Текст книги "Шаг до страсти"

Глава 8

Фергус Стефенсон с женой ехал в своем «роллс-ройсе» на обед в Бразильское посольство. Сидевшая на заднем сиденье рядом с мужем Маргарет сверкала, как младший член королевской семьи, в белом платье с прелестным викторианским ожерельем. Вечернее платье придавало ей импозантность, официальный вид не оставлял и намека на сексуальность, за лощеной внешностью особы из высшего света не разглядеть было еще не погасших углей неулегшегося гнева. Она не разговаривала с ним с того самого момента, когда швырнула в него зажигалкой. Он и не пытался заговаривать. Он работал, как всегда сосредоточенно выполняя свои обязанности с той дисциплинированностью, которую ему привили с детства. Он примирился с необходимостью душевных мук, зная, что она хочет, чтобы он заплатил ими за происшедшее, но одновременно понимая, что всякий поспешный шаг может еще больше настроить ее против него. Если бы все не началось уже так давно и если бы ее молчание было просто еще одним садистским выпадом против него! Он курил не переставая, и только это выдавало, как он нервничает. Когда он предложил сигарету Маргарет, она покачала головой:

– Мне не нужно, и, ради бога, смотри, что ты делаешь, – ты же уронил пепел на юбку!

– Извини, – сказал Стефенсон. Машина пропиталась запахом ее крепких духов, в этом была она вся – сильная и решительная. Она часто говорила, что тонкие цветочные ароматы не для нее, они моментально испаряются. Он с удовольствием открыл бы окно, его выворачивало от этого запаха.

– Сегодняшний вечер обещает быть интересным, – вдруг промолвила жена. – Я слышала, бразильский министр вот-вот уйдет в отставку.

– Да, – сказал Стефенсон. – Ходят такие слухи. Впрочем, может быть, это и неправда.

– А я-то думала, что ты считаешь такого рода вещи очень интересными. – Говоря это, она смотрела в окно. – Разве ты не собираешь всякие слухи, а вдруг они понадобятся твоим друзьям?

– Нет. – Он старался сохранять терпение. Он знал, что в конце концов об этом зайдет речь, и не испытывал вообще никакого чувства. Ровным счетом никакого.

– Значит, ты интересуешься только самым важным?

– Совершенно верно.

– Что будет с тобой, если это обнаружится?

– То же, что и с другими. Если только я не успею вовремя уйти.

Стеклянная перегородка отделяла их от шофера. Тем не менее он нагнулся вперед, чтобы убедиться, что в ней нет щели.

– Не могу себе представить тебя живущим в противной крошечной квартирке в Москве, – произнесла его жена. – Но это, наверное, было бы лучше, чем Пентонвиль. Могу я спросить тебя, что, по-твоему, было бы лучше?

Она повернулась и посмотрела на него. Он очень удивился, увидев, что лицо у нее буквально перекосилось от злости.

– Я подумала о том, что было бы лучше для меня. Боже мой, Фергус, как же мне хотелось высказать тебе все, чего ты заслуживаешь. Последние два дня я провела в каком-то сумасшедшем замкнутом круге, стараясь принять решение. Так вот, теперь я его приняла. В одном отношении ты уже погубил мою жизнь. Ты был гомосексуалистом, когда женился на мне. Мне не забыть тот день, когда ты рассказал про свой роман в Кембридже. До конца дней своих буду помнить, что я тогда пережила!

Вероятно, по этой самой причине я смогла спокойно воспринять теперь еще и эту новость. Трудно представить себе что-то страшнее, чем та ночь, – как же ты тогда распустил сопли, признавшись в мужеложстве. Я готова была пережить многое, но только не это. Никогда. А теперь, когда мы прожили двадцать с лишним лет, когда дети выросли и наша жизнь вошла в определенное русло, после стольких лет скитаний по забытым богом местам, теперь, когда перед тобой замаячило назначение в посольство первой категории и к тому же в качестве первого лица, я узнаю, что ты замешан в таких делах, которые способны все уничтожить.

