Текст книги "Жизнь Иисуса"

Глава двадцать пятая

Основной характер дела Иисуса

Иисус никогда не распространял своей деятельности за пределы иудаизма. Хотя симпатия ко всем презираемым ортодоксией и побудила его допустить язычников в Царствие Божие, хотя он неоднократно жил среди язычников, и хотя раз или два сказалось его благосклонное отношение к ним, – все же можно сказать, что вся его жизнь протекала в маленьком, тесно замкнутом мирке, в котором он родился. В греческих и римских странах о нем и не слыхали. Лишь спустя сто лет его имя встречается у светских писателей, и то лишь косвенно, по поводу мятежных волнений, вызванных его учением, или по поводу преследований, которым подверглись его ученики. Даже в недрах иудаизма Иисус не оставил продолжительного впечатления. Филон, умерший в 50 году, не подозревал о нем. Иосиф, родившийся в 37 году и писавший в конце столетия, упоминает о его казни в нескольких строчках, как о факте второстепенной важности; перечисляя секты своего времени, он даже опускает христиан. Юст Тивериадский, историк современный Иосифу, не упоминает об Иисусе. С другой стороны, в Мишне мы не находим следов нового учения; места в двух Гемарах, где основатель христианства назван по имени, не могли быть редактированы раньше IV или V веков.

Сущность творения Иисуса заключалась в том, чтобы собрать вокруг себя группу учеников, которым он внушил безграничную привязанность и в душах которых он заронил семя своего учения. Заставить себя полюбить «так сильно, что его не переставали любить и после смерти», – вот в чем великое дело Иисуса, что более всего поражало его современников. В учении его было так мало догматического, что он ни разу не подумал о том, чтобы записать его или поручить это другим. Каждый делался его учеником не потому, что верил в то или другое, но потому, что привязывался к его личности и любил его. Все, что осталось от него, – это несколько изречений, собранных по памяти его слушателями, и главным образом – его моральный облик и произведенное им впечатление. Иисус не был основателем догмы, творцом символов; он был инициатором мира, проникнутого новым духом. Менее всего были христианами, с одной стороны, – учителя греческой церкви, которые, начиная с IV века, толкали христианство на путь наивных метафизических споров, с другой стороны, – латинские схоластики Средних веков, стремившиеся извлечь из Евангелия тысячи пунктов одной колоссальной «Соммы». Быть христианином – значило в первые времена примкнуть к Иисусу, чтобы удостоиться Царствия Божия.

Таким образом, становится ясным, как чистое христианство благодаря своей исключительной судьбе еще и теперь, в конце XVIII столетия, сохраняет характер всемирной и вечной религии. Это потому, что религия Иисуса во многих отношениях является действительно законченной. Христианство как результат совершенно непосредственного духовного развития, отрешившись при самом возникновении от догматических рамок, борясь в течение трех столетий за свободу совести, несмотря на последующие падения, – еще и теперь пожинает плоды своего выдающегося происхождения. Чтобы обновиться, ему достаточно вернуться к Евангелию. Царствие Божие, как мы его понимаем, значительно разнится от сверхъестественного появления в облаках, которое надеялись видеть первые христиане. Но чувство, которое Иисус внес в мир, есть наше чувство. Его высокий идеализм есть высший принцип добродетельной и самоотверженной жизни. Он создал небо чистых душ, где находится то, чего тщетно ищут на земле: совершеннейшее благородство детей Божиих, полная святость, полное отрешение от мирской грязи, наконец, – свобода, которую реальное общество считает невозможной, и которая достигает своей полноты только в области мысли. Иисус же является великим учителем тех, кто ищет прибежища в этом идеальном рае. Он первый провозгласил царство духа, он первый возвестил, по крайней мере, своими поступками: «Царство мое не от мира сего». Основание истинной религии принадлежит, конечно, ему. После него остается лишь развивать ее и распространять.

