаш острым лезвием и снова продевал руку в просоленную по́том лямку рюкзака, поднимал его, продевал другую руку в лямку и направлялся к озеру, ощущая спиной тяжесть рюкзака и мягкость соснового игольника под мокасинами.

И вдруг раздавалось:

– Привет, Хем. Ты чем это занят? Пишешь в кафе?

Конец твоей удаче – и захлопываешь блокнот. Хуже этого ничего не могло случиться. Лучше бы, конечно, сдержаться, но у меня это плохо получалось, и я говорил:

– Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?

– Чуди себе на здоровье, но зачем грубить?

– Пошел вон, трепло несчастное.

– Кафе – для всех. У меня такое же право быть здесь, как у тебя.

– Шел бы ты в свое «Пти Шомьер».

– Господи! Не будь таким склочником.

Теперь можно было уходить и надеяться, что это случайный визит, что визитер забрел сюда ненароком и нашествий больше не будет. Для работы были и другие подходящие кафе, но до них далеко, а это – твое, домашнее. Нехорошо, если тебя выживут из «Клозери де Лила». Надо было или держать оборону, или отступать. Разумнее, наверное, было уйти, но меня разбирала злость:

– Слушай, для таких паразитов, как ты, кафе сколько угодно. Какого черта приходишь сюда и пакостишь в приличном кафе?

– Я зашел выпить. Чего тут такого?

– У нас тебе бы налили, а после разбили бы твой стакан.

– Где это «у вас»? Тут симпатичное место.

Он сидел за соседним столом, высокий толстый молодой человек в очках. Он заказал пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовать писать дальше. Отвернулся и написал две фразы.

– Я всего лишь заговорил с тобой – и только.

Я промолчал и написал еще фразу. Когда разогнался, вошел, остановиться трудно.

– Ты, смотрю, стал таким важным, что с тобой уж и не заговори.

Я написал еще фразу, закончил абзац и перечел. Он был неплох, и я написал первую фразу следующего абзаца.

– О других ты никогда не думаешь, а у них тоже могут быть затруднения.

Я всю жизнь слышал жалобы. Оказалось, что я все равно могу писать дальше, и они мешали не хуже другим шумов – точно не хуже попыток Эзры играть на фаготе.

– Представь, что ты хочешь стать писателем и чувствуешь это каждой клеточкой тела, а у тебя не идет.

Я продолжал писать, удача еще была при мне и остальное тоже.

– Представь, что это на тебя накатило как бурный поток, а потом отхлынуло, и ты остался немой и безмолвный.

Уж лучше, чем немой и шумный, подумал я и продолжал писать. Теперь он почти орал, и невероятные его изъявления успокаивали как визг циркулярной пилы на лесопилке.

– Мы ездили в Грецию, – расслышал я через некоторое время. До тех пор я воспринимал его речь как шум. Я сделал свою норму, продолжение – завтра.

– Тебя там употребили по-гречески?

– Что за пошлости? – сказал он. – Ты не хочешь дослушать?

– Нет. – Я закрыл блокнот и сунул в карман.

– Тебе неинтересно, что там было?

– Нет.

– Тебе безразлична жизнь и страдания ближнего?

– Твои – да.

– Ты животное.

– Да.

– Я думал, ты поможешь мне, Хем.

– Я с удовольствием застрелил бы тебя.

– Да?

– Нет. Это противозаконно.

– А я бы для тебя что угодно сделал.

– Да?

– Конечно, что угодно.

– Тогда не суйся в это кафе.

Я встал; подошел официант, и я расплатился.

– Можно проводить тебя до лесопилки, Хем?

– Нет.

– Ладно, поговорим в другой раз.

– Только не здесь.

– Очень хорошо, – сказал он. – Обещаю.

– Мне надо писать.

– И мне надо писать.

– Тебе не надо, раз не можешь. Что ты плачешь? Езжай домой. Устройся на работу. Удавись. Только не говори об этом. Писать ты никогда не сможешь.

– Почему ты так говоришь?

– А ты когда-нибудь слышишь, что сам говоришь?

– Я говорю о писательстве.

– Тогда замолчи.

– Ты просто бессердечный, – сказал он. – Все говорят, что ты жестокий, черствый и самодовольный. Я всегда тебя защищал. Больше не буду.

– Прекрасно.

– Как ты можешь так жестоко относиться к ближнему?

– Не знаю, – сказал я. – Слушай, если не можешь писать, научись писать критику.

– Думаешь, стоит?

– Отличный выход, – сказал я. – Тогда сможешь писать сколько захочется. И не будешь страдать, что у тебя не получается, что ты нем и безмолвен. Тебя будут читать и уважать.

– Думаешь, я могу стать хорошим критиком?

– Не знаю, насколько хорошим. Но критиком стать можешь. Всегда найдутся такие, кто поможет тебе, а ты поможешь своим.

– Каким своим?

– С которыми ты водишь компанию.

– А, им. У них уже есть свои критики.

– Тебе не обязательно быть литературным критиком. Можешь критиковать картины, спектакли, балет, фильмы…

– Ты меня увлек, Хем. Спасибо тебе. Это интересная работа. И творческая.

