Текст книги "Праздник, который всегда с тобой"

Тайные радости

Пока я занимался газетной работой и ездил в командировки по разным странам Европы, необходимо было иметь один пристойный костюм, пару приличных туфель и стричься в парикмахерской. На писательстве это сказывалось отрицательно: я имел возможность перейти со своего берега реки на правый, встретиться там с приятелями, по ехать на скачки и предаваться развлечениям, которые были мне не по карману или заканчивались неприятностями. Я быстро сообразил, что наилучший способ избежать походов на правый берег, воздержаться от забав, которые мне не по карману и в лучшем случае заканчиваются упреками желудка, – это не стричься. Нельзя пойти на правый берег, если прическа у тебя как у замечательных японских художников-аристократов, с которыми дружил Эзра. Это было бы идеально, удержало бы тебя на своем берегу реки и приковало к работе. Перерывы между командировками были не настолько длинны, чтобы отрастить подобающую гриву, а ведь через каких-нибудь два месяца ты приобрел бы вид пережитка американской Гражданской войны, совершенно неприемлемый. Через три – приблизился бы к чудесным японским друзьям Эзры, и твои приятели на правом берегу воспринимали бы тебя как обреченного. На что именно обреченного – в их глазах, – я так и не понял, но через четыре месяца тебя считали обреченным на что-то еще похуже. Мне нравилось ходить в обреченных, и нам с женой нравилось, что нас считают совместно обреченными.

Случалось, я сталкивался с зарубежными корреспондентами. Они, я знал, знакомятся с жизнью низов в том, что именовали кварталом. Какой-нибудь отводил меня в сторону и серьезно внушал, заботясь о моем благе:

– Нельзя опускаться, Хем. Это, конечно, не мое дело. Что же ты прямо как туземец. Ради Бога, возьми себя в руки и хотя бы подстригись как следует.

Потом меня посылали на какую-нибудь конференцию в Германии или на Ближнем Востоке, я стригся, надевал свой приличный костюм и хорошие английские туфли и рано или поздно встречал того, который велел мне взять себя в руки. Он говорил:

– Отлично выглядишь, старина. Вижу, бросил свои богемные глупости? Что сего дня поделываешь? Есть прекрасное местечко, нечто особенное – за «Таксимом».

Люди всегда вмешивались в твою жизнь, ради твоего же блага, и в конце концов я понял, что хотят они на самом деле, чтобы ты полностью вписался в их стандарты, не отличался от них и участвовал в разгуле, самом глупом и скучном, как у коммивояжеров на их съезде. Они ничего не знали о наших радостях, о том, как весело быть обреченными друг на друга, ничего не узнают и не могут узнать. Наша радость – любить – была простой и в то же время таинственной, сложной, как простая математическая формула, которая может означать и полное счастье, и конец света.

Над таким счастьем тебе нельзя мудрить, но почти все, кого ты знал, норовили его поправить. Мы поехали в Канаду, и там я решил, что больше не буду работать в газете, даже если буду голодать и мы будем жить как дикари, держась своих племенных правил и своих обычаев, храня свои нормы, секреты, табу и радости[60]60
  Здесь вычеркнут следующий отрывок:
  «Нас укрепили два события. Первое – потеря всего, что я написал за четыре года, за исключением двух рассказов и нескольких стихотворений. Я посылал репортажи с конференции в Лозанне в «Торонто стар» и в два новостных агентства – «Интернэшнл» и «Юниверсал». Перед Рождеством я договорился с агентствами, чтобы меня кто-нибудь подменил, и написал Хэдли, чтобы она приехала и мы вместе отправились в праздники кататься на лыжах. Конференция была интересная, и я работал без продыху, двадцать четыре часа в сутки обслуживая два агентства под двумя разными именами – моим и воображаемого корреспондента Джона Хэдли – согласно легенде, господина средних лет и несравненного специалиста по европейской политике. Мою последнюю корреспонденцию предстояло отправить до трех часов ночи, и я должен был оставить текст телеграммы у портье, когда пойду спать.
  Утром должна была приехать на поезде Хэдли, я собрался на станцию встречать ее, но портье дал мне телеграмму. Хэдли приезжала более поздним поездом».


