Текст книги "Шаг до страсти"

Глава 7

Зажигалки в ящике стола не было. Он вынул из него все, то же проделал с остальными ящиками. Поглядел под креслом, даже отодвинул книжный шкаф, проверяя, не закатилась ли она под него. Он обшарил каждый угол в комнате, потом стал искать в своей спальне. Зажигалки нигде не было. Десять минут он обыскивал карманы своей одежды, даже карманы халата, хотя прекрасно знал, что это пустая трата времени. Затем он позвонил горничной, которая убирала в его комнатах. Зажигалку она не видела. Она сказала, что вообще в глаза не видела зажигалки, и он знал, что так это и было на самом деле. Он никогда не оставлял ее на виду, всегда убирал в футляр от «Тиффани» в самую глубь ящика. В первое время он, как правило, запирал ящик, но через три года потерял бдительность и перестал принимать меры предосторожности. Он стоял посредине комнаты и старался вспомнить, когда он в последний раз пользовался ею. Вспоминать долго не пришлось. Он положил ее тогда в стол. Он еще раз огляделся, словно зажигалка могла неожиданно появиться, как по мановению волшебной палочки. Кто-то подходил к его столу и взял ее. Если ее украли... Он дотронулся до лба, и пальцы стали мокрыми от пота. Он поморщился, вытер лицо и руки носовым платком. В его кабинет не заходил никто, кроме горничной и, конечно же, жены. Горничная, безусловно, ее не брала, он не сомневается, что она говорит правду.

Остается жена. А зажигалка ему нужна этим утром. Даже если бы она была не нужна, все равно он должен обязательно разобраться в этой загадке. Он ненадолго запаниковал, но сразу же взял себя в руки. Он был восприимчивым человеком, но воспитание приучило его презирать и перебарывать страх. Он поднялся наверх к спальне жены и постучал.

Жена стояла перед трюмо одетая к выходу и натягивала перчатку. Он увидел, что на ней платье броского фиолетового цвета, а на голове – похожая на сомбреро шляпа.

– Маргарет, – обратился он к ней. – Извини, что побеспокоил тебя, но я кое-что потерял. Зажигалку. Она не попадалась тебе на глаза?

Маргарет посмотрела на него с выражением, которого он никогда раньше не замечал. Она умела мимикой лица передавать самые разные эмоции, он знал их как свои пять пальцев. Чаще всего на ее лице он читал презрение и неприязнь, временами приступы ярости превращали эту красивую женщину в мегеру. Она не ответила, она ждала, не меняя незнакомого ему странного выражения лица. Казалось, она собирается с силами перед безудержным взрывом. Не услышав ответа, он вынужден был повторить вопрос:

– У меня затерялась зажигалка. Ты не видела ее?

Она расстегнула сумочку, вытянула перед ним кулак и потом разжала его.

– Вот что я нашла, – сказала она. – Похожа на зажигалку, правда? Сначала я так и подумала, стала ею пользоваться, пока не кончился газ. Я хотела перезарядить, но нажала не на тот рычажок.

Зажигалка лежала у нее на ладони, и он понял, что произошло. Створка, скрывавшая глазок камеры, была открыта, вероятно, что-то заело в уголке.

– Сначала я не поняла, что это такое, – сказала Маргарет Стефенсон. – Попробовала развинтить и что-то сломала. Теперь тебе, дорогой, не придется больше фотографировать, верно?

– Не придется, – согласился Фергус. Если бы между ними были иные отношения, он бы блефовал. Можно было как-то объяснить существование этой крошечной камеры; другая женщина проглотила бы какую угодно ложь, и ей бы в голову не пришло истинное объяснение. Но двадцать лет пребывания в обороне убили в нем способность сколько-нибудь убедительно вводить ее в заблуждение. Она доминировала во всех случаях, убивала его одним словом или взглядом, владея моральным оружием, которое он сам же вложил ей в руки. Что бы он ни сказал, она сразу понимала, правда это или нет, она обладала удивительным свойством вскрывать любые его оборонительные системы и вытягивать из него истину, как кишки. Он мог бы с любым другим противником придумать правдоподобное объяснение, на это у него хватило бы смелости и сообразительности. Но с Маргарет он даже не пытался проделать это.

