Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 8. Часть 12. Диалог и столкновение цивилизаций"

По итогам русско-японской войны, завершившейся подписанием Портсмутского мирного договора 5 сентября 1905 года, Россия признала Корею сферой японского влияния, уступила Токио юг Сахалина, арендные права на Ляодунский полуостров в Китае с Порт-Артуром и Дальнем, часть железной дороги в Маньчжурии.

Победа еще больше подхлестнула великодержавные, экспансионистские амбиции японского истеблишмента. Япония приняла участие в Первой мировой войне на стороне Антанты, добившись по итогам войны новых территориальных приобретений – ей были переданы все тихоокеанские территории, ранее принадлежавшие Германии. Ради этих захватов Токио и присоединился к Антанте – ведь Япония не испытывала ни малейшей угрозы со стороны Германии. Простой народ о войне и не информировали. Британский офицер Малькольм Кеннеди, посетивший японскую глубинку, был поражен тем, что крестьяне, с которыми он беседовал, даже не подозревали, что их страна ведет войну.

Во время гражданской войны в России японцы участвовали в военной интервенции против нашей страны с 1918 по 1925 годы. Уже все другие интервенты давно ушли, а японцы оставались в надежде аннексировать весь Сахалин, а также в перспективе Забайкалье, Приамурье, Приморье, Восточную Сибирь. Американцы, кстати, любят бахвалиться тем, что их участие в той же интервенции было направлено исключительно на сдерживание захватнических аппетитов Японии в отношении восточных районов России.

Еще до этого, в 1910 году, Япония официально превратила Корею в свою колонию. В 1931 году японцы захватили Маньчжурию и провозгласили там марионеточное государство Маньчжоу-го. В это время японские власти начинают муссировать лозунг о создании Великой восточноазиатской сферы сопроцветания. Смысл лозунга – Азия должна принадлежать азиатским народам, их необходимо освободить от западного колониализма. Так, в красивой обертке, стремились японцы представить свои планы установления собственного диктата в Азии.

В 1937 году Токио разворачивает тотальную агрессию в Китае, одновременно устраивает крупные военные акции против СССР в районе озера Хасан (1938) и союзницы СССР Монголии на реке Халхин-Гол (1939). В обоих случаях японцы потерпели поражение, что несомненно повлияло на стратегические планы Токио. Он предпочел отказаться от попыток наступать на северном направлении и взял курс на продолжение экспансии на юг – в Китае и Юго-Восточной Азии. Американцы в ответ наложили на Токио нефтяное эмбарго.

Японское военное правительство оказалось перед дилеммой: приостановить движение на юг, приняв американский ультиматум, или ввязаться в войну с США. Был выбран второй путь. 7 декабря 1941 года японская авиация внезапно атакует главную американскую военно-морскую базу на Тихом океане Перл-Харбор. Соединенные Штаты вступают в войну с Японией и становятся союзниками СССР во Второй мировой войне.

С нами Япония, однако, сохраняет нейтралитет. 9 августа 1945 года Советский Союз, выполняя обязательства, взятые на Тегеранской и Ялтинской конференциях, атаковал японскую армию в Маньчжоу-го. Накануне, 6 августа, американцы сбросили ядерную бомбу на японский город Хиросиму. А 9 августа еще одну на Нагасаки. Вследствие этих событий 15 августа 1945 года Токио капитулировал.

С поражением Японии во Второй мировой войне был похоронен суперамбициозный гегемонистский проект Японии создания Великой восточноазиатской сферы сопроцветания. Японцы планировали после захвата всех стран Восточной Азии в конечном счете осуществить оккупацию Австралии, Новой Зеландии, островов Океании, Индии, Цейлона, Гавайев, Аляски, западной Канады, северо-запада США, Центральной Америки, Мексики, Перу, Чили.

* * *

Первые годы после войны японцы пребывали в состоянии шока от случившегося, зализывали раны и послушно следовали указаниям и руководству со стороны Соединенных Штатов, оккупировавших Японию.

Ну а затем очень скоро начался экономический взлет Японии, приведший в изумление весь мир. Я не помню в деталях, что и как мы говорили о Японии в мои школьные годы. Но при поступлении в МГИМО в 1964 году я подал заявление на изучение японского языка. И был далеко не одинок в таком желании. Этот язык и сама страна Япония уже пользовались большим уважением в нашем обществе, вызывали интерес к себе.

Собственно, эта гамма чувств присутствовала в СССР и раньше, несмотря на постоянные коллизии с властями Страны восходящего солнца. Профессор МГИМО Н.П. Семенова, с которой Натуля и я очень дружили, рассказывала, что когда она поступала в Московский институт востоковедения в 1944 году, то желающих изучать в вузе японский язык была масса, а китайский популярностью не пользовался. А ведь Китай являлся нашим союзником в бушевавшей тогда мировой войне, а Япония, хотя и декларировала нейтралитет в отношении СССР, по сути примыкала к враждебному лагерю и воевала с Китаем и другими нашими союзниками.

Япония вызывала уважение уровнем развития, привлекала своей утонченной культурой. Срединная империя воспринималась как слабая, отсталая, зачуханная страна. И никому из обычных советских граждан было невдомек, что Япония в свое время получила цивилизацию из Китая. Помню, уже гораздо позднее, когда в КНР воцарились странные, отталкивающие маоистские порядки и к тому же Пекин в пух и прах рассорился с Москвой, наши граждане, услышав о цивилизаторской роли Китая в Японии, отказывались этому верить. Даже коллеги-американисты в МИДе недоверчиво качали головами и повторяли: «Японцы же намного цивилизованнее китайцев!».

Ну а обучаясь в МГИМО, Натуля корейскому, а я китайскому языкам, мы испытывали определенный пиетет к японистам и чуть-чуть им завидовали: впереди их ждало общение с продвинутой и интересной Японией, а наши перспективы выглядели гораздо менее радужными.

В те годы советско-японские отношения стали довольно быстро развиваться. В 1956 году стороны подписали декларацию, благодаря чему между ними были восстановлены дипломатические отношения, Японию приняли в ООН. СССР и Япония испытывали друг к другу экономический и культурный интерес.

Однажды мой отец, Петр Игнатьевич Бажанов, будучи мэром города Сочи, участвовал во встрече в Пицунде (Абхазия) руководителя СССР Н.С. Хрущева с делегацией японских парламентариев. Зашла речь о Китае. Н.С. Хрущев, очень обиженный на китайских товарищей-коммунистов, в свойственной ему бесцеремонно-эмоциональной манере стал кричать: «Мао Цзэдун совсем выжил из ума. Разорил страну, довел народ до голода, болтает глупости о желательности мировой войны. Задумал атомную бомбу сделать. Китайцам и так жрать нечего, а из-за бомбы они еще и без штанов останутся!».

Папа вернулся из Пицунды весьма озадаченный поведением Н.С. Хрущева, все повторял в кругу семьи: «Как может делать такие заявления руководитель великой державы! Ведь японцы тут же раструбят об этих нападках на Китай на весь мир!». И японцы действительно так и поступили. Мао Цзэдун в итоге еще больше рассвирепел, советско-китайские отношения еще стремительнее покатились вниз по наклонной плоскости.

Помимо упомянутых парламентариев, Черноморское побережье посетили в 1960-е годы многие другие японские делегации. Одну из них, правительственную экономическую делегацию, принял в Сочи в сентябре 1965 года Председатель Совета Министров СССР А.Н. Косыгин. Поднималась тема делового сотрудничества между двумя странами. Японцы не преминули повторить свои обычные требования о передаче им четырех островов южнокурильской гряды. Советский премьер подверг Токио критике за слепое следование в фарватере милитаристской политики Вашингтона. А после ухода гостей А.Н. Косыгин заметил в беседе с папой: «Японцы для меня загадка. Удивительный народ! Такой экономический прогресс в столь рекордные сроки! Ведь еще десять лет назад Япония лежала в руинах!».

В августе 1968 г. в Сочи прошла выставка «Икебана», японского искусства аранжировки цветов, под руководством «мэтра», профессора Тэсигахара. Выставка имела огромный успех. Сочинцы и отдыхающие восхищались тем, как профессор превращал самые обычные местные растения в подлинные произведения искусства. Пресса писала: «Ощущение близости, эстетического единомыслия японских и советских людей, проявившееся в ходе выставки «Икебана», во много крат усиливают симпатии народов Советского Союза и Японии друг к другу».

По итогам выставки посол Японии в СССР направил мэру Сочи письмо, в котором, в частности, говорилось: «Благодаря Вашей помощи и поддержке, выставка «Икебана» в городе Сочи внесла ощутимый вклад в укрепление взаимопонимания между Японией и СССР».

Отец, комментируя ситуацию в советско-японских отношениях, не раз подмечал: «У нас на всех уровнях, от правительства до рядовых граждан, присутствует и уважение к экономическим достижениям Японии, и интерес к японской культуре, даже восхищение ею. Японцы, в свою очередь, вроде бы любят нашу культуру – литературу, балет, песни. Но это никак не способствует преодолению противоречий в военно-политической сфере. Как говорится, дружбой дружбой, а табачок врозь». В дальнейшем я, изучая мировую политику, не раз убеждался в правильности папиного наблюдения. Увы, ни экономическая взаимозависимость, ни культурная близость не являются панацеей от политических противоречий. Панацея заключается только в урегулировании самих этих противоречий. Достаточно в данной связи взглянуть на нынешние отношения России с еще недавно братскими республиками – с Грузией, Молдовой, Украиной.