Я могла бы погубить тебя, Фергус, и не сомневайся, я бы сделала это с удовольствием! С удовольствием запрятала бы тебя на всю жизнь в тюрьму. Если бы по нашим законам полагалась смертная казнь за то, что ты делаешь, с каким бы наслаждением я полюбовалась, как тебя будут вешать. Вот что я чувствую по отношению к тебе. Но мы с тобой связаны одной цепью. Если ты рухнешь, мы рухнем вместе, и черт бы меня побрал, если я это допущу!

Она открыла сумочку и вынула носовой платок, в глазах у нее не было ни слезинки, но она чисто нервным движением несколько раз притронулась к губам.

– Я работала, чтобы получить вознаграждение, – продолжила она. – Я потратила всю свою жизнь, чтобы помочь твоей карьере, потому что я хотела подняться на самую вершину. Я хочу посольство. Для себя, не для тебя. И я сделаю все, чтобы получить его.

– Понятно. – У него внутри все еще было пусто, как после анестезии. – Значит, ты решила ничего об этом не говорить. Спасибо, Маргарет.

– Не смей благодарить меня! – Ее лицо вдруг приблизилось к его лицу, и он почувствовал ее дыхание. Ему показалось, что она может броситься на него... Он знал, что существует подсознательный страх, но в буквальном смысле пережил его впервые.

– Не смей мне это говорить! Ты что, не понимаешь? Да я бы распяла тебя, если бы только наши интересы не совпадали! Я это делаю для себя, я защищаю собственные интересы. И детей. Ты всегда говорил, что я лишена материнского чувства. Да, лишена, но не тогда, когда речь идет о таком страшном позоре! Никто об этом не узнает, а ты с сегодняшнего дня все это прекращаешь, слышишь? Ты это бросаешь. Иначе тебя поймают. Ведь я поймала тебя, а это значит, что ты становишься невнимательным. Я хочу, чтобы ты обещал, Фергус. Я хочу, чтобы ты дал честное слово, что ты больше этого делать не будешь.

– Не могу, – ответил Стефенсон. – Я не могу тебе этого обещать. Могу обещать, что постараюсь.

– Постарайся, – попросила жена. – И смоги. Мы приехали. Это не Патерсоны?

– Да, – сказал Стефенсон. Он никак не мог сбросить с себя оцепенение, все тело ломило. – Она все еще одна из твоих протеже?

– Она мне нравится, – сказала Маргарет. – Он такая бесчувственная свинья, что мне кажется, его жене следует иметь кого-нибудь рядом. Я, например, очень хотела бы иметь кого-нибудь рядом.

– Тебе никогда никто не был нужен, – заметил он. – Ты родилась сильной.

– Мне это было необходимо, – заметила она. – А теперь я сильная. Я закалилась как сталь. Ты наконец сделал это со мной.

Когда шофер открыл дверь, она вышла из машины, придерживая длинный подол рукой, и они с Фергусом прошли короткой дорожкой к ступеням, которые вели во внушительное здание посольства, стоявшего в тени высокого кизила и искусно подсвеченного. Они представляли собой такую импозантную пару, что вполне могли сойти за статистов в голливудском кинофильме.

Рейчел Патерсон изо всех сил старалась поддерживать беседу с бразильским джентльменом, стоявшим слева от нее. Но ей это не очень удавалось, потому что все внимание отвлекалось на Ричарда. С отсутствующей улыбкой, ничего не значащими фразами она отвечала на любезные вопросы относительно того, как долго она находится в Вашингтоне, когда ждет ребенка и о других тривиальных вещах. Ричард стоял по другую сторону стола, и она неотрывно наблюдала за ним. Он разговаривал с красивой девушкой из Южной Африки, женой одного из чилийских военно-воздушных атташе. Та смеялась, ослепительно сверкая зубами и поблескивая на него огромными черными глазами, одной рукой притрагиваясь к своей левой груди, которая, по мнению Рейчел, была до неприличия открыта. Мало-помалу в ней просыпалась ревность.

