Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 3. Часть 5. За Великой Китайской стеной"

…Наш шеф, посланник В.Н. Федотов, в отсутствие посла, который ездил с Архиповым по Китаю, развил высокую активность, пытался забросать Москву оригинальными материалами. Вначале заставил меня написать т/л, посвященную высказываниям Чжао Цзыяна в ходе встречи с Архиповым. Надиктовал в своем стиле – пропагандистском. Я сделал, В.П., однако, не удовлетворился, переделал, да так, что противно читать. Я чертыхался, а вчера позвонил О.Б. и похвалил Федотова за эту т/л. Сегодня же вернулся из поездки посол и наорал на посланника, обвинил его в том, что он этой т/л подрывает визит Архипова. На сообщение о похвале О.Б. заявил, что другие зато поругают. Причем пытался обвинить меня. Написал, мол, Бажанов, а ты, Федотов, подмахнул. А писал-то сам Федотов!

10 февраля 1985 года, дневниковая запись:

…С китайцами большие перемены: прямо лезут на любые контакты. Ученые, так те рвутся в СССР и готовы принимать у себя кого угодно и когда угодно.

6 марта 1985 года, дневниковая запись:

…Возвращаемся к абсурдным различиям в нашем подходе к США и КНР. На американском направлении постоянно ставится задача установления и расширения контактов с представителями различных влиятельных кругов страны – учеными, журналистами, бизнесменами и т. п. Имеется в виду, что мы можем влиять на них, а они – на политику своего правительства. Большое внимание уделяется привлечению в СССР американских делегаций и туристов – все с той же целью воздействия на общественность США и, кроме того, для получения валюты. Вопрос об обратном воздействии американцев на нас если и поднимается, то лишь абстрактно, без практических последствий. Сотни советских организаций имеют выход на американское общество, ищут его десятки других.

С Китаем все наоборот. Только-только сдвинулись с мертвой точки наши отношения, завязались первые контакты, а в Москве уже бьют в набат, и прежде всего О.Б. Как бы китайцы с помощью «народной дипломатии» не нанесли нам вреда, не обработали советских людей. Делается все, чтобы максимально «не пущать» китайцев в СССР, чтобы не дай бог их не приезжало в Советский Союз больше, чем наших ездит сюда (с США все как раз наоборот).

Пекин осыпает Москву предложениями (с начала 1984 г.) о научных, культурных, спортивных контактах, открытии консульств и пр. Мы или игнорируем предложения, или реагируем со страшным скрипом. ГКНТ, который самостоятельно устанавливает связи с соответствующими организациями во всем мире, на Китай сам выходить не имеет права. О направлении в КНР любого специалиста, даже приемщика оборудования, принимается специальное решение в ЦК, причем запрашивают посольство. В США мы стремимся послать как можно больше высоких делегаций, сейчас там, например, находится член Политбюро ЦК КПСС В.В. Щербицкий, в Китай Архипова с трудом отпустили, причем после хорошего приема его здесь Москва вдруг ощетинилась в отношении Китая. Просто абсурд.

Да, мы соперники, у нас различные интересы по многим проблемам. Но с США различий еще больше. Почему же с США мы стремимся к максимуму переговоров и контактов, не обижаясь на американцев и не боясь быть обработанными, а с Китаем – нет? Неужели убогие, бедные, плохо одетые китайцы опаснее?

Или все дело в гегемонизме? Что позволено США, не позволено Китаю? А, может, причина в идеологии? Для нас китайцы по-прежнему предатели, от которых ждут раскаяния и которых боятся, потому что под прикрытием марксистско-ленинской идеологии им легче обрабатывать наших людей? Или причина в нежелании давать соцстранам повод идти на сближение с КНР?

22 марта 1985 года, из письма Евгения родителям Наташи:

…Сейчас в КНР гостят лучшие фигуристы мира, возвращающиеся с чемпионата мира в Японии. Смотрели вчера их выступление.

