Текст книги "Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г"

Разве я так уж сильно занята? Я хочу познать этот век, познать снаружи, изнутри. Каждый день ощупываю его, провожу кончиками пальцев вдоль контуров времени. Или это всего лишь мой вымысел?

Потом я снова погружаюсь в реальную жизнь, сталкиваясь со всем, что встречается на моем пути. Оттого временами такое горькое чувство. Оно возникает, когда я изо всех сил, до шишек и ссадин, сражаюсь с тем, что меня окружает. Но это все в моем воображении. Будто я нахожусь в адовом чистилище и во что-то перековываюсь. Во что? Это во всех отношениях нечто пассивное, и не надо этому противиться. Но следом всегда чувство, будто все проблемы, в особенности этого времени, и вообще проблемы всего человечества должны быть до конца решены именно в моей маленькой голове. И это уже активное. Ладно, худшее снова миновало. Я, шатаясь, как одуревший пьяница, плелась вдоль Городского катка и говорила вечной луне всякие безумные вещи. Луна ведь тоже не вчера родилась. Таких типов, как я, она повидала немало, и вообще, такого насмотрелась. Ну да, мне суждена тяжелая жизнь. Временами нет на нее больше ни сил, ни желания, потому что заранее знаю, как все будет. И приходит такая усталость, что кажется, вовсе необязательно все это пережить еще и в действительности. Однако жизнь каждый раз берет верх, и мне все снова видится «интересным», увлекательным, я отважна и полна идей. Нужно, как он говорит, «давать себе передышки». Но я, пожалуй, глубоко застряла посреди такой «передышки». А теперь – спокойной ночи.

Вот еще что пришло на ум. Возможно, я себя действительно слишком «серьезно воспринимаю», но мне хотелось бы, чтобы и другие тоже меня воспринимали «серьезно». Например, S. Мне хотелось бы, чтобы он знал, как сильно я страдаю, но в то же время я это от него скрываю. Имеет ли это что-то общее с тем противостоянием, которое я так часто испытываю по отношению к нему?

Пятница [5 сентября 1941], 9 часов утра. Чувствую себя как выздоравливающий после тяжелой болезни человек. Еще немного кружится голова, и слабость в ногах. Вчера мне было очень плохо. Думаю, что внутренне живу недостаточно просто, чересчур растрачиваю себя в «необузданности чувств», в вакханалиях духа. Наверное, излишне идентифицирую себя со всем, что читаю и изучаю. Так, например, кто-то вроде Достоевского все еще может подкосить меня. Действительно надо стать проще. Больше отдаваться жизни, не хотеть мгновенных результатов. Теперь мне известно мое лекарство. Необходимо только сесть в углу на корточки и, собравшись в клубок, вслушаться в себя. Ведь одними мыслями я недалеко продвигаюсь. Это прекрасное, достойное занятие для учебы, но из тяжелого душевного состояния, только думая, себя не «вытащить». К этому надо подходить иначе. Нужна пассивность, нужно, прислушиваясь к себе, находить контакт с маленьким кусочком вечности.

Правда, стать бы проще, менее заносчивой, и в работе тоже. Когда я перевожу простой русский текст, в глубине моей души возникает вся Россия, и я считаю, что должна написать по меньшей мере такую книгу, как «Братья Карамазовы». С одной стороны, я предъявляю к себе очень высокие требования, и в истинно вдохновенные моменты чувствую себя способной на многие вещи, но вдохновение надолго не задерживается. В обычное время становится вдруг страшно, что ничего из того, что чувствую в себе в «возвышенные» мгновения, не осуществится. Но почему обязательно нужно что-то осуществлять? Я должна только жить и пытаться быть человеком. Не всем можно овладеть с помощью разума, кое-где нужно давать возможность пробиваться источникам чувств, интуиции. Мне известно, что в знании – сила, и, может быть, именно поэтому, из честолюбия, я стремлюсь к нему. Как там оно на самом деле? Господи, дай мне лучше вместо знаний мудрость. Или еще лучше – только знание, ведущее к мудрости. Такого человека, как я, не сделает счастливым знание, олицетворяющее силу. Немного покоя, мудрости и много милосердия. Когда я это в себе чувствую, мне хорошо. Поэтому и была так задета, когда эта изысканная г-жа Фри Хейл, скульптор, сказала S., что будь у меня в придачу дикий конь, на котором я бы мчалась через степь, – выглядела бы как татарка. Человек не много знает о самом себе. В одном письме к S. Герта[21]21
  Проживающая в Лондоне подруга Шпира, на которой он хотел жениться.