– Творчество, возможно, переоценивают. В конце концов, Бог сотворил мир всего за шесть дней, а седьмой отдыхал.

– И ведь ничто не мешает мне параллельно самому писать.

– Ничто на свете. Разве что установишь немыслимо высокие мерки своей критикой.

– Они будут высокими. Можешь не сомневаться.

– Не сомневаюсь.

Он уже был критик, поэтому я предложил ему выпить, и он согласился.

– Хем, – сказал он, и я понял, что он уже критик – они называют твое имя в начале предложения, а не в конце, – должен сказать тебе, что нахожу твои произведения несколько аскетичными.

– Жаль, – сказал я.

– Хем, в них не хватает дыхания, плоти.

– Обидно.

– Хем, они чересчур сухи, аскетичны, костлявы, жилисты.

Я виновато потрогал кроличью лапку в кармане.

– Попробую их немного раскормить.

– Учти, пышности мне тоже не нужно.

– Гарольд, – сказал я, стараясь говорить как критик, – я буду всячески ее избегать.

– Хорошо, что мы смотрим на это одинаково, – мужественно произнес он.

– Не забудешь, что не надо приходить сюда, когда я работаю?

– Ну конечно, Хем. Конечно. Теперь я подберу себе свое кафе.

– Ты очень любезен.

– Стараюсь, – сказал он.

Было бы интересно и поучительно, если бы молодой человек стал знаменитым критиком, но он им не стал, хотя какое-то время я очень на это надеялся.

* Другой вариант окончания

Я не думал, что он придет опять. «Клозери» было в стороне от его дорог, а возможно, он проходил мимо, видел меня за работой и заходил. Или заходил позвонить. Я бы не заметил его, когда писал. Несчастный дурак, думал я, но если бы я был вежлив с ним или хотя бы сдерживался, было бы хуже. Рано или поздно пришлось бы его ударить, наверное, но где-то в другом месте. Будь я неладен, если ударю его в моем кафе, а потом туда хлынет публика – посмотреть на место происшествия. Рано или поздно пришлось бы ударить, но осторожно – не сломать бы челюсть. Нет, черт, другого надо опасаться – не ударился бы головой о тротуар. Вот о чем всегда думаешь. Держаться от него подальше, подумал я. Хватит думать о мордобое. Ты нормально работал. Ничего плохого он тебе не сделал. Столкнешься с ним, а он к тебе привяжется, – скажи, чтобы отвалил. Ты и так с ним скверно обошелся. А как еще я мог?

Если тебе помешали писать в кафе – сам виноват; кафе для работы подходящее, никто из твоих знакомых туда не пойдет. Но «Клозери де Лила» было так удобно для работы, что ради этого стоило подвергнуться риску неожиданного вторжения. После работы надо чувствовать себя чистым, а не испачканным. Это ясно.

И нельзя быть безжалостным. Это ясно. Но на самом деле важно только то, чтобы завтра утром у тебя хорошо пошло.

И вот следующим утром я проснулся рано, прокипятил соски и бутылочки, развел смесь, разлил по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и сел писать за обеденным столом, пока никто, кроме него, кота Ф. Мура и меня, еще не проснулся. Они оба были спокойными хорошими компаньонами, и работалось мне, как никогда, хорошо. А в те дни для работы ничего и не нужно было, даже кроличьей лапки. Хотя приятно было ощущать ее в кармане.

Эзра Паунд и его «bel esprit»

Эзра Паунд был самым щедрым из знакомых мне писателей и самым бескорыстным. Он всегда помогал практически поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в которых верил, и готов был помочь любому в случае затруднений, независимо от того, верил в него или нет. Он обо всех беспокоился, а в начале нашего знакомства больше всего беспокоился о Т. С. Элиоте, который, по его словам, вынужден был служить в лондонском банке, и потому для работы над стихами времени у него оставалось мало, да и то было неудобным.

Совместно с мисс Натали Барни, богатой американкой и покровительницей искусств, Эзра основал нечто под названием «Bel Esp rit»[59]59
  Острый ум, остроумие (фр.).


[Закрыть]. В свое время мисс Барни дружила с Реми де Гурмоном, которого я не застал в живых, и держала салон, где по известным дням собиралось общество. В саду у нее стоял маленький греческий храм. Салоны были у многих обеспеченных американок и француженок, и я довольно быстро понял, что надо держаться подальше от этих чудесных мест, но маленький греческий храм в саду был только у мисс Барни.

Эзра показал мне брошюру о «Bel Esprit»; мисс Барни разрешила ему поместить на обложке изображение маленького греческого храма. Идея «Bel Esprit» заключалась в том, что мы будем вносить часть заработков в фонд, который позволит вызволить мистера Элиота из банка и обеспечит деньгами для работы над стихами. Идея показалась мне хорошей – и, вызволив мистера Элиота из банка, решил Эзра, мы на этом не остановимся и будем помогать всем остальным.

