Текст книги "Шествие динозавров"

Глава третья

Трамвай тащился через мокрый, слякотный город, иногда всем своим двухвагонным телом впадая в спазматическую безудержную тряску. Словно у него вдруг сдавали нервы… Я сидел, старательно пытаясь угодить в такт этим судорогам. На коленях у меня лежал «Огонек». Но не современный, производства Коротича[15]15
  Виталий Алексеевич Коротич (род. 1936) – советский писатель украинского происхождения, редактор журнала «Огонек» в период т. наз. «перестройки» в СССР. При нем некогда официозный орган коммунистической пропаганды стал рупором демократических сил, а заодно и предтечей новой российской «желтой» прессы.


[Закрыть], который я предпочитал читать дома, на диване, часу этак в первом ночи, когда исполнены все семейные долги. А свежеуворованный, старый, аж 1917-го года. Состощий из вестей с фронта пополам с рекламой. Чье название писалось через твердый знак: «Огонекъ». Почти такой же по формату, но на плохонькой бумаге и в две краски. И нужно было поддаться трамвайной падучей, синхронизироваться с нею, чтобы разобрать хоть слово.

Я с умилением полюбовался на двух солдатиков, куда-то ведших под рога крутомордого бычка. Должно быть, на заклание для нужд российской армии. Затем, трепетно касаясь грязно-желтых от времени и безобразного хранения страниц, погрузился в содержание. «Альбомъ парижскихъ красавицъ… за 8 руб. съ пересылкой… Е. Д. Урусовъ». – «Ишь ты, – подумал я, усмехаясь. – Небось, порнуха какая-нибудь». Печально и устало глядел куда-то мимо меня мощный, похожий на пожилого бульдога «Его Императорское Высочество принцъ Александр Петровичъ Ольденбургский, верховный начальникъ санитарной и эвакуационной части». Мученически щурясь, я пробежал глазами небольшой, но предельно паршивый «разсказ А. С. Грина»[16]16
  Александр Степанович Грин (Гриневский, 1880–1932) – российский писатель, творил в жанре романтической фантастики. Романы «Алые паруса», «Бегущая по волнам» и «Золотая цепь» стали недосягаемой классикой своего направления. Рассказ «Выступъ скалы» цитируется по журналу «Огонекъ» № 8 за 1917 г.


[Закрыть]. Даже и не упомню, вошел ли он в современные собрания сочинений. «Смерть, какъ небытiе, – исчезновенiе сознанiя – представляется нелепымъ, неразгаданнымъ фокусомъ, любопытнымъ, пожалуй, какъ объектъ умственныхъ упражненiй, но находящимся всецело за гранью нашего пониманiя, почему мачтовое дерево, забывая объ этомъ, растетъ, одевается парусами, борется съ волнами и ветромъ…» Написано после Гоголя, Чехова и при живом еще Аверченке. Классик, мать его… Ну, Грина я отроду не жаловал… Полюбовался на коллаж «Герои и жертвы Отечественной войны 1914–1917 гг.» – все как на подбор с браво закрученными усами, глядели орлами. Исключение составлял подпоручик П. А. Недавний. Ни усов, ни орлиного взгляда. Пацан пацаном, даром что «нагр. орд. св. Стан. 3 ст. и Анны 3 и 4 ст.». Были представлены также «известный французский писатель Октавъ Мирбо» – мне положительно неизвестный, «новый японский посолъ в Петрограде виконтъ Ушида» и «новая абисинская императрица Зеодиту, дочь Негуса Менелика», статная негритянка, которую в нынешних энциклопедиях величали когда Заудиту, когда Зоудиту, и уже известно, что властвовала она неудачно… На последней странице обложки донельзя счастливый буржуй в халате, потрясая расписной коробкой, возглашал: «Коорин противъ запоровъ работает пока вы спите». Я хмыкнул. Сильно, видать, достал его недуг, коль он так радовался – если верить рекламе! – перспективе обосраться во сне…

