Текст книги "Жизнь Иисуса"

Глава семнадцатая

Учреждения, созданные Иисусом

Доказательством того, что Иисус никогда всецело не погружался в апокалипсические идеи, является то, что в то время, когда он был особенно ими занят, он набрасывает с редкой уверенностью проект организации церкви, которая приспособлена к продолжительному существованию. Невозможно и сомневаться, что он сам выбрал из среды своих учеников тех, которых называли чаще всего «Апостолами» или «Двенадцатью», так как на другой день после смерти его исследование застает их как единую организацию, заполняющую избранием освободившееся в их среде место. Это были: два сына Ионы, два сына Зеведея, Иаков – сын Алфея, Филипп, Нафанаил, бен-Толмаи, Фома, Леви, сын Алфея, Матфей, Симон Зилот, Фаддей, или Леббей, Иуда из Кериота. Возможно, что идея двенадцати колен Израиля не была чужда Иисусу при определении числа апостолов. «Двенадцать», во всяком случае, составляли привилегированную группу, среди которой Петр сохранял свое братское первенство и которой Иисус вверил заботу о распространении своего учения. Не было среди них ничего, что соответствовало бы жреческой коллегии, правильно организованной; списки «Двенадцати» сохранившиеся до нашего времени, представляют собой много неточностей и противоречий. Двое или трое лиц, упомянутых там, остались совершенно неизвестными. По крайней мере двое из них, Петр и Филипп, были женаты и имели детей.

Нет сомнения, что Иисус поверял «Двенадцати» тайны, которые он запрещал им сообщать всем. Порою кажется, что намерение его было – окружить себя какой-то тайной, отодвинуть великое подтверждение своего учения на время после своей смерти, открыть свои истинные планы и думы только ученикам, доверяя им заботу поведать о них миру гораздо позже. «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях». Он избегал, таким образом, объяснений слишком определенных и точных и создавал нечто вроде посредников между собой и обществом. Можно утверждать, наверное, что для апостолов у него существовало особое учение, и что он развивал перед ними притчи, которые оставались недоступными для массы. Загадочные обороты и причудливая связь идей были в моде в поучениях книжников, как это ныне видно из афоризмов Пиркэ-Абот. Иисус объяснял своим интимным ученикам все, что было непонятного и своеобразного в его апофегмах или апологах, и освобождал свое учение от той массы сравнений, которые его часто только затемняли. Многие из этих объяснений, по-видимому, заботливо собраны и сохранены.

Апостолы проповедовали и при жизни Иисуса, но далеко не уходили от него. Их проповедь ограничивалась, впрочем, возвещением близости Царствия Божия. Гость на Востоке является большим авторитетом. Он считается выше хозяина дома. И вот этот-то последний и обнаруживал к гостю величайшее доверие. Эта пропаганда у очага является лучшим средством для распространения нового учения. Гость открывает перед семьей скрытый уклад. Он платит, таким образом, за гостеприимство. Здесь помогают еще вежливость и хорошие отношения, – и семья, таким образом, растрогана и обращена. Если забыть о восточном гостеприимстве, невозможно объяснить успехи христианства в таких широких массах людей. Иисус, который сильно держался старых добрых нравов, советовал ученикам широко пользоваться этим старым публичным правом, исчезавшим, вероятно, в больших городах, где уже были гостиницы. «Работник, – говорил он, – стоит своей платы». Остановившись у кого-нибудь, они должны были оставаться у него, есть и пить то, что им предлагали, пока длилась их миссия.

Иисус хотел, чтобы по примеру его вестники доброй вести делали свою проповедь желанной и приятной путем благожелательных и вежливых манер. Он хотел, чтобы они, входя в дом, говорили «селям» (мир дому сему) или выражали пожелание счастья. Некоторые не решались делать этого, ибо селям, как и теперь, символизировал на Востоке религиозное общение, на которое, конечно, не шли сразу с человеком, вера которого неизвестна. «Не бойтесь ничего, – говорил Иисус, – если никто в доме не будет достоин мира вашего, то мир ваш к вам возвратится». Действительно, апостолы Царствия Божия бывали иногда плохо приняты и приходили жаловаться Иисусу, который старался их успокоить. Некоторые, убежденные во всемогуществе своего учителя, были оскорблены этой снисходительностью к людям. Сыновья Зеведея хотели, чтобы он призвал небесный огонь на негостеприимные дома. Иисус принимал их негодование со своей тонкой иронией и останавливал их словами: «Я пришел не губить души человеческие, а спасать».