[Закрыть].

Теперь в Париже мы были свободными людьми, и мне не надо было ездить в командировки.

– И больше никогда не буду стричься, – сказал я. Мы сидели в «Клозери де Лила», внутри, в тепле.

– Ну и не надо, если не хочешь, Тэти.

– Начал отращивать еще до Торонто.

– Прекрасно. Уже месяц.

– Полтора.

– Отметим вермутом шамбери касси? Я попросил принести и сказал:

– А тебе это по-прежнему будет нравиться?

– Да. Это признак свободы от прежней жути. Расскажи, как это будет выглядеть.

– Помнишь трех японских художников у Эзры?

– Ох, да, Тэти, они были красивые, но на это уйдет уйма времени.

– Мне всегда хотелось такую прическу.

– Мы можем попробовать. Они ужасно быстро растут.

– Я бы хотел такую уже завтра.

– Не получится, Тэти, – только ждать, когда отрастут. Ты же понимаешь. На это надо время. Жаль, конечно[61]61
  Здесь выброшен следующий отрывок: «Когда мы жили зимой в Австрии, мы подрезали друг другу волосы и давали отрасти до одинаковой длины. Одни – темные, другие – темного червонного золота, и в ночной темноте один будил другого, махнув темными или шелковистыми темно-червонными по его губам среди холодной темноты, в теплой постели. Если светила луна, ты видел пар дыхания».


[Закрыть].

– Черт возьми.

– Дай потрогать.

– Здесь?

– Они чудесно растут. Имей терпение.

– Хорошо. Пока забуду о них.

– Если о них не думать, может быть, они быстрее вырастут. Я рада, что ты начал загодя.

Мы посмотрели друг на друга, рассмеялись, а потом она сказала мне что-то по секрету.

– Ты права.

– Тэти, я задумала что-то увлекательное.

– Говори.

– Не знаю, сказать ли.

– Скажи. Давай. Скажи, пожалуйста.

– Я подумала, может, они будут как у меня?

– Но они у тебя тоже растут.

– Нет. Завтра я их подровняю и буду дожидаться тебя. Правда, будет хорошо?

– Да.

– Я подожду, и у нас станут одинаковыми.

– Сколько на это уйдет?

– Месяца четыре, чтобы стали одинаковыми.

– Правда?

– Правда.

– Еще четыре месяца?

– Думаю, да.

Мы сидели, и она сказала кое-что секретное, и я ответил кое-чем секретным.

– Люди подумают, что мы сумасшедшие.

– Бедные, несчастные люди, – сказала она. – Это будет такая радость, Тэти.

– Тебе правда понравится?

– Ужасно, – сказала она. – Но нам надо быть очень терпеливыми. Как другие люди терпеливы с садом.

– Я буду терпелив – по крайней мере постараюсь.

– Как думаешь, другие люди умеют радоваться таким простым вещам?

– Может, они не такие уж простые.

– Не знаю. Растить – что может быть проще?

– Мне все равно, сложно или просто, – мне нравится, и все.

– И мне. Мы ужасно везучие, правда? Ох, я хотела бы тебе помочь, но не знаю, как это ускорить.

– Как думаешь, мы сможем обрезать их до такой же длины, как у тебя? Это будет начало.

– Если хочешь, я сделаю. Проще, чем просить парикмахера. Но остальные должны дорасти до этого, Тэти. И спереди, и сзади, кругом. Так, как мы хотим. Вот на что нужно время.

– Черт возьми, как долго.

– Я подумаю, что мы можем сделать. Но растут уже полтора месяца и сейчас – пока мы сидим в кафе. За ночь еще подрастут, обязательно.

– Обязательно подрастут.

– Я что-нибудь придумаю.

На другой день она пришла из парикмахерской – волосы были срезаны ниже мочек, спускались вдоль шеи, а сзади на палец не доставали до ворота свитера. Вымытые и коричнево-золотистые.