За моей спиной в сопровождении родителей ехал младенец, которому путешествие активно не нравилось. Временами он громко, на весь вагон, взревывал. Поддатый папаша не мешкая принимался его стращать: «А вон Бабе-Яге отдам!» Древняя бабулька в ветхом пальтишке и грязно-зеленом платке охотно включалась в действо: «Чичас баба приберет, у ней жить буде-о-ошь, дак чо тогда?..» На переднем сидении, возложив руки в перчатках на ручку «дипломата», горделиво присутствовал пожилой туз, если судить по затянутой в черную кожу спине и ондатровой, не по сезону еще, шапке. Спина тоже раскачивалась в трамвайном ритме, но амплитуда была чуть раздольнее. Видно, и этот был подшофе… Что ж, вечер пятницы, впереди суббота, время позднее, мало ли откуда люди возвращаются. Это только я такой ненормальный… Да еще красивая, пусть не первой молодости, дама в широкополой шляпе и ослепительно-белом шарфе, с царственной небрежностью обмотанном вокруг стоячего воротника короткого бежевого полупальто, из-под которого сразу начинались полные, однако же не утратившие стройности ноги в черном полиамиде. Дама стояла возле выхода, вперясь в убрызганное грязью окно; что она там видела – один бог знает.

Я не без труда отвел глаза от черного полиамида и обнаружил в «Огоньке» рекламу еще одного средства от запоров – «Стомоксигенъ Д-ра Антона Мейеръ». Должно быть, накануне двух подряд революций именно запор был болезнью века. А уж после его сменил понос… Господам читателям предлагалась также «Волшебство и магия. Самая полн. книга. Кажд. можетъ легко научиться. Ц. 1 руб.». Я вздохнул. За такую книгу я бы и червонца не пожалел. Тогда все архивы города были бы мои.

Трамвай остановился, гулко сыграл дверьми, и произошло то неизбежное, чего я больше всего и опасался. В вагон поднялась Кодла, тотчас же во всю матушку врубила кассетник и принялась меж собою общаться. Кассетник огласил окрестности нытьем безымянного исполнителя о любви и о розах. Судя по голосу, нытик был еще и кастратом, так что вполне мог бы ограничиться одними розами. Общение же состояло по преимуществу из ржания и звукоподражаний выстрелам и ударам, а все остальное было тупой, неискушенный мат. Всякий раз, когда я возвращался этим трамваем поздним вечером, обязательно находилась Кодла, дабы испоганить мне настроение. И всякий раз я порывался немедленно выйти, но удерживался: трамваи в эту пору редки, да и на остановке меня ожидала точно такая же Кодла, она же встречала меня и в том трамвае, куда я хотел бы пересесть… Кодла жила по своим законам, окружающие обычно ее не занимали. Она была вещью в себе, замкнутым социумом, и частенько, прокатившись без малейшего поползновения оплатить проезд, вываливалась прочь, в темноту и слякоть. После нее оставалась лишь вонючая, перегарная, никотинизированная, напитанная скрытой угрозой атмосфера. Но случалось и по-другому. Кодла Кодле – рознь. Иной раз ее совокупное внимание все же переключалось вовне. И тогда я, заранее уловив такое переключение, выскакивал на первой же остановке и старался не думать о том, что происходило в вагоне после меня. Не мне с моей физподготовкой встревать в истории…

Этим вечером мне не везло.

Изматерившись с головы до ног, Кодла скуки ради стала вязаться к даме. Кодлу чем-то привлекла шляпа. Наверное, тем, что ни одна из подружек Кодлы такой шляпы отродясь не нашивала. У нормальных людей комплекс неполноценности выражается по-разному. Но только Кодла находит в нем источник развлечения.

Мне жутко не хотелось выходить. До дома оставалось всего пять перегонов. Я уткнулся в «Огонекъ». Не воспринимая содержимого, прочел дешевый рассказик некоего Джорджа Энью Чемберлена. «На миссисъ Блисъ лица не было…» Понятно, не было… поездила бы в наших трамваях… Я жалобно покосился на ондатровую шапку – та мерно вихлялась из стороны в сторону, ни на что не реагируя. Семейка с младенцем давно вышла, и только баба-яга сидела нахохлясь на прежнем месте. Ничему я так не обрадовался бы сейчас, как милицейскому наряду. Хорошо бы с резиновыми дубинками. Но стражи порядка в такое время суток в трамваях не катались. Да и не всякий наряд отважится связаться с Кодлой. Тогда я мысленно вызверился на самое даму: «Шляпу надела! Какая еще, к ляду, шляпа! В ногах все дело. Такие ноги для поддатого мужика круче всякого феромона. Не девочка, должна бы соображать, что ночь на дворе. Тоже, выставилась, парижская красавица… миссисъ Блисъ… Еще бы нагишом проехалась…»