Китайцы в те годы, в отличие от японцев, наведывались в Сочи все реже и реже. Последняя делегация прибыла летом 1965 г. Папа приставил меня, студента-китаиста МГИМО, переводчиком к этой делегации, состоявшей из партработников КНР. Многое в их поведении оказалось для меня неожиданным и любопытным.

На обеде в ресторане «Кавказ» китайцы постоянно роняли вилки и ножи, зачем-то зубами счищали кожуру с помидоров, которую сплевывали прямо на стол, помидорную мякоть обильно посыпали сахаром и затем ее заглатывали. Куски антрекотов брали руками и с рук грызли.

Во время послеобеденной прогулки в приморском парке гости с Востока громко смеялись над встречными советскими отдыхающими. Уловив мое недоумение, спросили: зачем у местных заклеены бумажечками носы? Чтобы носы не обгорали под жарким солнцем? Снова смех, переходящий в хохот.

Пока гуляли, глава делегации, сухопарый очкарик, читал мне нудные лекции о коммунизме, «великом кормчем» Мао Цзэдуне, усилении классовой борьбы в КНР (надвигалась «культурная революция»). Я далеко не все понимал, но то, что китайский товарищ несет ахинею, было очевидно.

Вечером в соответствии с программой повел гостей в сочинский театр, на оперу. Китайцы всполошились уже во время увертюры. Когда же на сцене запели, они сначала побледнели, затем побагровели, далее часть из них погрузилась в сон с похрапыванием, меньшинство стоически слушало оперу, хотя и корчилось при этом в гримасах.

Минут через двадцать после начала действия глава делегации предложил, чтобы мы все покинули зал, и, даже не дожидаясь моей реакции, встал и двинулся по ногам сидящих через проход. Все китайцы, в том числе спящие, встрепенулись и стали продираться к выходу. На улице, отдышавшись и придя в себя, главный гость спросил:

– Зачем ваши артисты так орут на сцене?

– Они поют.

– Поют? Но впечатление такое, словно рычат медведи.

Общение с делегацией убедило меня в том, что нас разделяют с китайцами не только идеология и политика. Существуют, оказывается, вполне ощутимые цивилизационные различия.

Позитивные чувства к японцам укрепляли визиты моего и Натулиного отцов в Японию. Мой папа возглавлял Всесоюзное общество дружбы СССР – Японии в 1963–1968 годах и ездил в Страну восходящего солнца по этой линии. Сочи породнился с японским курортом Атами, и с этим городом сложились тесные связи, но посещал папа и другие города, включая Токио, Киото, Осаку. Всякий раз возвращался из Японии в хорошем настроении, полным интересных впечатлений и с восхитительными сувенирами – объемными цветными открытками, лакированными палочками для еды, куклами в национальной одежде, фломастерами и даже с миниатюрными транзисторными приемниками и магнитофончиками. Все эти вещи воспринимались или как очаровательная экзотика, или как чудо техники. В СССР ничего подобного тогда не водилось.

Мой тесть, Евгений Павлович Корсаков, посещал Японию по линии Комитета по труду и заработной плате – участвовал в переговорах, конференциях, выставках. Был там, в частности, с 15 апреля по 8 мая 1965 года. Он тоже возвращался с Востока с экзотической поклажей – то лаковый сервиз привезет, то накладные ресницы супруге и дочке, то красивую кофточку. В томе 1 (стр. 107) я отмечал, что Евгений Павлович доставил дочери из Японии тушечный набор для рисования, а Натуля подарила набор одногруппнику. Я к тому времени уже ухаживал за Наташенькой. Расстроившись, ответил тем, что подарил своей будущей жене набор разноцветных японских фломастеров, полученных от моего папы.

С городом-побратимом Атами и другими японскими партнерами шла оживленная переписка, происходил обмен делегациями, литературой, выставками, кинофильмами. Решались и политические задачи – сочинцы, выполняя директивы Москвы, пропагандировали в Японии достижения СССР в различных областях, призывали к объединению усилий в осуществлении «великих идей мира и прогресса человечества». Повсюду, кстати, если судить по личным папиным дневникам и его официальным отчетам в вышестоящие органы, сочинцы встречали и понимание, и радушие, и готовность к сотрудничеству. Так что, хотя это и была эпоха холодной войны, тем не менее мы с японцами не только сталкивались лбами, но и взаимодействовали, иногда успешно.

Путешествуя по Японии, мой папа внимательно изучал опыт управления курортным хозяйством, находил там много интересного и полезного, вел дневник, потом использовал полученную информацию для совершенствования сочинского курорта.

Особую роль в формировании уважительного и, более того, позитивного восприятия в советском обществе Японии играли, конечно, достижения в материальной сфере. На бытовом уровне восторг вызывали потребительские изделия, попадавшие тем или иным путем в нашу страну: уже упоминавшиеся миниатюрные радиоприемники и магнитофончики. А еще фотоаппараты, телевизоры, фонарики, часы, календари и т. п.

Наше государство закупало такой ширпотреб в очень ограниченных количествах, и он распределялся среди начальства, продавался по блату через задние двери складов и магазинов. Какая-то часть из «блатных» фондов попадала в комиссионные магазины, туда же стекались японские вещицы, привезенные моряками и другими командированными из Страны восходящего солнца, да и из других стран. Шла торговля японскими изделиями и просто с рук. Этим занимались и профессиональные спекулянты, получившие кличку фарцовщики, и просто обладатели популярного ширпотреба, которые сбывали его друзьям и знакомым.

Более весомые достижения японской индустрии до советского населения вообще не доходили. Но о них было хорошо известно – автомашины, мотоциклы. Все знали и о том, что японцы преуспели в изготовлении судов, автобусов, дорожно-строительной и сельскохозяйственной техники.

Позитивному отношению к Стране восходящего солнца не мешала и политика. О негативном прошлом почти никто не помнил. Русско-японская война 1904–1905 годов случилась очень давно, и она проходила не на нашей территории, а где-то далеко-далеко на востоке. Японская интервенция в Гражданскую войну тоже не задержалась в народной памяти, и о ней не очень напоминала официальная пропаганда. Во Второй мировой войне мы вступили в военные действия с Японией только после капитуляции Германии, причем по нашей инициативе и опять же не на территории СССР. Ну а в послевоенный период Япония хоть и примкнула к американскому лагерю, но сама проводила мирную политику. Не увлекалась наращиванием военного потенциала и не воспринималась как угроза.

Даже на государственном уровне возобладало в 1960-е годы нейтрально-благожелательное восприятие дальневосточного соседа. Ну а советский народ, выпущенный наконец из лагерной сталинской системы и получивший хоть и миниатюрное, но все-таки окно во внешний мир, в тот период вообще увлекся Западом, его материальными благами и его массовой культурой. Япония воспринималась как часть этого Запада, и весьма привлекательная часть. При этом в нашем обществе, кроме начальства, мало кто осознавал, что японцы в своем большинстве не испытывали к СССР столь теплых чувств – они помнили войну, сохранили обиду, что мы «напали» на них в 1945 году, «плохо обращались» с их военнопленными, отказывались «вернуть» им четыре южнокурильских острова. Японцев не привлекали советские товары, на них влияло, конечно, нахождение Токио в американском лагере, политика и пропаганда США, направленные против СССР. Хотя, и об этом советская общественность была осведомлена, в японской среде имелись наши друзья (коммунисты, социалисты), там существовала оппозиция неравноправному военному союзу Токио с Вашингтоном. Знали мы и то, что в Японии традиционно уважали классическую русскую культуру.

Достижения Японии, естественно, вызывали в советском обществе вопрос: как все это удается стране, которая так пострадала от Второй мировой войны? Только атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки чего стоили!

Дискуссии о причинах японского «экономического чуда» шли на всех уровнях, в том числе и в МГИМО. Однажды моя Наташа подготовила на данную тему доклад, с которым выступила на заседании Научного студенческого общества (НСО). Доклад всем понравился, выводы Наташи были названы весьма убедительными. Вот основные тезисы моей супруги.

Японское «экономическое чудо» обусловлено следующими факторами:

1. Высокая трудовая этика народа. Японцы – трудоголики.

2. Конфуцианское воспитание людей – дисциплина, послушание, готовность довольствоваться малым.

3. Коллективистские традиции. Японцы работают дружно и слаженно, как муравьи.

4. Методы управления. Традиция участия трудящихся в принятии решений. Как следствие, восприятие фирмы как собственного дома, коллектива фирмы – как собственной семьи. Привязанность к фирме, низкая текучесть рабочей силы, низкая безработица.

5. Мудрая экономическая политика государства (жесткий финансовый контроль, стимулирование импорта передовых технологий, массовая закупка за границей патентов и лицензий, поощрение экспорта и т. д.).

6. Честное правительство, честная бюрократия, честный менеджмент. Пример всем остальным, доверие низов к верхам.

7. Умение перенимать все новое за рубежом и оптимально использовать это новое, искусно адаптируя его к местным условиям.

8. Дружба с США, доступ к западным технологиям, капиталам, товарам, рынкам сбыта.

9. Минимальные расходы на оборону, воздержание от участия в конфликтных ситуациях.

10. Внутриполитическая стабильность.

11. Демократизация политической системы, способствующая успешному функционированию экономики.

