Текст книги "Праздник, который всегда с тобой"

Nada y pues nada[72]72
  Ничто и только ничто (исп.).


[Закрыть]

Это даст вам представление о людях и местах в ту пору, когда мы с Хэдли считали себя неуязвимыми. Но мы не были неуязвимы, и на этом первая часть Парижа закончилась. Никто теперь не поднимается в гору на котиковом меху. В этом нет нужды. Крепления были разные, хорошие и плохие, и, может быть, все же легче сломать ногу, чем разбить себе сердце, хотя говорят, что многие становятся крепче в поврежденных местах. Про это сегодня утром не знаю, но знаю, кто это сказал, и присоединяюсь.

Катаются теперь гораздо лучше, лучше обучены, и лучшие катаются красиво. Они съезжают быстрее, слетают как птицы, странные птицы, которые знают много секретов, и только глубокий свежий снег представляет опасность для тех, кому нужен укатанный склон.

Они теперь знают много секретов, а мы знали другие секреты, когда съезжали по ледникам без страховки и не было снежных патрулей. Эти лыжники лучше нас, и они тоже взбирались бы на горы, если бы не было подъемников. Встала совсем другая проблема.

Если они начинают рано, узнают новые секреты и у них есть способности, то ничего не ломается даже на таких спусках, как в нынешнем году в Сан-Вэлли, и организовано все так, что никто не гибнет. Теперь, чтобы обрушить лавину, стреляют из пушек и минометов.

Никто не может утверждать, что не сломает ногу в определенных обстоятельствах. Разбить себе сердце – другое дело. Некоторые говорят, что такого не бывает. Конечно, ты не можешь его разбить, если у тебя его нет, и многое объединяется для того, чтобы отнять его у человека, у которого оно вначале было. Возможно, там и нет ничего. Nada[73]73
  Ничто (исп.).


[Закрыть]. Можете принять это или нет. Это может быть верно или нет. Есть философы, которые очень хорошо это объясняют.

В писательстве тоже есть много секретов. Ничто никогда не пропадает – не важно, кажется ли так в этот момент, – и то, что не вошло, непременно проявится и придаст силу тому, что вошло. Некоторые говорят, что на письме ты не можешь ничем овладеть, пока не отдал этого – или даже не вынужден был выбросить, если спешил. В гораздо более поздний период, чем эти парижские сюжеты, ты никак не сможешь овладеть ими, пока не изложишь материал беллетристически, а потом, возможно, придется это выбросить, иначе оно снова ускользнет. Говорят еще и всякое другое, но не надо обращать на эти разговоры слишком много внимания. Наши секреты – из области алхимии. Объяснителей гораздо больше, чем хороших писателей. Помимо всего прочего, тебе нужна еще большая удача, а она не всегда приходит. Жаль, конечно, но жаловаться не стоит, так же как не стоит жаловаться на тех объяснителей, которые рассказывают тебе, как ты это делаешь и зачем, а ты с ними не согласен. Пусть себе объясняют, но трудно, наверное, примирить ничто, которое тебе ведомо, с той частью, где ты живешь в других людях. Одни желают тебе удачи, другие – нет. Хорошее письмо не склонно разрушать, но ты должен быть поосторожней с шутками.

Потом вспоминаешь, как последний раз приехал на Кубу Эван, больной раком поджелудочной железы, еще с дренажем. Он сам себя перевязывал и писал репортажи в утреннюю «Телеграф» о скачках в Гольфстрим-Парке. Он опередил график и прилетел ко мне. Морфий с собой не привез: ему сказали, что на Кубе его несложно получить, а это было не так. За торговцев взялись крепко. Он прилетел попрощаться. Но, естественно, об этом не объявил. Выделения из дренажной трубки пахли.

– Доктор непременно его принесет, – сказал он. – Что-то его задержало. Извини, что больно, Хем, что я тебе досаждаю.

– Ему пора быть здесь.

– Давай вспомним все смешные случаи из прошлого. Помнишь Десноса? Он прислал тебе чудную книжку.

– А помнишь, как ты явился в Мадрид прямо из госпиталя в Мурсии в alpargatas[74]74
  Парусиновые туфли с пеньковой подметкой (исп.).