– Нужно было запирать этот проклятый ящик, – сказал он. – Никогда не думал, что ты пойдешь в мой кабинет. Сам виноват.

Маргарет еще сдерживалась. Она с такой силой сжимала зажигалку, что края больно врезались в ладонь, но неизбежный вопрос она задала тем же угрожающим презрительным тоном:

– Зачем тебе такая вещица? Что ты тайно фотографируешь? В какое же дерьмо ты попал на этот раз?

Он не догадался, куда она клонит, осознание вины помешало ему понять, что жена имела в виду сексуальные, а не политические увлечения.

– Никакое это не дерьмо, – возразил он. – Но не думаю, чтобы ты поняла. Ты в жизни не имела идеала.

– Идеала? – Она быстро менялась в лице, и на фоне кричащего фиолетового платья оно сделалось страшным.

– Идеала, – повторил Фергус. – Абстрактного представления о том, как усовершенствовать человечество. Я верю в это уже очень давно. Ты назовешь это дерьмом, предательством, чем угодно, но я не согласен. Я думаю, все, что я делаю, правильно.

Пока он произносил эти слова, она стояла и вдруг почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Она тяжело опустилась на банкетку и ухватилась за угол трюмо – от толчка звякнули стоявшие рядами флакончики и пузырьки.

– Предательство, – услышал он ее шепот. – Предательство... Боже мой! Так вот чем ты занимаешься! – Она сидела с полуоткрытым ртом, в глазах отразился такой ужас, что Фергус буквально остолбенел.

– Кто тебе платит?

Он покачал головой:

– Никто мне не платит, Маргарет. – Она, казалось, не слышала его.

– Русские... вот кто! Наверное, опять педерастия, и ты у них на крючке!

– Нет, – ответил он. – Ты все еще не понимаешь. Шантаж тут ни при чем. Меня никто не заставляет ничего делать. Я делаю это, потому что так хочу. Я верю в это со времен Кембриджа.

– Веришь – во что? – Она почти выплюнула в него это последнее слово. Постепенно она брала себя в руки и потрясение сменялось отвращением такой силы, что ему невольно на миг захотелось отскочить от жены, чтобы она не вцепилась в него своими длинными ногтями и острыми зубами.

– Коммунизм, – сказал он. – Я стал коммунистом. Задолго до того, как встретил тебя. – Он сделал жест, совсем печальный. – Прости, – сказал он. – Еще один удар для тебя. Я бы очень хотел, чтобы ты поняла, что я чувствую. Жаль, что нам так и не удалось поговорить друг с другом о важных вещах.

Он отвернулся, по всему телу разлилась слабость, стало подташнивать. Несмотря на то что он так много перенес, ему не хотелось причинять ей страдания. Он не ожидал, что она вдруг разразится слезами. Сколько же лет прошло с тех пор, когда он в последний раз видел, как она плакала! Ее слезы испугали его, лишили уверенности. Он подошел к ней, протянул платок, который она резко вырвала из его руки.

– Не подходи ко мне, не смей подходить ко мне! Гад, грязный предатель! Предатель! Коммунист – стоишь тут и говоришь, что коммунист, и еще просишь, чтобы я попыталась понять тебя?

– Не кричи, – сказал он. – Нас могут услышать.

– Да, – в неистовстве бросила ему в лицо Маргарет. – Да, могут! На, забирай эту гадость! – Она кинула в него маленькой золотой зажигалкой. Та пролетела мимо и ударилась в стену. Маргарет повернулась к зеркалу и принялась поправлять макияж, с силой хлопая ящиками и размазывая пудру по лицу. Затем поднялась.

– Пошел вон из моей комнаты, – прошипела она. – У меня встреча с маркизой, и я уже опаздываю. С глаз моих долой!