[Закрыть] написала: «Вчера ты возложил на меня свои руки».

Вообще-то для меня нет реальности, и я не совершаю никаких подвигов, потому что не понимаю их важности и значения. Одна строчка Рильке для меня реальнее переезда на новую квартиру или чего-то в этом роде. Пожалуй, я всю свою жизнь просижу за письменным столом. И все-таки не думаю, что я – размечтавшаяся дура. Меня чрезвычайно интересует действительность, но только за письменным столом, едва ли для того, чтобы в ней жить и действовать. А чтобы постичь людей, их идеи, надо хорошо знать существующий мир, знать фон, на котором все развивается.

Вторник, 9 сентября [1941], утро. Он – как двигатель для очень многих женщин. Хенни[22]22
  Хенни Тидэман. Этти часто называла ее Тидэ.


[Закрыть] в одном из своих писем называет его «мой Мерседес, мой большой, любимый, добрый Мерседес». «Малышка» живет над ним. Он говорит, что когда она с ним борется, то выглядит как большая, осторожная, боящаяся причинить боль кошка. В пятницу вечером он позвонил Рит, этому восемнадцатилетнему ребенку, и его голос прямо-таки струился: «Да, Р-и-и-т». Тем временем его правая рука гладила мое лицо, а на маленьком столе лежало письмо от девушки, которую он хочет назвать своей женой, и слова: «Ты мой любимый, Юл» были прямо сверху, и я постоянно на них смотрела.

Мне так грустно, так безумно грустно в последние дни. Отчего же? Не беспрерывно, каждый раз я выкарабкиваюсь, а потом снова впадаю в эту глубокую печаль.

Никогда еще не встречала человека, располагающего таким большим запасом любви, сил и непоколебимой уверенности в себе, как S. В ту пятницу, в тот знаменательный вечер он сказал примерно следующее: «Если бы я всю свою любовь и силы выпустил на одного человека, я бы погубил его». Временами мне так и кажется, будто я погребена под ним. Не знаю. Иногда думаю, что должна была бы, дабы избавиться от него, бежать на другой конец земли, и в то же время знаю, что прийти к согласию я должна здесь, на этом месте, подле него и с ним. Часто он вообще не создает никаких проблем. Тогда все замечательно. Однако бывает, как сейчас, чувствую, что он делает меня больной. Откуда это берется? Он ведь не загадочный и не сложный. Может, дело в том, что, обладая огромными запасами любви, он распределяет ее между бесчисленным множеством людей, в то время как я бы хотела всю ее только для себя? Действительно, иногда бывают моменты, когда я этого желаю, когда мне хочется, чтобы его любовь сконцентрировалась исключительно на мне одной. Но не слишком ли это физическая мысль? Не слишком ли личная? Я вправду не знаю, как мне с ним быть.

Хочу попытаться хоть что-то удержать от того вечера в пятницу. Тогда у меня было ощущение, что я проникла внутрь мужской загадки или, лучше сказать, незагадки. В тот вечер показалось, будто он дал мне ключ к тайне своей личности. И несколько дней потом мерещилось, что этот ключ, глубоко запрятанный в моем сердце, я больше никогда не потеряю. Тогда почему же сейчас мне так невыразимо грустно? Почему с ним потерян всякий контакт и хочется от него избавиться? Сейчас мне кажется, что он слишком велик для меня. Как же это было в пятницу? Когда он, широкий, нежный, с какой-то небывалой чувственностью и одновременно с такой человеческой добротой сидел напротив меня на маленьком стуле, мне периодически представлялась личная жизнь римского императора. Почему, не знаю. В его стати было нечто сладострастное. Но в то же время вокруг него витало бесконечное тепло и даже слишком большая для одного человека сердечность. Почему при этом мне представлялся римлянин времен упадка? Правда, не знаю.

