Текст книги "Жизнь Иисуса"

Глава девятнадцатая

Оппозиция Иисусу

В течение первого периода своей деятельности Иисус, по-видимому, ниоткуда не встречал серьезного противодействия. Благодаря крайней свободе, царившей в Галилее, а также вследствие многочисленности появлявшихся всюду учителей, Иисус был известен лишь в очень ограниченном кругу лиц. Но с того момента, как Иисус вступил на блестящий путь чудес и стал пользоваться успехом в обществе, над его головой нависла гроза. Правда, Антипа никогда не притеснял его, хотя Иисус и выражался о нем иногда очень резко. Имея обыкновенно свою резиденцию в Тивериаде, тетрарх жил на расстоянии одного или двух лье от района, который Иисус избрал полем своей деятельности. Наслышавшись о чудесах Иисуса и принимая их, разумеется, за ловкие обманы, он выразил желание видеть их. Неверующие питали тогда жадное любопытство к такого рода фокусам. Иисус с обычным тактом отказал. Он вообще с большой осторожностью относился к среде людей нерелигиозных, искавших в нем для себя забавы. Только простой народ он стремился привлечь на свою сторону. Для простых у него были особые приемы, только для них одних и пригодные.

Однажды распространился слух, будто Иисус – не кто иной, как Иоанн Креститель, воскресший из мертвых. Антипа был смущен и встревожен. Чтобы удалить нового пророка из своей области, он пустился на хитрость. К Иисусу пришли фарисеи и под видом сочувствия сообщили ему, что Антипа собирается предать его смерти. Как ни был наивен Иисус, однако, здесь он угадал ловушку и не хотел удалиться. Совершенно миролюбивое поведение его и полная непричастность к агитации в народе в конце концов успокоили тетрарха и рассеяли угрожавшую Иисусу опасность.

Далеко не все города Галилеи новое учение встретили одинаково благосклонно. Не только Назарет продолжал отрицать того, кто впоследствии прославил его; не только собственные братья Иисуса упорствовали в своем неверии, но даже и города приозерного края, в общем, встретившие учение Иисуса сочувственно, обратились не все. Иисус часто жалуется на неверие и черствость сердца, с которыми ему приходится сталкиваться. И хотя вполне естественно будет допустить в таких упреках некоторую долю преувеличения со стороны проповедника, хотя здесь и чувствуется известного рода convicium seculi, охотно подчеркиваемый Иисусом в подражание Иоанну Крестителю, однако же, ясно, что далеко не вся страна отнеслась сочувственно к Царствию Божию. «Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Ибо, если бы в Тире и Сидоне явлены были чудеса, явленные в вас, то давно бы они, во вретище и в пепле, покаялись; но и Тиру, и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо, если бы в Содоме явлены были чудеса, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня; но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе». – «Царица Южная восстанет на суде с родом сим и осудит его, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот здесь больше Соломона. Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись проповеди Иониной; и вот здесь больше Ионы». Скитальческая жизнь, прежде привлекавшая Иисуса своей прелестью, начинала также его тяготить. «Лисицы имеют норы, – говорил он, – и птицы небесные гнезда; а Сын человеческий не имеет, где преклонить голову». Он укорял неверующих в том, что они отрицают очевидное. Горечь и упреки все более и более теснили ему душу.