Такие вот тезисы. Тогда так хвалить капиталистическое государство, несмотря на все вышесказанное об оттепели в СССР, было непросто. Ведь возникал вопрос: получается, капитализм лучше социализма? Но, повторяю, Наташин доклад в НСО понравился, никто с ним не спорил. Ну а, на мой взгляд, выводы Натули до сих пор звучат логично и актуально, и возразить им, этим выводам, нечего. Даже с высоты сегодняшнего дня (с той поры как-никак минуло где-то 50 лет!).

* * *

В 1968–1970 годах, как уже рассказывалось в этом многотомнике, я находился на стажировке в Наньянском университете Сингапура. Изучением Японии там не занимался. Стремился лишь отыскать материалы по торгово-экономическим связям Северной Кореи со Страной восходящего солнца для Натули, ее дипломной работы, а потом и диссертации по внешнеэкономической политике КНДР. Кое-что добыл, отослал супруге.

Наблюдал, конечно, за торгово-экономическим присутствием Японии в Сингапуре. В местной экономике активно действовали ведущие японские корпорации, от «Тойоты» до «Сони», от «Мицубиси» до «Тошиба». Магазины – и шикарные универмаги, и уличные лавочки – буквально ломились от японских товаров – бытовой электротехники, одежды, обуви, париков, парфюмерии, украшений, приспособлений, канцпринадлежностей. Все японское считалось лучшим, высшего качества, и мы, советские студенты, стремились обзавестись чем-нибудь японским (насколько нам позволяла очень скромная, 150 ам. долларов в месяц, стипендия).

Общался я в Наньянском университете с двумя японскими стажерами. Их направила туда корпорация «Мицубиси» совершенствовать пекинский диалект китайского языка. Один из стажеров занимался главным образом каратэ, китайскому языку уделял гораздо меньше внимания. Каждый вечер он проходил по общежитскому коридору мимо моей комнаты. Я тут же узнавал его тяжелую поступь, высовывался в дверь и справлялся по-китайски:

– Кано, сколько людей ты загубил сегодня?

Не выказывая ни малейших эмоций, с непроницаемым лицом японец рычал:

– Троих!

Я изображал сожаление:

– Что-то маловато!

– На сегодня хватит, – рычал Кано.

В следующий вечер диалог повторялся, лишь число «загубленных» каратистом жертв варьировалось от 3 до 5.

Второй японец являл собой полный контраст громиле Кано. Он был худеньким, миниатюрным и очень мягким по характеру. Но и его я любил подразнить по вечерам, когда особенно томила тоска по дому.

– Танака, – спрашивал я с самым невинным видом, – а что такое по-японски «То яма, то канава?».

Парень задумывался, потом неуверенно отвечал:

– Тояма – это город, а Токанава, наверное, чье-то имя.

Веселясь в душе, я не унимался:

– Ну а правда, что по-японски «скорая помощь» звучит как «кому-то херовато»?

Танака выпучивал глаза:

– Да нет, «скорая помощь» произносится совсем по-другому. А вот «кому-то» и «херовато» опять, возможно, названия населенных пунктов.

Подобные игры я вел месяцами, и Танака продолжал всерьез корпеть над моими потешными ребусами.

Оба японца критически воспринимали Сингапур: грязь, плохая пища, ужасный транспорт. Оба выражали страх перед Китаем: скоро, мол, Срединная империя догонит США и СССР, и жить на свете станет совсем опасно.

* * *

Во время работы в Генеральном консульстве СССР в Сан-Франциско в 1973–1979 годах мы с Натулей соприкоснулись с японской тематикой и самими японцами уже гораздо основательнее. По долгу службы мы отслеживали, наряду с другими вопросами, американо-японские отношения.

Хотя США и Япония и были союзниками, но между ними нарастали экономические противоречия. Япония стала мощным конкурентом Соединенных Штатов в мировой торговле и все более энергично внедрялась на внутренний американский рынок, захватывая контроль над важными отраслями экономики. В США вошло в моду сваливать на Токио возраставшие трудности, с которыми сталкивалась экономика, и у обывателя складывалось впечатление, будто именно японцы виновны в снижении его жизненного уровня, в инфляции, безработице, застое производства и прочих недугах. В адрес Японии звучали весьма противоречивые претензии и требования, подчас взаимоисключающие. Вот наиболее типичные из них.

– Японские корпорации, используя субсидии своего правительства, сбывают за океаном по демпинговым ценам автомобили, суда, сталь, бытовую электротехнику. В результате разоряются местные производители, лишаются работы десятки тысяч американцев, растет дефицит торгового баланса США.

В знак протеста устраивались бойкоты японских товаров, раздавались настойчивые призывы ввести на импорт из Японии квоты. Для сбалансирования торговли Японии предлагалось увеличить закупки продукции в США. В частности, агробизнес сетовал на то, что Токио искусственно сдерживает ввоз в страну из-за океана мясомолочных товаров, фруктов, ягод, зерновых. Местные экономисты рекомендовали Японии вместо экспорта готовой продукции заниматься производственной деятельностью на территории Америки.

– Вместе с тем всякий раз, когда закупочная деятельность японских компаний в США активизировалась, возникало раздражение у других деловых группировок. Они были недовольны, что импортеры из Японии «платят бешеные деньги» за свинину, ветчину, говяжью вырезку и т. д., покупая их зачастую даже не у оптовиков, а в обычных магазинах и даже ресторанах (!). Тем самым цены на мясные изделия в США «взвинчиваются до невыносимых пределов».

Такую же реакцию порождало наращивание вывоза в Японию продукции лесотехнической промышленности. Мэр Сан-Франциско Дж. Москоне заявлял: «Я нахожу исключительно нелепым, что мы в Калифорнии, где имеются богатейшие ресурсы леса, вынуждены тратить огромные деньги на древесину. Выход один – немедленно запретить поставки леса в Японию, вызывающие хаос на рынке и безработицу в лесотехнической промышленности».

Бурю негодования вызвали сообщения в СМИ о том, что Япония зондирует почву относительно закупок аляскинской нефти, которые появились как раз в тот момент, когда в Соединенных Штатах возникла нехватка бензина (1979) и обыватель, привыкший к автомобильному транспорту, пребывал в состоянии наивысшего раздражения.

Периодически вспыхивали антияпонские кампании и по поводу того, что вся структура торговли носит «колониальный» характер: из Японии в США направляются промышленные товары, из Америки на японские острова – сырье. Предприниматели в такие моменты во весь голос жаловались на то, что «клановость» японцев, «странные» обычаи и традиции, сложность японского языка не позволяют им «развернуться» на внутреннем рынке Страны восходящего солнца.

• Противоречия вызывал рост капиталовложений японцев в Соединенных Штатах. Поощряемые одними американцами, они шельмовались другими. Особенно нездоровый ажиотаж разжигался вокруг инвестиций на Гавайях. Японцев пытались уличить в том, что они хотят поставить под контроль все гавайское хозяйство и в конечном счете «осуществить свою давнишнюю мечту» – аннексировать острова. Местные газеты и журналы пестрели заголовками: «Япошки скупают на корню всю недвижимость на Гавайях!», «Атака на Перл-Харбор без бомб», «Америка принадлежит японцам!».

• Признавая, что Япония добилась «выдающихся достижений» в технологической области и ее торговые успехи отчасти базируются на прочном фундаменте, американцы обвиняли японские компании в «крупномасштабном промышленном шпионаже» на территории Соединенных Штатов, в том, что изобретения американцев выкрадываются и затем используются для создания высококачественной экспортной продукции.

• Не по душе американцам было и то, что представители большого бизнеса Японии внедрялись в финансовую систему Соединенных Штатов. «Японские банки и страховые компании вырастают у нас как грибы после дождя», – писала одна из влиятельных американских газет. Отмечалось, что японцы создают крупные исследовательские центры («лучшие американские умы эксплуатируются с целью выработки оптимальных способов захвата Японией контроля над всей экономикой США»), используют свои заводы на американской территории для производства товаров для третьих стран («трудятся американцы, сырье американское, а прибыли кладутся в японские карманы»).

• На протяжении многих лет не затихала в Соединенных Штатах массовая кампания протеста против осуществляемого Японией китобойного промысла. В адрес Токио нескончаемым потоком шли сотни тысяч писем, в которых содержались требования, призывы, просьбы прекратить бой китов. Японцы характеризовались в этих посланиях как «жестокие монстры», «убийцы» и т. п.

• Японские рыбаки подвергались оскорблениям за то, что они «бессовестно похищают» американскую рыбу; авиакомпании Японии – за «темные махинации», направленные на захват прибыльных транзитных линий в Южную Америку; наконец, японское правительство порицалось за искусственное сдерживание обменного курса йены для подталкивания товарного экспорта, за нежелание тратить деньги на оборону в надежде по-прежнему «кататься на американском горбу» и т. п.

• С подозрением относились в Соединенных Штатах и к японским туристам. «Их что-то становится все больше и больше, – поделился с нами своими тревогами знакомый американец, – в чем тут дело? Уж не подготовка ли это к новому нашествию, очередному Перл-Харбору?».

Токио в ответ очень обижался, выдвигая веские контраргументы. «Наши машины и телевизоры, – заявляли японцы, – идут в Америке «на ура» не из-за низких цен, а благодаря своему высокому качеству. Американцам надо перестать лениться, пить и гулять, больше и лучше работать, тогда их товары смогут выдерживать конкуренцию».