Он поднял с пола зажигалку, великолепно изготовленную. Даже от удара о стену она не разбилась. Золотая зажигалка с подделанным клеймом «Тиффани». Это он сам придумал, а его вербовщики одобрили. Сунув ее в карман, он вышел и неслышно притворил за собой дверь. Он никогда не производил шума, если это от него зависело. Как-то раз его бабушка, внушительная викторианская дама, заметила в его присутствии об одном взрослом человеке:

– Джентльмен не хлопает дверью. – Этими словами нарушитель был навсегда отрешен от их дома. Фергус запомнил это на всю жизнь.

Стефенсон прошел к себе в кабинет и присел к письменному столу. Он отчетливо помнил свое детство. Отец с матерью были какими-то тенями, с которыми он встречался в установленное время между пятью и пятью тридцатью; они запомнились ему необыкновенно высокими, а то, что они делали за пределами детской, казалось таинственным и непонятным. Его память заполняла заменяющая мать нянюшка, которой его отдали родители. В отличие от описываемых во всех популярных брошюрах извергов-нянь, чьею бесчеловечностью объясняют несчастья, впоследствии постигшие детей, тот выбор, который он сделал в жизни, никак не объяснишь влиянием няни. Его любили и лелеяли, конечно, пока он оставался хорошим ребенком, и в процессе воспитания он не был искалечен. В годы возмужания, постигая собственную натуру, он пытался анализировать мотивы, по которым он пошел совершенно в ином направлении, чем можно было бы предположить по его воспитанию и окружению. Разгадка лежала не в его прирожденной человечности или атеизме, к которому он пришел еще в школе. С его темпераментом он столь же легко мог бы добиться не менее блестящей карьеры и в церкви. Но сонная англиканская церковь тридцатых годов не могла привлечь его ничем позитивным. Не будь его окружения, он мог бы очутиться в лоне догматических сил, под которыми подразумевали римскую католическую церковь. Но для Фергуса, учитывая его происхождение, воспитание и атмосферу, в которой он вырос, католики были такими же еретиками, как диссиденты и нонконформисты. Он нередко говорил о себе, что он слабый человек, – и весьма несправедливо. По своему характеру он нуждался в том, чтобы им руководили сообразно его интеллекту и эмоциональному настрою, – система классовых привилегий и государственная служба, в условиях которых проходили первые десятилетия его жизни, не давали удовлетворения ни первому, ни второму. Найди он для себя такой авторитет, Фергус стал бы способен на большую отвагу, упорство и жертвенность. Эта потребность оставалась в нем все еще не удовлетворенной ко времени, когда он поступил в университет и обнаружил, что он к тому же и гомосексуалист.

И снова неудача. У того, кто соблазнил его, не было никакой привязанности к левым. Политика его ничуть не занимала, а кроме гедонистских убеждений, никаких других убеждений он не имел. Он бы громко посмеялся над Фергусовскими эмоциональными поисками истины, если бы услышал про них. Обращение Фергуса произошло совершенно неожиданно и совпало с неудачным романом, от которого он пытался всеми силами освободиться. На вечеринке он встретил известного писателя-коммуниста. Это было в те времена, когда половина студентов, выходцев из аристократии, считала себя ярыми последователями Маркса, а «Интернационал» пели в конце каждого диспута. Писатель относился к наиболее экстремистскому течению в социализме, и его чествовали новые поклонники. Для Фергуса Сте-фенсона он явился настоящим открытием. Внешне непривлекательный, он весь дышал пламенной убежденностью, от него исходило удивительное притяжение. Он воплощал в себе невиданную силу, которая, как и всякая фанатическая вера, безусловно, шла из самых глубин его существа.