– Потрогай на затылке, – сказала она.

Я обнял ее одной рукой, почувствовал, как наши сердца бьются под свитерами, и пальцами правой руки потрогал гладкую шею и густые волосы на затылке; пальцы дрожали.

– Тряхни их вниз, сильно, – сказала она.

– Подожди, – сказал я.

Потом она сказала:

– А теперь погладь сверху вниз. По чувствуй. Я держал рукой обрезанную шелковистую тяжесть на затылке и сказал что-то по секрету, и она сказала:

– Потом.

– Ну, ты, – сказал я. – Ну, ты…

Потом мы разговаривали, и она сказала:

– Я кое-что придумала практическое, Тэти, и сделала. Сделала на целый дюйм короче. Ты не понял? Не почувствовал? Ты выиграл целый дюйм. Это почти месяц.

Я не мог вымолвить ни слова.

– А через неделю я укорочу их еще на дюйм, и они все равно тебе будут нравиться. Ты даже не заметил, что они стали короче, да?

– Да. Они прекрасные.

– Ты понял, какая я умная? Тогда ты выиграешь два месяца. Я могла бы сделать это сегодня, но подумала: подожду, когда опять пойду их мыть.

– Да уже и так замечательно.

– Сейчас я тебя обкорнаю, чтобы была ровная линия.

– Думаешь, так надо?

– Конечно, Тэти. Разве не об этом мы говорили?

– Может, это странно будет выглядеть?

– Не для нас. А кто другие-то?

– Никто.

С полотенцем вокруг шеи я сел на стул в столовой, и она обрезала волосы сзади на таком же расстоянии от ворота, как у себя. Потом пригладила волосы по бокам, провела ножницами другую линию от углов глаз до верхних оснований ушей и сказала:

– Я ошиблась, Тэти, – насчет четырех месяцев. Наверное, понадобится больше.

– Думаешь? Весь месяц до последней стрижки я не позволял убирать ни по бокам, ни сверху. А полтора месяца назад дал по править только на затылке.

– Как ты все это помнишь?

– Мы тогда решили уезжать. Такое запоминается – как освобождение из тюрьмы.

– Значит, это было не в конце осени. Это хорошо, Тэти. Я обрезала по линии, чтобы они отросли так, как у меня здесь. Видишь? – Она подняла волосы за ухом и отпустила. Вот где они начинаются. У тебя тут густые и уже длинные. Через месяц они уже будут падать тебе на уши. Пугаешься?

– Может быть.

– Я тоже немного. Но мы это сделаем, да? – сказала она.

– Конечно.

– Я рада, что ты рад.

– Мы же хотим это сделать?

– Хотим? – повторила она.

– Да.

– Значит, сделаем.

– Ты уверена? – спросил я.

– Да.

– И нам все равно, кто что скажет?

– Все равно.

– Ведь мы вчера уже начали.

– А ты – еще в Торонто.

– Нет, с тобой.

– Мы сделаем это и не будем волноваться, а будем радоваться. Ты рад, что мы решились и начали?

– Я горжусь тобой за то, что ты так хорошо все продумала.

– Теперь у нас будет еще один секрет. И мы никому ничего не скажем.

– Никогда. Сколько мы будем это делать?

– Год?

– Нет, полгода.

– Посмотрим.

Это было одной из тех зим, когда мы ездили в Австрию. Там, в Шрунсе, никого не интересовало, как ты одет и какая у тебя прическа, но поскольку приехали мы из Парижа, кое-кто в Шрунсе подумал, что такая там, наверное, мода. Когда-то это было модно, и, может быть, мода вернулась.

Герр Нельс, хозяин гостиницы, носивший эспаньолку а-ля Наполеон III и поживший в Лотарингии, сказал мне, что он помнит, как мужчины ходили с длинными волосами и только пруссаки стриглись коротко. Ему приятно, сказал он, что Париж возвращается к этой моде. В парикмахерской, которую я посещал, мастер отнесся к новой моде с большим интересом и вникал в подробности, чтобы освоить ее правильно. По его словам, он видел итальянские иллюстрированные газеты. Не всем она идет, но он рад, что она вернулась. Он считал, что это реакция на годы войны. Хорошее и правильное дело.