Американцы парировали критику, заявляя, что «копошиться по-японски, как муравьи», они не умеют и не будут. Некоторые фирмы пытались внедрить у себя японскую этику труда на износ, сплоченным, как семья, коллективом. Но на американской почве такие рецепты не приживались.

…Японцы не только присутствовали в Новом свете, но и жили там. Японская община в США была весьма многочисленной и достаточно влиятельной.

По итогам семилетнего пребывания за океаном мы составили эссе об этой общине, которое я предлагаю читателям.

«Тихие американцы»

Среди арестованных по делу Патриции Херст, дочери мультимиллионера-издателя Херста (которая сначала была похищена левыми экстремистами за выкуп, а затем сама стала обвиняться в участии в экстремистских акциях), проходила и американка японского происхождения Вэнди Ёсимура. В ее доме власти обнаружили склад оружия и боеприпасов. На суде адвокат сделал акцент на том, что обвиняемая родилась во время Второй мировой войны в концентрационном лагере и, как следствие, психика девушки нарушена. Она имеет все основания ненавидеть Америку, обесчестившую ее родителей.

Действительно, отец и мать подсудимой провели войну в американском концлагере и попали туда исключительно потому, что были иммигрантами японского происхождения. Вместе с ними Вашингтон отправил в концлагеря в общей сложности 110 тыс. японцев, несмотря на то, что 2/3 этих людей родились в Соединенных Штатах, имели американское гражданство, а некоторые из них воевали в составе вооруженных сил США в Первую мировую войну.

Приказ о переселении японцев, проживавших в «военной зоне» (в пределах 200 миль от берега Тихого океана в штатах Калифорния, Орегон, Вашингтон), в специальные концентрационные лагеря («центры переселения», как назывались они в документах) был издан на основе президентского постановления от 19 февраля 1942 года (после бомбардировки японской авиацией Перл-Харбора) командующим вооруженными силами на Западе США генералом Джоном Девиттом.

Между военными в то время в обиход вошло выражение: «Они выглядят как враги!». А генерал Дж. Девитт считал, что дело не только во внешности, но и в психологии «соотечественников» японского происхождения. «Япошка есть япошка, – любил повторять он. – Тот, кто родился япошкой, япошкой навсегда и останется».

Всего было создано десять концлагерей – в пустынных, безжизненных и хорошо просматриваемых местностях. Каждый лагерь был рассчитан на несколько тысяч заключенных, размещенных по баракам по 150–200 человек. В жилых помещениях стояли лишь койки. Семьи отделялись друг от друга с помощью фанерных перегородок. Лагерь был обнесен двумя или тремя рядами колючей проволоки и сторожевыми башнями через каждые 50–60 м. Неподалеку дислоцировались танковые и мотострелковые части.

Глубоко задетые решением Вашингтона интернировать японское население, к тому же одобренным американскими обывателями, многие из «эвакуированных» стали задумываться о бессмысленности лояльности Америке. Их поощряли экстремисты, которые в ряде лагерей завладели инициативой. В самом крупном лагере Туль Лейк (штат Калифорния) экстремисты организовали молодежь в отряды, «бойцы» которых поднимались спозаранку, принимали холодный душ, совершали кросс, распевая при этом самурайские гимны. Разговаривать по-английски в бараках запрещалось. По утрам происходила церемония всеобщего поклона на восток, по вечерам заключенные настраивали кустарные радиоприемники на токийскую волну.

Недовольство в среде заключенных было неизбежно. Помимо того, что подавляющая их часть родилась в США и никаких связей с Японией не поддерживала, многие в довоенные годы неоднократно доказывали свою преданность Америке. Да и уже после интернирования тысячи «эвакуированных» дали согласие на выполнение разведывательных заданий в тылу врага; специальная часть, сформированная из гавайских японцев, сражалась на европейском театре военных действий против фашистской Италии и гитлеровского рейха. Особенно возмущало японских иммигрантов то, что многолюдные колонии переселенцев из Германии и Италии, обосновавшиеся на территории Америки, не преследовались властями США.

В 1945 году лагерной жизни наступил конец. Американская пропаганда постаралась изобразить его счастливым. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, Голливуд периодически возвращается к этой теме, неизменно снабжая его традиционным «хэппи-эндом» (счастливым финалом). Так ли было на самом деле? Только накануне американские атомные бомбы упали на Хиросиму и Нагасаки. А ведь у многих обитателей концентрационных лагерей в уничтоженных городах жили родственники!

В конце 1970-х годов мы присутствовали в Сан-Франциско на семинаре, посвященном трагической участи, постигшей население Хиросимы и Нагасаки. Запомнилось выступление молодого человека, родившегося после войны в семье японских иммигрантов. Он сказал, что всегда чувствовал и чувствует себя американцем. Не знает ни слова по-японски, толком не знаком с японской культурой, историей и даже никогда особенно не рвался побывать на родине деда и бабушки. Но недавно съездил в Хиросиму и выяснил, что во время атомной бомбардировки погибло более 20 его родичей. «И, вот, не знаю, – закончил парень свою эмоциональную речь, – как реагировать на этот факт: с безразличием, досадой, возмущением?».

Под впечатлением трагедии Хиросимы и Нагасаки прибывали иммигранты в города и на фермы Калифорнии, Орегона, Вашингтона. Их ждали разграбленные дома, затоптанные поля и плакаты: «Обваляем япошек в смоле и перьях!», «Япошки – вон отсюда!».

Контактировать с ними в быту избегали, часто оскорбляли, били. Иммигрантам первого поколения по-прежнему, как и в довоенной Америке, запрещалось вступать во владение землей, заниматься широким кругом профессий, претендовать на американское гражданство. В силе оставался запрет на въезд японцев на постоянное жительство. Дискриминировались и японцы, имевшие американское гражданство.

Некоторые из иммигрантов подверглись арестам: то ли по подозрению в связях с повергнутым врагом, то ли за близость к левым организациям. Наказанию подлежали и те, чья вина не была доказана. Даже спустя почти 40 лет после установления мира кое-кто из незаконно репрессированных продолжал борьбу за восстановление справедливости. Одна из наиболее нашумевших историй такого рода связана с именем Ивы Икуко Тогури.

Ива Тогури родилась в 1916 году в Лос-Анджелесе в семье японских иммигрантов. Дома говорили на английском языке, училась Ива в школе вместе с белыми американцами. Вскоре после окончания Ивой Калифорнийского университета из Японии пришло письмо – сестра матери серьезно заболела и нуждалась в уходе. На семейном совете решили, что в Токио поедет дочь. Паспорт на выезд нужно было долго ждать, поэтому Ива, получив в госдепартаменте лишь сертификат об удостоверении личности, уехала.

По прибытии в Токио она немедленно обратилась в консульство США за паспортом. Заявление девушки приняли, но паспорт не выдавали. А время шло, и в воздухе уже «запахло порохом». От отца пришла срочная телеграмма, требовавшая, чтобы дочь безотлагательно возвращалась домой. Ива бросилась в порт, но японские власти не пустили ее без паспорта на борт последнего судна, отплывавшего в Америку.

На следующий день вслед за событиями в Перл-Харборе Ива Тогури была допрошена тайной полицией. Ей предложили выйти из гражданства США и принять японское подданство. Ива наотрез отказалась, за что была официально квалифицирована как «враждебная иностранка», лишена прав на продовольственные карточки и передвижение по стране. А в это время ее родители были изгнаны из Лос-Анджелеса и определены в концентрационный лагерь в штате Аризона. Американские власти назвали отца и мать «враждебными иностранцами».

Жизнь Ивы становилась все труднее. Проамериканские заявления девушки, ее неумение хорошо говорить по-японски, частые визиты агентов тайной полиции – все это вызывало возрастающее раздражение у соседей тети, которое все росло и вылилось, наконец, в требование покинуть их квартал.

Чтобы не умереть с голоду, девушка устроилась машинисткой на токийское радио, где познакомилась с тремя военнопленными – американским капитаном У. Инсом, австралийцем-майором Ч. Коузенсом и филиппинцем-лейтенантом Н. Реезом. Они работали дикторами, ведя пропагандистскую передачу «Ноль часов» на войска антифашистской коалиции в районе Тихого океана.

Когда руководство радиостанции решило добавить диктора-женщину для участия в программе «Ноль часов», пленные уговорили японцев пригласить Иву Тогури. Девушка, однако, не захотела заниматься антиамериканской пропагандой, и за это власти пригрозили ей арестом и казнью. Ива уже подготовила себя к трагической развязке, но У. Инс и его коллеги признались ей, что ведут передачу так, что незаметно для японцев, не понимающих тонкостей английского языка, фактически саботируют пропагандистские усилия Токио.

В ноябре голос Ивы Тогури впервые прозвучал в эфире, а в декабре ее уже уволили за нескрываемые симпатии к участникам антифашистской коалиции. Впоследствии она вернулась и периодически вела музыкальную программу для союзных армий.

Во время войны на токийском радио работали еще 13 женщин-дикторов, вещавших на английском языке, в том числе семь американок. Американские солдаты для всех женщин-дикторов, выходивших в эфир из Японии, придумали собирательное имя «Токийская Роза». По мнению и военного командования США, и самих солдат, «Токийская Роза» не оказывала на американскую армию деморализующего действия. В 1944 году генерал, командовавший Аляскинским фронтом, даже издал приказ, предписывавший офицерам поощрять рядовой состав слушать «Токийскую Розу», поскольку она является «самым мощным фактором укрепления морали войск в районе Аляскинской гряды».