В самом деле, Иисус не мог реагировать на встречаемые противодействия с холодностью философа, который понимает причину различия господствующих в мире взглядов и находит вполне естественным, если не все с ним сходятся во мнениях. Одним из главных недостатков еврейской расы является резкость и оскорбительность тона, почти всегда допускаемая с их стороны в спорах. Нигде в мире не бывало столь ожесточенных споров, как у евреев между собой. Известная чуткость делает человека вежливым и сдержанным. Семитический ум именно и отличается недостатком этой чуткости. Тонкие произведения, вроде диалогов Платона, совершенно чужды народам этой расы. Иисус, который был свободен от всех почти недостатков своей расы, и отличительной чертой которого была именно бесконечная деликатность, вынужден был против своей воли пользоваться в полемике общепринятыми приемами. Подобно Иоанну Крестителю, он употреблял весьма резкие выражения по адресу своих противников. Необычайно кроткий с людьми простыми, он вспыхивал гневом против безверия, хотя бы оно и не имело агрессивного характера. Это был уже не прежний кроткий учитель, еще не знакомый с противодействиями, препятствиями и трудностями и произносивший свою «Нагорную проповедь». Страстность, составлявшая основу его души, побуждала его часто к самым резким поступкам. Иисус был отчасти прав, применяя к себе слова Исайи: «Не воспрекословит, не возопит, и никто не услышит на стенах голоса его; трости сокрушенной не переломит и льна курящегося не угасит». И все же многие из его наставлений, данных ученикам, заключают уже в себе зародыши истинного фанатизма, доведенного впоследствии до крайней жестокости Средними веками. Но заслуживает ли он упрека за это? Ведь ни одна революция не совершалась без некоторых жестокостей. Если бы Лютеру или творцам французской революции приходилось соблюдать правила вежливости, – не создались бы ни реформация, ни революция. И следует только радоваться, что во времена Иисуса не было закона, который карал бы оскорбления, наносимые целым классам граждан; фарисеи, наверное, оказались бы неуязвимы. Все великое, что создало человечество, создалось во имя абсолютных принципов. Философ-критик, быть может, сказал бы: «Уважайте мнение других: знайте, что никто не бывает до такой степени абсолютно прав, чтобы противник его был абсолютно не прав». Но дело Иисуса не имело ничего общего с бесстрастным умозрением философа. А для пылкой души нет ничего более нестерпимого мысли, что был момент, когда идеал был как будто достигнут, но снова утрачен благодаря вмешательству чьей-либо злобной воли. Каково же было пережить это творцу нового мира?

Самое упорное противодействие встречали идеи Иисуса со стороны фарисеев. Иисус все более и более удалялся от принятого правоверного иудаизма. Фарисеи же были жизненным нервом и оплотом его. Хотя центр этой партии находился в Иерусалиме, но у нее были адепты, жившие в Галилее или ездившие часто на север. Это были, в общем, люди узкого умственного кругозора, придававшие большое значение внешности, люди формального благочестия, исполненные самодовольства, самоуверенности и презрения к другим. Внешние приемы их были до того смешны, что вызывали насмешку даже у тех, кто относился к ним с уважением. Это доказывали и те прозвища, которые давал им народ, и в которых чуялась карикатура. Были, например, «фарисей кривоногий» (никфи), ходивший по улицам, рассеянно волоча ноги и натыкаясь на камни; «фарисей – кровавый лоб» (кицаи), ходивший с закрытыми глазами, чтобы не видеть женщин, и вечно натыкавшийся на стены так, что лоб у него был всегда разбит; «фарисей толкач» (медукиа), с согбенной фигурой наподобие ручки пестика; «фарисей крепкоплечий» (шикми), ходивший сгорбившись, точно неся на своих плечах всю тяжесть Закона; «фарисей – что надо делать? все сделаю» – с выражением постоянной готовности исполнить какое-либо новое правило закона; наконец, «крашеный фарисей», все благочестие которого было лишь маской лицемерия. И ригоризм их был, в самом деле, часто лишь показным, скрывавшим в действительности большую моральную распущенность. Тем не менее, они вводили народ в заблуждение. Инстинкт народа, который всегда бывает безошибочен в основе, в отдельных случаях допускает крупнейшие заблуждения. То, что он в таких ханжах любит, действительно прекрасно и достойно любви само по себе; но он недостаточно проницателен, чтобы отличить показную святость от истинной.

Легко понять, какая вражда должна была возгореться между Иисусом и подобными людьми в атмосфере общей страстности. Иисус проповедовал только религию сердца; религия фарисеев состояла почти исключительно в соблюдении обрядностей. Иисус искал смиренных и всякого рода отверженных; фарисеи видели в этом оскорбление для своей религии порядочных людей. Фарисей считал себя непогрешимым и непорочным, был педантически уверен в своей правоте, садился в первом ряду в синагоге, молился на улицах, творил милостыню «при трубном звуке», ходил и оглядывался, ожидая приветствий. Иисус утверждал, что каждый должен ждать суда Божьего со страхом и трепетом. Нельзя сказать, чтобы дурное религиозное направление, представляемое фарисеями, пользовалось даже условным господством. Напротив, и ранее Иисуса, и в его время многие провозглашали учения, гораздо более возвышенные и уже почти евангельские; таковы были, например, Иисус, сын Сирахов, один из истинных предков Иисуса Назарейского, Гамалиил, Антигон из Соко и особенно кроткий и благородный Гиллель. Но эти добрые семена были заглушены. Прекрасные истины, провозглашенные Гиллелем, полагавшим всю сущность Закона в справедливости; мысли, высказанные Иисусом, сыном Сираховым, сводившим весь культ к добрым делам, – все они были забыты или преданы проклятью. Они были вытеснены учением Шам-маи, с его узостью и односторонностью. Огромное множество обрядностей заглушило сущность Закона под предлогом содействия и толкования его.