Наверное, боли в желудке, подавленность, сжатое внутри гнетущее чувство – плата за мое алчное желание знать о жизни все, желание во все проникнуть. Иногда это слишком. В тесте Тако Койпера обо мне сказано, что я та, кто, требуя от жизни все, все в ней и перерабатывает. Значит, переработаю и это. Неизбежны также внутренние заторы, но их нужно свести к минимуму, иначе я не смогу жить дальше. Когда вчера в невыразимой тоске, со свинцовой тяжестью внутри, слыша над головой гул самолетов, я ехала на велосипеде домой, от неожиданной мысли, что одна бомба может положить конец моей жизни, – сильное чувство освобождения. В последнее время это случается все чаще. Мне кажется, легче не жить, чем жить дальше.

Четверг [25 сентября 1941], 9 часов утра. Да, мы – безрассудные, дурацкие, нелогичные женщины, мы ищем рай и абсолют. И тем не менее мой отлично функционирующий разум знает, что нет ничего абсолютного, что все относительно, бесконечно разнообразно и находится в вечном движении; и именно поэтому все вокруг так захватывающе, так соблазнительно и так невозможно мучительно. Мы, женщины, хотим увековечить себя в мужчине. Это значит, я хочу, чтобы он мне сказал: «Любимая, ты единственная, и я буду тебя любить вечно». Обман! Но пока он этого не скажет, все остальное не имеет смысла и безразлично мне. Это и есть безумие: ведь сама я совсем не хочу его как единственного и навсегда, но требую этого от него. Не потому ли я жду от другого абсолютной любви, что сама на нее не способна? И потом, я всегда претендую на равную интенсивность, в то время как очень хорошо по себе знаю, что так не бывает. Но стоит мне заметить у другого временное ослабление чувств – тут же пускаюсь в бегство. К этому, естественно, прибавляется еще и чувство неполноценности, что-то вроде: если я не могу его увлечь и воспламенить, то уж лучше совсем ничего. Чертовски нелогично, от этого надо избавиться. Мне было бы не по себе, если бы кто-то постоянно был для меня «огнем и пламенем». Меня бы это угнетало, надоедало бы, отнимало чувство свободы. О, Этти, Этти.

Вчера вечером, кроме прочего, он сказал: «Думаю, я для тебя – первая ступень к действительно большой любви». Это так странно, я ведь сама для многих была «первой ступенью».

И хотя, пожалуй, так и должно быть, мне как-то очень больно, и я не могу примириться с его словами. Кажется, даже знаю почему. На мой взгляд, он должен разрываться от ревности при мысли, что в моей жизни может появиться другая большая любовь. Это снова требование абсолюта. Он должен вечно любить меня единственную. Но «вечно» и «единственная» – один из видов одержимости. Последние дни я очень чувственна. Вчера вечером была так сильно этим охвачена, что когда в 9 часов он позвонил: «Есть ли настроение прийти?», пошла переполненная радостью, чувственностью и преданностью к нему. Но ты только придумываешь, что для тебя встреча с ним связана исключительно с чувственностью. Мы же не бросились сразу в объятия. Сначала увлеченно обсуждали в высшей степени интересные и противоречивые темы сегодняшнего дня. Я буквально смотрела ему в рот, и каждый раз вновь поражалась его четким, ясным формулировкам и чувствовала, что невероятно многому у него учусь. Собственно говоря, духовное общение с ним приносит мне гораздо больше удовлетворения, чем физическое. Быть может, я склонна к переоценке физического, тоже основываясь на заблуждении, что это так женственно.