Среди них 12 наших. Китайцы, в обычном для них стиле, встретили спортсменов полным молчанием.

28 марта 1985 года, из письма Наташи родителям:

…В Пекин приезжали и 2 раза выступали с показательной программой фигуристы. Среди них в основном наши спортсмены. Очень здорово, красиво, до слез душевно. Удовольствие колоссальное! И в то же время фигуристы в Пекине – колоссальное потрясение для меня. Я имею в виду реакцию публики. Трудно не делать выводов из нее. Очень мало аплодисментов, отвисшие челюсти, ничего не выражающие каменные лица, безразличная (удержусь от более ярких выражений) толпа. В двух словах: выступление этих блистательных артистов-спортсменов в Китае равносильно метанию бисера перед… Пронаблюдав это, я, конечно, была потрясена.

Глава 6. Дипломатические будни

Дипломатическая работа в Пекине имела свою специфику. В отличие от предыдущей командировки в Генконсульство СССР в Сан-Франциско, где мне довелось позаниматься всем понемногу, здесь в служебные обязанности входила исключительно аналитика. В качестве заместителя руководителя группы по изучению внешней политики КНР я должен был ежедневно готовить информацию для Центра о позициях, акциях и планах Пекина на международной арене. Наиболее сложной и в то же время почетной задачей являлось составление проектов депеш (телеграмм), которые в зашифрованном виде телеграфом мгновенно пересылались в Москву. Там они доводились до сведения высшего руководства СССР и в результате оказывали влияние на формирование в Кремле представлений о Китае.

Периодически депеши дополнялись политическими письмами, развернутыми на 15–20 страниц документами с оценкой крупных событий и важных тенденций в китайской внешней политике. По итогам года составлялся отчет. Политписьма и отчет шли диппочтой, т. е. гораздо дольше телеграмм, но тоже доводились до сведения лиц, ответственных за принятие внешнеполитических решений.

Все вышеназванные документы подписывались послом или лицом, его заменяющим. Кроме того, мне, как и другим дипломатам, полагалось готовить различные справки за своей подписью. До очей высокого начальства они, как правило, не доходили, но коллеги в Москве их использовали в работе.

Наша группа должна была ежедневно докладывать в Центр о всех более или менее значительных событиях в китайской внешнеполитической деятельности. Поскольку руководитель группы, советник-посланник Г.В. Киреев, сам телеграммы практически не писал, ограничивался надиктовкой мне некоторых тезисов в своем кабинете, то я оказался единственным исполнителем проектов депеш. За первый год работы я составил 300 телеграмм и несколько политписем, а также 24 справки и 60 записей бесед. Больше, чем кто-либо другой из дипломатов.

Но я почти не роптал. Мне нравилось анализировать и излагать мысли на бумаге. Тешило самолюбие осознание важности своей миссии – информировать руководство великой державы, СССР, о замыслах и действиях лидеров другой великой державы, КНР. Добыв интересную информацию, заметив новые нюансы в китайской внешней политике, я впадал чуть ли не в эйфорию, загорался страстным желанием побыстрее довести очередную «сенсацию» до своего пекинского начальства, а через него – до Центра. Когда «сенсационная» депеша уходила наконец в Москву, я смаковал в уме процесс ее получения и прочтения начальством и коллегами.

Со временем, правда, осознал, что Центр не всегда и не во всем интересовала истина. Некоторые высокопоставленные товарищи предпочитали слышать не то, что происходило в КНР на самом деле, а то, что соответствовало их собственным представлениям и предубеждениям. И тем не менее я не отказывал себе в удовольствии докапываться до истины.

Основным источником информации для телеграмм служила центральная пресса КНР – орган ЦК КПК газета «Жэньминь жибао» (аналог советской «Правды»), некоторые другие газеты и журналы. В них излагались позиции китайского руководства в отношении внешнего мира, сообщалось о внешнеполитических акциях Пекина. Именно это прежде всего требовалось довести до сведения Центра.