Итак, «христианство» стало почти синонимом «религии». Все, что будет сделано вне этой великой и прекрасной христианской традиции, останется бесплодным. Иисус создал религию в человечестве, как Сократ создал в нем философию, Аристотель – науку. Философия существовала и до Сократа, наука – до Аристотеля. После Сократа и Аристотеля – философия и наука сделали громадные успехи; но все это было построено на фундаменте, ими заложенном. Точно так же до Иисуса религиозная мысль претерпела много изменений, после Иисуса она одержала великие победы; однако человечество никогда не выходило и не выйдет из основных понятий, установленных Иисусом. Он навсегда установил способ, посредством которого надо познавать чистый культ. Религия Иисуса не имеет границ. У церкви были свои эпохи и фразы. Она замкнулась на символах, которые имели или будут иметь лишь одну эпоху. Иисус же основал абсолютную религию, которая ничего не исключает, ничего не определяет, кроме чувств.

Напрасно стали бы искать в Евангелии какую-нибудь теологическую подкладку. Все вероисповедания представляют собой извращения идеи Иисуса; точно так же как схоластики Средних веков, объявляя Аристотеля единственным творцом законченной науки, тем самым извращали мысль Аристотеля. Если бы Аристотель присутствовал при дебатах этой школы, он отверг бы их узкое учение. Он был бы на стороне прогрессивной партии против рутины, прикрывавшейся его авторитетом. Он аплодировал бы своим противникам. Точно так же, если бы между нами явился Иисус, он признал бы своими учениками не тех, кто стремится заключить его целиком в несколько фраз катехизиса, но тех, кто работает для продолжения его дел.

Во всех великих началах вечная слава принадлежит тому, кто заложит первый камень. Возможно, что в руководствах физики и метеорологии нашего времени не найдется ни одного слова из трактатов Аристотеля, посвященных этим наукам; все же Аристотель остается основателем науки о природе. Каковы бы ни были изменения догмата, Иисус навсегда останется творцом религии чистого чувства, ничто не превзойдет нагорную проповедь. Никакая революция не заставит нас уничтожить связь с той великой интеллектуальной и моральной семьей, мы остаемся христианами даже тогда, когда расходимся почти во всех пунктах с предшествовавшим нам христианским преданием.

Это великое дело основания религии было личным делом Иисуса. Чтобы заставить обожать себя до такой степени, надо было быть достойным обожания. Любовь не является, если нет объекта, способного ее зажечь. И если бы мы не знали об Иисусе ничего, кроме страстной любви, которую он внушал к себе в окружающих, мы и тогда должны были бы утверждать, что он был велик и чист. Вера, энтузиазм, твердость первого поколения христиан можно объяснить только предположением, что все движение обязано своим происхождением человеку с титанической душой. Рассматривая чудесные дела эпохи веры, мы наталкиваемся на два впечатления, одинаково роковых для верной исторической критики. С одной стороны, можно предположить, что эти дела безличны, и приписать коллективному действию то, что часто являлось делом личной могучей воли и сильного ума. С другой стороны, как-то отказываешься видеть в виновниках этих необычайных движений, решавших судьбу человечества, таких же людей, как мы. Но рассмотрим силы, скрытые в природе человека, с более широкой точки зрения. Наши цивилизации, управляемые мелочно полицейской регламентацией, не могут нам дать никакого представления о том, что значил человек в то время, когда оригинальность каждого имела полную возможность широко развиваться. Представим себе, в каменоломне по соседству с одной из наших столиц живет отшельник, который время от времени является во дворцы государей, прорываясь сквозь стражу, повелительным тоном сообщает царю, что приближается революция, зачинщиком которой является он сам. Одна мысль об этом вызывает у нас улыбку. Между тем таков был пророк Илия. Илия Фезбит нашего времени не проник бы даже за ограду Тюльери. Проповедь Иисуса, его свободная деятельность в Галилее тоже не соответствует социальным условиям, к которым мы привыкли.

Вне тисков нашей условной вежливости и не получившие однообразного воспитания, делающего нас более утонченными, но в то же время ограничивающими нашу индивидуальность, эти цельные натуры вносили в свою деятельность удивительную энергию. Они представляются нам исполинами героической эпохи, не существовавшей в действительности. Какое глубокое заблуждение! Эти люди были нашими братьями. Они были нашего роста, думали и чувствовали так же, как мы. Но дыхание Бога свободно веяло на них; у нас же оно сковывается железными цепями жалкого общества, осужденного на безысходную посредственность.