Все шло своим чередом. Кодла вязалась к даме. Дама стояла с мученически вскинутой головой и пялилась в замызганное стекло. Видно, ей тоже хотелось поскорее добраться до дому. Кастрата сменил гундосый по фамилии, кажется, Муромов[17]17
  Михаил Владимирович Муромов (род. 1950) – российский эстрадный певец, представитель первой волны «массовой культуры» (т. наз. «попса») СССР и России конца XX в.


[Закрыть] и загундел про яблоки на снегу. Ондатра, по всей видимости, спала. Я прятался в своем журналишке. Было противно.

Дьявольщина, было очень противно.

Было невыносимо противно.

– Выключи, – сказал я Кодле.

Это был не мой голос.

У меня не могло быть такого голоса. Это вообще был не я. Не я приказал Кодле числом в пять пьяных засранцев выключить кассетную гнусь, собственную матерщину, пошлятину и все на свете. Я никогда не страдал суицидальными психозами. И приключений давно уже избегал. Значит, я не мог такого сказать.

– Ты, долбаный козел, – ответила мне Кодла. – Заглохни.

В этот момент дверь откатилась, и дама вырвалась на волю. За ней, внезапно воспрянув ото сна, сошла и пьяная ондатра. Что там делала бабка, я не знал. Мне нельзя было оборачиваться. Потому что я остался в трамвае один против Кодлы.

Я медленно, старательно упрятал свой журнал в сумку.

– Кто это сказал? – спросил я, поднимаясь.

Трамвай ходил ходуном, но я стоял твердо. Кодла в десять бельм пялилась на меня. Она алкала втоптать меня в грязь. Примеривалась, как бы половчее это проделать. И ждала, что я лично подам сигнал к началу казни.

– Это я сказал, бля, – известил меня молодой человек в смахивающей на желудевую плюску вязаной шапочке, какие носят только нищие американские негры да наша подрастающая смена, в телогрейке, из-под которой выбивался волосатый мохеровый шарф, и широченных клетчатых брюках. – Что с того, бля?

– Утри сопли, – произнес я, обидно налегая на последнее слово. – И выключи шарманку.

Кодла умела драться. Ее учили тому в школах ДОСААФ[18]18
  ДОСААФ – добровольное общество содействия армии и флоту в СССР; в меру способностей ковало кадры для советской обороны.


[Закрыть], в кружках военно-патриотического воспитания, она не единожды применяла свое знание на практике. Кажется, один из воспитателей и сейчас был здесь. Коротко стриженый парень в пятнистом бушлате нараспашку и защитного цвета штанах, заправленных в высокие шнурованные ботинки, он находился позади всех и свинцово молчал, пытаясь разгадать мою загадку. Я не походил на серьезного противника. Сутулый, невзрачный, бледный, не так чтобы уж и молодой, по всему видать – никогда и никому не плативший интернациональных долгов[19]19
  «Интернациональный долг» – идеологическая концепция, оправдывавшая военное вмешательство СССР во внутренние дела иностранных государств, напр. – Чехословакии, Афганистана и проч.


[Закрыть]. Но я только что оскорбил Кодлу, значит – за мной что-то было. Тайная сила, одно упоминание которой может привести этих ублюдков к повиновению – если только существуют в природе такие силы? Черный пояс кун-фу? Или пистолет в кобуре подмышкой?

Только я один знал: ничего такого за мной нет.

Но это был не весь я, и едва только Кодла перегруппировалась, выходя на ударные позиции, я отчетливо увидел, кого и как именно сейчас прикончу.

При этом я продолжал сознавать, что мои руки и ноги, равно как и голова, в качестве оружия никуда не годятся. И что выстроенный холодным, расчетливым моим альтер-эго сценарий схватки ни при каких обстоятельствах я существующий, мне известный и понятный, не смогу воплотить в реальность.