Да, странно. Я и сейчас чувствую, что хотела бы спрятаться в его объятиях и быть всего лишь женщиной или даже еще меньше – просто кусочком обласканной плоти. Ужасно переоцениваю чувственность. Прежде всего потому, что каждый раз это дело лишь нескольких дней. Но эти небольшие приступы, ввиду того, что я проецирую их на всю жизнь, затеняют все остальное. Мне хочется, чтобы такие изречения, как «ты вечная и единственная», освящали всю мою жизнь. Наверное, я выражаюсь невнятно, но главное в том, что, когда я пишу, – так или иначе от этого избавляюсь. Моя переоценка чувственности объясняется желанием, чтобы та капля физического тепла, которую два человека время от времени ищут друг у друга, благодаря таким высокопарным словам, как «я буду вечно тебя любить», высоко поднималась над своим повседневным значением. Хорошо бы позволять вещам быть такими, какие они есть, и не стремиться взвинчивать их на невозможную высоту. Тогда-то в них и проявится истинная ценность. Если исходить из чего-то абсолютного, чего, собственно, в природе нет и чего к тому же совсем не хочешь, – не прийти к подлинным пропорциям жизни.

11 часов вечера. День был долгим, много чего произошло, и сейчас я страшно довольная сижу за своим письменным столом. Голова всей тяжестью опирается на левую руку, во мне благотворный покой и глубокая погруженность в себя. Сеанс хиромантии в комнате Тидэ вполне удался. Раньше такое скопище женщин мне показалось бы ужасным. А было очень уютно, увлекательно, живо. Вип принес груши, Гера тортик, а я свою глубокомысленную психологию. В заключение Тидэ, несмотря на то, что она в упряжке с пяти утра, без устали рассказывала о своей работе.

О главном все-таки я не могу сейчас писать, к тому же в комнате слишком много разговоров. Ханс, Бернард и папа Хан складывают пазлы. Прежде я бы не смогла, сидя в углу, писать или читать, если бы в комнате был еще кто-то, это сбивало бы меня с толку. Но сейчас я так глубоко ушла в себя, что, находись я даже посреди толпы, никто не смог бы мне помешать. Была бы «послушной девочкой», пошла бы сейчас спать в свою маленькую комнату, в девичью постель, но стремление к общению и дружелюбная привычка удерживают меня в этом «просторном приюте любви», как я его однажды патетически назвала. Ну да. Я приняла три таблетки аспирина и, наверное, поэтому так приятно оглушена. Завтра меня снова ждет огромная программа: буду очень занята этим несчастным будущим шизофреником с его фантастическим «имаго отца», потом надо составить письмо для S., потом приготовить урок русского и позвонить Алейде Схот[23]23
  Алейда Схот (1900–1969) – выдающаяся голландская славистка и переводчица.


[Закрыть]. Но прежде всего я должна хорошо выспаться. Жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Господи, ты все-таки немного со мной.

Суббота [4 октября 1941], вечер. Сюарес[24]24
  Андре Сюарес (1868–1948) – французский поэт, писатель и литературный критик. – Примеч. ред.


[Закрыть] о Стендале:

«У него бывают сильные приступы тоски, которые он показывает своим друзьям и прячет в своих книгах. Его живой ум служит маской для прикрытия страстей. Он острословит, чтобы его с его большими чувствами оставили в покое».

Вот твоя болезнь: ты хочешь заключить жизнь в свои собственные формулы. Вместо того чтобы дать жизни объять тебя, ты все ее проявления хочешь объять своим духом. Как же это? Уйти головой в небо – еще куда ни шло, но наоборот, поместить небо в своей голове – ну никак. Каждый раз ты хочешь заново создать мир вместо того, чтобы наслаждаться уже существующим. В этом скрывается своего рода тирания.