[Закрыть] по снегу, когда выздоравливал после ранения? И спал под покрывалом в ногах кровати, поперек, а Джон Тсанакас спал на полу и стряпал для нас.

– Добряк Джон. Помнишь, как волк был подпаском? Мне было неудобно, что я столько кашляю. Что кашляю с кровью – ерунда, но неловко. Знаешь, в Париже было счастливое время, и на Ки-Уэсте тоже замечательное. Но самое лучшее – в Испании.

– А следующая война? Как ты вообще на нее попал?

– Тебя непременно возьмут, если по-настоящему захотел. Я отнесся к ней очень серьезно и дослужился до мастер-сержанта. После Испании было легко. Все равно что вернуться в школу, и очень похоже на то, когда ты с лошадьми. Военные действия были интересной проблемой.

– Все твои стихи у меня сложены и спрятаны. Боль стала очень сильной, и мы помнили много действительно смешных происшествий и замечательных людей.

– Ты очень заботливо к ним отнесся. Это не значит, что их надо публиковать. Но, я считаю, важно то, что они существуют. Мы с тобой довольно много существовали, а, Хем? И ты чертовски хорошо написал про Nada.

– Nada y pues Nada, – сказал я. Но я помнил и Гольфстрим, и море, и другие вещи.

– Не сердись, что говорю серьезно, Хем. Было так приятно поговорить о месье Даннинге и le fou dans le cabanon[75]75
  Сумасшедшем в палате для буйных (фр.).


[Закрыть], о чудесном путешествии по старому Парижу, об исчезновении мистера Воспера, об Андре и Жане. Тех двух. Официантах. Об Андре Массоне и Жоане Миро, и что сталось с ними. Помнишь, как ты поставил меня на содержание в банке, а я тогда купил картины? Но ты должен держаться, потому что пишешь за всех нас.

– Кто это – все мы?

– Пожалуйста, не изображай неизвестно кого. Я имею в виду нас в те старые дни, и лучшее, и худшее, и в Испании. А потом эта другая война и все, что было после нее, и что теперь. О веселом напиши и о другом, о чем только мы знаем, те, кто был в некоторых странных местах в странные времена. Пиши, пожалуйста, даже если тебе вспомнить об этом не хочется. И вставить надо сегодняшнее. Я так занят лошадьми, что ничего не знаю про сегодня. Только про мое сегодня.

– Мне очень неприятно, Эван, что он опаздывает с лекарством. Сейчас наше сегодня – это оно.

– Это всего лишь боль, – сказал он. – Должна быть важная причина, если опаздывает.

– Пойдем домой, найдем сами, Эван. Он не операбельный?

– Нет, конечно, меня оперировали. Давай не будем говорить о телах? Я рад, что у тебя отрицательные анализы. Это замечательно, Хем. Ты извини, что я так серьезно говорю о твоем писательстве. Я прошу тебя сделать противоположное тому, что я делал со своими стихами. Ты понимаешь почему. Нам никогда не надо было ничего друг другу объяснять. Я пишу о моем сегодня. Это лошади. У тебя сегодня очень интересное. Ты подарил мне многие места и многих людей.

– Пойдем поищем в доме, Эван. У меня много осталось с катера. Но не люблю оставлять это дома, так что мог и сжечь.

– Мы можем разминуться по дороге.

– Я позвоню другому врачу. Нет смысла ждать, если невыносимо.

– Не волнуйся, пожалуйста. Надо было мне самому привезти. Уверен, что он по явится. Если не возражаешь, Хем, я пока пойду в маленький дом, прилягу. Хем, не забудешь, что должен писать?

– Нет, – сказал я. – Не забуду.

Я вышел к телефону. Нет, подумал я. Не забуду написать. Для этого я родился, этим занимался и хочу заниматься дальше. А что говорили о них, о романах и рассказах и о том, кто их написал, – да, пожалуйста.

Но были remises или хранилища, где ты можешь держать определенные вещи вроде рундука или дорожной сумки с личными вещами или неопубликованными стихами Эвана Шипмена, картами с пометками или даже оружием, которое ты так и не собрался сдать властям, – и эта книга содержит материал из remises моей памяти и моего сердца. Пусть даже одну повредили, а другого не существует.