Позже он поведал мне, что несколько молодых людей в городке подстриглись таким же образом, хотя поначалу это не дало еще заметного эффекта. Можно ли спросить меня, как давно я начал их отращивать?

– Месяца три назад.

– Тогда они должны запастись терпением. Им хочется, чтобы к утру уже отросло ниже ушей.

– Да, терпение необходимо, – сказал я.

– А когда у вас достигнут длины, которой требует мода?

– Месяцев через шесть, разве скажешь точно?

– У меня есть травяная настойка, пользовалась большим успехом. Великолепно способствует росту волос. Не хотите натереться?

– Как она пахнет?

– Пахнет только травами. Приятно.

Меня натерли травяным настоем с очень травяным запахом, и, зайдя в питейную, я обратил внимание, что от более молодых и шумных завсегдатаев пахнет так же.

– Так он и вам продал, – сказал Ганс.

– Да. От нее есть толк?

– Он говорит, есть. Вы и флакон купили?

– Да.

– Мы дураки, – сказал Ганс. – Тратим деньги на то, чтобы волосы отросли, а потом остричься так, как в детстве. Скажите, это правда модно в Париже?

– Нет.

– Я рад. А зачем вы так стрижетесь?

– Для забавы.

– Хорошо. Тогда я тоже. А парикмахеру не скажем.

– Да. И остальным.

– Да. Скажите, а жене нравится?

– Да.

– Моей девушке тоже.

– Вас об этом она попросила?

– Нет. Мы это обсудили.

– Но нужно много времени.

– Надо потерпеть.

Так у нас появилось той зимой еще одно удовольствие.

Странный боксерский клуб

Ларри Гейнс приехал в Париж из Канады, где он был чемпионом в тяжелом весе среди любителей. Это был высокий, с длинными мышцами негр, хорошо воспитанный, и бокс еще не оставил следов на его лице. В Париже кто-то направил его к менеджеру по фамилии Анастази, державшему команду боксеров. Этот менеджер сразу объявил Гейнса чемпионом Канады в тяжелом весе. Настоящим чемпионом Канады был опытный профессионал Джек Рено, отличный техник с хорошим ударом, и Ларри Гейнс недолго продержался бы с ним на ринге.

Мы с женой уезжали из Парижа, а когда вернулись в свою квартиру над «Баль Мюзет» в верхнем конце улицы Кардинала Лемуана, я, перебирая почту в поисках писем с чеками, наткнулся на письмо Лу Марша. Лу Марш, спортивный редактор «Торонто стар», просил меня присмотреть за Ларри; нашел я записку и самого Ларри, где он сообщал свой адрес. В утренней спортивной газете «Л’Ото» появилась статья о Ларри Гейнсе, канадском чемпионе, который в следующую субботу проведет свой первый бой во Франции в «Стад Анастази» на улице Пельпор на Менильмонтане – крутом холме справа от тебя за парком Бют-Шомон, если стоять посреди квартала боен и смотреть в сторону ворот Ла-Виллет. Или, чтобы было понятнее, – около предпоследней в ту пору станции метро перед «Воротами Лила», рядом с резервуаром Менильмонтан. Это был опасный район с хорошей транспортной сетью и собирал публику из трех суровейших районов Парижа, включая Бельвиль. Собирал бы и с кладбища Пер-Лашез, если бы покойники увлекались боксом.

Я послал записку Ларри по пневматической почте, и мы встретились в кафе «Наполитен» на Итальянском бульваре. Ларри оказался приятным парнем, и, когда мы сели за стол, первым, что я отметил в нем, помимо сложения, неповрежденного лица и хороших манер, были удивительно длинные кисти рук. Таких длинных я не видел ни у одного боксера. Они не влезли бы в обычные боксерские перчатки. По пути в Париж он провел один бой в Англии – со средневесом Фрэнком Муди, который мог набирать вес и выступал в более тяжелых категориях.