Когда он вернулся из этой поездки в Нью-Йорк, она встретила его спокойно и внешне безмятежно приняла его объяснения. Но потом не могла сомкнуть глаз и лежала в раздумьях, то и дело разражаясь рыданиями, вспоминая о женщине, звонившей ему по телефону. Он поклялся ей, что их дружба была вполне безобидной. Сказал, что они даже ни разу не целовались. Но Рейчел наблюдала за ним так, как никогда в жизни этого не делала: и, наблюдая, как он разговаривает с другими женщинами, она увидела его в совершенно новом свете. С высоты своего роста поглядывая на собеседницу, он казался веселым и оживленным, и женщина старалась не ударить в грязь лицом перед таким заинтересованным мужским вниманием. Рейчел попыталась съесть чего-нибудь, но желудок как будто распух, и она не могла проглотить ничего твердого. Она потянулась за бокалом вина и стала искать в нем спасения, заставляя себя прислушаться к собеседникам, стоявшим по обе стороны от нее, а не смотреть, как муж флиртует с этой полуголой негритянкой по другую сторону стола...

Обычно весьма осмотрительная, Рейчел то и дело подставляла дворецкому бокал. Вместе с другими женами дипломатов она последовала за хозяйкой дома наверх и шла как в тумане. В необъятном будуаре, обставленном французской мебелью и зеркалами в золоченых рамах, она опустилась в атласное кресло и стала копаться в сумочке. Внутри у нее все дрожало, и она боялась опозориться, разрыдавшись на глазах у других женщин.

– Вам нехорошо?

Она подняла глаза и увидела стоявшую рядом с ней Маргарет Стефенсон. Между ними было всего пятнадцать лет разницы, но Рейчел относилась к жене посланника как к матери.

– Да, не очень хорошо, миссис Стефенсон. Так глупо. Сейчас все пройдет.

– Здесь есть спаленка, – предложила Маргарет. – Пойдемте со мной, вы там сможете прилечь на несколько минут.

Рейчел послушно последовала за ней. Они вошли в небольшую комнатку с кроватью под балдахином, поддерживавшимся пухлыми испанскими купидонами, которые сжимали ручками шифоновые занавески.

– Положите сюда ноги, – сказала Маргарет. – Я очень хорошо знаю, как плохо чувствуешь себя в вашем положении. Не расстраивайтесь, через минуту вам станет легче.

Рейчел грузно опустилась на постель и растянулась на ней. От выпитого кружилась голова. Навернулись слезы, и одна сбежала по щеке.

– Я не больна, – сказала она. – Просто очень несчастна, вот и все.

Женщина постарше присела на краешек постели. Она вынула носовой платок.

– Возьмите, милая. Я хорошо устроилась рядышком, миссис Патерсон. Что случилось?

– Это Ричард и я. – Слова хлынули, словно ее прорвало. – Я такая несчастная. Я не знаю, что мне делать. О миссис Стефенсон, мне не следовало бы разговаривать с вами об этом, Ричард выйдет из себя! Боюсь, я выпила слишком много вина. Вот отчего это со мной. Пожалуйста, можно мне побыть тут немного? Я скоро спущусь вниз. Я так жутко себя чувствую! Не нужно было мне рассказывать вам.

– Нет, нужно, – ответила Маргарет Стефенсон. – Я никому об этом не расскажу и, может быть, сумею помочь. Теперь послушайте меня, милая. Завтра приходите ко мне на ленч, нет, вот черт, с ленчем не выйдет, я иду к жене какого-то сенатора – приходите попить кофе завтра утром, скажем, в половине одиннадцатого. Тогда и расскажете все по порядку. И не тревожьтесь, ваш муж ничего не будет знать.