Фрагменты

Нижеследующие фрагменты – копии рукописных черновиков начала так и не написанного вступления. Они хранятся под номером 122 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Дж. Ф. Кеннеди в Бостоне.

Эта книга – беллетристика. Я многое опустил, изменил и выбросил, и, надеюсь, Хэдли поймет. Она догадается, почему я надеюсь. Она здесь героиня и единственный человек, чья жизнь получилась хорошей, как и должна получиться у всех, кроме некоторых богачей.

Эта книга – беллетристика. Я многое опустил, изменил и выбросил и, надеюсь, Хэдли поймет. В беллетристической книге что-то может быть опущено и искажено, но она стремится дать литературную картину времени и людей в нем. Никто не может дать в воспоминаниях подлинные факты; Эван поддержал бы тебя, но он умер. Скотт не согласился бы. Мисс Мурхед вчинила бы иск, опубликуй ты что-нибудь против Уолша, и у нее было достаточно писем и материалов для иска. История о Уолше должна быть напечатана.

Эта книга – сплошь беллетристика, а вымысел может пролить свет на то, что описано как факт. Хэдли здесь героиня, и, надеюсь, она поймет и простит мне вымыслы, некоторые же ни за что не простят. Нет смысла надеяться, что не подадут в суд все персонажи, именам которых предшествует «мисс».

Эта книга – беллетристика. Но всегда есть шанс, что вымышленное прольет свет на то, что описано как факт.

Тут много о бедности, но была не только бедность. Хэдли знает, и надеюсь, поймет, почему кое-что изменено и почему это придумано. Она поймет, почему вымышленное вымышлено и когда оно факт. Другие люди не поймут, почему их включили или не включили. Каждый видит это по-своему, а прошло почти сорок лет. Персонажи, которые казались себе самыми яркими и важными, сюда не попали, хотя, на их взгляд, они всегда присутствуют там больше, чем кто бы то ни было. Большинства путешествий здесь нет, как нет и многих людей, которых мы очень любили. Это безжалостно вырезано, так, как следует делать в беллетристике.

Хуже всего – что ты не можешь опубликовать это после своей смерти, потому что на тебя все равно подадут в суд, пусть даже ты изменил имена и назвал это вымыслом, как оно на самом деле и есть. Хэдли в суд не подаст, потому что она здесь героиня и поймет, где ты вписал ее в вымышленное.

Эта книга – беллетристика, но всегда возможно, что вымышленное в прозе прольет свет на то, что написано фактографически.

Необходимо было писать это как художественную литературу, а не как литературу факта, и, надеюсь, Хэдли поймет, почему надо было использовать какой-то материал или вымысел, правильно или неправильно. Все воспоминания о прошедшем – вымысел, и этот вымысел сокращался безжалостно, убраны люди, убрано большинство путешествий вместе с людьми, которых мы очень любили. Только они знают о некоторых вещах. Других людей там нет, как нет их в последующей жизни, но, на их взгляд, они всегда присутствуют там больше, чем кто бы то ни было.

Последней главы нет. Их было пятьдесят. Надеюсь, некоторые люди поймут и простят вымысел и почему написано именно так. Сокращалось безжалостно, и многое изменено. Опущено много путешествий и с ними – людей. Списка того, что не вошло или выброшено, нет. Нет урока, которому учит такой список. Вы можете подставить свой урок и трагедии, великодушие, преданность, глупости тех, кого вы знали, расшифровать их как радиосообщение и подставить свое. И ошибетесь, конечно, – так же, как я.

Две вещи важны. Нам ничего не удалось сохранить, несмотря на благие намерения, и теперь на лыжах катаются гораздо лучше, чем мы катались в наше время. Никто не должен взбираться в гору на котиковом меху, если он не хочет, все прекрасно обучены и по всем статьям лучше нас. Люди разбиваются на трассах, а в большом мире некоторые все еще разбивают себе сердца. Теперь спускаются быстрее, слетают как птицы, знающие много секретов. Им некогда рассказать свои секреты – они проносятся мимо. Теперь у всех много секретов, все всё написали и напишут еще. Было бы прекрасно, если бы все описанное могло быть правдой, но за невозможностью этого я попытался только, чтобы оно было интересным. Никто не был неуязвим, но мы считали себя тогда именно такими, и, услышав чей-то голос в трубке, ты понимаешь, что они до сих пор такими остаются и заслуживают этого.