Один коллега, представлявший военную разведку, начинал свои телеграммы, базировавшиеся на материалах «Жэньминь жибао», словами: «На заседании Политбюро ЦК КПК принято решение…». Я пытался коллегу журить: «Ты так пишешь, словно сам присутствовал на этом заседании! Откуда ты знаешь, что там на самом деле было решено?». Коллега неизменно парировал мои нападки: «Раз напечатано такое в центральной партийной газете, значит, принято соответствующее решение Политбюро. Иного не дано».

Я с коллегой не соглашался, но все мы продолжали ежедневно изучать официальные китайские СМИ, выискивая в них малейшие изменения в позициях и акциях Пекина на мировой арене. Постоянное чтение во многом повторяющихся текстов привило способность заранее предугадывать содержание фраз и целых абзацев. Громадные статьи мы «сканировали» в считанные минуты, и когда в тексте попадалась пара-тройка новых иероглифов, глаза немедленно высвечивали их. Целый год «Жэньминь жибао» писала, что СССР «угрожает» Китаю, и вдруг сегодня указано, что «три препятствия, созданные СССР, угрожают Китаю». Это намек на смягчение позиции. Мы начинаем следить, что последует дальше, закрепится ли видоизмененная формулировка, или Пекин вернется к прежней, более жесткой позиции.

При всей, однако, важности официальной линии необходимо было пытаться заглядывать за кулисы китайской дипломатии, получать представление о том, что китайский истеблишмент уже вслух не говорит, но еще думает и, может быть, делает за нашей спиной, в ущерб Москве или, напротив, в пользу ее интересов. В поисках такой информации я бродил по книжным магазинам, закупал научные монографии, сборники, вузовские учебники. Читал их, выуживая по крупицам полезные сведения. Однажды приобрел книгу «О современном империализме». Ее содержание поразило: авторы с чистейших марксистско-ленинских позиций «долбали» «империализм, возглавляемый США», и предрекали ему «неизбежный закат». И это в условиях, когда Пекин во всю партнерствовал с Западом, в том числе и на антисоветской основе!

В другой попавшей в мои руки книге, «Введение в политические науки», напротив, мишенью острой критики был выбран Советский Союз, его «агрессивная» внешняя политика и «застойная» экономика. «Жэньминь жибао» в таких выражениях об СССР тогда уже не отзывалась.

Особенно любопытные материалы стали поступать мне от стажера посольства Александра Лукина (ныне он известный китаевед-ученый). Как-то Саша принес целую подшивку китайских научных журналов закрытого характера. Я удивился:

– Где ты их достал?

Он объяснил, что проник в спецотдел книжного магазина, куда иностранцам вход запрещен (в ту эпоху такие отделы были в КНР распространены). Проникнув, начал клянчить секретные журналы. Продавец долго отказывался их продать, указывал непрошеному гостю на дверь. Но Саша уломал-таки китайского товарища. Назвался европейским студентом в Пекинском университете, пустил слезу: журналы, мол, нужны для подготовки дипломной работы, без них – каюк диплому, учебе, карьере. Продавец сжалился, сорвал журнальные обложки с грифом «для внутреннего пользования» и продал нашему стажеру целую кипу изданий.

Я эти издания с собственными комментариями переслал в ЦК КПСС. Немедленно получил оттуда благодарность. Направил вторую порцию (опять же, добытую А. Лукиным) – вновь благодарность. Интересно, что когда позднее я работал в аппарате ЦК, в 1985 году, мой шеф О.Б. Рахманин как-то посетовал:

– От тебя из Пекина приходили интересные книги и журналы. С твоим отъездом поступления прекратились.

Объяснил, что уехал из КНР не только я, но и стажер А. Лукин, который и был главным добытчиком закрытых материалов. Выслушав меня, О.Б. Рахманин поручил составить «указиловку» в Пекин нашему послу, военному атташе и руководителям других служб возобновить «подпитку» Старой площади книгами и журналами закрытого характера. Каково же было мое удивление, когда какое-то время спустя из столицы «Срединной империи» последовали покаянные ответы: не можем, мол, ничего достать, обстановка усложнилась и т. п.