– Он побил меня, мистер Эрнест, – сказал Ларри. – Потому что мне коротки были перчатки. Рукам тесно – я ничего не мог сделать.

Фрэнк Муди был тогда хорошим боксером, и я мог бы назвать несколько причин, почему Фрэнк побил бы его, если бы даже перчатки были впору. Мы поехали в метро на крутой холм, куда вела улица Пельпор, и я увидел, что «Стад Анастази» – это танцевальный зал с рестораном. Над рестораном было несколько комнат, и все это располагалось на пустом участке с деревьями, окруженном стеной. Под деревьями был установлен ринг, там боксеры тренировались в хорошую погоду, а в танцевальном зале висели мешок, груша и лежали маты. В плохую погоду ринг устанавливали там.

Субботними вечерами в конце весны, летом и ранней осенью бои происходили на воздухе; вокруг ринга стояли ряды нумерованных стульев. Зрители сначала ужинали в ресторане и за столами в танцевальном зале, а за официантов были боксеры, жившие и питавшиеся там же, – если это были не местные парни. Ты мог купить билет с местом, а мог – входной, чтобы поесть и попить в ресторане и смотреть бои стоя. Цены были маленькие, еда – великолепная.

В первый день на «Стад Анастази» я этого всего не знал. Видел только, что это здоровый район города, что в такое время года здесь хорошо жить и тренироваться. Увидел, что Ларри худоват для тяжеловеса. У него был крупный костяк и хорошие, длинные мышцы, но мышечной массы он еще не набрал и, в сущности, был мальчиком-переростком и в боксе ничего не смыслил. У Ларри были длинные руки, он очень легко передвигался по рингу – и быстро. У него были прекрасные ноги, и я еще не видел тяжеловеса, который передвигался бы так быстро, много и бессмысленно. Любитель в полном смысле слова. После того как он постучал и поколотил по безобидному мешку, перемежая это с классическими уклонами и уходами, и мешок ни разу ему не ответил, тренер выставил против него марсельского полусредневеса, готовившегося в средневесы. Этот малый нырял под джебы, которые летели прямо, а чуть ниже почему-то не могли лететь, сближался и обрабатывал Ларри по корпусу. Ларри его обнимал. Это было жалкое зрелище. Вдруг оказалось, что руки у Ларри чересчур длинны, танцевать ему некуда, и марселец добирался до него, когда хотел, с обеих бил по корпусу, а Ларри только и мог, что клинчевать.

– С кем он дерется в субботу? – спросил я тренера.

– Не беспокойтесь, – сказал он.

– Любой тяжеловес его убьет.

– Только не здесь.

– Лучше уберите углы из ринга.

– Я верну ему уверенность, – сказал тренер и, остановив спарринг, подозвал другого тяжеловеса, только что пришедшего со стороны ресторана.

Ларри ходил кругами по рингу и глубоко дышал. Полусредневес снял перчатки и боксировал с тенью, передвигаясь по рингу, шумно сопя и прижав к груди подбородок. Ларри настороженно поглядывал на него и продолжал ходить, глубоко дыша. «Присмотрите за ним», – написал мне Лу Марш. Такого дурацкого места я еще не видел, думал я. Присмотри за ним.

– Вы не покажете ему, как защищаться в ближнем бою? – спросил я тренера. – Ему в субботу драться.

– Поздно, – сказал тренер. – Я не хочу испортить его стиль.

– Его стиль?

– У него jeux de jambs fantastiques, – сказал тренер. – Tu ne sais pas vu?[62]62
  Фантастическая работа ног. Ты не видишь? (фр.)


[Закрыть]

Он объяснял мне, что не хочет испортить Ларри его фантастическую работу ног.

Новый тяжеловес был местный парень, таскавший туши на бойне, пока не произошел несчастный случай, который повлиял на его умственные способности.

– Он не сознает свою силу, – сказал тренер. – У него только зачаточные представления о la boxe. Но он очень послушный.