Он пригласил Фергуса отужинать с ним – вот когда завершились поиски смысла жизни. Фергус обрел веру. Еще он нашел оружие, с помощью которого мог победить собственную неудовлетворенность и отвращение к себе. Он открыл для себя общие узы, связывающие его с мужчинами и женщинами всех классов и возрастов. Важнее всего было то, что он нашел среди них свое место. В собственном мире он чувствовал себя чужим, жил фальшивой жизнью с единственной альтернативой – уйти из него полностью, чтобы жить в убогих потемках мира, населенного всеми презираемыми гомосексуалистами. Однако эти люди вызывали у него непередаваемое отвращение. Приведись ему жить среди этих людей, он быстро сошел бы с ума. И вот теперь ему нашлась роль в нормальном мире, где у него есть друзья, цель, прибежище. Привлекала его также и обстановка секретности, которая давала ему ощущение, которого ему всегда не хватало – чувство принадлежности к группе.

Университет он окончил в числе первых, а через год оказался в армии. Воевал в Северной Африке, потом итальянская кампания. Его собратья по оружию, офицеры, удивлялись, что такой тихий человек, как Стефенсон, воевал с нацистами буквально как с личными врагами. Он был уже на дипломатической службе, когда встретился с Маргарет и они поженились. Трагическая неудача брака еще больше заставила его искать в тайных политических связях духовную отдушину. Война с нацизмом сгладила противоречия между его взглядами и интересами страны. Когда закончилась война, то общая цель исчезла, а наступивший мир оказался лишь кратким перемирием между Фергусом и английским государством, и вскоре Фергус почувствовал, что ему нужно определяться.

Последней каплей явилась попытка американцев оживить труп нацистской Германии. Он считал, что этим западное общество само поставило себя вне закона, поскольку прибегло к тому же аргументу, который незадолго до этого помог жуткому чудовищу: сильная Германия – это бастион против советского коммунизма. Фергус не стал прибегать к своим партийным связям, а обратился непосредственно к русским.

Первые инструкции он получил от сотрудника Советского посольства в Лондоне. Вскоре этого человека отозвали в Москву и Фергуса передали на связь другому, тогда же он выбрал себе псевдоним Синий. Настоящий консервативный синий. Цвет политических знамен его класса. И вот он, сидя в своем кабинете, – пятидесятичетырехлетний уважаемый человек, блестящий, перспективный дипломат, у которого все шансы достичь самых больших высот в своей карьере, – сидя в кабинете, он гадает, как теперь поступит его жена.

Он принес ей столько разочарований, что она его возненавидела. Ненависть в конце концов вылилась в смесь раздражения и презрения, но в основе все равно оставалась ненависть. Он бессовестно обманул ее при женитьбе. Он не смог стать ей настоящим мужем, а затем совершил самую тяжкую ошибку, попытавшись вызвать у нее сочувствие. В отместку она вот уже двадцать лет терзает его, унижает своими любовными похождениями, изводит намеками, что их последний ребенок имеет другого отца. Стремление женщины покарать мужчину-импотента не имеет границ.

И вот теперь у нее наконец появилось средство, какого еще не было. Она может полностью уничтожить его, увидеть его разоблаченным, брошенным в тюрьму... Он не знал, пойдет ли она на это. Даже по прошествии стольких лет он не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Он встал и подошел к двери. Фотоаппарат уже ни на что не годится. Детали утреннего совещания придется запоминать. Кто знает, возможно, это будет последняя информация, переданная Синим.

– Я не могу сказать тебе, кто это, – сказала Джуди. Ричарда Патерсона в пятницу не было в посольстве, и только отчаяние заставило ее позвонить ему домой. Она не предложила ему сесть. Они стояли друг против друга в гостиной в ее квартире. Теперь, когда он приехал, она совершенно успокоилась. Она думала, что все будет намного хуже, чем получилось на самом деле: оказалось, что она может держаться так холодно и так любезно, словно они малознакомые люди. И Ричард Патерсон, со своей стороны, тоже предпочитал держаться официально. Он даже не попытался поздороваться за руку. Первым делом он спросил, кто этот русский. Она еще раз отказалась назвать его.

– Тогда какое право ты имела вытаскивать меня сюда, – возмутился он. – У меня нет никакого желания впутываться в такое дело, а если это всего-навсего какой-нибудь клерк, разливающий чернила по письменным приборам, который хочет подоить Запад...