На самом деле китайское общество открывалось, снимались или просто забывались и игнорировались прежние суровые запреты на информацию. Еще в 1982 году, в ходе первой поездки по китайской глубинке, я купил у бабушки арахис в кулечке из секретного партийного бюллетеня «Цанькао сяоси». На следующий день выпросил у лифтерши такой же бюллетень (она его читала на дежурстве). Тем не менее все наши дипломаты и разведчики вместе взятые не смогли повторить подвиг А. Лукина в еще более раскрепощенном 1985 году.

Беседы с людьми, особенно информированными, всегда служили дополнением к письменным источникам. Правда, полагаться исключительно на беседы не следовало, это было чревато проколами. Один дипломат в Пекине, не владевший китайским языком, специализировался на выуживании устной информации и нередко в итоге попадал впросак.

Однажды он прибегает ко мне с выпученными глазами и срывающимся от волнения голосом сообщает: «В Пекине тайно приняли премьер-министра Малайзии, пытались уговорить его пойти на установление дипотношений, но он ответил отказом». Выслушав товарища, я кладу перед ним «Жэньминь жибао» и комментирую:

– Вот здесь, на первой странице, помещена информация о визите малазийца и об установлении дипотношений между Китаем и Малайзией.

И все же беседы – важная часть дипломатической работы. Как уже отмечалось в частях 2 (Т. 1) и 3 (Т. 2), во время командировки в США в 1973–1979 годах мы с женой регулярно встречались (и беседовали) с сотнями самых разных американцев. Некоторые из этих контактов позволяли извлечь полезную информацию, другие были нужны для успешного решения консульских и хозяйственных задач нашего генконсульства в Сан-Франциско, третьи были призваны способствовать развитию политических, экономических, культурных и спортивных связей между СССР и Соединенными Штатами.

В Китае контакты дипломатов-аналитиков имели более узкое предназначение, только сбор информации. Но контакты все равно ценились. Посол лично подсчитывал количество бесед, проведенных и оформленных в виде соответствующего документа (записи беседы). Отличившихся поощрял, нерадивых ругал, даже задерживая их карьерный рост.

Вдохновляемые американским опытом, честолюбием и призывами посла, мы с Наташей намеревались немедленно втянуться в контакты – в дипкорпусе и, насколько позволяла ситуация, с китайцами. Но не тут-то было. Уже через пару недель после нашего появления в посольстве коллега-дипломат (наш старый друг), озираясь по сторонам, предупредил:

– Твоей личностью интересуется шеф контрразведки, просит в письменном виде докладывать «жареные факты» о твоей предыдущей работе в Сан-Франциско, твоих высказываниях о США.

Мы договорились, что я сам начну составлять на себя доносы, а друг будет передавать их контрразведчику. В «доносах» я отмечал, что дарил американцам водку в обмен на книги, материалы конференций, услуги; что общался с учеными, военными, законодателями. Друг передавал, что контрразведчик, прозванный нами V.I.P. («очень важная персона»), разочарованно доносы отвергал. Не то, мол, чепуховый компромат, надо копать дальше и глубже.

Одновременно V.I.P. приступил к оперативной разработке меня. Иногда, отъезжая от нашего дома на территории посольства, мы замечали контрразведчика, притаившегося с фотоаппаратом в кустах. Порой дипломаты передавали нам, что V.I.P. выяснял, с кем и где мы с женой проводили время в городе. Наконец, он стал делать ко мне прямые подходы.

Шагаю я к административному зданию посольства и вдруг слышу, что меня догоняют. Запыхавшийся «Шерлок Холмс» широко улыбается, жмет руку и тут замечает на моем запястье часы.

– Американские? – безобидным тоном интересуется он.