Она нагнулась и пожала молодой женщине руку. Чужая женщина казалась ей ближе, чем родная дочь. Если бы она проанализировала это, то поняла бы, что в этом проявилось не столько желание защитить Рейчел, сколько потребность выступить против своего мужа и всего, что он собою представлял. В этом смысле она больше всего ненавидела Патерсона. Невзирая на сексуальную зависимость от них, она ненавидела всех мужчин. Она ненавидела их в лице мужа, который своей мужской неполноценностью заставил ее пережить незабываемое унижение и уничтожил в ней уверенность в себе, признавшись, что в любви предпочитает свой собственный пол. Она ненавидела мужчин, ставших ее любовниками, потому что само их существование доказывало ее несостоятельность в семейной жизни. Она ненавидела Ричарда Патерсона, так как знала, что встретила в нем личность, которая ей под стать. У нее было такое чувство, что эта миленькая глупенькая жена, которая, по всей вероятности, преклонялась перед ней и все больше тянулась к ней, была в некотором роде продолжением ее самой, представительницей всего женского рода, ставшей жертвой мужчин, которые их предали.

– Оставайтесь здесь, – предложила она. – Я скажу жене посла, что вы неважно чувствуете себя, и кто-нибудь из горничных минут через двадцать поможет вам спуститься. Ваш муж будет ждать вас, чтобы отвезти домой. И не тревожьтесь. Жду вас завтра в половине одиннадцатого. Долго не лежите, а то будет еще больше кружиться голова. – Она приподняла подушку под головой Рейчел. – Вот так. Оставайтесь так, не двигайтесь, пока за вами кто-нибудь не придет. Жена посла поймет. У нее самой девять детей, она должна понять.

Когда Рейчел сошла вниз, Ричард уже ждал ее. Хотя она очень опасалась, он ничем не выдал своего недовольства из-за того, что пришлось так рано уехать. В машине по дороге домой он взял ее за руку. Она уже решила придумать отговорку и не ездить утром к Маргарет Стефенсон, когда он мимоходом сообщил, что пригласил чилийского атташе с женой на обед в следующий уик-энд. Рейчел посмотрела на него в темноте: он вел машину и сосредоточился на дороге впереди.

– Она привлекательная, правда?

– Потрясающая, – ответил он. – И очень занятная.

– Я думала, что у нее выпадут груди, – сказала его жена.

– Вот было бы смеху!

К десяти часам утра она уже ехала к дому Стефенсонов на Калорама-роуд.

* * *

– Какого черта, что с тобой происходит, Джуди? Я слышала, как ты ходила на кухню в четыре часа утра, а потом вставала в шесть. Посмотри на себя, ты же можешь наниматься на роль привидения!

Завтракали они вместе, так что Джуди не могла ни спрятаться от нее, ни придумать какую-нибудь увертку и сбежать из квартиры. Нэнси была права: из-за недосыпания Джуди выглядела – краше в гроб кладут. С лица не сходило выражение постоянной озабоченности, и весь день она передвигалась в облаке табачного дыма. Нэнси, отмытая до блеска и розовенькая, как девчонка с этикетки дезодоранта, строго рассматривала ее. Нэнси была привлекательной блондинкой, веселой, с живыми манерами, но глаз у нее был как алмаз.

– Не спится, – сказала Джуди. – Налей мне кофе, пожалуйста.

– У тебя снова неприятности, так, что ли? – Нэнси взяла кофейник и налила ей чашку. – Кто же на этот раз?

– Ты его не знаешь, – ответила Джуди. – И неприятности совсем другого рода. Я сейчас просто беспокоюсь. Все будет в порядке.

– Может, будет лучше, если ты расскажешь мне, – предложила Нэнси. – Мало того, что ты сама утратила сон, ты, милая моя, хочешь, чтобы и я не спала. Когда ты принимаешься расхаживать по квартире, я просыпаюсь!

– Прости. Скоро это кончится, это временно.

Она закурила, кофе был крепкий и горький. Нэнси имела право жаловаться, она имела право и на объяснение, потому что показала себя как преданнейший друг в момент, когда Джуди очень нуждалась в дружбе и понимании, переживая расставание с Ричардом Патерсоном. Соблазн рассказать ей о Свердлове был слишком велик! Нэнси была девушка с характером, очень реалистично смотрела на жизнь, отчего нередко давала откровенные и простые ответы на вопросы, которые представлялись Джуди страшно запутанными. Но сейчас речь шла не о личных муках, связанных с мужчиной, а о большем: возможности для Свердлова спастись от своих. Она уже достаточно знала его, чтобы за его постоянными шуточками не видеть, что это часть его личности, типичная черта его характера, такая же, как неспособность Ричарда видеть в себе или в своем поведении смешные стороны.