Споры между Иисусом и фарисеями особенно часто возникали по поводу множества освященных традицией внешних обрядов, которых ни Иисус, ни его ученики не соблюдали. Фарисеи ожесточенно упрекали его в этом. Когда он обедал у них, он приводил их в негодование несоблюдением обычного омовения. «Подавайте милостыню, – говорил он, – тогда будет у вас все чисто». Особенно оскорбляла чуткую, восприимчивую душу Иисуса та самоуверенность, которую вносили фарисеи в дела религии, их мелкая набожность, направленная на искание первенства и почестей, а не на улучшение сердца. Одна удивительная притча выражала эту мысль с бесконечной прелестью и правдивостью. «Два человека, – говорил он, – вошли в храм помолиться: один – фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже, благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь; пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю». – Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза на него; но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже, будь милостив ко мне, грешному!» – Сказываю вам, что сей пошел оправданный в дом свой более, нежели тот!»

Следствием борьбы была ненависть, которую могла утолить лишь смерть. Уже Иоанн Креститель возбудил против себя подобную вражду. Но иерусалимские аристократы, презиравшие его, предоставляли простому народу считать его пророком. На этот раз возгорелся смертный бой. Появился в мире новый ум, предавший все прошлое полному уничтожению. Иоанн Креститель был евреем до мозга костей; в Иисусе было мало еврейского. Иисус всегда взывает к голосу тонкой моральной чуткости. Спорщиком он делается лишь в те минуты, когда говорит против фарисеев, и противник принуждает его, как это всегда бывает, взять тот же тон. И его тонкие насмешки, его хитрые вызовы всегда поражали в самое сердце. Именно Иисус с божественным искусством выткал тот бесов плащ осмеяния, который влачит в течение 18 веков еврей, сын фарисея. Высокий образец иронии, слова его огненными глаголами начертаны на теле лицемера и притворщика-ханжи. Несравненные глаголы, достойные Сына Божия! Только Бог умеет так поражать насмерть. Сократ и Мольер умеют наносить простые царапины, а он жжет своим бешеным огнем до самых костей.

Но справедливость требовала, чтобы этот великий мастер иронии заплатил жизнью за свое торжество. Еще в Галилее фарисеи старались погубить его, употребляя то средство, которому позднее суждено было увенчаться успехом в Иерусалиме. Они старались привлечь к своему спору внимание приверженцев вновь установившегося политического строя. В Галилее Иисус легко находил способы избегнуть их сетей; к тому же Антипа не отличался суровостью в правлении, – и все их происки оставались безрезультатными. Но Иисус сам пошел навстречу опасности. Он ясно понимал, что в пределах Галилеи деятельность его, по необходимости, будет ограничена. Словно заворожила его Иудея; он хотел сделать последнее усилие, чтобы покорить себе этот мятежный город, как будто задавшись целью оправдать справедливость пословицы, что пророк не должен умереть вне Иерусалима.

Глава двадцатая

Последнее путешествие Иисуса в Иерусалим

Уже с давних пор Иисусом владело чувство, которое говорило ему, что его окружают опасности. В период, который можно определить в 18 месяцев, он избегал паломничества в святой город. В праздник Кущей 32 года (согласно гипотезе, которую мы приняли), его родные, все еще не верившие в него и дурно настроенные против него, пригласили его прийти к ним. Евангелист как бы осторожно внушает мысль, что в этом приглашении скрывался план, – направленный на то, чтобы погубить Иисуса. «Яви себя миру, говорили они ему. – Никто не делает чего-либо подобного втайне. Пойди в Иудею, чтобы и там видели дела, которые ты делаешь». Иисус, предполагая какое-нибудь предательство, отказался сначала; потом, когда караван пилигримов уже отправился, он тоже пошел в Иерусалим, втайне от всех и почти совершенно один. Это было последнее «прости» Галилее! Праздник Кущей совпадал с осенним равноденствием. Шесть месяцев оставалось до рокового конца. Но в этот промежуток времени Иисус не увидел снова своих родных северных областей. Времена кроткого мира прошли, надо идти теперь шаг за шагом по скорбному пути, который кончится муками смерти.