Он стремился всеми средствами утвердить принцип, что апостолы его – это то же, что он сам. Думали, что он передал им свои чудесные великие качества. Они прогоняли демонов, пророчествовали и составили школы прославившихся заклинателей, хотя некоторые случаи были выше их умения. Они занимались также исцелениями наложением рук или смазыванием маслом, то есть прибегали к одному из основных способов лечения медицины Востока. Наконец, по примеру псилл, они умели брать руками змей и безболезненно выпивать смертельные яды. Чем позднее после Иисуса это делалось, тем неприятнее становился характер этой теургии. Но нет сомнения, что она была обычно правовым явлением начальной Церкви, и что она фигурировала на первом месте в идеях современников Иисуса. Шарлатаны, как и надо ожидать, эксплуатировали это движение народной доверчивости. И при жизни Иисуса многие, не будучи его учениками, изгоняли демонов во имя его. Истинные ученики чувствовали себя оскорбленными и пытались им помешать. Иисус, который видел в этом дань своей славе и результат своей популярности, не относился к ним очень сурово. Надо заметить, впрочем, что это сверхъестественное могущество перешло, если позволительно так выразиться, в ремесло. Доводя до конца логику абсурда, некоторые изгоняли демонов Вельзевулом, царем демонов. Воображали себе, что этот повелитель адовых легионов должен был иметь высшую власть над своими подчиненными и что, действуя через него, можно было с уверенностью изгнать вселившийся дух. Некоторые старались даже купить у учеников Иисусовых тайну тех чудесных даров, которые им были даны.

Зародыш церкви начал уже формироваться. Плодотворная идея о власти объединенных людей (ecclesia), видимо, принадлежит Иисусу. Увлеченный своим чисто идеалистическим учением, что присутствие нескольких душ создает их союз на основе любви, он объяснил, что всякий раз, когда несколько людей соберутся во имя его, он будет с ними. Он доверяет церкви право связывать и разрешать (то есть считать то или другое дозволенным или недозволенным), отпускать грехи, ставить на вид грешнику грехи его, авторитетно предупреждать его; молиться с уверенностью, что мольбу услышат. Возможно, что многие из этих слов приписаны учителю, чтобы создать почву для того коллективного, могущественного организма, которым позже пытались заменить реальную власть самого Иисуса. Во всяком случае, лишь после смерти его конструируются отдельные церковные организации, и надо отметить, что их первая конституция, безусловно, составлялась по примеру синагогальных. Многие лица, которые сильно любили Иисуса и возлагали на него великие надежды, как Иосиф Аримафейский, Мария Магдалина, Никодим, не вошли, видимо, ни в одну из этих новых церквей и держались тех нежных или полных уважения воспоминаний, которые они сохранили о нем.

Впрочем, в поучениях Иисуса нет никакого следа практической нравственности или канонического права, сколько бы то ни было ясного и определенного. Только однажды по вопросу о браке он высказался ясно и запретил развод. Никакой теологии, никаких символов нет в его учении. Слегка набросаны лишь некоторые общие взгляды на Отца, Сына и Св. Духа, из которых позднее были выведены Троичность и Воплощение, но в сознании Иисуса они оставались еще в состоянии безвременных образов. Последние книги иудейского канона знают уже о Святом Духе как о какой-то божественной ипостаси, иногда отождествляемой с Мудростью или Словом. Иисус настаивал на этом пункте и хотел дать ученикам своим крещение огнем и духом святым, по характеру своему стоящее выше Иоаннова. Этот Дух Святой для Иисуса не был чем-то отличным от вдохновения, неизменно и вечно исходящего от Бога-Отца. Потом различия утончились. Изображали дело так, будто Иисус обещал ученикам послать им после смерти своей Духа, который заместит его, научит их и даст доказательства истинности того, что он сам лишь провозгласил. Однажды апостолы уверовали, что получили крещение от этого Духа, явившегося им в виде страшного ветра и языков пламени. Чтобы обозначить то же понятие о духе, употребляли слово «Пераклит», которое сирохалдейцы взяли у греков (paracletos) и которое, видимо, в этом случае имеет оттенок заступника, утешителя или истолкователя небесных истин, книжника, обязанного раскрыть людям тайны, еще скрытые. Сомнительно, чтобы Иисус пользовался этим словом. Это было применением приема, которому следовали еврейская и христианская теология в течение целых веков, и благодаря которому должен создаться целый ряд божественных помощников, метатрон, синадельф и сандальфон и все воплощенные аллегории каббалы. Но в то время как иудаизм оставлял эти спекулятивные построения делом частного и свободного мировоззрения, – христианство с IV века сделало их существом ортодоксии и всемирного догмата.