Ввиду того, что популярность «Токийской Розы» была велика, журналисты сразу же по восстановлении мира кинулись на поиски дикторши. На радио им ответили, что не знают, о какой из девушек идет речь, но, поскольку первой подвернулась Ива Тогури, газетчикам представили именно ее.

Через несколько дней после интервью, опубликованного в американской прессе, Иву арестовали и посадили в тюрьму для главных японских военных преступников. 12 месяцев провела она под стражей, не ведая даже о предъявляемых ей обвинениях. В конце концов следователи пришли к выводу о невиновности «Токийской Розы». Ива была освобождена, а все «улики» по ее делу (пленки с записями передачи «Ноль часов») уничтожены.

Оказавшись на воле, Ива Тогури немедленно потребовала выдать ей американский паспорт. Об этом стало известно прессе, и вскоре вся Америка обсуждала вопрос о том, пускать «Токийскую Розу» в страну или нет. Против Ивы выступили расистские организации всех мастей.

Иве Тогури подсунули на подпись компрометирующую ее бумагу. Измученная бесконечными преследованиями, она решила подписать бумагу и предстать перед судом, который, как надеялась Ива (теперь уже тридцатидвухлетняя женщина), поможет установить правду. В 1948 году И. Тогури переправили в Сан-Франциско, где суд присяжных отказался рассматривать ее дело, пока к ответственности не будут привлечены белые американцы, работавшие в войну на токийском радио, в частности капитан У. Инс. Для того чтобы суд все же состоялся, официальный обвинитель обещал это сделать. На самом же деле У. Инс и другие остались на свободе. Известно, что У. Инс продолжал служить в вооруженных силах США и был произведен в майоры.

Все бывшие военнопленные, выступившие на суде в качестве свидетелей, подтвердили лояльность Ивы Америке и ее участие в заговоре одурачивания японских работодателей. Обвинитель же никаких конкретных улик против подсудимой представить не смог.

Суд продолжался 56 дней и обошелся бюджету США в 500 тыс. долл. (в то время самый длинный и дорогой процесс в истории американской юриспруденции). Первоначально десять присяжных настаивали на невиновности Ивы и лишь двое выступали за ее осуждение. Только после призывов председателя суда к патриотизму присяжных и упоминания им об огромных расходах, понесенных государством на организацию процесса, члены суда согласились вынести И. Тогури обвинение в том, что в «один из дней октября 1944 года она, говоря в микрофон токийского радио, назвала американских матросов сиротами». За это ее приговорили к десяти годам тюремного заключения и штрафу в 10 тыс. долл. Автоматически Ива лишилась гражданства США. Все апелляции были отвергнуты вышестоящими судебными органами, а муж осужденной – навечно выслан за пределы страны.

Как только И. Тогури отбыла наказание и вышла на свободу, против нее немедленно было возбуждено новое дело как против «нежелательной иностранки». Суд постановил ей покинуть США в 30-дневный срок. Однако, поскольку Ива не состояла в гражданстве какой-либо страны, решение о депортации было отменено. Вскоре ее вновь вызвали в суд и предложили оплатить штраф в 10 тыс. долл.

С большим трудом только к августу 1975 года Ива Тогури наконец, рассчиталась с властями, но ее имя осталось запятнанным. Женщина не раз обращалась к президентам США с просьбой о помиловании. Прошения оставались без ответа, а Ива Тогури все еще получала письма с расистскими угрозами.

Времена, конечно, менялись. К 1970-м годам Вашингтон и Токио были уже союзниками со стажем, но расизм в отношении японцев все-таки оставался жив. От почтенной дамы в Сан-Франциско можно было услышать, например, сетования на то, что у нее от японцев «рябит в глазах». Сенатора от Гавайских островов, Иннойе, японца по происхождению, на заседании в конгрессе (да еще транслируемом по телевидению) представитель администрации назвал «маленьким япошкой». В развлекательном телевизионном шоу японский генерал беспрерывно избивал своих подчиненных и пытался их укусить.

Соединенные Штаты посещало большое количество японцев, несколько сот тысяч в год. Но американский обыватель принимал за туристов и местных жителей. Иммигранты второго и третьего поколений, выросшие в США и не знающие ни слова по-японски, порой удосуживались не совсем приятных комплиментов по поводу их познаний в английском. «Где это вы так выучили наш язык?» – спрашивали их. И после некоторых колебаний: «И зачем?».

Выслушав объяснения иммигранта, американец тем не менее задавал еще один вопрос: «А когда вы собираетесь назад, в Японию?». Или ничего не говорил, но про себя думал: «Так передо мной же представитель пятой колонны!».

Подобным образом рассуждал не только обыватель. Так писала подчас большая пресса. Некоторые журналисты без обиняков утверждали, что успехи Японии на американском рынке обусловлены наличием в США мощных союзников Токио в лице иммигрантов, «работающих на токийских хозяев и собирающих для них информацию об Америке».

Антияпонские настроения особенно ярко проявлялись в штатах Тихоокеанского побережья, теснее всех связанных с Японией экономическими узами и в итоге больше других страдавших от конкурента.

А ведь именно там в 1920-е годы родилась ненависть к Японии, которая затем охватила всю Америку. Именно калифорнийская пресса, и в первую очередь газеты, контролируемые Херстами, раздули миф о «желтой опасности».

Первые немногочисленные иссеи – японские иммигранты первого поколения – появились на Американском континенте несколько позже хуацяо. Перепись 1860 года вообще не упоминает японцев, а следующая, десятилетие спустя, указывает на наличие в США 55 выходцев из Японии. Перепись 1880 года зарегистрировала 148 японцев.

В то время на американском Западе уже бушевали антикитайские страсти, но к первым японцам отнеслись благосклонно. «Сан-Франциско Кроникл» (17 июня 1869 года) писала: «Возражения, выдвигаемые против китайцев… не могут относиться к японцам. Они прибыли сюда с женами, детьми и новыми хозяйственными идеями». Другая калифорнийская газета – «Сакраменто Юнион» с симпатией описывала свадьбу между «огромным белым парнем-красавцем» и «нежной, хрупкой японской девушкой». Впрочем, подобная идиллия, обусловленная мизерным присутствием японцев в США, когда их воспринимали как «музейную редкость», длилась недолго.

Социально-экономические катаклизмы в Японии в результате ее перехода к модернизации на западный манер, возросшая потребность гавайских плантаторов в дешевой рабочей силе и одновременно принятие Вашингтоном закона о запрете на китайскую иммиграцию привели к тому, что в следующее десятилетие въезд подданных Японии в Соединенные Штаты резко возрос.

Японское правительство, учитывая нараставшие трудности в сельском хозяйстве страны, поступилось чувством национальной гордости и дало согласие на экспорт излишков рабочей силы. К 1894 году японская община на Гавайских островах выросла до 30 тыс. Многие японцы, отработав по контракту на Гавайях, устремлялись в Калифорнию. Особенно усилилась японская иммиграция в Калифорнию после 1898 года, когда Вашингтон аннексировал Гавайские острова. Японцы концентрировались в этнических анклавах, которые называли «Маленьким Токио», «Маленькой Осакой» и т. д. Занималось население гетто в основном ремеслами, но со временем особый спрос возник на японцев двух профессий – домашней прислуги и садовников.

Однако въезду японцев в Соединенные Штаты расисты тоже положили конец. Учрежденная в 1905 году «Лига по изгнанию азиатов» разработала программу мероприятий, направленных на «сохранение белой расы на американской почве» за счет «всяческих мер по предотвращению или сведению до минимума иммиграции азиатов в Америку». Сан-францисские газеты выходили с такими заголовками, как «Японские женщины – угроза американским женщинам», «Азиаты воруют мозги белых», «Азиаты – первопричина бед в школах». Редактор «Сан-Франциско Кроникл» отмечал, что «калифорнийская элита, которая ранее почти единогласно проголосовала за запрет иммиграции китайцев, столь же решительно настроена против японцев».

На первых порах попытки добиться через Вашингтон официального запрета на въезд японцев не имели успеха. Президент Т. Рузвельт предпочел не превращать иммиграционный вопрос в еще одну область американо-японского противоборства, принимавшего все более острый характер. В 1907 году Белый дом лишь убедил Токио заключить соглашение, по которому японские власти добровольно обязались ограничить выезд в США своих подданных.

А в 1924 году вышел закон, запрещавший иммиграцию японцев в США. Община иссеев лишилась притока извне. Усилилась и дискриминация в отношении иммигрантов. Иссеям не только не дозволялось заниматься сотнями профессий, селиться в зажиточных кварталах, им запрещалось пользоваться общественными спортивными площадками и бассейнами, посещать облюбованные белыми рестораны, бары, парикмахерские, кинотеатры. Они, наконец, не могли претендовать на натурализацию, а следовательно, не имели избирательных прав. Затем разразилась война, и японцы были загнаны в концентрационные лагеря.

Законодательство об иммиграции 1965 года, оказавшее столь существенное влияние на динамику роста китайского и корейского населения, на японской общине отразилось лишь в незначительной степени. Всего на территории США в 1970-е годы проживало около 800 тыс. японцев. Японская община на 2/3 увеличивалась за счет естественного прироста и лишь на 1/3 – за счет внешних источников.

Японцы – единственное меньшинство, в котором каждое поколение имеет специальное наименование и наделяется молвой набором специфических черт. Если у китайцев и корейцев члены общин делятся только на две категории: родившихся за рубежом и коренных жителей США, то у японцев их гораздо больше.