Свердлов умрет с кривой усмешкой, высмеивая судьбу. Но она понимала, что он нисколько не преувеличивает грозившую ему опасность и не паникует из-за того, что у него слишком мало времени для маневра. Таким образом, веской причины не рассказывать Нэнси кое-что в общих чертах, чтобы избавиться от напряжения, не существовало. Но логика тут ни при чем, простой инстинкт подсказывал ей, что нужно хранить молчание и не рассказывать ничего, ровным счетом ничего и никому, кроме Лодера.

– А вдруг я смогу чем-то помочь, – предложила Нэнси.

Джуди покачала головой:

– Ничем, спасибо тебе. И не обращай на меня внимания, Нэнси. Я скоро разберусь с собой. Возможно, в один прекрасный день я найду себе кого-нибудь – хорошего, открытого человека.

– Черта с два найдешь, – сказала канадка. – Ты, моя дорогая, прирожденная жертва. Ты просто не можешь иметь это без любви, правда?

– Я в него не влюблена, – парировала Джуди. – В этом ты ошибаешься.

– Ради бога, давай не будем! – Нэнси поднялась из-за стола. – Можешь сколько угодно водить сама себя за нос, но не пробуй водить за нос меня! – Уходя с кухни, она хлопнула дверью.

* * *

Свердлов прилетел обратно в Вашингтон. Он прошел прямо в свой кабинет и принялся за работу. Вызвав Анну Скрябину, он начал диктовать, и она сидела за своим столиком, расставив ноги так, чтобы он не мог их не видеть. Ей велели подмечать малейшие признаки необычного в его поведении. Она ничего не заметила, разве что он выглядел очень усталым. Он осунулся, щеки ввалились, под глазами залегли темные тени.

– Выпьете чая, товарищ Свердлов?

Он взглянул на нее и улыбнулся. Его буквально тошнило от вкрадчивого голоса, сексуально вызывающего взгляда, который она бросала на него поверх блокнотика для стенографии. Глядя на девушку, он не переставая думал о Калинине, молодом человеке, работавшем вместе с ним три года, которого Свердлов уважал и любил за целостность натуры. Человек нового поколения советских русских, чей ум стремился к независимости и старался вырваться из пут старого революционного мышления, объявившего кровь и террор очистительными средствами для счастья человечества.

Он вспомнил о Калинине, каким тот был, когда они виделись в последний раз – тогда Свердлов собирался ехать на Барбадос. А теперь он представлял, как Калинин выглядит в камере на Лубянке.

– Да, принесите. Мне нужно написать письмо жене.

– Вы выглядите очень усталым, – отважилась заметить девушка. – Надеюсь, дома все в порядке.

– Нью-Йорк – сумасшедший город. – Свердлов немного распрямился и с одобрительной улыбкой посмотрел на нее. – А самое трудное – это ухаживать за красивыми леди, которые никак не могут на что-нибудь решиться. Как вы считаете, Анна, легко убедить женщину?

– Не знаю. По-разному.

– Что значит – по-разному? От чего это зависит? – Он с любопытством оглядывал ее, и она почувствовала себя так, будто он впервые за время их общения увидел в ней человека. Ей стало даже страшно. Ей приходилось ложиться в постель со многими мужчинами, но при мысли о Свердлове она терялась.

– Это зависит от женщины и от того, во что вы хотите заставить ее поверить, – сказала она. Разрумянившись, Анна выглядела очень хорошенькой.

– В то, что люблю ее, – ответил Свердлов. – И больше ничего. И когда женщина в это верит, она делает почти все, чего захочет от нее мужчина, не так ли?

– Да. Да, и я так считаю, товарищ Свердлов.