Ученики его и женщины-последовательницы, служившие ему, нашли его в Иудее. Но как все остальное, что было вокруг него, резко изменилось для него! Иисус был чужестранцем в Иерусалиме. Он чувствовал, что стоит перед стеной сопротивления, через которую он не пройдет. Окруженный враждебностью и противодействием, он был предметом преследований злой воли фарисеев. Вместо неограниченной способности верить – счастливого дара юных натур, – которую он находил в Галилее; вместо этого доброго, кроткого населения, которому совершенно не приходили в голову какие бы то ни было возражения, ибо это – всегда плод нерасположения и недоверия, он встречал здесь на каждом шагу упрямую недоверчивость, на которую очень мало действовали те средства, которые ему так верно служили на севере. Ученики его, в качестве галилеян, подвергались презрению. Никодим, который имел с ним здесь в одно из его предыдущих путешествий беседу ночью, едва не скомпрометировал себя в Синедрионе, когда захотел защитить его. «И ты не из галилеян ли? – сказали ему там. – Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходил пророк».

Высокомерная гордость священников сделала для него посещение храма неприятным. Однажды некоторые его ученики, которые знали Иерусалим лучше, чем он, хотели обратить его внимание на красоту постройки храма, на удивительный подбор материала и богатство тех даров, которые делались храму во исполнение обета. «Видите ли все это? – сказал им Иисус. – Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне». И он ничему не хотел удивляться и радоваться, разве только бедной вдове, которая проходила мимо в эту минуту и бросила маленький обол в сокровищницу. «Она положила больше всех, – сказал он, – ибо все клали от избытка своего, а она – от скудости своей». Эта манера смотреть критически на все, что происходило в Иерусалиме, возвышать бедняка, который дает мало, унижая богатого, который дает много, осуждать богатое духовенство, ничего не делавшее для блага народа, естественно, восстановила против него священническую касту. Оплот консервативной аристократии, храм, как мусульманский харам, который его заменил, был последним местом во всем мире, где революция могла бы пользоваться успехом. Представьте себе в наше время новатора, который отправился бы проповедовать ниспровержение исламизма у мечети Омара! А ведь надо помнить, что храм находился в центре еврейской жизни. Это было место, где оставалось одно – победить или умереть. На этом возвышении, где Иисус страдал, несомненно, больше, чем на Голгофе, дни его протекали в спорах и горечи ожесточения, среди скучных препирательств из области канонического права и экзегетики, для успеха в которых его моральная возвышенность давала очень мало – что я! – давала ему гораздо более неудобное положение.

Но и в тревоге этой жизни доброе и чувствительное сердце Иисуса успело создать себе убежище глубокой кротости и мира. Проведя день в спорах в храме, Иисус вечером спускался в долину Кедронскую, отдыхал немного в саду земледельческого учреждения (вероятно, приготовлявшего масло) по имени Гефсимания, в котором гуляли жители, и затем отправлялся провести ночь на горе Елеонской, которая видна на восточном горизонте города. Это единственное место в Иерусалиме, которое представляет собою веселый, покрытый зеленью уголок. Оливковые, фиговые и пальмовые плантации были в большем количестве разбросаны вокруг деревень, ферм или помещений Вифсфагии, Гефсимании, Вифании. На горе Елеонской было два кедра, воспоминание о которых надолго сохранилось у евреев после их рассеяния по всему миру; ветви этих кедров служили убежищем для целых голубиных стай, и под их тенью располагались маленькие базары. Вся эта окраина была как бы кварталом Иисуса и его учеников, видно, что они знали ее от поля к полю, из дома в дом.