Непосредственные иммигранты, первое поколение, люди, для которых родина Япония, именуются, как упоминалось выше, иссеями. Дети иссеев величаются нисеями (буквальный перевод термина на русский язык – второе поколение) в случае, если они родились и выросли в Соединенных Штатах. Внуков иссеев выделяют также в отдельную категорию – сансеев (третье поколение). Отпрыски последних составляют четвертое поколение, ёнсеев, а от ёнсеев рождаются госеи (пятое поколение). Лица, появившиеся на свет на американской территории от иссеев, но получившие образование в Японии, по возвращении на Североамериканский континент зовутся кибэями (дословно вернувшимися в Америку).

К различиям между поколениями выходцы из Японии относятся со всей серьезностью. Создается впечатление, что в их понимании одно поколение иммиграции отличается от другого в такой же степени, как могут различаться между собой самостоятельные этнические группы.

Человека, который родился в Соединенных Штатах, но ведет себя слишком «по-японски», знакомые называют кибэем (одни с одобрением, другие, напротив, с осуждением, опять же в зависимости от того, кем они сами являются – иссеями, нисеями, кибэями или представителями какого-то иного поколения). А о японце, который, будучи нисеем, чересчур американизировался, отзываются как о сансее.

Браки между японцами, принадлежащими к разным поколениям, квалифицируются в общине как “смешанные”, а детей от этих браков зовут так, как определяет их социальное поведение. Каждое поколение весьма гордится теми качествами, которыми обладает (или которые ему приписывают), и по меньшей мере снисходительно, а то и с нескрываемым порицанием относится к особенностям других поколений. Нисеи, например, утверждают, что они обладают идеальным сочетанием японских и американских черт. Иссеи, по их мнению, слишком «японизированы», в то время как сансеи чересчур «американизировались».

Вскоре по прибытии в США мы с Натусей разговорились с нисеем. Речь зашла об Америке. Мы спросили собеседника, оказавшегося по специальности политологом, как он оценивает ситуацию в этой стране.

Политолог некоторое время бесстрастно молчал, словно не расслышал вопроса, а затем последовало лаконичное:

– Я США не критикую.

– Мы не имели в виду, чтобы вы подвергли США критике. Нам лишь интересно услышать от вас как от специалиста анализ происходящего здесь.

Снова длительная пауза, одна из тех, которые вызывают чувство неловкости. Не знаешь, как поступить: то ли повторить вопрос, то ли сменить тему беседы.

Когда мы уже были готовы что-то сказать, дабы прервать тягостное молчание, японец произнес:

– Соединенные Штаты я никогда не критикую.

Дважды повторенная собеседником фраза показалась нам настолько странной, что мы, не сговариваясь, принялись вновь растолковывать мотивы вопроса. Говорили оба, перебивая друг друга, минут пять.

Профессор, не выражая никаких эмоций, слушал. Лишь изредка наклонял голову вперед, как бы кланялся, приговаривая при этом очень ровным, лишенным оттенков, голосом:

– Понятно, понятно… понятно, понятно…

Когда же мы наконец замолчали, японец в очередной раз сообщил все тем же безразличным голосом, что США он никогда не критикует.

Много позже, набравшись определенного опыта в общении с японскими иммигрантами, мы поняли, что сами были виноваты в срыве беседы. Ибо к нисею нужен специальный подход. Поколение нисеев, выросшее в Соединенных Штатах и сполна познавшее на собственном опыте, что такое расизм (в том числе и концентрационные лагеря), хорошо усвоило принцип: чтобы выжить в американском обществе, тем более подняться вверх по социальной лестнице, надо держать язык за зубами.

Нисеев так и называют – «тихие американцы». На чересчур прямо поставленные вопросы они предпочитают отвечать туманными формулировками, скрывая истинные чувства. Мы не раз слышали, как американцы удивлялись по поводу безмолвия нисеев на всякого рода публичных диспутах, конференциях, собраниях. Даже те из японских иммигрантов второго поколения, которые пробиваются на высокие посты, скажем в корпорации или в правительственном учреждении, предпочитают не высказывать своего мнения.

Нисей не любит рассказывать о себе, страшится показаться неловким и некомпетентным. Принимаясь за новое дело, он обязательно постарается сохранить его в тайне до того момента, когда им будет достигнут определенный успех или хотя бы какой-то прогресс. Только тогда об этом сообщается знакомым.

Также для того, чтобы «не оконфузиться», нисей, желающий одолжить у соседа деньги, использует посредника, который должен предварительно прозондировать почву и удостовериться в готовности потенциального кредитора дать в долг. Посредничество распространено и в других вопросах, будь то приглашение в гости, повышение по службе.

Поскольку нисеи составляют большинство в японской общине, уместно будет задаться вопросом, ассимилировалось ли поколение нисеев в Америке? И если они остаются в этой стране чужими, то тогда правомерно утверждать, что вся японская иммиграция стоит особняком от американского общества.

Целый ряд параметров указывает на то, что нисеи «прижились» лучше, чем многие из других азиатских меньшинств, особенно китайцы. 40 % японских иммигрантов второго поколения принадлежат к классу собственников, в то время как среди всего населения США процент собственников гораздо меньше. Большая часть нисеев состоит в одной из двух ведущих партий США, в той или иной степени участвует в политической жизни.

Только половина иммигрантов второго поколения живет вблизи от соплеменников. Причем, согласно опросу, проведенному американскими этнографами, до 30 % нисеев месяцами не навещают родственников и вообще не общаются с японцами. До 40–50 % нисеев называют своими ближайшими друзьями японцев, остальные – представителей других национальностей. Прессу на японском языке регулярно читают 25–35 % иммигрантов второго поколения.

Причин такого сравнительно успешного приспособления нисеев к Америке несколько. Во-первых, невысокие темпы иммиграции приводят к тому, что японская община состоит в основном из лиц, родившихся на Североамериканском континенте. Во-вторых, японцы, с довоенных времен переселялись через океан с семьями, закладывая тем самым основу для «врастания» в социальную структуру США.

В-третьих, японские иммигранты – выходцы из централизованной страны с однородным населением, причем большинство из них – из нескольких расположенных рядом префектур. Поэтому для американских японцев характерно единство языка, традиций, привычек и, как следствие этого, – духовная близость между собой. Сплоченность позволяет более успешно «конкурировать» с другими этническими группами. Выступая как бы «единым фронтом» в хозяйственных вопросах, переселенцы из Японии смогли достичь более высокого материального уровня жизни, чем другие азиатские меньшинства.

В-четвертых, японцам, в отличие от многих других меньшинств, еще в начале ХХ столетия удалось закрепиться в сельскохозяйственном производстве в качестве собственников, что, безусловно, способствовало «привязке» общины к Америке. В-пятых, выходцам из Японии, высокоразвитого государства, легче, чем выходцам из других стран Азии, понять реалии США, усвоить американский образ жизни. В-шестых, Токио всегда оговаривал (исходя из желания сохранить престиж государства) условия жизни и работы для своих эмигрантов, требуя у иностранных правительств оптимального режима. К 1970-м годам возможности Японии помогать эмигрантам стали особенно велики.

Кроме того, американские японцы получили покровительство японского «большого бизнеса». Гигантские монополии выступали по отношению к землякам, осевшим в США, в качестве работодателей, кредиторов, консультантов. Связи с бизнесом укрепляли материальную базу японской общины, позволяя ей подтягиваться к уровню жизни средних американцев.

Наконец, в-седьмых, адаптации нисеев не препятствовали институты общины. С одной стороны, они не были так всемогущи и крепки, как, например, в чайнатаунах, а с другой – не только не тормозили процессы ассимиляции, но, напротив, прямо или косвенно облегчали их.

Традиционно связующим элементом японской общины были так называемые кендзинкаи (землячества), организации, основанные на общности места происхождения их членов. Кены (сокращенное название землячества) отличались друг от друга обычаями, уставом. Вместе с тем их основные цели совпадали: они должны были заботиться об удовлетворении экономических и социальных нужд иммигрантов.

Правда, содействие обездоленным соотечественникам не было бескорыстным. Получавший помощь становился на долгие годы должником организации и, кроме того, зачастую превращался в объект насмешек внутри общины. Так, руководство одного из кенов по адресу бедняков заявляло: «Это – безалаберные люди, транжирящие деньги в свое собственное удовольствие. Они никому не помогали, когда были молоды и полны сил; они настолько эгоистичны, что не смогли на протяжении всей жизни приобрести друзей… У них неверное представление о жизни и обществе».

Каждый из кенов специализировался в какой-то определенной области. Так, в Сиэтле парикмахеры-японцы принадлежали, как правило, к кену Ямагути; владельцы и обслуживающий персонал ресторанов – к кену Эхиме. Этому способствовал патернализм, характерный для взаимоотношений в японской общине. Смысл традиции сводился к тому, что хозяин предприятия (лавки, мастерской, прачечной) брал на себя моральное обязательство помочь подчиненному завести в перспективе собственное дело. Помощь могла выражаться в совете, знакомстве с нужными людьми, но нередко она принимала и форму финансирования задуманного проекта. Новоиспеченный предприниматель, вполне естественно, предпочитал заниматься ремеслом уже знакомым. В итоге получалось, что та или иная хозяйственная отрасль постепенно монополизировалась одним землячеством.