– Нет, отечественные.

– Да ты что, такое барахло носишь?!

– Почему барахло? Это хорошие часы, «Слава».

– Да брось дурака валять, «Слава» – хорошие часы? Дрянь. Вот американские и вообще западные часы – это класс!

Я не сдаюсь, продолжаю хвалить советскую продукцию, V.I.P. хулит ее и восторгается иностранной. В следующий раз, заприметив в моих руках ленинградский фотоаппарат «Зенит-Е», контрразведчик буквально требует, чтобы я избавился от этого «дерьма», купил себе «солидную технику», японскую или американскую. Я отстаиваю честь отечественных производителей, V.I.P. разносит их в пух и прах:

– «Зенит», – твердит он, – это говно, вчерашний день механики и оптики.

Я, однако, не сдаю позиций, отметаю клевету на родную технику.

Еще одна встреча с сыщиком. На этот раз он в лоб спрашивает:

– Это правда, что американские шоссейные дороги на порядок качественнее наших и китайских?

Я держу удар:

– Американские и китайские шоссе примерно одного уровня, но те и другие, по моему мнению, хуже наших.

Все эти разговоры могут восприниматься сейчас, по прошествии многих лет, с юмором. Но тогда нам было не до смеха. Мы с Наташей очень обиделись за недоверие к нам, расстроились, испугались. Моя супруга потеряла из-за нервных переживаний сон и впоследствии так и не смогла его восстановить, что стало одной из причин ее столь преждевременного трагического ухода из жизни. За все спасибо V.I.P. и иже с ним.

Позднее мы узнали, что такое повышенное внимание к нашим персонам было обусловлено скандалами с советскими разведчиками в США. Сразу несколько их было перевербовано ЦРУ и шпионило в пользу Америки. Предателей разоблачили, а заодно решили прошерстить всех дипломатов, отработавших за океаном. Вот мы и попали под прицел, тем более что жена нашего товарища-дипломата зачем-то рассказывала всем сотрудникам посольства в Пекине подряд, что Бажановы весьма хорошо отзываются о США.

Постепенно мы сдружились с шефом разведки в посольстве, и он в ответ на наши сомнения и жалобы заверял:

– Можете встречаться с кем угодно и сколько угодно. Противопоказаний нет.

Но мы уже потеряли прыть, и ее восстановлению продолжали мешать различные обстоятельства. В частности, поведение офицера безопасности, официального (открытого для китайцев) представителя КГБ в посольстве. За высокий лоб мы дали ему прозвище «Цицерон», но умом он на самом деле не блистал. Скорее наоборот. В штате генконсульства СССР в Сан-Франциско тоже состоял офицер безопасности, но он никак не мешал контактам с американцами, не портил дипломатам нервы.

Цицерон только этим и занимался. Каждый раз, когда я заказывал комнату в посольстве для приема иностранного дипломата, офицер безопасности приклеивался ко мне с расспросами: зачем встречаюсь, что собираюсь обсуждать и почему. Давал советы: будь начеку, не позволяй разрабатывать себя.

Пока я беседовал с иностранцем, Цицерон дежурил в соседнем помещении и наверняка подслушивал. А как только я выпроваживал гостя, опять появлялся перед моими очами и учинял форменный допрос о содержании беседы. Напоследок требовал составить письменный отчет. Все это было весьма унизительно, задевало мое самолюбие и отбивало всякое желание встречаться с иностранцами. Если в Сан-Франциско мы с Наташей гордились своими многочисленными контактами, то здесь со временем приучились бравировать их отсутствием, чтобы, так сказать, с чистой совестью смотреть в глаза советским людям. Да и люди эти (V.I.P., Цицерон и иже с ними) выражали удовлетворение. «Отстал от тебя этот английский дипломат»? – осведомлялись они. «Да, пропал куда-то англичанин», – отвечал я. «Ну и слава богу», – восклицали они.