– Добре. – Свердлов криво улыбнулся. Девушка приоткрыла рот, обнажив зубы и на миг показав кончик языка.

– Тогда мой друг в Нью-Йорке очень скоро убедится, – добавил он. – И можно будет отоспаться. И поехать домой.

Она принесла стакан чаю и повернулась, чтобы уйти и, как всегда, оставить его на десять минут одного, после чего он обычно приглашал ее обратно.

– Анна, я передумал. Я хочу послать жене телеграмму. Отдайте ее шифровальщикам.

По внезапному наитию он решил не писать: даже авиапочтой письмо будет идти слишком долго, да еще пока Голицын вскроет и прочитает его перед отправкой. Любой ценой нужно сделать так, чтобы у этого старого хитреца не возникло мысли, что он уклоняется от возвращения в Россию.

Он передал текст Анне, она переписала себе в блокнот и вышла, чтобы, подумал он, снять копию для Голицына. Он написал, по его мнению, просто и убедительно: «Работа задерживает возвращение на несколько дней. Пожалуйста, подожди с заявлением, пока не увидимся. Надеюсь на примирение и хочу его. Остаюсь, как всегда, твой любящий муж».

Это должно удовлетворить Голицына и, что гораздо важнее, задержать длинную руку Панюшкина, уже готовую силой выхватить его из Америки. Как и положено, Свердлову доложили о поездке Голицына в Нью-Йорк. Это лишний раз подсказало ему, насколько серьезно за ним организовали слежку. И это настораживало, поскольку могло свидетельствовать о том, что его по-настоящему взяли в оборот. Пока он держит на контакте миссис Ферроу, у него есть алиби. Он намеревался усилить его, изложив Голицыну мифический план, который предоставил бы ему свободу действий, нужную для завершения переговоров с Лодером.

Свердлов вспомнил вдруг о переутомлении, которое он испытывал так долго; о нервных перегрузках, фрустрации – обо всем, что толкнуло его на поездку в Вест-Индию. Его мозг работал теперь со скоростью и четкостью, которых он не замечал за собой вот уже несколько месяцев. На него навалилось неимоверное напряжение, но вполне хватает сил справляться с ним. И мастерство, блеск ума, энергия, изворотливость, которые подняли его на вершину военной разведки страны, теперь работали против его собственной организации ради спасения жизни.

Во время отпуска на острове он говорил Джуди, что должен выжить. Тогда это было циничным отречением от каких бы то ни было убеждений. Но теперь выживание приобрело для него совсем иное, очень реальное содержание. Оно соединилось с горячим негодованием против того, как повернулись события, против судьбы, постигшей Калинина, против пути, по которому пошли лидеры страны и который неизбежно приведет к гибели стольких талантливых людей, верой и правдой служивших своей Родине.

Откуда-то из подсознания просачивалась тривиальная ненависть к Томарову, который рассыпался в дружеских заверениях, а на деле преследовал единственную цель – выманить его в Россию; к ожесточенному фанатизму жены, для которой политический идеал значит больше, чем мужчина – ее собственный муж. Нет на свете справедливости для слабых, человечеством руководит только необходимость и целесообразность. Все это он говорил Джуди, имея в виду некую абстракцию. Он понимал тогда умом, что это так, теперь же ощутил на себе, что это значит на самом деле. Ему не найти справедливости. Он приговорен уже одним тем, что его стали подозревать. Снова, как он говорил, маятник качнулся наподобие кошмарного инструмента в рассказе Эдгара По. Обстоятельства диктовали единственный выход: нужно уклониться от этого смертельного взмаха маятника, заплатив за спасение ценой, которую он никогда прежде не думал платить. Во всем этом крылся парадокс, который оценит лишь Джуди. Отсутствие справедливости, господство закона необходимости, породившего столько человеческой подлости, – вот что дает ему право на предательство и переход к врагам.