Члены кендзинкая действовали сообща, решая спорные вопросы путем консультаций, на основе которых вырабатывались компромиссные решения. При этом землячества не стремились к тому, чтобы отгородить подопечных от внешней среды, а, напротив, объединяли их усилия на проникновение в американскую экономику и общественную жизнь.

Для более эффективного осуществления этой цели в рамках кендзинкаев создавались профессиональные гильдии. Они и стали тем рецептом, с помощью которого японский мелкий бизнес смог выстоять в американской экономике.

Польза гильдии заключалась и в том, что она (как и все остальные профессиональные организации, сложившиеся в рамках японской общины еще в конце XIX – начале ХХ в.) позволяла хозяйчикам не только преодолевать конкуренцию белых бизнесменов, но и отбивать их яростные расистские нападки, направленные на полное искоренение деловой активности иссеев.

Наиболее жесткие ограничения были введены на предпринимательскую деятельность иссеев в области сельского хозяйства. Глубокие познания японцев позволяли им на маленьких клочках земли без применения передовой техники снимать богатые урожаи. Особенно заметного прогресса иссеи достигли в производстве риса, культуры до того мало распространенной на Западе США. За бесценок они скупали целину, слывшую непригодной для обработки, и постепенно превращали ее в высокоурожайные поля. В японских фермерах белых земельных «баронов» особенно возмущало то, что, выбившись в число самостоятельных производителей, они переставали выступать в качестве дешевой рабочей силы.

Именно это обстоятельство и вызвало всплеск расизма среди хозяев ранчо. Закон 1913 года запретил иностранцам владение земельными участками в Калифорнии. По новому закону негражданам не дозволялось даже арендовать сельскохозяйственные угодья. Таким образом, белые предприниматели надеялись согнать японских иммигрантов с земли и вынудить их работать по найму. Однако иммигранты нашли в законодательстве «лазейки», позволившие им сохранить свои позиции в сельском хозяйстве.

Основным методом «обхода» ограничений была регистрация угодий на имя детей, родившихся в США. Будучи гражданами Соединенных Штатов, нисеи не подпадали под юрисдикцию дискриминационного закона. Позднее расисты настояли на дополнительных законодательных мерах, направленных против японского землевладения.

Иссеи – и «боссы», и батраки – подчинялись установкам кендзинкая, сотрудничали в его рамках и выступали на рынке труда единым фронтом. Это сглаживало социальные конфликты, которые в противном случае бушевали бы в общине. Напомним, кстати, что такого рода конфликты не утихали в чайнатаунах, внутри кланов и землячеств, еще больше между ними, мешая единству хуацяо.

Добиваясь с помощью землячеств больших заработков, иссеи смогли в довольно сжатые сроки выделить из своей среды значительную прослойку земельных собственников. Уже став землевладельцами, японцы продолжали опираться в производственной деятельности на свои этнические организации, целью которых являлось закрепление позиций иммигрантов в американской экономике.

Солидарность иссеев проявлялась и вне рамок организаций. Соседи-фермеры образовывали своеобразный кооператив: не вступая в официальные правовые отношения, они тем не менее проявляли заботу о делах близлежащих ферм. Если фермер, например, брал в аренду слишком большой участок земли, другие предупреждали об ошибочности принятого решения. Замечание от соседей получал земледелец, не проявлявший усердия в труде.

Если же кто-либо из хозяев оказывался перед перспективой банкротства, японцы из округи без компенсации за свой труд немедленно приходили на выручку и сообща «подтягивали» хозяйство. Фермеры, которые проявляли излишний индивидуализм, игнорируя советы соседей и рассматривая их как конкурентов, изгонялись из общины.

Дух коллективизма преобладал и среди других групп мелких собственников-иссеев. В частности, владельцы рыбацких шхун также организовали промысел на кооперативных началах. Их ассоциации занимались всем кругом вопросов, связанных с ловом рыбы и реализацией ее на рынке, равно как и обеспечением условий труда и быта рыбаков, защитой их интересов во взаимоотношениях с белой Америкой.

Важным средством аккумулирования американскими японцами капитала было использование тех же, что и у китайцев и корейцев, своеобразных финансовых институтов. Кредитные общества (называемые «ко») возникли в Японии еще в Средние века. В Соединенных Штатах они объединяли обычно эмигрантов из одной префектуры или деревни. Кредитные организации учреждали и церкви. Проценты на займы, полученные на первых этапах функционирования общества, не выплачивались кредиторам деньгами, а преподносились в виде дорогих сувениров.

Заслуживает внимания еще один институт японской общины – система взаимного страхования, благодаря которой многие предприниматели-иммигранты выпутывались из финансовых затруднений. Страховые учреждения, построенные по принципу доверия и традиции, предоставляли нуждающимся не только деньги, но и личные вещи, материалы, сырье, оказывали разного рода услуги.

Как и большинство других институтов раннего периода иммиграции, система взаимного страхования, поспособствовав становлению класса предпринимателей-иссеев, постепенно отошла на задний план. Такая тенденция среди выходцев из Японии – еще одно свидетельство их постепенной адаптации к условиям жизни американского общества.

…В центре Лос-Анджелеса расположено японское гетто. Возник этот этнический анклав в конце XIX столетия, когда стала заселяться Южная Калифорния. Среди иссеев преобладали люди безденежные, которые могли селиться только в самых бедных кварталах. Японцы облюбовали ряд улиц недалеко от чайнатауна и основали здесь Маленький Токио.

В военные годы Маленький Токио опустел. Его обитатели были отправлены в концентрационные лагеря. Возвратившись в гетто после войны, иммигранты нашли его заселенным представителями других этнических групп. Началась длительная борьба за восстановление японских прав на территории анклава.

К 1970-м годам японская община, в целом самая зажиточная из всех азиатских меньшинств, свидетельствовала о сохранении социальных контрастов в американском обществе. Несмотря на высокий образовательный уровень общины и наличие в ней солидной буржуазной прослойки, треть ее представителей имела доходы, квалифицируемые в Соединенных Штатах как нищенские.

При этом община получала минимальную помощь со стороны властей. Это касалось как пенсионных выплат, так и пособий по бедности, безработице. Только один неимущий иммигрант из трех удостаивался государственных дотаций. Власти оправдывали это слабым знакомством многих японцев с правительственными программами, их нежеланием принимать подаяния от дяди Сэма, языковым барьером, головотяпством низшего звена бюрократии.

Японские компании увлеклись идеей реконструкции этнических гетто. Проблема давно назрела – подавляющее большинство зданий в Маленьком Токио в Лос-Анджелесе и иммигрантских кварталах Сан-Франциско не отвечали стандартам. В Сан-Франциско был построен грандиозный Японский торговый центр – комплекс современных архитектурных сооружений, в которых разместились Генконсульство Японии, представительства всемирно известных корпораций, роскошные магазины, рестораны, отели, кинотеатры. Там шла бойкая торговля оптом и в розницу, устраивались традиционные японские фестивали, спортивные состязания, в бесчисленных залах и помещениях центра всегда толпился разноязычный туристский люд. Но чуть в отдалении от торгового комплекса все оставалось по-прежнему: убогие домишки, беззащитные против грозных калифорнийских землетрясений.

… Калифорнийский сенатор С. Хаякава прославился тем, что спал на слушаниях в конгрессе США, но когда дебаты подходили к концу, просыпался и обязательно вносил поправки к готовившимся резолюциям. Бывало так, впрочем, не всегда, поскольку Хаякава, новичок в сенате, следуя примеру умудренных опытом коллег, зачастую манкировал заседания. Свободное время законодатель использовал для дополнительных заработков – разъезжая по стране, выступал с лекциями, проталкивал в прессу собственные статьи.

Чаще всего его можно было видеть в родном штате, в Калифорнии. После ужинов и бесед за рюмкой коньяка с местными миллионерами сенатор щедро раздавал интервью, изобиловавшие философскими сентенциями и глубокомысленными афоризмами. На счету у сенатора немало высказываний, приводивших в восторг даже видавших виды калифорнийских журналистов. Одно из них, оброненное во время обострения энергетического кризиса, можно было бы сделать эпиграфом к рассказу об иммигрантской элите, о ее циничном отношении к тем, кто не добрался до верхней ступени социальной лестницы.

Хаякава предложил радикальный метод ликвидации перебоев с горючим. «Бедным бензин не продавать!» – воскликнул он в беседе с газетчиками и тут же пояснил: бедняки – бездельники, которые попусту гоняют на машинах по шоссе, а из-за этого не хватает топлива бизнесменам, от деятельности которых зависит благополучие страны.

Хаякава – по происхождению японец, нисей. Один из тех нисеев, которые в Америке напали на «золотую жилу». Хаякава разбогател и вошел в элиту, «истеблишмент» американского общества. Родился сенатор в канадском городе Ванкувере. Там же, в Канаде, прошло его детство и отрочество – средняя школа, клуб скаутов, национальная гвардия, т. е. все те этапы жизни, которые проходит средний молодой человек, проживающий на Североамериканском континенте. В местности, где рос Хаякава, японцев было мало, но и с теми, которые попадались на жизненном пути, юноша предпочитал не общаться. По его собственным словам, Хаякава никогда не имел ничего общего с иммигрантами.

Сенатор охотно соглашался с тезисом о том, что японцы – «образцовое меньшинство» Соединенных Штатов. Потому что часть из них «вышла в люди», а другая, менее удачливая, ведет себя «предельно тактично», признавая местные порядки и беспрекословно подчиняясь им.