Бесполезно останавливаться на том обстоятельстве, как далека от мысли Иисуса была идея религиозной книги, заключающей в себе кодекс и устав веры. Он не только не написал ее, но и самое сочинение священных книг противоречило духу зародившейся секты. Люди чувствовали себя накануне великой последней катастрофы. Мессия явится, чтобы наложить печать на Закон и Пророков, а не для провозглашения новых текстов. В силу этого, писания апостольского периода – за исключением Апокалипсиса, который был в некотором смысле единственной книгой первичного христианского откровения, – являются продуктом случайных обстоятельств, нисколько не претендуя дать полный догматический кодекс. Евангелия сначала имели совершенно личный характер и авторитет менее значительный, чем традиция.

Но неужели у секты не было какого-нибудь священного обряда, таинства, знака единения сектантов? Да, у нее был один знак, который вся традиция единогласно приписывает Иисусу. Одной из любимых идей учителя является та, что он сам есть хлеб, новый хлеб – выше манны, и им должно жить человечество. Эта идея, зерно Евхаристии, принимала тогда в устах Иисуса странно-обязательную форму. Особенно ярко обнаружилось это однажды, когда, будучи в синагоге в Капернауме, он почувствовал в себе такую смелость, которая стоила ему многих из прежних его учеников. «Истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец мой дает вам истинный хлеб с небес». И прибавил: «Я есть хлеб жизни; приходящий ко мне не будет алкать, и верующий в меня не будет жаждать никогда». Эти слова возбудили сильный ропот. «Возроптали на него иудеи за то, что он сказал: «Я есть хлеб, сошедший с небес», – и говорили: «Не Иисус ли это, сын Иосифов, которого отца и мать мы знаем? Как же говорит он: я сошел с небес?» И Иисус, настаивая еще с большей силой, сказал: «Я есть хлеб жизни: отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что едящий его не умрет. Я – хлеб живой, сошедший с небес: едящий хлеб сей, будет жить вовек; хлеб же, который я дал, есть плоть моя, которую я дам за жизнь мира». Возмущение и гнев возросли до крайности: «Как он может дать нам есть плоть свою?» Иисус не остановился, он пошел гораздо дальше: «Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть плоти Сына человеческого и пить его кровь, то не будете иметь в себе жизни; едящий мою плоть и пьющий мою кровь имеет жизнь вечную, и я воскрешу его в последний день; ибо плоть моя истинно есть пища, и кровь моя истинно есть питие; едящий мою плоть и пьющий мою кровь пребывает во мне, и я в нем; как послал меня живой Отец, и я живу отцом, так и едящий меня жить будет мною». Такое упорство в защите парадокса вызвало возмущение многих учеников, которые перестали бывать в его обществе. Но Иисус не отказывался от своих слов; он только прибавил: «Дух животворит, плоть не пользует нимало; слова, которые говорю я вам, суть дух и жизнь». Двенадцать оставались по-прежнему преданы ему. Это явилось уместным поводом для Кифы выказать свою безусловную преданность учителю и провозгласить еще раз: «Ты – Христос, Сын Бога живого!»

Вероятно, с этого момента был установлен обычай за общим столом секты, обычай, явившийся следствием этой речи, так плохо принятой в Капернауме. Но апостольская традиция по этому поводу внутренне противоречива и, вероятно, с умыслом написана без достаточной полноты.