Последние две недели он провел, прорабатывая возможные варианты принятия помощи от организации Лодера. Самое простое – это прийти в Английское посольство и просить политического убежища. Получив отступные в виде документов, переданных Синим советской разведке, англичане вполне могли бы пойти на это, невзирая на самые серьезные дипломатические осложнения и советские протесты, которые неизбежно должны последовать за отказом вернуть его.

Однако обыкновенная логика говорила, что существует обстоятельство, превращающее самое легкое решение в самое опасное. Если за ним установили наблюдение, ему ни за что не позволят добраться до западного посольства. И чем больше он размышлял, тем с большей уверенностью приходил к заключению, что Голицын начал за ним слежку после Нью-Йорка. В подобной ситуации он поступил бы точно так же. Отдал бы приказ немедленно убрать подозреваемого, как только тот сделает попытку приблизиться к одному из посольств стран-противников. Голицын наверняка уже отдал такой приказ в отношении Свердлова.

Надеяться, что ему удастся уйти к англичанам напрямую и без осложнений, нельзя: если свои увидят, куда он обращается за защитой, его непременно выследят и убьют. Ему нужен определенный промежуток времени, чтобы выбраться из Соединенных Штатов – день-другой, достаточно долгий срок, чтобы люди Лодера сумели подготовить его доставку в такое место, куда КГБ не сможет прибыть раньше. Он знал эффективность системы, в которой он служил, и это заставляло его предусмотреть все и исключить любую, самую ничтожную ошибку, чтобы свести к минимуму степень риска. И за долгие часы предыдущей ночи он принял решение, которое позволит ему выиграть нужное время.

Он позвонил Голицыну по внутреннему телефону и предупредил, что через пять минут зайдет к нему.

Увидев генерала, он первым делом подумал, что тот еще больше постарел: он как-то сжался, и это бросилось в глаза, как только Голицын встал, чтобы, как всегда, поздороваться со Свердловым и предложить ему чая или виски, которое, как всем было известно, полковник пил в любое время. Свердлов предпочел виски: с начала кризиса он пил очень мало, но не стоило показывать, что в его привычках что-то изменилось. Он взял стакан и улыбнулся генералу своей кривой усмешкой.

Голицын держался очень почтительно, в это утро его враждебность не бросалась в глаза, словно он предпринимал особые усилия, чтобы не раздражать шефа.

Несколько минут они поговорили о внутрипосольских делах, потом Свердлов неторопливо произнес:

– У меня с миссис Ферроу складывается сложная ситуация.

– Что вы говорите, – удивился старик. – Очень жаль. Я был в полной уверенности, что она уже завербована.

– Завербованной ее можно будет считать только после того, как она принесет первое донесение. Я уже думал, что дело сделано, но оказалось, что есть еще мостик, который она должна перейти, чтобы оказаться на нашей стороне. Она сейчас пребывает в романтическом настроении. Мне придется использовать следующий уик-энд, чтобы помочь ей перейти этот маленький мостик. Совращение – нелегкая работа.

– Я слишком стар, чтобы помнить, как это делается, – заметил Голицын. – Но ведь у совращения есть и свое вознаграждение?

– В другое время я, вероятно, получил бы от этого удовольствие, но мне пришлось снова посылать жене телеграмму с просьбой повременить.

– Понимаю, – сказал генерал. – Не так-то просто выбирать.

– А что мне выбирать, я имею право выбрать только свой долг, – резко возразил Свердлов. – Разве можно раздумывать о том, что главнее. У этой женщины доступ к самым секретным докладам по всем вопросам, которые ведет в ООН Нильсон. У него нет от нее секретов, она сама мне говорила. У миссис Ферроу своя связка ключей от его сейфа – настолько он ей доверяет. Она занимается его личной перепиской и всеми официальными бумагами. А он в приятельских отношениях с президентом и половиной Сената. Миссис Ферроу может стать здесь одним из самых важных наших агентов. Говорят же, что для того, чтобы женщины и лошади были в хорошей форме, на них нужно больше ездить и заставлять работать. Если сейчас я позволю этой женщине отдалиться и займусь личными делами – все, пиши пропало, мы потеряем ее. Один уик-энд, чтобы убедить ее, что она делает это ради любви, а потом оперативный работник присмотрит за ней неделю-другую. После уик-энда мне нужно получить от нее нильсоновскую записку о морских проблемах Бразилии. Тогда она уже не сорвется с крючка.