О концлагерях военной эпохи Хаякава вспоминал без всякого сожаления. Шла война, говорил он, а для войны лагеря – естественная вещь. Зато, спешил добавить законодатель, нет худа без добра. После нескольких лет, проведенных в заключении, иммигранты стали расселяться по всей Америке и тем самым получили возможность американизироваться. Он одобрял и решение Вашингтона подвергнуть атомной бомбардировке Хиросиму и Нагасаки, так как полагал, что в противном случае «самураи сражались бы до конца». И от японской нации «ничего бы не осталось».

Сенаторский разум не воспринимал жалобы этнических меньшинств о том, что их якобы дискриминируют в США. Подобные разговоры – лишь дань моде, резюмировал он. Особенно сердился Хаякава на поколение сансеев, которые, будучи, мол, отпрысками зажиточных, преуспевающих нисеев, «изображают из себя бунтарей и защитников низов».

Сансеи, по мнению сенатора, подражали радикалам из среды негритянского и белого населения, не имея при этом никаких оснований обижаться на Америку. Проблема черных, например, по-настоящему серьезна, говорил он, но японских иммигрантов она не касается. Сансеям нечего вмешиваться в схватки белых с черными, надо отойти в сторону и оттуда наблюдать за ними, не забывая при этом продолжать пользоваться плодами американской цивилизации.

Хаякава был еще и профессором, доктором филологических наук. Одно время являлся президентом Штатного университета Сан-Франциско. Занимал этот пост в самый разгар студенческих выступлений против вьетнамской войны и «прославился» тем, что послал против студентов полицию и войска. Позднее, анализируя свою деятельность в университете, Хаякава пожалел, что был недостаточно тверд. Американские коллеги уговорили его проявить милосердие, но, констатировал Хаякава, всякий раз, когда сообразуешься с христианской моралью, потом об этом жалеешь. Хулиганы уважают только силу.

Сенатор искренне удивлялся, почему сансеи, японская молодежь, отрицательно реагировали на агрессию Вашингтона в Юго-Восточной Азии. «Они – глупцы, – заявлял Хаякава по адресу либералов. – Представители третьего мира, в том числе граждане США желтой расы, должны быть глубоко благодарны Белому дому за помощь азиатам в Индокитае, на Юге Корейского полуострова».

Критические замечания законодателя и профессора не миновали и Токио. Он присоединял свой голос к тем, кто требовал прекращения торгового наступления Японии в США, отчитывал токийских министров за труднодоступность японского рынка, недостаточные усилия в области обороны, иначе говоря, вел себя как стопроцентный представитель правящего класса Америки.

Пример сенатора Хаякавы показывает, что представители поколений нисеев и сансеев прочно вросли в американский истеблишмент как экономически, так и политически. На Гавайских островах местные японцы занимали посты губернатора, мэра Гонолулу, сенаторов и членов палаты представителей США. Все чаще мелькали японские имена среди политических деятелей Калифорнии.

Жизнь американских японцев все меньше связывалась с международной политикой, с Японией. Их больше занимали вопросы карьеры и накопления богатств; они были поглощены внутриполитическими интригами и конкуренцией. На их японское происхождение указывало лишь то, что сенатор, например, любил проводить вечера у камина в кимоно, мэр увлекался на досуге икебаной. Вице-президент крупной фирмы был не прочь полакомиться сасими.

Но, несмотря на эти привычки и привязанности, даже в вопросах культуры нисеи и сансеи проводили границу в отношениях между собой и обитателями Страны восходящего солнца. Как-то мы разговорились с менеджером известной калифорнийской компании, японцем по происхождению. Его дед иммигрировал в Соединенные Штаты более полувека назад, и с тех пор клан Курамото (так звали этого человека) проживает на Североамериканском континенте.

Компания Курамото специализируется на различного рода экспортно-импортных операциях и сотрудничает с японскими промышленниками. «Бизнес с ними, – говорит сансей, – идет неплохо, но, знаете, никак не могу привыкнуть к стилю контрагентов. Никогда не поймешь, что у них за душой. Слишком они скрытны, непознаваемы, чересчур любят темнить и идти обходными путями. Да и манеры у японцев странные: смеются невпопад, кланяются ежеминутно. Вежливость у них – и та оскорбительна. Здороваешься с партнером по сделке, он спрашивает, как дела дома, поправилась ли от хвори супруга, успевают ли детки в школе. Но не сумеешь и рта открыть, чтобы ответить или просто поблагодарить за внимание, как «вежливый» контрагент говорит типичное «понятно, понятно!» и идет дальше, к следующему собеседнику или за коктейлем в бар».

Подобные жалобы от американских японцев (особенно сансеев) приходилось слышать довольно часто. При этом солидная прослойка выходцев из Японии сотрудничала с Токио – или находясь на службе у японских фирм, или лоббируя за соответствующую мзду на Капитолийском холме и в других «центрах влияния» Америки в пользу Страны восходящего солнца. Политические комментаторы сходились во мнении, что японское лобби наиболее эффективно во внутриполитической жизни Соединенных Штатов. Действовало оно неприметно, вокруг него не возникало скандалов, и в то же время задачи, поставленные перед лоббистами, выполнялись четко и своевременно.

Община практически никогда не выступала с шумными кампаниями в поддержку Японии, не организовывала маршей протеста, не наводняла страницы газет призывами и петициями, не размахивала японскими флагами. Другими словами, профессиональные лоббисты за большую плату были готовы вести закулисные торги, а иммиграция в целом стояла тем не менее как бы в отдалении от японских проблем.

Чем это объяснить? Можно, конечно, вспомнить в этой связи, что Япония, в отличие, скажем, от Кореи, неразделенная страна и не имеет, подобно Китаю, тайваньской проблемы. Следует иметь в виду и особый характер американо-японских отношений. Вашингтон не в состоянии позволить себе запросто обидеть Токио.

Противоречия если и имели место, то относились в первую очередь к сфере экономики и не касались тех проблем, которые могли бы затронуть национальные чувства иммигрантов и всколыхнуть с их стороны политическую оппозицию курсу Белого дома на Дальнем Востоке. А может быть, все дело в том, что выходцы из Страны восходящего солнца, памятуя о концлагерях, о жестокой американо-японской войне, просто не решались поднимать голос в защиту Токио?

На наш взгляд, все перечисленные аргументы, хотя и не лишены логики, не в состоянии тем не менее до конца объяснить слабость политических связей между иммиграцией и Японией. Глубинная причина кроется, видимо, в том, что выходцы из Японии, ряды которых лишь в незначительной степени пополняются «свежими» иммигрантами, пустили глубокие корни в экономическую, социальную и политическую жизнь американского общества.

Более половины японцев не связаны с «этнической» экономикой, производством товаров и оказанием различного рода услуг внутри японских гетто. В Маленьком Токио хозяин лавки или мастерской пребывает со своими служащими в особых, почти родственных отношениях. Они освящены традицией и диктуются, кроме того, по разумению всех сторон, необходимостью выживания в чужом государстве.

Японец же, который перешагнул за порог анклава и трудится на обычной фабрике или в обычном учреждении, уже лишен подобного чувства. Его босс принадлежит к другой расе, коллеги по работе представляют различные этносы. В процессе совместной производственной деятельности с американцами всех цветов кожи и выковывается тот новый американский японец, для которого Америка не просто страна пребывания. Точно так же капиталист-нисей или капиталист-сансей, вращаясь в мире большого бизнеса, проникается его духом и становится стопроцентным янки-предпринимателем.

Работа за пределами анклавов способствует перемене религиозных привязанностей выходцев из Японии (христианство их привлекает больше, чем буддизм), круга друзей и знакомых (у аутсайдеров самые близкие отношения с представителями других этносов, и, наоборот, обитатели гетто водят дружбу, как правило, только с земляками). Японцы, порвавшие с гетто, читают американскую прессу, в анклавах – иммигрантскую. По-разному строят они отношения в семье.

В 1960-х годах в японской общине имела место активизация левых настроений. Очевидно, это был результат влияния антивоенных выступлений в Соединенных Штатах, интенсификации борьбы негритянского населения за свои права, радикализации американской молодежи в целом. Радикалы (в основном сансеи) обвиняли старшее поколение, нисеев, в пассивности, в страхе перед белой Америкой, в неспособности отстоять свои права. Они заявляли, что пора перестать быть «тихими американцами» и выступить на внутриполитической арене США как «желтая сила», призванная уничтожить власть расистов и монополий. В 1970-х годах идеи левацкого авантюризма среди сансеев ослабли.

Японцы, выступающие с позиций «желтой силы», стали добиваться главным образом расширения программ изучения Азии и проблем азиатского населения США в вузах и средних учебных заведениях, пропагандировать японские культуру и традиции. Однако большая часть японских иммигрантов, особенно те из них, кто полностью воспринял американский образ жизни, игнорировали призывы радикалов.

* * *

Оставалась Япония в поле нашего зрения и в посольстве СССР в КНР в 1982–1985 годах. В т. 3 (с. 159) я уже отмечал, что нам доводилось общаться с японскими дипломатами. Они хорошо знали Китай, уважали его, признавали значительное воздействие в прошлом китайской цивилизации на их страну. Но главное, это то, что по распределению служебных обязанностей я отвечал за изучение внешней политики Пекина, а японский вектор был одним из важнейших этой политики.