Так поставим же личность Иисуса на высшую точку человеческого величия. Пусть нас не вводит в заблуждение излишняя недоверчивость к легенде, постоянно рисующей нам мир сверхъестественного. Жизнь Франциска Ассизского есть тоже сплошное сплетение чудес. А между тем, кто сомневался когда-нибудь в существовании и роли Франциска Ассизского? Не будем утверждать, что слава основания христианства должна принадлежать толпе первых христиан, а не тому, кого обожествила легенда. Неравенство людей гораздо более заметно на Востоке, чем у нас. Там мы нередко можем видеть, как среди общей атмосферы злобы вырастают характеры, величие которых нас поражает. Иисус не только далеко не был созданием своих учеников, он во всех отношениях стоит выше их. Его ученики, за исключением св. Павла и, быть может, св. Иоанна, были люди, лишенные инициативы и гения. Даже святой Павел не выдерживает никакого сравнения с Иисусом; что же касается Иоанна, он в своем Апокалипсисе только вдохновлялся поэзией Иисуса. Отсюда огромное преимущество евангелий над всеми книгами Нового Завета. Отсюда то впечатление ужасного падения, которое испытывается при переходе от истории Иисуса к истории апостолов. Сами евангелисты, завещавшие нам образ Иисуса, настолько ниже того, о ком говорят, что беспрестанно искажают его, не будучи в состоянии подняться на одну с ним высоту. Их сочинения полны заблуждений и противоречий. В каждой строчке проглядывает оригинал божественной красоты, искажаемый редакторами, которые его не понимают и подставляют свои собственные мысли на место идей, только наполовину доступных их пониманию. В общем, характер Иисуса далеко не был прикрашен его биографами, которые, наоборот, скорее умаляли его достоинства. Чтобы представить его таковым, каков он был в действительности, критике надо отбросить целый ряд недоразумений, явившихся следствием ограниченного ума его учеников. Последние представили его так, как понимали его сами, и часто, думая возвеличить его, на самом деле только унижали.

Я знаю сам, что наши современные принципы часто оскорбляла эта легенда, созданная другой расой, под другим небом, среди других социальных условий. Не все добродетели одинаково соответствуют нашим вкусам. Честный и кроткий Марк Аврелий, смиренный и нежный Спиноза, не считая себя способными совершать чудеса, избегли поэтому некоторых заблуждений, которые разделял Иисус. Спиноза при всей своей полной безвестности обладал преимуществом, которого Иисус не добивался. Крайней деликатностью в выборе средств для убеждения, абсолютной искренностью и бескорыстной любовью к чистой идее, – все мы, посвятившие себя науке, основали новый нравственный идеал. Но общая оценка истории не должна ограничиваться критикой личных заслуг. Марк Аврелий и его благородные учителя прочного влияния на мир не имели. Марк Аврелий оставил после себя превосходные книги, порочного сына, приходящий в упадок мир. Иисус остается для человечества неиссякаемым источником нравственного возрождения.

Большинство не удовлетворяется философией, оно требует святости. Аполлоний Тианский со своей чудесной легендой должен был иметь больше успеха, чем Сократ с его холодным разумом. «Сократ, – говорили, – оставляет людей на земле, Аполлоний возносит их к небу. Сократ только мудрец, Аполлоний – Бог». Никогда не существовало религии, вплоть до наших дней, без доли аскетизма, набожности, чудесного. Когда, после Антониев, возникла мысль создать религию из философии, – понадобилось превратить философов в святых, написать «Vie edifiante» Пифагора и Плоатона, окружить их легендой, добродетелью воздержания и созерцательности, сверхъестественной силой, – без этого современное им человечество не признало бы их авторитета. Не будем же искажать историю ради удовлетворения требований нашей мещанской щепетильности. Кто из нас, пигмеев, мог бы совершить то, что сделал безумец Франциск Ассизский и истеричка св. Тереза? Пусть медицина знает определенные названия для этих великих уклонений человеческой природы; пусть она утверждает, что гений есть болезнь мозга; пусть она усматривает в известной нравственной чуткости зародыш этизии; пусть она относит энтузиазм и любовь к категории нервных припадков, – что нам до этого? Понятия «здоровья» и «болезни» очень относительны. Кто не предпочел бы быть больным Паскалем, чем здоровой посредственностью? Узкие взгляды на душевную ненормальность, распространившиеся в наше время, вносят самую серьезную путаницу в нашу историческую критику этого рода. То состояние духа, которое обусловливает бессознательные речи, работу мысли, рожденной и направленной не волей, – способны обречь в настоящее время человека, испытывающего это состояние, на удаление из общества как галлюцинанта. Некогда это называлось пророчеством и вдохновением. Все самое прекрасное в мире рождалось в лихорадочном возбуждении, всякий великий творческий акт влечет за собой нарушение равновесия, разрешение от бремени есть по закону природы мучительно болезненное состояние.