Как-то ко мне на беседу запросился представитель либеральной английской газеты «Гардиан», известный китаевед Джон Гиттинз. Запрос был воспринят в посольстве как нечто сенсационное. Меня инструктировали, что и как говорить англичанину, лично посол, а также советник-посланник и, конечно же, Цицерон. Доинструктировали до того, что во время беседы с журналистом у меня на нервной почве дрожали руки. Никак даже не мог налить гостю минеральную воду в стакан.

Контакты в дипкорпусе осложнялись еще и мощной конкуренцией со стороны коллег. Наш дипсостав насчитывал несколько десятков человек, в то же время большинство социалистических и развивающихся стран были представлены единицами дипломатов. Ведущие западные державы, Япония имели многочисленные штаты, но из-за советской интервенции в Афганистане их дипломаты в основном избегали контактов с нами. У американцев и англичан, например, лишь один сотрудник был уполномочен общаться с советскими людьми. В итоге получалось, что на «дружбу» с каждым иностранным дипломатом претендовал порой с десяток наших. При этом товарищи из разведки буквально оттесняли чистых мидовцев от зарубежных господ, не брезгуя прямыми угрозами расплаты за нарушение «конвенции детей лейтенанта Шмидта»: не подходи, мол, к такому-то, иначе пожалеешь.

Не замечал я энтузиазма в отношении своей особы и со стороны самих иностранцев. Они, как избалованные вниманием невесты, выбирали среди советских кавалеров персон потитулованнее и поинформированнее меня (советника-посланника, советников, предпочтительно из спецслужб).

И все-таки кое-какими контактами в дипкорпусе мы с Наташей обзавелись. Прежде всего я помогал нашему послу вести работу с послами «братских» соцстран: ГДР, Польши, Чехословакии, Болгарии, Венгрии, Монголии, Кубы.

В обязанности нашему посольству вменялось также «курирование» посольств Афганистана и Лаоса. Это тоже были «братья», но не столь доверенные, к тому же афганскую и лаотянскую миссии возглавляли не послы, а временные поверенные в делах (ВПД), дипломаты рангом пониже. Поэтому наш посол перепоручил дружбу с ними мне.

Афганцу (звали его Наим) было в Пекине непросто. Ему досаждали китайские власти. Всякий раз, когда мы с Наимом ужинали в афганском посольстве, там обязательно гас свет. Погаснет, потом зажжется, опять погаснет. И так весь вечер, пока я не покину здание. Или еще. Ранней весной китайцы высадили в посольском квартале деревья. К маю все они зазеленели, за исключением саженцев у афганского посольства. Те не принялись и вскоре усохли.

В периоды пребывания в Пекине важных гостей с Запада (Р. Рейгана, М. Тэтчер и др.) у посольства Афганистана непременно дежурил грузовик с кузовом, набитым солдатами. Так местные власти оберегали визитеров от «нападения» со стороны афганского ВПД Хотя у него даже помощников не было, только повар, да и тот китаец и, конечно же, из спецслужб.

Афганского дипломата обижал и наш посол. И.С. Щербаков с ВПД не здоровался. Наим делал вид, что одобряет такое хамство. «Ваш посол, – говорил он, – правильно делает, что не здоровается со мной. Он же большой человек, у него важнейшая миссия, и негоже ему тратить попусту время на каких-то незначительных клерков типа меня».

Наим вообще казался очень сдержанным человеком. Как-то на приеме советский дипломат залил ему галстук красным вином. Афганец улыбнулся, сделал поклон и сказал по-английски (русского он не знал): «Thank you!» («Спасибо!»). Как назло, поблизости оказался еще один неуклюжий дипломат, который тоже не преминул опрокинуть бокал красного вина на афганца. Наим оставался предельно корректным, поблагодарил и этого обидчика.