Деревня Вифания являлась особенно излюбленным местом, где проводил время Иисус, ибо она расположена была на вершине холма, вдоль ската, обращенного к Мертвому морю и Иордану, на расстоянии полутора часов от Иерусалима. Он познакомился там с семьей, состоявшей из трех лиц – двух сестер и брата. Дружба этой семьи для него была полна очарования и прелести. Из двух сестер одна, Марфа, была очень приветлива, добра и готова помочь и услужить; другая, Мария, напротив, нравилась Иисусу своей тонкостью и своим чрезвычайно развитым умозрительным инстинктом. Часто, сидя у ног Иисуса, она забывала свои повседневные обязанности. Ее сестра, на которую падала вся работа, кротко жаловалась тогда. «Марфа, Марфа, – говорил ей Иисус, – ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Марья же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Некий Симон Прокаженный, которому принадлежал дом, вероятно, был братом Марии и Марфы или, по крайней мере, был членом семьи. Здесь-то, среди почтительной дружбы, Иисус забывал неудачи и разочарования общественной своей деятельности. В этом уголке он отдыхал душой от тех мелочных возражений и преследований, которые ему приходилось беспрестанно нести от фарисеев и книжников. Часто садился он на Елеонской горе, имея перед собою гору Мориа и блестящую перспективу террас храма и крыш, покрытых сверкающими чешуйками. Этот вид поражал воображение чужестранцев. Особенно на закате солнца священная гора ослепляла зрение и казалась массой золота и снега. Но глубокое чувство печали отравляло Иисусу эту картину, которая наполняла всех прочих израильтян радостью и гордостью. «Иерусалим, Иерусалим! Побивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе, – восклицал он однажды в одно из этих отравленных горечью мгновений, – сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели».

Поучения Иисуса в этой новой сфере по необходимости резко изменились. Его прекрасные проповеди, действие которых всегда рассчитано было на юность воображения и на чистоту морального сознания слушателей, – здесь падали на каменистую почву. Он, который так хорошо чувствовал себя на берегу своего очаровательного маленького озера, стеснялся, чувствовал себя не в духе лицом к лицу с этими педантами. Его постоянные речи о самом себе становились скучны. – Он должен был стать крючкотвором, юристом, экзегетом, богословом. Его речи, обыкновенно полные очарования, сделались громкими фразами спорщика, нескончаемыми схоластическими словопрениями. Его гармонический гений притуплялся о бессмысленную аргументацию по поводу Закона и пророков, где хотелось бы порой не видеть его в положении нападающего. С оскорбляющей нас уступчивостью он дает бестактным противникам подвергать себя лукавому экзамену. В общем, он с большой тонкостью разрешал те затруднительные положения, в которые его ставили. В его ответах, правда, часто бывала некоторая хитрость (простодушие и хитрость сходятся: когда простодушный хочет рассуждать, он всегда становится немного софистом); оказывается, что иногда он раскрывает недоразумение и с намерением еще больше его усложняет. Его аргументация, если подвергнуть ее исследованию с точки зрения аристотелевой логики, оказывается очень слабой. Но когда бесподобное очарование его духовной личности находит себе выход, наступает момент истинного триумфа. Однажды хотели его смутить, приведя к нему женщину, повинную в грехе прелюбодеяния, и спрашивая его, какого обращения она достойна. Известен удивительный ответ Иисуса. Тонкая насмешка мирского человека, умеряемая божественной добротой, не могла бы найти более красивого выражения. Но уму, который стремится к моральному величию и с ним соединяется, такой ответ меньше всего могут простить глупцы. Произнося эти слова, полные изящества, справедливости и чистоты: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень!» – Иисус попал в самое сердце лицемерия, и тем же ударом подписал себе смертный приговор.

Возможно, действительно, что без ожесточения, созданного горечью оскорбленного самолюбия, Иисус мог бы еще долго оставаться незамеченным и погибнуть лишь потом в той ужасной буре, которая грозила сокрушить весь еврейский народ. Высшие священники и саддукеи питали к нему скорее презрение, чем ненависть. Родовитые священнические семьи, Воетусима, семьи Анны оказывались фанатиками только в те моменты, когда дело шло об их покое. Саддукеи отвергли «традиции» фарисеев, как и Иисуса. Вследствие особенности, довольно странной, эти неверующие, отрицатели воскресений, устного Закона, существования ангелов, – они-то и были настоящими евреями или, лучше сказать, так как старый Закон, в силу простоты своей, не удовлетворял более религиозным потребностям времени, то те, которые строго держались старого Закона и отвергали новшества, теснившиеся им на смену, казались ортодоксами нечестивыми, – приблизительно так, как в настоящее время евангелический протестант кажется неверующим в странах ортодоксальных. Во всяком случае, не отсюда мог ожидать Христос сильного противодействия. Официальный священник, с глазами, обращенными на политическую власть и тайно с ней связанный, ничего не понимал в этих полных энтузиазма движениях. Шум подняла фарисейская буржуазия, бесчисленные соферимы, или книжники, жившие знанием «традиций». Им-то действительно угрожало учение нового учителя и в их предрассудках, и в их интересах.