Перед тем как парень влез на ринг, что, кажется, было для него не просто, тренер его проинструктировал. Инструкция была простая: «Закрывайся». Таскатель туш кивнул и сосредоточенно прикусил губу. Когда он все-таки преодолел канаты, тренер по вторил: «Закрывайся». Потом добавил: «Не прикусывай нижнюю губу». Тот кивнул, и тренер скомандовал начинать.

Таскатель туш закрыл лицо обеими руками, перчатки почти соприкасались. Локти он прижал к бокам, подбородок уткнул в грудь и загородил мучительно поднятым левым плечом. Он медленно двинулся к Ларри, переставляя левую ногу и подтягивая правую.

Ларри остановил его джебом, повторил джеб и выбросил правую, попав т. т. в лоб. Таскатель туш сильно подумал и стал медленно отходить, сперва отставляя левую ногу, а потом медленно, но аккуратно приставляя к ней правую. Ларри немедленно стал демонстрировать свою чудесную работу ног, подлавливал т. т., как резвящаяся пума, сыпал джебами, правую руку держа наготове.

– Левой, – крикнул таскателю тренер. – Левой, джебом.

Т. т. медленно отвел левую перчатку от щеки, яростно вытянул ее в сторону Ларри, а тот, произведя ногами чудесную работу, правой ударил его в рот.

– Видишь, как он прикрывает челюсть плечом? – спросил меня тренер.

– А живот?

– Ларри не бьет в живот, – сказал тренер.

Я подумал, что не прочь узнать и самое худшее.

– Хуком в живот, Ларри, – сказал я. – Чтобы опустил руки.

Ларри, красиво танцуя, опустил левую руку, сделавшись мишенью для чужой правой – а у любого тяжеловеса на свете правая рука есть, – и левой ударил таскателя туш в живот. Т. т. чуть осел, но рук не опустил.

– Ты чего хочешь? – спросил меня тренер. – Стиль его изменить?

– Merde[63]63
  Зд.: дьявол (фр.).


[Закрыть], – сказал я.

– Ему в субботу драться. Хочешь, чтобы он себе руки обломал об локти этого? Погубить его хочешь? Я за него отвечаю. Ты за него не отвечаешь. Заткнись.

Я заткнулся, а Ларри потанцевал и клюнул левой в щель между двумя поднятыми перчатками, потом ушел в сторону и прямым правой ударил оппонента в левое ухо, в лоб и еще раз плотно в рот, когда т. т. по команде пустил в ход левую руку. Прямыми по крайней мере Ларри владел и двигался хорошо, но я все время думал о Джеке Рено, настоящем чемпионе Канады, и о том, сколькому еще должен научиться Ларри.

Боксер, с которым Ларри проводил свой первый бой в Париже, умел немногим больше, чем таскатель туш, но он хотел драться и не только закрывался. Ларри бил и бил джебами. Джебы были плотные, они сказывались и оставляли следы на коже. У соперника вид был голодный, он только что пришел из армии, а Ларри кружил около него и сыпал джебами так быстро, что публика сходила с ума от восторга. Ларри достал его хорошим, хотя и длинным ударом правой, который потряс парня, и когда он поплыл, Ларри, забыв всю науку, стал бить наотмашь, и бил, пока парень не сполз по канатам и не ударился головой о брезент.

После боя Ларри сказал:

– Извините. И пожалуйста, скажите вашей жене, что я извиняюсь. Я знаю, что некрасиво выглядел, но в следующий раз по стараюсь действовать лучше.

– Они считают, что ты выглядел прекрасно. Публика с ума по тебе сходила.

– Ну конечно, – сказал Ларри. – Можно мне в понедельник с вами увидеться, поговорить о боксе и о разном?

– Конечно. В том же кафе «Наполитен», в двенадцать.

«Стад Анастази» оказался очень странным боксерским клубом.

Едкий запах лжи

Форд: Он сидел прямо, как большая рыба, хлопающая ртом, и выдыхал воздух, более смрадный, чем в фонтане кита.