6 октября [1941], понедельник, 9 часов утра. Вчера посреди дня во мне зависла одна фраза. Я спросила Хенни: «Тидэ, ты никогда не хотела выйти замуж?» На что она ответила: «Бог еще не послал мне мужа». Захоти я эти слова применить к себе, они бы значили следующее: если я хочу жить в соответствии с моими собственными, врожденными качествами, то, вероятнее всего, мне не следует выходить замуж. В любом случае не надо над этим ломать себе голову. Если я искренне прислушаюсь к моему внутреннему голосу, то в нужный момент пойму, послан мне Богом человек или нет. Но я не должна об этом все время думать. И также не должна идти на уступки, ввязываясь в брак на основании каких-то сумасбродных теорий. Нужно доверять себе и знать, что я иду определенным путем, и мне не стоит думать: а не буду ли я, если сейчас не заимею мужа, впоследствии очень одинокой? Смогу ли сама заработать на хлеб? Не останусь ли старой девой? Что скажет мое окружение, не буду ли я вызывать жалость, потому что все еще без мужа?

Вчера вечером в постели я спросила Хана: «Как ты думаешь, такой человек, как я, имеет право на замужество? Я вообще настоящая женщина?» Для меня сексуальность не так существенна, хоть я и произвожу иногда противоположное впечатление. Не обман ли это, привлекать мужчин, а потом не оправдывать их ожиданий? Природная женственность, во всяком случае сексуальная, мне не свойственна. Я больше не «самка», духотворные процессы разными способами ослабляют во мне чисто физическое, и иногда от этого возникает ощущение своей неполноценности. А еще мне кажется, что я стыжусь именно этой духовности в себе. Во мне заложены глубоко человеческие чувства, врожденные любовь и сострадание к людям, ко всем людям. Не думаю, что я гожусь для одного-единственного мужчины. Иногда это видится мне даже чем-то детским – любить только одного человека. И я никогда не могла бы сохранять верность лишь одному мужчине. Не из-за других мужчин, а потому, что сама состою из такого большого количества человеческих существ. Мне 27, и мне кажется, я достаточно много любила и была любима. Чувствую себя очень старой. Это не случайно, что мужчина, с которым в течение пяти лет я веду почти супружескую жизнь, – в том возрасте, в котором невозможно строить общее будущее, а мой лучший друг собирается жениться на юной девушке, живущей в Лондоне. Не думаю, что это для меня: единственный мужчина и единственная любовь. Но во мне много чувственности и большая потребность в любовной ласке, в нежности. И этого было немало. Да, не получается записать так, как чувствовала это ночью и утром.

«Бог не послал мне мужа».

Моя интуиция еще ни разу в жизни не позволила мне сказать мужчине «да», и мой внутренний голос должен быть для меня проводником во всем, но прежде всего в этом. Я хочу сказать, что во мне должен присутствовать определенный покой, как и точная, опирающаяся на мой внутренний голос уверенность в том, что я иду своей собственной дорогой. И замуж не выходить не из тех соображений, что вокруг так мало счастливых браков, это тоже было бы разновидностью конфронтации, страха и неуверенности. Но отказаться от замужества, поскольку знаешь, что это не твой путь. И потом не утешать себя язвительным замечанием, которое то и дело слышишь от незамужних девиц: «с меня хватит того, что я вижу у других». Я верю в счастливый брак и была бы, наверное, в состоянии такой создать. Но пусть будет то, что будет, не выстраивай никаких теорий по этому поводу, не спрашивай себя о том, что было бы для тебя лучше, не пытайся делать никаких расчетов. Если «Бог пошлет» – хорошо, нет – твоя дорога будет другой. Но не огорчайся потом, задним числом, и не говори: я должна была бы тогда поступить так или этак. Не надо говорить ничего такого, и поэтому вслушивайся сейчас в свою природную сущность и не давай смутить себя тем, что вокруг тебя говорят люди. А теперь давай работать.

Понедельник, утро, 20 октября [1941]. Они ели медленно, досыта и все плотнее прирастали к земной тверди. Это после завтрака, состоявшего из бутерброда с помидорами, яблочного варенья и трех чашек чая с настоящим сахаром. Во мне есть склонность к аскетизму: подвергать себя голоду и жажде, холоду и жаре. Не знаю, каково происхождение этого романтизма, но как только становится немного прохладнее, больше всего хочется забраться в постель и не вылезать из нее.