– Ничего подобного, – прервала его Джуди. – Я знаю этого человека очень хорошо. Ему грозит большая опасность, и он просит политического убежища. Поверь мне, Ричард, если бы не крайние обстоятельства, я бы ни за что не позвонила тебе.

– Очень рад, – сказал он. – Жена слышала наш разговор и страшно разволновалась. Едва успокоил.

Джуди посмотрела на него. Безразличие, абсолютное безразличие. Вот чем полезен оказался для нее Свердлов.

– Извини, – сказала она. – Но это нельзя откладывать до понедельника. Пришлось позвонить тебе домой. Моему другу нужно знать, примут ли его англичане и пообещают ли не передавать его американцам и его собственному посольству. Вот что он велел мне спросить у тебя. Я попыталась связаться с человеком из разведки, но он улетел в Лондон. Мне больше не к кому было обратиться.

– Я не могу дать тебе ответы на оба вопроса, это не в моей компетенции. Я могу только вернуться в Вашингтон и доложить обо всем послу. Если это и в самом деле важная персона из Русского посольства, все равно этим должен заниматься посол. Во всяком случае, я мог бы сначала поговорить с посланником.

– Нет времени. Иди сразу к послу, – решительно заявила она. – Мой друг примет его гарантии. Можешь сказать, что этот человек будет очень ценным приобретением для Англии. – Свердлов велел ей подчеркнуть эту мысль.

Она никак не могла понять, зачем, пока он не объяснил ей, что в таких делах страны торгуются за людей, как за товары.

– Если ты не имеешь права назвать мне его, – раздраженно буркнул Патерсон, – сама подумай, как я должен вести дело. Из какого подразделения посольства – хоть это ты можешь мне сказать?

– Военный, – ответила Джуди. Свердлов сказал ей, что больше ничего говорить нельзя. Такой информации достаточно, чтобы у чиновников потекли слюнки.

– Хм, это может значить что угодно. Ты все время называешь его своим другом... – Он бросил на нее взгляд, как бы укоряя ее. – Ты не можешь не знать его имени. Почему ты не доверяешь мне? И мне же нужно что-то иметь в руках, когда я пойду к послу, иначе все выглядит странно.

– Извини, но мне не позволили говорить тебе. Я сказала все, что могла. Он важный человек, он хочет перейти к нам, у него мало времени. Я тебя знаю, Ричард, ты великий законник, но, если ты запутаешь все это дело в параграфах, мы опоздаем помочь ему.

– А почему я должен думать о том, чтобы помочь ему? – возразил он. – Я приехал сюда потому, что перебежчик может помочь нам. Всегда найдется ненадежный человек, который продастся тому, кто больше заплатит, если что-то натворил у себя и боится расплаты. У нас уже были такие случаи: солдаты из Восточного Берлина называли себя политическими беженцами, когда напивались или убегали в самоволку.

Он прекрасно понимал, что тут речь идет совершенно о другом, но его злило отношение Джуди. Он никак не ожидал такого холодного приема, можно было подумать, что она никогда не спала с ним. Ее тревожила только безопасность этого «друга».

– О боже мой! – воскликнула Джуди. – Боже мой, никогда не думала, что захочу встретиться с этим маленьким животным, Лодером, но я бы отдала все на свете, чтобы здесь вместо тебя был он. Если ты не в состоянии помочь, то ведь можешь по крайней мере вывести на меня кого-нибудь из разведки? Вот все, что мне нужно! Тебе можно не ходить к послу и не впутываться в это дело, если ты боишься, что все обернется вовсе не так, как ты думаешь, и пострадает твоя драгоценная карьера! Хотя черт бы меня побрал, но я не вижу, как она может от этого пострадать!

– Я поставлю Лодера в известность, когда получу на это указания посла. – Он направился к двери. – Не знаю, во что ты там впуталась, Джуди, но похоже, на этот раз в какую-то мерзкую историю. Посоветую тебе не забывать, на чьей ты стороне. Свяжусь с тобой завтра.

Она догнала его в дверях.