– Вы решили, кто примет ее от вас на время вашего отсутствия? Опасно оставлять ее без контакта. Женщины не так надежны, как мужчины, их нужно пестовать, и очень внимательно, пока они не привыкнут к тому, что делают.

– У вас есть кто-нибудь на примете? – спросил его Свердлов.

Голицын колебался. Он остановился на Стукалове, но не только чтобы вознаградить его за работу против Свердлова. Он понимал, как важно заменить Свердлова представительным мужчиной, способным очаровать Джуди Ферроу. Такой переход – дело нелегкое, но генерал полагал, что Стукалов справится. За два года до этого он познакомился в Гааге с девушкой, начал ухаживать за ней, и все закончилось шантажом. Она работала на советскую разведку восемнадцать месяцев, пока не попала в поле зрения голландцев и не получила длительный срок. Стукалова задолго до ее провала перевели в другое место, и его роль в этой истории не всплыла, потому что девица знала его под другой фамилией.

– Как насчет Григория Стукалова? Он у нас дамский угодник – он сумеет удержать расположение миссис Ферроу до вашего приезда.

– Оставлю ее на вас, – сказал Свердлов. – И вы вместе со Стукаловым будете отвечать за нее в мое отсутствие.

Вы и Стукалов. Если он придется ей по душе, то пусть работает с ней и дальше, но поспешность в такого рода делах недопустима.

– Нет конечно, – согласился Голицын. – Нужно терпение. Надеюсь, вы уговорите Елену Максимовну забыть про развод. Она прекрасная женщина, жаль будет потерять ее.

– А я и не намерен терять ее. Как только миссис Ферроу будет у меня в кармане, тут же отправлюсь повидаться с женой. Возможно, я привезу ее с собой.

– Буду ждать, – сказал старик. В кармане его кителя лежала нацарапанная Анной копия свердловской телеграммы Елене. Пока никаких расхождений. Уик-энд с англичанкой... В чем проблема – их обоих можно взять под наблюдение. А потом ей волей-неволей придется привыкать к Стукалову. Свердлова она больше не увидит, сомневаться не приходится.

Свердлов вернулся к себе в кабинет, Анна Скрябина печатала в приемной. Когда он вошел, она посмотрела на него и улыбнулась, он улыбнулся в ответ и жестом показал, что она может продолжать. Она ему не нужна. В кабинете, закрыв за собой дверь, он открыл ящик письменного стола и вынул несколько листов бумаги, документы, полученные за это утро. Он сложил их и сунул в карман. Потом закурил, глубоко затянувшись. Голицын проглотил объяснения. Старика он изучил очень хорошо. Особенно внимательно он присматривался к нему последние месяцы. Тот бы хитер и, вопреки всеобщему мнению, конечно же не дурак. Действовал он по шаблону, как и все его поколение, приученное думать определенным образом. Он держался уверенно, но самодовольство так и перло, он не мог его скрыть, потому что не замечал. Голицын считал, что Свердлов у него на крючке. Он был настолько уверен в себе, что уже приготовился заменить его с миссис Ферроу своим протеже. Это подтверждалось его предложением кандидатуры Стукалова. Стукалов давно уже числился в любимчиках генерала, и генерал взял на себя рекомендовать его, чтобы потом обеспечить ему повышение.

Стукалов – молодой человек, но воспитан совершенно в духе Голицына. Несомненный продолжатель твердой линии. Свердлов раздавил сигарету. Он вышел из кабинета и в маленькой приемной задержался у столика Анны Скрябиной:

– Вы заняты?

– Да, товарищ Свердлов. Я вам нужна?

– Не сейчас. – Он посмотрел на нее, она на него, неуверенно и ищуще. – Меня не будет в выходные. Вернусь в понедельник. Потом поеду домой. Что привезти?