Трапезы для новой общины были самыми отрадными минутами ее коллективной жизни. В это время встречались, учитель говорил с каждым и поддерживал общую беседу, полную веселья и очарования. Иисус любил эти мгновения и радовался, видя свою духовную семью, сплотившуюся вокруг него. В обычаях у евреев было, что в начале трапезы глава дома должен взять хлеб, благословить его молитвой, разломить и раздать участникам трапезы. Вино было предметом того же освящения. У ессеев и терапевтов священный обычай за трапезой получил обрядовое значение и важность, подвергшись тому процессу развития, через который христианская вечеря пошла позже. Участие в еде одного и того же хлеба считалось как бы духовным общением сотрапезников, взаимной связью между ними. Иисус поддерживал этот взгляд в выражениях, чрезвычайно энергичных, которые позже были приняты с безграничной буквальностью. Иисус одновременно был идеалистом в своем мировоззрении и материалистом по способу своего выражения. Желая выдвинуть ту мысль, что верующий живет им, что весь он, Иисус (его тело, кровь и душа), составляет жизнь истинно верующего, он говорил своим ученикам: «Я есть ваша пища». Фраза, которая, будучи переведена на образный язык, означала: «Плоть моя – хлеб ваш, кровь моя – питие ваше». Потом характерная манера выражаться, которая у Иисуса была резко конкретной, увлекает его еще дальше. За столом, указывая на пищу, он говорил: «Вот Я», беря хлеб: «Вот тело мое», а о вине: «Вот кровь моя». Все эти выражения означают то же, что «Я есть ваша пища».

Этот мистический обряд еще при жизни Иисуса имел огромный смысл. Он, вероятно, был создан довольно задолго до последнего путешествия в Иерусалим и был скорее результатом общего Иисусова учения, чем одного определенного акта. После смерти своего создателя этот обряд стал великим символом христианского общежития, и его стали относить к самому торжественному моменту в жизни Спасителя. Хотелось видеть в освящении хлеба и вина незабвенное «прости», которое Иисус, прежде чем покинуть жизнь, оставил своим ученикам. В этом таинстве находили вновь самого Иисуса. Чисто спиритуалистическая идея о присутствии души, которая была так близка учителю, которая, например, позволяла ему говорить, что он лично присутствует среди учеников, когда они сходятся вместе во имя его, – делала легко допустимым такое толкование. Иисус, как мы уже говорили об этом однажды, никогда не имел прочно установившегося понятия о том, что создается индивидуальностью. В том порыве экзальтации, к которому он пришел, идея у него первенствовала над всем прочим в такой мере, что тело перестало что-нибудь значить. Люди являются чем-то единым, когда любят друг друга, когда живут вместе, – как же не быть ему вместе со своими учениками одним целым? Его ученики усвоили тот же язык. Они в течение целых лет жили с ним, видели его всегда с хлебом, потом с чашей «в святых и обожаемых руках», когда он сам предлагал себя им в пищу. Его-то они и ели, и пили. Он сделался настоящей Пасхой, а древняя уничтожалась кровью его. Невозможно дать почувствовать на нашем ограниченном, определенном языке, где надо строго отделять собственный смысл слова от метафорического значения, – те характерные черты стиля, основным отличием которого является то, что он дает метафоре или лучше сказать идее полную реальность.

Глава восемнадцатая

Возрастание энтузиазма и экзальтации

Ясно, что подобная религиозная организация, основанная единственно на ожидании пришествия Царства Божия, должна была быть несовершенной по самой своей природе. Первое поколение христиан жило исключительно надеждами и мечтами. Накануне того дня, когда ожидалось крушение мира, смотрели как на нечто бесполезное на все то, что могло только содействовать большей прочности этого осужденного мира. Чувство собственности рассматривалось как порочное. Все, что привязывает человека к земле, все, что отвращает его от небес, все это надо отвергать, от всего этого бежать. Хотя многие ученики были женаты, но с того момента, как новый член вступал в секту, он уже, должно быть, не женился. Безбрачие ставилось высоко. Была такая минута, когда учитель, казалось, одобрял тех, которые изувечивали себя во имя Царства Божия. Он в этом отношении следовал своему принципу: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели быть вверженным в огонь вечный с двумя руками и двумя ногами. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную». Прекращение человеческого рода часто рассматривалось как признак и условие наступления Царства Божия.

Никогда, как видно из этого, первая христианская Церковь не могла создать общества, стремящегося к длительному существованию, если б не то бесконечное разнообразие, которым отмечены принципы, составляющие зерно Иисусова учения. Потребовалось больше столетия, чтоб та истинная христианская Церковь, которая покорила мир, освободилась и откололась от этой маленькой секты «святых последнего дня» и стала теми кадрами, которые могли быть удобны и пригодны для человеческого общества в целом. То же самое явление, впрочем, наблюдается и в буддизме, который первоначально был создан только для монахов. То же случилось бы и с орденом св. Франциска, если б этот орден успел в стремлении обратить свой устав в общее правило общежития для всего человечества. Родившись в форме утопий, имея успех именно в силу своих преувеличений, великие ассоциации, о которых мы говорим, должны были для завоевания и обращения в свою веру всего мира коренным образом изменить свой строй и отбросить свои крайности. Иисус не пережил всего этого чисто монашеского этапа развития, когда думали, что можно безнаказанно попытаться сделать невозможное возможным. Он не сделал никаких уступок необходимости. Он смело проповедовал войну против природы, полное отрицание крови. «Истинно говорю вам, – говорил он, – кто оставит дом свой, жену, братьев, родных детей ради Царства Божия, тому возвратится сторицей в этом мире, а в будущем он получит жизнь вечную».