Мы признаем, конечно, что христианство – дело слишком сложное, чтобы могло быть создано одним человеком. В известном смысле, в создании его участвовало соединенным трудом все человечество. Нет такого общества, как бы оно ни было замкнуто, куда не проникало бы дуновение ветра извне. История полна синхронизмов, свидетельствующих о том, что в различных концах мира и, не сообщаясь между собой, люди одновременно создавали почти вполне тождественные идеи и представления. В XIII веке латины, греки, сирийцы, мусульмане создают схоластику, одну и ту же, от Йорка до Самарканда; в XIV веке царит всеобщее увлечение мистической аллегорией – в Италии, в Персии, в Индии; в XVI веке искусство развивается почти в одном и том же направлении в Италии и при дворе Монголов, несмотря на то, что св. Фома, Варевреус, нарбоннские раввины, багдадские мотекаллемины не знали друг о друге, несмотря на то, что Данте и Петрарка не видывали ни единого суфия, несмотря на то, что ни один из учеников школы Перузы и Флоренции никогда не был в Дели. Великие влияния распространяются по свету подобно эпидемии, не различающей границ и рас. Обращение идей среди человечества происходит не только путем книг или непосредственного обучения. Иисус даже не знал имен Будды, Зороастра, Платона, не прочел ни одной буддийской суты, а между тем в его учении есть много элементов буддизма, парсизма, греческой мудрости, чего он и не подозревал. Все это сообщалось по таинственным каналам и в силу таинственной симпатии, существующей между различными частями человечества. Великий человек, с одной стороны, заимствует все от своей эпохи, а с другой, – господствует над ней. Доказать, что религия, основанная Иисусом, явилась единственным следствием всего предшествовавшего, отнюдь не значит умалить ее достоинство, это лишь значит доказать, что она была законной, то есть соответствовала инстинктам и потребностям людей своего века.

Разве более верно сказать, что Иисус всем обязан иудаизму, что его величие есть лишь величие иудейского народа?

Никто больше меня не расположен ставить высоко этот единственный народ, который, кажется, получил особый дар: совмещать в себе все крайности добра и зла. Без сомнения, Иисус исходит из иудаизма, но он вышел из него, как Сократ вышел из школы софистов, как Лютер – из средневековья, как Ламеннэ – из католицизма, Руссо – из XVIII века. Человек всегда принадлежит своему веку и своей расе, даже тогда, когда протестует против своего века и своей расы. Иисус не только не продолжал иудаизма, но его дело именно и состоит в разрыве с еврейским духом. Если даже допустить, что в этом отношении мысль Иисуса дает повод к недоразумению, то общее направление христианства после него уничтожает эти сомнения. Христианство все более и более удалялось от иудейства. Конечное совершенствование христианства будет состоять в возвращении к Иисусу, а не к иудаизму.