– Времени очень мало, – сказала она. – Неделя, десять дней. Ради бога, постарайся заставить их принять решение!

– Трудно что-нибудь обещать относительно времени, – резко отрубил он. – Я сказал тебе, что передам наверх и позвоню завтра. – Он быстро зашагал по коридору к лифту, и она закрыла дверь в квартиру.

Из спальни вышел Свердлов. В руке он держал сигарету, которую и протянул ей.

– Ты слышал? – спросила Джуди.

– Да. Все как нужно. Он пойдет к послу, а посол отправит его в разведывательное подразделение. Ты все провела отлично.

– Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что это будет именно так? А если Ричард не сделает ничего? Ты же слышал, как он говорил про мерзкую историю, вдруг он решит, что ему лучше держаться подальше. Ты же не знаешь, что у него на уме!

– Я это знаю намного лучше, чем ты, – сказал Свердлов. – Он сделает так, как сказал, потому что хочет и сам подзаработать на этом деле. Он пойдет к послу и скажет: «Сэр, у меня есть очень важный русский офицер, который хотел бы перейти на нашу сторону». Меня запишут ему в актив, и он будет на седьмом небе. Но лично он со мной работать не собирается. Я этому рад. Он мне не нравится.

Джуди посмотрела на часы:

– Нам лучше уйти до того, как Нэнси вернется после ленча. Федор, тебе обязательно возвращаться в посольство? Я так беспокоюсь – вдруг они что-то заподозрили.

– Они не заподозрят, – заверил ее Свердлов. – Все это очень смешно. Тот, кто пытается заманить меня в ловушку, думает, что я поймал тебя. Он не торопится, чтобы приписать себе успех уже после того, как западня захлопнется за мной. Трюк старый как вечность, но сработает. Если у тебя в одной руке что-то такое, чего хотелось бы заполучить противнику, покажи ему, что у тебя есть что-то в другой. И тогда он будет ломать голову, что взять в первую очередь.

– Это что, русская поговорка? – спросила его Джуди. Он немного отошел после вчерашнего напряжения, но следы волнения еще остались. Сбоку у рта пульсировал нерв, и вокруг глаз пролегли черные круги. Она и сама ночью почти не сомкнула глаз. Она так боялась, что по какой-нибудь причине он не сможет приехать и она никогда уже ничего о нем не узнает, и из-за этого страха ожидание превратилось в какой-то кошмар.

– Давай пойдем в кино, – предложил Свердлов. – Тогда я смогу держать тебя за руку в темноте. – Он неожиданно обхватил ее плечи рукой, она потеряла равновесие, и он поцеловал ее в губы.

– Ты ведь больше не любишь этого англичанина, правда?

Джуди высвободилась:

– А ты откуда знаешь?

– Потому что ты сейчас поцеловала меня, – ответил Свердлов. – Мы пойдем в кино и сядем в последнем ряду.

Джуди потом не могла вспомнить, что они смотрели. Он обнял ее и, как она ни шептала, как ни протестовала, он не проявлял никакого желания ни убрать руку, ни сесть на своем месте прямо. Со всех сторон парочки прижимались друг к другу, обнимались, не обращая внимания на экран. Свердлов положил голову ей на плечо. Не прошло и нескольких минут, как Джуди поняла, что он заснул. Она сидела в темноте в неудобной позе, потому что на нее навалился всем весом усталый человек. Ситуация сложилась невозможная, более невероятная, чем все придуманное в фильме, который шел на экране. Никто этому не поверил бы, никто, увидев их сидящими в темноте, не подумал бы, что спящий человек получил передышку от мыслей о грозящем аресте и неминуемой смерти.