Правила, которые, как говорят, были даны Иисусом ученикам своим, дышат той же экзальтацией. Иисус, столь ровно приветливый и терпимый с чужими, мирившийся с полупризнанием его миссии, – по отношению к близким проявлял крайнюю строгость. Он ничем не довольствуется наполовину. Это, можно сказать, «орден» с самым суровым уставом. Верный своей мысли, что учительские заботы смущают человека и принижают его достоинство, Иисус требует от своих однообщинников совершенного отрешения от земли, безусловной преданности его делу. Они не должны носить с собой ни денег, ни дорожных запасов, ни даже мешка на дорогу, ни платья для перемены. Они должны быть совершенно бедными, жить милостыней и гостеприимством. «То, что вы получили даром, отдавайте даром и другим», – говорил он на своем прекрасном языке. Если их схватят, приведут к судье, пусть не готовят заранее своего защитительного слова; заступник небесный вдохновит их, что сказать им. Отец ниспошлет им Духа своего. Этот Дух будет принципом их поведения, руководителем их мыслей, проводником в мире сем. Если они будут изгнаны из города, то пусть отряхнут прах с ног своих, но возвестят ему все-таки приближение Царства Божия, дабы он не мог отговариваться незнанием близости его. «И прежде чем вы обойдете все города Израиля, – прибавлял он, – уже придет Сын человеческий».

Непонятный пыл воодушевляет эти речи, которые, быть может, являются созданием энтузиазма учеников, но которые даже в этом случае идут, хотя и косвенно, от Иисуса, так как такой энтузиазм был делом его рук. Иисус предсказывает тем, которые хотят за ним следовать, большие преследования и ненависть рода человеческого. Он посылает их, как овец в стадо волков. Их будут хлестать в синагогах и заключать в тюрьму. Брат будет предан братом, сын – отцом. Если их будут преследовать в одной стране, пусть переходят в другую. «Ученик, – говорил он, – не выше учителя, и слуга не выше господина своего. Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены. Не бойтесь же, вы лучше многих малых птиц». Итак, всякого, – говорил он, – кто исповедует меня перед людьми, того исповедую и я перед Отцом моим небесным. А кто отречется от меня перед людьми, отрекусь от того и я, когда приду во славе Отца своего со святыми ангелами».

В своем крайнем аскетизме он доходил до подавления плоти. Его требования не имели границ. Нечто большее, чем человеческое или чуждое человеческому, примешивалось тогда к его словам. Это был точно огонь, пожирающий жизнь на корне ее и превращающий все в ужасную пустыню. Суровое, скорбное чувство отвращения к мирскому, преувеличенного отрицания, характеризующего христианское самосовершенствование, – имели своим основателем не тонкого, радостного моралиста первых дней христианства, а мрачного гиганта, который в силу какого-то грандиозного предчувствия все дальше и дальше выходил за пределы человеческого. Можно бы подумать, что в эти минуты войны против самых законных потребностей сердца он забыл о наслаждениях жизни, любви, созерцании и чувствовании мира. Переходя все границы, он дерзал говорить: «Кто хочет идти за мною, отвергни себя и возьми крест свой, и следуй за мною. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня. И кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Два рассказа из числа тех, которые не следует принимать за исторически верные факты, но которые, согласно желанию их авторов, должны дать понятие о характерной черте, преувеличив ее, – ярко рисуют это недоверие к природе. Иисус говорит человеку: «Следуй за мной!» – «Господи, позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего!» Но Иисус сказал ему: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов; иди возвести Царство Божие». Другой сказал: «Господи! Я пойду за тобою, куда бы ты ни пошел, но прежде позволь мне проститься с домашними моими». Но Иисус сказал ему: «Никто возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царствия Божия». Крайняя уверенность сквозит в этих преувеличениях, и иногда своими оттенками удивительной кротости опрокидывает все наши понятия. «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Возьмите иго мое на себя и научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Ибо иго мое благо, и бремя мое легко».