Я устраивал легкую неразбериху, называя Элиота майором Элиотом, будто бы путая его с майором Дугласом, экономистом, чьими идеями восторгался Эзра. Но Эзра понимал, что душой я с ним и что я полон «Bel Esprit», хотя он слегка досадовал, когда я запрашивал у приятелей деньги для вызволения майора Элиота из банка, и кто-нибудь из них интересовался, что вообще майор делает в банке – если его вышибли из армии, разве ему не положена пенсия или хотя бы выходное пособие?

В таком случае я объяснял приятелям, что это к делу не относится. Либо у вас есть «Bel Esprit», либо нет. Если есть, вы делаете пожертвования, чтобы вызволить майора из банка. Если у вас его нет – очень жаль. Вы не понимаете, что означает этот маленький греческий храм? Нет? Так я и думал. Жаль, Мак. Оставьте ваши деньги при себе. Мы без них обойдемся.

Как член «Bel Esprit» я вел кампанию весьма активно и в розовых мечтах видел, как майор выходит из банка свободным человеком. Не помню, как в конце концов развалился «Bel Esprit», но думаю, это было связано с опубликованием «Бесплодной земли», принесшей майору премию журнала «Дай ел», а вскоре после этого одна титулованная дама взялась финансировать Элиоту журнал «Крайтирион», так что Эзре и мне можно было больше не беспокоиться о майоре. Маленький греческий храм, кажется, до сих пор стоит в саду. Меня всегда огорчало, что мы не смогли вызволить майора из банка силами одного лишь «Bel Esprit», поскольку в мечтах представлял себе, как он оттуда выходит и, может быть, поселяется в маленьком греческом храме, а потом мы идем туда с Эзрой, чтобы возложить на него лавровый венок. Я знал, где растет хороший лавр, и мог бы съездить за ним на велосипеде и думал, что мы можем увенчивать его всякий раз, когда ему будет одиноко или когда Эзра закончит править рукопись или гранки еще одной его поэмы, такой же большой, как «Бесплодная земля». С нравственной стороны вся эта история, как и многие другие, обернулась для меня плохо: деньги, собранные мною для вызволения майора, я повез в Энгиен и поставил в стипльчезе на лошадей, бежавших с допингом. В двух заездах эти подогретые лошади, на которых я ставил, обскакали неподогретых или недоподогретых, только в одном заезде наша была так простимулирована, что перед стартом сбросила жокея, и помчалась, и прошла всю дистанцию стипльчеза сама, прыгая волшебно, как прыгаешь иногда во сне. Будучи поймана и снова оседлана, она провела скачки достойно, но денег мне не принесла.

Я был бы только рад, если бы ипподромные деньги пошли на «Bel Esprit», но он уже не существовал. А я утешал себя тем, что благодаря выигрышу мог бы внести в «Bel Esprit» гораздо больше, чем намеревался. Но кончилось все хорошо: на эти деньги мы съездили в Испанию.

От первого лица

Когда начинаешь писать от первого лица и получается так живо, что читатели верят, они почти всегда думают, что эти истории на самом деле случились с тобой. Это естественно: когда ты сочинял их, ты должен рассказывать так, будто они случились с самим рассказчиком. В случае успеха ты заставишь читателя поверить, что все это происходило и с ним самим. Если у тебя получилось, ты добился того, к чему стремился, – создал что-то такое, что станет частью читательского опыта, частью его памяти. Может быть, читая рассказ или роман, он кое-что упустит, но незаметно для него оно войдет в его память, станет частью его опыта – частью его жизни. Добиться этого нелегко.

Пусть нелегко, но что почти всегда возможно для частных детективов от литературной критики – это доказать, что с беллетристом, пишущим от первого лица, не могло произойти всего того, о чем рассказывает повествователь, а может, и совсем ничего подобного. Какое это имеет значение и что доказывает, кроме того, что писатель не лишен воображения и изобретательности, – для меня всегда было загадкой.

В те ранние дни писательства в Париже я сочинял, опираясь не только на свой опыт, но и на опыт и знания друзей и всех тех, кого я знал или встречал на своей памяти, но – не писателей. Мне очень повезло в том, что самые близкие мои друзья не были писателями, а среди знакомых было много умных людей, умевших хорошо излагать свои мысли. Когда я был на войне в Италии, на одно событие, которого я был свидетелем или участником, приходились сотни таких, которые происходили с другими людьми, участвовавшими в войне на разных этапах. Мой собственный маленький опыт служил пробным камнем, с помощью которого я мог определить, правдив ли чужой рассказ или нет, и паролем было ранение. После войны я проводил много времени в Девятнадцатом округе и других итальянских кварталах Чикаго с итальянцем, с которым мы подружились в миланском госпитале. Он был молодым офицером, и несколько раз его тяжело ранило. Он поехал, кажется, из Сиэтла в Италию навестить родных и, когда Италия вступила в войну, пошел добровольцем. Мы были близкими друзьями, а он – превосходным рассказчиком.

В Италии же я познакомился со многими британцами в армии и в санитарных частях. Много лет моим лучшим другом был молодой британец, кадровый офицер, в 1914 году отправившийся из Сандхерста в Монс и провоевавший до конца войны в 1918-м.