Они походили на влюбленных, но они ими не были. Они встретились на барбадосском пляже и завели знакомство под солнцем, и это знакомство переросло в нечто такое же темное, как окружавшая их атмосфера. Она убегала от собственных треволнений, а на спасительном острове, сама того не зная, накликала на свою голову такие, что на их фоне неудачный роман и заурядное вдовство выглядели самыми тривиальными событиями. Мужчина, чья голова лежала сейчас у нее на плече, не был случайным человеком, встреча с которым забывается на следующий день. Познакомиться с ним, позволить ему сблизиться с ней – что ему удалось – было даже не легкомыслием, которого просто ни под каким видом не следовало делать. Теперь она отдавала себе отчет в том, что в результате этой встречи ее жизнь уже никогда не будет прежней. Она не любила его, это ясно. Что бы она ни чувствовала к Ричарду Патерсону, ее чувство к Свердлову было совсем другим. Это не любовь. Но она не хотела, чтобы с ним что-нибудь случилось. Она не хотела, чтобы его схватили, чтобы ему пришлось страдать и умереть. Она достала из сумочки платочек. Он так уверен, что Ричард поможет ему. У нее такой уверенности нет. Сидя в темном зале, она ругала себя за то, что вела себя столь агрессивно. Ведь она знала, насколько тщеславен ее бывший любовник, следовало сыграть на этом. Ему не понравилось, что она называла русского «другом». Она затронула его гордость, пусть даже не ревность, но как бы из-за этого он не передумал. Свердлов высмеял ее, приведя эту странную русскую поговорку, из тех, что так обожал Хрущев. Она решила, что обязательно скажет об этом, как только он попытается процитировать еще одну. Но нервный тик остался, остались черные круги вокруг зеленоватых медлительных глаз, и он неожиданно заснул, почувствовав, что может в безопасности отдохнуть хотя бы час. Последовало музыкальное крещендо, вспыхнул свет – фильм закончился, она так и не разобрала, о чем он, и легонько тронула Свердлова за плечо.

– Прости, – сказал он, тут же выпрямившись. – Я мысленно занимался любовью с тобой.

– Ты смертельно устал, – ответила Джуди. – Хорошо, что ты заснул.

– Хорошее было кино?

– Не знаю, я не могла сосредоточиться. Федор, почему бы тебе не перебраться в мою квартиру, пока ситуация не прояснится?

– А как же твоя подруга Нэнси?

– Скажу ей, что ты занял место Ричарда. Она не станет задавать вопросов. Я же не спрашиваю, с кем она встречается, у каждой из нас своя жизнь. Я могу сказать, что ты из белых русских.

Его разобрал такой смех, что сидевшие перед ними стали оборачиваться и шикать: начался второй фильм. Он никак не мог остановиться и от смеха раскачивался из стороны в сторону.

– Это мой друг Федор Свердлов, белый русский! О дорогая ты моя, какая же ты глупышка! Давай, пошли, пора возвращаться. У меня сегодня ночью много работы. Тебе завтра что-нибудь сообщат из посольства.

Он отвез ее домой в такси, где тискал и целовал ее, пока она не позабыла про свои страхи и не велела ему прекратить.

Она никак не могла заставить его серьезно отнестись хоть к чему-нибудь. Он несколько раз вспоминал ее слова про белого русского и снова принимался смеяться. Джуди предложила, чтобы он переехал к ней жить. И вот после стольких недель его настойчивых домогательств Свердлов отказался воспользоваться этим приглашением. Только улегшись в постель и стараясь заснуть, она поняла, что он поступил так потому, что опасность ареста была много серьезнее, чем он описал ей. Присутствие в квартире на Манхэттене двух женщин не остановит этих людей. Он решил поехать в посольство, тогда она останется в стороне.

Прошло два дня: понедельник и вторник – и все еще никакого звонка от Ричарда Патерсона. В среду она смогла работать с обычной отдачей только до ленча, на перерыв не ушла, попила кофе из автомата в коридоре и ждала звонка, которого так и не дождалась. Записывая диктовку, она сделала несколько ошибок, пришлось вернуться к Нильсону и переспросить. У него было по горло работы, и для ее ошибок выпал очень неудачный день. Так он ей и заявил.

– Простите, – с трудом промямлила она. В ее комнате зазвонил телефон. Она испуганно посмотрела на Нильсона, то ли с мольбой, то ли с вызовом, и бросилась к телефону.