Хотя, если уж зашла речь об особенностях характера афганского ВПД, в конце концов я осознал, что человеком он был по сути отчаянным. Уже ближе к завершению пребывания в Пекине Наим поведал нам, как попал туда. Ранее служил в Индии, заместителем посла. Из-за чего-то они с послом повздорили, Наим запер начальника в кабинете и грозил пристрелить. Посол позвонил министру иностранных дел в Кабуле, и тот по телефону уговорил Наима не убивать посла в обмен на назначение временным поверенным в Китай.

В Пекине Наим регулярно проделывал такой трюк: являлся в какой-нибудь модный среди иностранцев бар и представлялся полевым командиром муджахеддинов. За вечер, благодаря такому «камуфляжу», выведывал много интересной информации о позициях разных стран по афганскому конфликту.

С кем у Наима не получилось дружбы, так это с лаосским коллегой. Тот был в целом человек вежливый, осторожный, хлопот мне, например, не доставлял никаких. Но вот с афганцем у него вышла неприятная история. Лаотянец пригласил Наима в гости и заставил есть суп из утиной крови, лаотянский деликатес, приговаривая: «Если ты коммунист, то будешь суп есть!». Наим наотрез отказался, и афганец с лаотянцем год не разговаривали.

Сдружились мы с семейной парой из чехословацкого посольства, Горечными. Она была дочерью министра иностранных дел ЧССР, что позволяло паре вести раскованный образ жизни и при этом уверенно смотреть в будущее. Горечные регулярно устраивали шикарные вечеринки с приглашением большого количества гостей, сами наведывались в различные посольства. В результате, особенно не утруждая себя кабинетной аналитической работой, Йозеф Горечный отличался высочайшей информированностью, верно предсказывал многие шаги китайского руководства.

Выглядело это забавно. В советском посольстве в десятках кабинетов до глубокой ночи не гас свет – дипломаты штудировали письменные источники, от «Жэньминь жибао» до уездных бюллетеней, выискивали там новые факты, морщили лбы, тужась спрогнозировать развитие ситуации в Поднебесной. А Горечные в это самое время отплясывали рок-н-ролл, угощались вином, обменивались шутками с приятелями. Наутро же выяснялось, что Йозеф подчас лучше в курсе китайских событий, чем вся наша многочисленная дипломатическо-аналитическая рать.

Столь же знающие дипломаты встречались в посольствах ГДР, Венгрии, Польши. Им тоже помогали обширные связи в дипкорпусе. Так что талант общаться с людьми, помноженный на живой, незашлакованный догмами и предубеждениями ум, иногда позволял если не заменить работу с письменными источниками, то во всяком случае весьма успешно дополнять ее.

Из «социалистов» меньше всего контачили с нами югославы. Они фактически солидаризировались с натовцами, полубойкотировавшими советское посольство из-за афганского вопроса. В тех редких случаях, когда контакты все же имели место, югославы говорили с нами исключительно по-английски. Однажды мне пришлось переводить беседу нашего посла с югославским. Югослав прекрасно владел русским и очень плохо английским. Я его с великим трудом понимал, переспрашивал. Он пояснял по-русски, что имел в виду, и опять переходил на ужасный английский.

В 1990-х годах, когда россияне в очередной раз в своей истории вдруг воспылали любовью к югославам, мы мысленно возвращались в пекинский период и удивлялись: сколь стремительно все меняется в международных отношениях! Дружба переходит во вражду, вражда – в дружбу.

Западники, как уже отмечалось выше, «выставляли» на связь с нами одного дипломата, в большинстве случаев разведчика. Такой вот «дежурный» дипломат всем советским визави повторял одни и те же тезисы, так что встречаться с ним и тем более записывать по итогам встречи беседу не имело смысла.

Попадались в дипкорпусе люди, которые ничего о Китае не знали и знать не хотели. Познакомились мы с первым секретарем швейцарского посольства, стали расспрашивать его о взглядах на китайскую внешнюю политику. А он нам в ответ:

– У меня взглядов на сей счет не имеется.

– Но ваше посольство должно же информировать швейцарское правительство о китайских делах?