Вчера вечером я сказала S., что для меня опасны все эти книги, во всяком случае, иногда опасны. Что они делают меня ленивой, пассивной, что мне хочется только еще и еще читать. Из того, что он ответил, вспоминается лишь одно слово: «вырождающийся».

Порой мне приходится потратить столько сил, чтобы начать день, построить его основу: встать, умыться, сделать зарядку, натянуть чулки без дырок, накрыть стол; одним словом, «сориентироваться» в повседневной жизни, и чтобы еще остались силы для другого. Когда я, как любой житель города, встаю вовремя, то так собой горжусь, будто совершила что-то необыкновенное. И все-таки внешняя дисциплина, пока нет внутренней, для меня очень важна. Если я утром дам себе поспать на час дольше, это не значит, что я высплюсь, а значит, что я попросту не справляюсь с жизнью.

Во мне живет небольшая мелодия, которая иногда так и просит моих собственных слов. Но скованность, неуверенность в себе, лень и не знаю что еще препятствуют этому. И так, подавленная, она бродит во мне и временами прямо изводит. А потом меня снова заполняет тихая, печальная музыка.

Как мне иногда хочется вместе со всем, что во мне запрятано, убежать в слова, найти в них пристанище для всего-всего. Но нет слов, которые были бы готовы меня приютить. Да, собственно говоря, все дело именно в этом. Я ищу для себя приют, но тот дом, в котором я хочу укрыться, должен быть камень за камнем построен мною. Дом и убежище для себя ищет каждый человек, а я всегда ищу несколько слов.

Бывает, чувствую, что каждое сказанное вслух слово, каждый совершенный жест лишь усиливает и без того большое разногласие. Тогда мне хочется погрузиться в глубокое молчание и наложить печать молчания на всех остальных людей. Да, любое слово на этой слишком беспокойной земле может еще больше увеличить разногласия.

Делай то, что может рука твоя делать[25]25
  «Все, что может рука твоя делать, по силам делай…», Екклесиаст, 9:10. – Примеч. пер.


[Закрыть], и ни о чем не думай заранее. Итак, мы застелим сейчас постель, отнесем чашки на кухню, а потом будет видно. Подсолнухи Тидэ получит еще сегодня. Надо еще закончить работу над «Горем от ума», постараться втолковать этой девочке правила русского произношения и закончить обработку анализа этого шизофренического случая, выходящего за пределы моей психологии и понимания. Погружаясь в каждую минуту, делай, что делают твои руки и душа, и не распространяй свои мысли, страхи и заботы на последующие часы. Придется снова заняться твоим воспитанием.

21 октября [1941], после обеда. Рождение настоящей внутренней самостоятельности – медленный и мучительный процесс. Все лучше и лучше понимать, что для тебя не существует никакой помощи, поддержки, никакого убежища у других. Что и другие точно так же неуверенны, слабы и беспомощны, как ты. Что ты должна становиться все сильнее. Не думаю, что поиск убежища у других – твой выход. Ты всегда будешь возвращаться к самой себе. Другого не дано. Остальное – обман. Но как тяжело каждый раз осознавать это заново. Особенно – будучи женщиной. В тебе все-таки всегда существует стремление раствориться в другом, в единственном. Но и это самообман, хоть и красивый. Две жизни не могут совпасть в своем течении. По крайней мере для меня. Разве что в отдельные мгновения. Но оправдывают ли такие мгновения всю совместную жизнь? Могут ли они удержать эту общую жизнь? Тем не менее это сильное чувство. И иногда счастливое. Одна. Господи. Тяжело. Ибо мир остается таким негостеприимным.

Как сильно бьется сердце. Но не для одного человека, для всех людей. Мне кажется, у меня богатое сердце. Раньше я всегда представляла, что отдам его одному человеку. Но нет. И когда в 27 лет приходишь к подобной суровой «правде», тебя часто охватывает отчаянье, одиночество, чувство страха, но с другой стороны – чувство гордости и независимости. Я доверена самой себе и должна прийти к согласию с собой. Единственный критерий, которым ты обладаешь, – ты сама. Снова повторяю себе это. И единственная твоя ответственность в этой жизни это ответственность за себя. Но с этим ты должна справиться полностью. А сейчас надо позвонить S.