Она так волновалась, что произнесла «Ричард», не успев даже толком взять трубку.

– Миссис Ферроу?

Она перехватила трубку в другую руку. Это был голос Лодера.

– Да, – сказала она. – Да, это я. Я пыталась дозвониться до вас...

– Не говорите, – остановил он ее. – Просто слушайте и молчите. Я в курсе событий, я прилетел сегодня утром, и мне передали. Я вылетаю сегодня вечером, я так понял, что это очень срочно, правильно?

– О да, – ответила Джуди.

– Так это наш друг хочет поговорить со мной?

– Да, – снова сказала Джуди. Не важно, что Свердлов велел ей держаться по-другому, она просто обо всем забыла. Ей хотелось только одного: чтобы кто-нибудь из посольства встретился с ним и машина наконец закрутилась.

– Тогда о'кей. – В его голосе прозвучала какая-то особенная нотка. Не будь он таким бесцветным флегматиком, она бы сказала, что он возбужден. – Пригласите его прогуляться с вами сегодня вечером и идите по Пятой авеню, на углу парка остановите проезжающее такси, ровно в девять тридцать. Оба садитесь в машину, я буду в такси. Все точно поняли? Угол парка, девять тридцать. Сегодня вечером.

– Я поняла, – ответила Джуди. Она чувствовала, что Сэм Нильсон ждет в кабинете и постепенно закипает. Он закипит еще больше, услышав, как она звонит Свердлову.

Она не пошла в кабинет, чтобы спросить разрешения. Набрала номер, который ей дал Свердлов, и ее сразу соединили. Он все еще был в представительстве при ООН.

– Мы можем поужинать сегодня, – сказала она. – Ты подберешь меня после работы, в шесть тридцать?

– С удовольствием. Это что, будет целая компания? – Джуди представила себе демоническую кривую усмешку. Она настолько обрадовалась, услышав его голос и удостоверившись, что все нормально, что не могла остановить нервного смешка:

– Да, я обо всем договорилась.

– Как ты спала?

– Не очень хорошо. А ты? – К черту Сэма Нильсона. Она услышала, как он сердито откашлялся и как зашелестели по столу брошенные им в раздражении бумаги.

– Не так хорошо, как спал бы с тобой. – В голосе сквозило веселое ехидство. – Бессонница плохо влияет на здоровье. Нам нужно что-то с ней делать.

– Шесть тридцать, – повторила Джуди. – Я не опоздаю. Пока. – Она дала отбой, а потом вернулась в кабинет Нильсона.

– Мистер Нильсон, – сказала она, – я прошу прощения. В моей жизни происходят очень важные события. Теперь уже все в порядке. Больше это не повторится.

* * *

Лодер сошел с самолета после ночного полета над Атлантикой. Как собака, бешено роющая землю, чтобы вытащить закопанную кость, он не переставал думать об ужасающих последствиях подозрений, которые высказал его начальник. Высокопоставленный предатель, работающий на КГБ. Передающий информацию самого секретного свойства. Эта инициатива с мирными переговорами между арабами и израильтянами была настоящей бомбой замедленного действия, она должна была незаметно тикать, пока не придет время взорваться и разнести в куски советское влияние на Ближнем Востоке. Вместо этого она взорвалась, так сказать, в руках, похоронив надолго перспективу перемирия между Египтом и евреями. Кем бы ни был этот негодяй, Лодер уже считал его личным врагом. Он уважал агентов, работающих на его стороне, хотя и не останавливался, в случае необходимости, перед самыми крутыми мерами в отношении них и часто жаловался на ненужную мягкотелость. Но платного агента-двойника, изменника, работающего на врага, Лодер патологически ненавидел и презирал. Шантаж, которому подвергался этот человек, не оправдывал его в глазах Лодера: значит, просто не нашлось мужества отказаться. Что же касается идеологических предателей, ученых-атомщиков, выдававших свои секреты угнетателям половины Европы, то Лодер с удовольствием перестрелял бы их.