* * *

Эта книга – беллетристика, и многое было изменено в попытках сделать ее картиной истинного времени.

Нет формулы, чтобы объяснить, почему эта книга содержит вымыслы, да и ничему бы она не помогла.

Вначале казалось, что написать просто. Потом ты обнаруживал искажения и ошибки.

Эта книга – беллетристика, и ее надо читать как таковую. Она может пролить свет на другие книги, написанные строго на основе фактов. Я приношу извинения Хэдли за искажения, отклонения от фактов и за любые ошибки. Она героиня этих рассказов и, надеюсь, поймет. Она заслуживает всего хорошего в жизни, включая правильное освещение происходившего.

Эта книга – беллетристика, но всегда есть шанс, что художественное произведение прольет свет на то, что написано фактографически.

Хэдли поняла бы, почему мне было нужно писать это как беллетристику, а не строго на основе фактов, и увидела бы, правильно или неправильно я использовал материал для художественного представления. У Скотта свое представление; я писал о его сложных трагедиях, о его великодушии, о его преданности – и не включил в книгу. О нем писали другие, и я пытался им помочь. Выпали почти все люди с большинством путешествий – люди, которых мы знали и любили, – и то, о чем знали они и только они. В этой книге только часть Парижа, который мы знали, и я не буду перечислять то, что выпало. Нелегко вставить все выпавшее в художественное повествование, но оно все равно там, если ты его не вставил. На лыжах катаются теперь гораздо лучше, и некоторые разбиваются, а у некоторых разбиваются сердца. Последнее важно и огорчительно, и некоторые хорошие философы объясняют, что оно у тебя не может разбиться, если его там нет: что-то случилось, и оно не существует. Важно то, что они должны кататься лучше, – и катаются. Пишут тоже лучше, и этому с самого начала способствовало все, включая несколько войн и то, что было между ними, и все хорошие писатели. «В поисках утраченного времени» – тоже беллетристика.

Следующий фрагмент предназначался для текста «Образование мистера Бамби» в качестве поправки. Он хранится под номером 186 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Джона Ф. Кеннеди в Бостоне.

В те дни быть сумасшедшим не считалось позором, но, с другой стороны, и особой чести тебе не делало. Мы, побывавшие на войне, восхищались теми, кто сошел там с ума, ибо понимали, что свело их с ума что-то непереносимое. Непереносимое для них потому, что они сделаны из более тонкого и хрупкого металла, или потому, что они по простоте душевной поняли все слишком ясно.

Следующие фрагменты представляют собой копии рукописных черновиков окончания книги. Они хранятся под номером 124 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Джона Ф. Кеннеди в Бостоне.

Можно было еще много написать о бедном Скотте, о сложных его трагедиях, о его щедрости и верности, и я написал – и не включил. О нем написали другие люди, и тем, кто писал о нем, не зная его, я старался помочь, рассказывая о том, что я знал, – о его великодушных и добрых поступках. Но книга эта – о первой части парижской жизни и некоторых подлинных ее аспектах, а Скотт не знал этого раннего Парижа, в котором мы жили и работали, который любили и который всегда казался мне не похожим на все, что я читал о нем. Весь тот Париж не уместить ни в какую одну книгу, и я пытался писать по старому правилу: насколько хороша книга, судит пишущий ее по тому, насколько хорош материал, от которого он отказался. Выпало много интересного и поучительного, и эта книга – скорее попытка отцедить, чем расширить. Тут нет Андре Массона и Миро, хотя им полагалось бы быть, нет Жида, учившего меня, как наказывать кошку; нет ничего о том, как Эван Шипмен и Гарольд Стернс размотали наследство Эвана, когда он достиг совершеннолетия, – но это история прямо из Достоевского. Не включил я ни «Стад Анастази» на улице Пельпор, где боксеры работали официантами, ни тренировки Ларри Гейнса, ни замечательные бои в старом Зимнем цирке и в Парижском цирке, ни многих моих лучших друзей – Билла Берда, Марка Стрейтера, – ни Шварцвальд, ни рассказы об Эзре и Элиоте и о «Bel Esprit», ни о том, как Эзра оставил мне банку с опиумом для Чивера Даннинга, ни правду о Форде. Я сокращал безжалостно, и надеюсь, что от этого оставшееся станет сильнее. Я выбросил и то, как началось с Полиной. Хорошо было бы закончить этим книгу, только было это началом, а не концом. Так или иначе, я написал это и не включил. Рассказ цел, им откроется другая книга. Описать это можно только беллетристически. Здесь больше всего счастья, и это самая грустная книга из всех, мне известных. Но она будет позже.