Таким образом, великая оригинальность Иисуса как основателя религии остается незыблемой. Разделить его славу не имеет права ни один ученик. Благоприятные обстоятельства сыграли, бесспорно, видную роль в деле успеха этой удивительной революции, но обстоятельства помогают только добрым и справедливым начинаниям. Всякая власть человеческого развития – искусство, поэзия, религия – встречает на протяжении веков благоприятную эпоху, когда она без усилий достигает совершенства в силу своего рода самопроизвольного инстинкта. Никакая работа мысли не в состоянии создать такого совершенного творения, какие создает в подобные моменты природа при посредстве вдохновения гениев. Эпоха Иисуса сделала для религии то, что сделала цветущая эпоха Греции для искусства и светской литературы. Иудейское общество представляло самое необычайное интеллектуальное и моральное состояние, которое когда-либо встречалось в человечестве. Это был один из тех божественных моментов, когда великие творения рождаются сами собой, вследствие сплетения тысячи скрытых сил, когда высокие умы находят поддержку в потоках восторга и симпатии. Мир, освободившись от тирании маленьких городских республик, пользовался большой свободой. Римский деспотизм еще не успел проявить свое губительное влияние, – да и в отдаленных провинциях он был гораздо менее ощутим, чем в центре империи. Наши мелкие предрассудки, гораздо более губительные для духа, чем пытки, еще не существовали тогда. В течение трех лет Иисус вел жизнь, за которую наш современный общественный строй уже сто раз отдал бы его под суд. Одних современных законов о лечении без соответствующих прав было бы достаточно, чтобы положить конец его карьере. С другой стороны, династия Иродов, сначала неверующих, мало интересовалась религиозным движением. При Асмонеях Иисус был бы, вероятно, арестован в самом начале своей деятельности. Всякий новатор при таком состоянии общества рисковал бы только смертью, а смерть для тех, кто работает для будущего, является желанной. Вообразите только, что Иисус должен был бы влачить бремя своей божественности до 60 или 70 лет, теряя мало-помалу свой божественный огонь, изнашиваясь с течением времени. Но избранникам судьбы все благоприятствует. Они идут к славе, подчиняясь непреодолимому влечению изнутри и роковому стечению внешних обстоятельств.

Это возвышенное существо, которое и до сих пор правит судьбами мира, позволительно назвать божественным не в том смысле, что Иисус вмещал в себе все божественное, или тождествен божеству, а в том смысле, что Иисус заставил род человеческий сделать самый крупный шаг на пути к божественному.

Человечество представляет, в общем, собрание ничтожных существ, эгоистичных, как четвероногие, и даже больше их, потому что эгоизм их более осмыслен, чем у животных. Но среди этой однообразной пошлости возвышаются к небу столпы, свидетельствующие о более благородном назначении человека. Иисус самый высокий из всех этих столпов, указывающих человеку, откуда он происходит и куда должен стремиться. В нем объединилось все, что есть лучшего и возвышенного в человеческой природе. Он не был безгрешен, но он умел побеждать в себе те страсти, с которыми мы боремся. Никакой ангел Божий не поддержал его, кроме его собственной совести. Никакой демон не искушал его, кроме того, который живет в сердце каждого человека. Как многие великие черты его потеряны для нас вследствие непонимания его учеников, – так остались, вероятно, скрытыми от нас и многие его недостатки. Но никто никогда не ставил широкие интересы человечества до такой степени выше суетного мира, как ставил он. В беззаветной преданности идее он все подчинил ей до такой степени, что Вселенная перестала существовать для него. Этими-то порывами героической воли он и завоевал небо. Мир не знает другого человека, за исключением, пожалуй, Сакия-Муни, который бы так беззаветно отрешался от радостей семьи, от всех наслаждений здешнего мира и всех его текущих забот. Он жил только своим Отцом, своим божественным призванием и убеждением в том, что он его выполнит.

Преклоним колена перед этими полубогами, все мы, дети мира, обреченные на бессилие, на труд без пожинания плодов, без возможности увидеть всходы нами посеянного. Им дано было то, что нам не дано: творить, утверждать, действовать. Родится ли вновь когда-нибудь такая великая индивидуальность, или мир удовлетворится отныне тем, что будет следовать по путям, проложенным смелыми творцами древних эпох? Мы не знаем этого.

Но как бы ни сложилось будущее, – Иисуса никто не превзойдет. Вечно юным останется культ Иисуса. Вечно будут вызывать слезы сказания о нем. Вечно будут его страдания волновать лучшие сердца. Во все века не будет среди сынов человеческих более великого, чем Иисус.