Форда многие обожали. В большинстве, конечно, женщины. Но и некоторые мужчины любили его, узнав поближе, и многие старались относиться к нему объективно всю жизнь. Это были люди, которые, подобно Г. Дж. Уэллсу, застали его в хороший период и видели, как плохо с ним обращаются.

Я не знал его в хороший период, хотя о его «Трансатлантик ревью» очень хорошо отзывались и в то время, и после. Лгут почти все, и дело не во лжи. Некоторых мы любили за выдумки и с надеждой ждали, когда они превзойдут себя. Но Форд лгал о том, от чего остаются шрамы. Он лгал о деньгах и о вещах, важных в повседневной жизни, – и давал тебе слово. Когда ему сильно не везло, он, случалось, мог дать тебе почти правдивый ответ. Если к нему приходили деньги или удача, он делался невозможен. Я старался относиться к нему объективно, не судить строго, не осуждать, а как-то поддерживать отношения, но думать и писать о нем точно и непредвзято – это было посуровее любого суда.

Я познакомился с Фордом у Эзры, когда мы вернулись из Канады с шестимесячным сыном, нашли квартиру над лесопилкой, на одной улице с Эзрой, и поселились там в середине холодной зимы. Эзра просил меня быть помягче с Фордом и не сердиться из-за того, что он лжет.

– Он всегда врет, когда устал, – сказал Эзра. – Сегодня вечером он был вполне ничего. Вы должны понять, Хем: он врет, когда устал. Однажды вечером он был очень усталым и рассказал мне очень длинную историю о том, как в молодые годы прошел через юго-западную часть Соединенных Штатов с пумой.

– А он когда-нибудь был на Юго-Западе?

– Нет, конечно. Не в этом дело, Хем. Он был усталый.

Эзра рассказал мне, как Форд – тогда еще Форд Мэдокс Хьюффер, – не сумев добиться развода с женой, поехал в Германию, где у него были родственники. Там он, по-видимому, оставался, пока не убедил себя, что стал гражданином Германии и получил законный немецкий развод. Когда он вернулся в Англию, его первая жена не согласилась с таким решением, Форд подвергся травле, и многие его друзья повели себя кое-как. Это отнюдь не вся история, все было сложнее, и в ней участвовало много интересных людей, – сейчас все они уже не так интересны. Любой человек, способный убедить себя в том, что он разведен, и преследуемый за такую простую ошибку, заслуживал некоторого сочувствия, и я хотел спросить у Эзры, был ли Форд усталым весь этот период; но я не сомневался, что был.

– Он поэтому сменил свою фамилию Хьюффер? – спросил я.

– Было много причин. Он сменил ее после войны.

Форд стал издавать «Трансатлантик ревью». Раньше, до войны, до семейных неприятностей, он редактировал в Лондоне «Инглиш ревью», и Эзра говорил мне, что это был отличный журнал, а Форд – великолепный редактор. Теперь под новой фамилией он основал новый орган. Была и новая миссис Форд, приятная темноволосая австралийка Стелла Боуин, серьезная художница, и у них была маленькая дочь Джулия, крупная для своего возраста, белокурая и воспитанная. Она была хорошенькая, и Форд сказал мне, что чертами и мастью она – почти копия его в детстве.

У меня была необъяснимая физическая антипатия к Форду – и не только потому, что у него плохо пахло изо рта: с этим я справлялся, стараясь каждый раз занять наветренную сторону. От него исходил другой отчетливый запах, не имевший ничего общего с запахом изо рта; из-за него для меня было почти невозможно находиться с Фордом в помещении. Этот запах усиливался, когда Форд врал, и был он сладковато-едким. Возможно, Форд испускал этот запах, когда уставал. Встречаться с ним я старался по возможности на открытом воздухе, а когда надо было читать рукописи в редакции, помещавшейся в типографии Билла Берда, я забирал рукописи на улицу и читал их, сидя на стенке набережной. Я предпочел бы читать их там в любом случае – на набережной было приятно, и освещение хорошее, – но, завидев приближающегося Форда, вынужден был всякий раз выходить на воздух.