Среда [22 октября 1941], 8 часов утра. О Господи, дай мне по утрам немного меньше мыслей и немного больше холодной воды и гимнастики.

Жизнь невозможно заключить в несколько формул. В итоге именно это тебя постоянно занимает и ты много над этим думаешь. А не получается, потому что жизнь бесконечно разнообразна, ее не поймать, не упростить. Но сама ты могла бы стать проще…

Четверг [23 октября 1941], утро. Какая же ты дура! Прекрати ломать себе голову! Не пытайся одним или несколькими яркими словами обрисовать все… Слова никогда не смогут охватить тебя целиком. Божий мир и небеса такие большие. Разве недостаточно большие?

Хотеть назад в темноту, в материнское лоно, в общую массу – или стать самостоятельной, найти собственную форму, победить хаос. Я разрываюсь между этими двумя вещами.

24 октября. Сегодня утром – Леви. Мы не должны заражать друг друга своими плохими настроениями. А вечером – новые постановления, касающиеся евреев. По этому случаю я позволила себе полчаса подавленности и беспокойства. Раньше я бы бросила работу и утешилась чтением какого-нибудь романа. Сейчас надо заняться Мишиным анализом. Это очень важно, что он так хорошо отреагировал по телефону. Не стоит питать большие надежды, но он заслуживает помощи. Пока что надо использовать приоткрывшуюся к нему дверку. Может, в дальнейшем это поможет ему. Не нужно ждать великих результатов, надо верить в малое. Вот уже два дня, как, не углубляясь в собственные настроения, беспрерывно работаю. Хорошая девочка, молодец!

«Я так привязана к этой жизни».

Что ты понимаешь под «этой жизнью»? Удобную жизнь, которую ты ведешь в данное время? Действительно ли ты привязана к голой, совершенно голой жизни, в том виде, в каком она тебе представится, выяснится лишь с течением лет. Ты располагаешь достаточными силами. И в тебе есть что-то такое: «Смеясь ли прожить жизнь или плача, это всего лишь жизнь». Но это не все. Это замешано на западном динамизме, который временами я очень сильно чувствую: у тебя прекрасное здоровье, ты тянешься к самой себе, к своей основе. А теперь – работай.

После одного разговора с Яапом[26]26
  Предположительно – брат Этти Яап.


[Закрыть]:

Время от времени мы бросаем друг другу частички самих себя, но я не думаю, что при этом мы понимаем друг друга.

Четверг [30 октября 1941], утро. По всем направлениям страх жизни. Совершенная подавленность. Отсутствие уверенности в себе. Отвращение. Страх.

11 ноября [1941], утро. Кажется, будто прошли долгие недели, наполненные ужасными переживаниями, а я снова стою перед той же проблемой – перед необходимостью разорвать на мелкие кусочки этот самообман или фантазию, назовите как угодно, это стремление всю жизнь обладать одним человеком. Ты должна свой абсолютизм стереть в пыль. И не думай, что от этого ты обеднеешь, наоборот, – станешь богаче, многограннее. Надо принять свойственные людским отношениям спады и подъемы и рассматривать их не как повод для печали, а как нечто положительное. Не хотеть целиком владеть другим еще не означает отказаться от него. Дать другому полную свободу, и внутреннюю тоже, отнюдь не значит отречься. Постепенно начинаю понимать свою страсть в отношениях с Максом[27]27
  Предположительно Макс Кнап.


[Закрыть]. Меня все больше разжигает отчаянье, возникающее оттого, что в конце концов всегда сталкиваешься с недосягаемостью другого. Пытаешься его достичь не тем, слишком абсолютным способом. А абсолюта нет. Очень хорошо знаю, что жизнь и человеческие отношения бесконечно многообразны и что абсолюту или объективности ни в чем и никогда не добраться до истинного. Но это знание должно из головы перейти в кровь, во всю тебя, это тоже надо прожить. Все время возвращаюсь к тому, что на протяжении всей жизни нужно тренироваться принимать ее не только в соответствии со своим мировоззрением, но и в согласии со своим чувством. В этом, быть может, и заключается единственная возможность обрести гармонию.