Одним из самых упорных усилий фарисеев было увлечь Иисуса на почву политических вопросов и скомпрометировать участием в партии Иуды Гавлонита. Тактика была очень ловкая; ибо надо было обладать глубокой проникновенностью Иисуса, чтоб не восстать против римских властей, несмотря на провозглашение близости Царствия Божия. И вот, вздумали сорвать покров этой двусмысленности и принудить его объясниться. Однажды группа фарисеев и тех политиканов, которых называли «иродианами» (вероятно, Воетусимы), приблизилась к нему и, прикрываясь религиозным рвением, спросила: «Учитель, мы знаем, что ты справедлив и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лицо. Итак, скажи нам: как тебе кажется? Позволительно ли давать подать кесарю или нет?» Они надеялись на ответ, который дал бы им повод предать его Пилату. Ответ Иисуса был удивителен. Он велел подать себе монету с изображением Цезаря и сказал: «Отдайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Глубокие слова, решившие будущее христианства! слова, полные совершенного спиритуализма и чудесной справедливости, которые создали разделение духовной и светской властей и создали основу истинного либерализма и истинной цивилизации.

Его могучее красноречие воспламенялось всякий раз, когда дело шло о борьбе с лицемерием. «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи. Итак, все, что они велят вас соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают. Связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям; а сами не хотят и перстом двинуть их. Все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди; расширяют хранилища свои и увеличивают воскрылия одежд своих. Также любят возлежания на пиршествах и заседания в синагогах. И приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель! Горе им!.. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворили царство небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не впускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете дома вдов и лицемерно долго молитесь; зато примете тем большее осуждение. Горе вам, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны. Горе вам, ибо вы, как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того».

«Безумцы и слепые! Вы даете десятину с меры аниса и тмина и оставили важнейшее в Законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать и того не делать. Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие, горе вам!»

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их».

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония».

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: «Если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками в их пролитии крови пророков». Таким образом, вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые губили пророков. Дополняйте же меру отцов ваших. Премудрость Божия сказала: «Я посылаю вам пророков, и мудрых, и книжников; и вы иных убьете, и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город. Да придет на вас кровь праведная, пролитая на землю, от крови Авеля праведного до крови Захария, сына Варахиина, которого вы убили между храмом и жертвенником. Истинно говорю вам, что все сие придет на род сей». Его страшный догмат о передаче права на царствие небесное язычникам, эта идея о том, что царствие Божие передается другим, ибо те, кому оно было обещано, его не захотели, сделалась как бы кровавой угрозой против аристократии, и титул Сына Божьего, который открыто утверждал за собою в живых притчах, где враги его выступают как убийцы, посланные небом, – все это являлось выражением недоверия, брошенным в лицо легальному иудаизму. Смелое его обращение, с которым он шел к униженным, являлось еще более мятежным. Он провозгласил, что пришел дать свет слепым и ослепить тех, которые воображают, что видят. Однажды раздражение против храма вырвало у него неосторожные слова: «Я разрушу храм сей рукотворный и через три дня воздвигну другой нерукотворный». Неизвестно, какой смысл придавал Иисус этим словам, в которых ученики его искали утрированных аллегорий. Но так как слова эти явились только предлогом, то их сильно стали раздувать. Они будут фигурировать в качестве обвинительного материала в смертном приговоре над Иисусом и будут звучать над ухом его среди последних мук на Голгофе. Эти раздражающие споры всегда переходили в бурю. Фарисеи бросали в него камнями; но в этом они являлись только исполнителями Закона, повелевающего забрасывать камнями, даже не выслушивая, всякого пророка, если бы он даже творил чудеса, раз только он отвращает народ от древнего культа. В других случаях они называли его безумным, одержимым, самаритянином, или даже пытались убить его. Запоминали его слова, чтоб восстановить против него законы нетерпимой теократии, которых еще не уничтожило римское владычество.