– Наш министр иностранных дел Китаем не интересуется. Он поглощен выращиванием роз. Ну, а если ему что-то и понадобится узнать о Китае, то он почитает газеты.

– В газетах много всяких сплетен, белиберды, и министру, наверное, пригодились бы трезвые, взвешенные оценки посольства.

– Посол раза три в году направляет доклад в МИД.

– Так, значит, вы все-таки анализируете ситуацию в КНР?!

– Анализирует посол, он лично составляет доклад, без помощи других дипломатов.

Такие же горе-эксперты, наподобие упомянутому швейцарцу, водились в африканских посольствах. Однажды мы оказались в гостях у посла Гвинеи. Стали выяснять, каков объем торговли его страны с КНР, сколько студентов-соотечественников обучается в китайских вузах, по каким международным проблемам совпадают позиции Гвинеи и Китая. Посол не смог ответить ни на один из этих вопросов. Тем более терра инкогнита являлись для него внутренние китайские дела.

В посольствах азиатских стран Китай, конечно, знали гораздо лучше. Тайский советник так объяснял свои глубокие познания относительно КНР:

– Наш премьер начинает рабочий день с чтения «Нью-Йорк Таймс», затем знакомится с материалами «Жэньминь жибао». Но пройдет с десяток лет, и «Жэньминь жибао» потеснит «Нью-Йорк таймс» с первого места на столе премьера.

Японские дипломаты, с которыми довелось общаться, признавали мощное воздействие в прошлом китайской цивилизации на их страну. Первый секретарь японского посольства как-то заметил:

– Только попав в Китай, я осознал, что многие явления и атрибуты нашей культуры, от чайной церемонии до кимоно, имеют китайское происхождение.

Хорошо ориентировались в Поднебесной индийцы. Но они не любили ее. Отношения между Дели и Пекином, подорванные территориальным конфликтом еще в конце 1950-х годов, оставались очень сложными. Индийский посол внушал коллегам по дипкорпусу, что китайцы – люди с абсурдной логикой. «В XIX веке, – рассказывал индиец, – у английского офицера, служившего в Китае, был честный слуга. Трудился он прилежно, и офицер решил повысить слуге жалование, о чем ему и объявил. Китаец моментально обиделся, обвинив хозяина в том, что он, получается, ранее обманывал, занижал зарплату». Закончив повествование, индийский посол произносил коронную фразу: «У китайцев мозги набекрень».

Забавно развивались наши контакты с дипломатами КНДР. Началось все с того, что на пляже острова Хайнань нас с коллегой окружила ватага ребят, поинтересовались, откуда будем родом. Ответили, что из СССР. Юный рыбак из ватаги живо отреагировал:

– А, значит, ревизионисты!

– Но товарищ Ху Яобан говорит, что мы не ревизионисты!

– Ху Яобан сам ревизионист и тухлое яйцо!

– Значит, КНР тоже ревизионистское государство?

Ребята дружно закивали головами в знак согласия.

– Почему?

– Потому что у нас капитализм, к власти пробрались ревизионисты. Социализма в Китае больше нет.

– А где же он есть?

Рыбак с готовностью сообщил, что немного социализма имеется в Албании. А по-настоящему социалистической страной остается только Северная Корея во главе с товарищем Ким Ир Сеном.

Этот разговор я имел неосторожность пересказать в Пекине советнику северокорейского посольства. На следующий день дипломат звонит и срывающимся от волнения голосом просит принять его. Вместе с Натулей встречаемся с ним. Северокореец с места в карьер начинает допытываться, как звали того китайца на о. Хайнань, который назвал КНДР единственным социалистическим государством.

Отвечаю, что не знаю. Это же было на пляже. Какой-то местный рыбак, пацан еще.

– Вспомните, – умоляет советник. – Это чрезвычайно важно. Мы информировали Пхеньян о высказываниях хайнаньца, и теперь оттуда срочно требуют сообщить его фамилию.