Париж никогда не кончается, но это, может быть, даст вам верное представление о некоторых людях, местах и стране в то время, когда Хэдли и я верили, что мы неуязвимы. Но мы не были неуязвимы, и так закончилась первая часть Парижа. Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и почти все ломают ноги, и, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить себе сердце, хотя говорят, что разбивается все, а сросшееся иногда становится еще прочнее. Так ли это, не знаю, хотя помню, кто это сказал. Но таким вот был Париж в ранние дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы. Есть другая книга о том, чего недостает здесь, и, конечно, всегда есть истории, которые утрачены.

Таков пока что конец. Париж никогда не кончался. Но это конец первой основной части Парижа, которая всегда казалась мне отличной от того, что я читал о ней.

Очень много еще следовало написать о Скотте, о его сложных трагедиях, его великодушии и верности; я написал это и не включил. О нем написали другие люди, и я старался помочь им в том, о чем знал. Эта книга – о первой части Парижа, а Скотт не знал того раннего Парижа, который знали и любили мы и в котором работали. Этот Париж не уместить в одну книгу, и я пытался писать по старому правилу: насколько хороша книга, судит пишущий ее по тому, насколько хорош материал, от которого он отказался. Вторая часть Парижа была прекрасна, хотя начиналась трагически. Эту часть, часть с Полиной, я не выбросил, а приберег для начала другой книги. Эта история – начало, а не конец.

Книга может получиться хорошей, она рассказывает о многом, чего никто не знает, в ней есть любовь, раскаяние, покаяние и невероятное счастье, и последняя печаль.

Эту часть, часть с Полиной, я не выбросил, а приберег для начала другой книги. Она называется: «Рыба-лоцман, богачи и другие рассказы».

Не рассказывается о Менильмонтане, ни о «Стад Анастази» на верху крутой улицы Пельфор, где боксеры Анастази работали официантами у столов, расставленных под деревьями, и ринг был в саду, ни о тренировках Ларри Гейнса, ни о начале спортивной карьеры Паолино, ни о замечательных двадцатираундовых боях в Зимнем цирке и Парижском цирке, ни о том, что знали только три моих ближайших друга – Чарли Суини, Билл Берд или Майк Стрейтер. Я не включил почти все путешествия и людей, которых глубоко любил; другие люди отсутствуют здесь, как отсутствуют люди в жизни, хотя, на их взгляд, они всегда присутствуют больше, чем кто бы то ни было.

Если тебе хоть раз довелось слышать, как четыре честных человека не соглашаются насчет того, что произошло в определенном месте в определенное время, или если тебе случалось рвать и возвращать приказы, которые ты сам затребовал, когда ситуация достигла такой точки, что потребовалось нечто в письменном виде, или если ты давал показания перед генеральным инспектором, когда другими людьми были сделаны заявления, противоречащие твоим письменным приказам и твоим устным приказам, тогда ты, помня, как обстояло дело в твоем восприятии, и кто дрался, и где, – тогда ты предпочитаешь о любом времени писать беллетристику.

Париж никогда не кончается, и воспоминания каждого человека, который жил в нем, отличаются от воспоминаний любого другого. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были, как бы он ни изменился, независимо от того, насколько трудно или легко было до него добраться. Он всегда того стоит и всегда воздавал нам за то, что мы ему приносили.