21 ноября [1941]. Интересно, что последнее время я полна творческого вдохновения и хотела бы страницу за страницей писать рассказ о девочке, которая не может стать на колени или что-то в этом роде, о занимающей меня маленькой Леви и о многом-многом другом. Но, записывая это, я, как ужаленная, подпрыгиваю на синем покрывале от вдруг возникшего вопроса, да, от этого вопроса. В то время как я полна этических проблем, размышлений о правде и Боге, неожиданно появляется «проблема еды». Может, это все-таки стóит проанализировать. Периодически, хотя и не так часто, как раньше, я порчу себе желудок просто тем, что слишком много ем. От несдержанности. Знаю, что должна быть осторожна, но, несмотря на это, на меня вдруг нападает что-то вроде жадности, против которой бессильны любые аргументы. Я знаю, что, позволив себе лишний кусок, буду сильно раскаиваться за это небольшое удовольствие, однако ничто не в силах удержать меня. И я вдруг понимаю, что из этой проблемы можно что-то извлечь. В конце концов, это символично. Наверняка подобная жадность существует и в моей духовной жизни. Желание поглотить неумеренно много иногда заканчивается тяжелыми желудочными проблемами. Где-то здесь находится причина всего. Может быть, это связано с моей любимой мамой. Она всегда говорит о еде, для нее не существует ничего другого. «Иди поешь что-нибудь. Ты мало поела. Ты так похудела». Вспоминаю, как несколько лет назад я наблюдала за мамой во время еды на одном мероприятии для домохозяек. Я сидела на балконе маленького кинозала в Девентере. Мама находилась в центре длинного стола среди других женщин. На ней было голубое кружевное платье, и она ела. Она была полностью этим поглощена, ела жадно и увлеченно. Когда, сидя на балконе, я вдруг увидела ее, то испытала ужасное раздражение. Я не могла себе это объяснить, но одновременно с этим отталкивающим чувством мне было ее безумно жалко.

В этой жадности было что-то такое… Словно она боялась каким-то образом остаться обойденной. Это было ужасающе жалким и по-животному отталкивающим. Так мне казалось. На самом же деле это была обычная домохозяйка в кружевном голубом платье, которая просто ела суп. Но если бы я могла понять все, что во мне тогда происходило, то многое поняла бы в моей маме. Этот страх что-то недополучить в жизни! Из-за него потом и приходит истинная обойденность. Никак не подобраться к самой сути.

С психологической точки зрения это можно было бы (послушайте полного профана) сформулировать так: моя конфронтация с мамой все еще существует, и вместе с тем, гнушаясь в ней некоторыми вещами, я делаю их точно так же, как она. В конечном счете я не принадлежу к людям, которые придают еде большое значение, несмотря на то, что она имеет и свои приятные стороны. Но не об этом речь. Что-то стоит за тем, что я себе сознательно, добровольно или, лучше сказать, вопреки своему сознанию каждый раз порчу желудок. Конечно, именно с этим связано и мое стремление к аскетизму, к монашеской жизни с ржаным хлебом, чистой водой и фруктами.

Можно иметь жизненный голод. Но, будучи ненасытным, – промахнешься, не попадешь в цель. Ну вот, ты все еще продолжаешь говорить на глубокомысленные темы.

Но интересно, что в то время, когда во мне бродит все еще не проявившаяся внешне депрессия, я вдруг чувствую, что мне необходимо посвятить несколько слов своему животу и всему, что за этим стоит.

Виновны в этом, конечно, недавние разговоры с S. о преимуществах и недостатках психоанализа. Поводом к этому послужили дебаты с Мюнстербергером[28]28
  Вернер Мюнстербергер (1913–2011) – немецкий психоаналитик и историк искусства.


[Закрыть]. S. упрекал психоаналитиков в недостаточном человеколюбии, в их слишком деловом интересе к человеку.