– Мочи его, – приказал стриженый и уселся возле двери, прибавив звука у принятого на сохранение магнитофона.

Трамвай волокся сквозь темноту, свет в вагоне мигал. «Я сэ-э-эт, сэ-э-т по горло!..»[20]20
  Предположительно – песня из репертуара советской панк-группы «ТЕЛЕВИЗОР».


[Закрыть] – орал кассетный менестрель… чтоб он задавился.

– Ба-л-л-лядь! – заорал для острастки нищий негр и качнулся на меня, отводя ногу для удара.

И я срубил его, как чурку, даже не задумавшись чем конкретно, каким своим двигательным органом.

Поскольку трое остальных кинулись на меня все сразу, теснясь в проходе между пустых сидений, их я срубил одним общим движением.

Стриженый отложил кассетник. Перешагнул через Кодлу, невнятно сквернословившую сквозь кровавые сопли. Не отрывая от меня пустого прозрачного взгляда, принял кошачью позу.

– Кандагар, – не то спросил, не то уточнил он, трудно размыкая челюсти.

Я мог только гадать, что он имел в виду и зачем произнес это слово… будто какой-то экзотический пароль. Я мог только строить домыслы, какое отношение к ночному трамваю могла иметь занюханная провинция где-то на юге Афганистана, где тысячами, непонятно за чей интерес, прямо сейчас гибли абсолютно чужие друг другу, никогда прежде не встречавшиеся и не питавшие никакой личной вражды люди.

«При чем тут Кандагар?» – хотел я спросить, и даже открыл для этого рот.

– Змиулан, – сорвалось с моих губ другое непонятное слово.

Пароль – отзыв.

– Н-нет… – я даже замотал головой, чтобы стряхнуть наваждение.

– Откуда ты?

Еще один странный, неуместный вопрос…

– Не… не знаю.

Я и в самом деле не знал, кто я сейчас, откуда пришел в этот грязный трамвай и куда уйду, когда все закончится.

– Я тебя сработаю, – просто сказал он.

«Да уж, наверное!» – подумал я обреченно.

– Не-а, – ответил за меня другой я, по-хозяйски обосновавшийся в моем дрожащем теле. – Не сможешь.

В другое время, в другом месте, после бутылки разбавленного спирта, я, конечно, хотел бы спросить его, зачем же он пришел сюда, как очутился в Кодле, среди этого сброда, что с ним стряслось такое, отчего он себе в товарищи выбрал Кодлу… почему названный им пароль разделил для него все человечество на две неравные половины… Нет, все это желало знать мое альтер-эго, а вовсе не я сам, лично мне, тихому интеллигенту с историческим образованием, на это было наплевать из своей улиточьей раковины… Но он уже надвигался на меня, весь – воплощенная ненависть, весь – боевая машина для истребления несогласных; одним видом он, как берсеркер, мог обратить в бегство кого угодно. И меня прежнего – в первую очередь.

Я же нынешний спокойно уклонился от летящего прямо в лицо ботинка со стальными подковками и срубил стриженого встречным ударом.

Мир содрогнулся.

– Ч-черт…

Я поднес свои кулаки к лицу. Мои губы жалко тряслись, с них падали и тут же таяли в пропитанном смертью воздухе какие-то бессвязные ругательства. Но руки мои не дрожали. Мои слабые, много лет не поднимавшие ничего тяжелее этих сумок с макулатурой, преподавательские руки, мои заячьи лапки… Третьего дня, возвращаясь домой, в темном подъезде на лестнице я поскользнулся на плевке и въехал костяшками правой кисти в облупленную стену. Было очень больно, ссадина кровоточила, и Маришка спросила: «Ты что, подрался?» – в шутку, разумеется, потому что ни с кем никогда я не дрался и подраться не мог… а потом замазала болячку Васькиной зеленкой.

Не было на правом моем кулаке подживающей коросты. Не было новых ссадин, не было ничего – словно не этими кулаками я только что валил наземь крупных и неслабых бандюганов с бульдожьими харями. Только кровавые брызги… не моя кровь.

У меня были чужие руки.

– Ч-ч-че-о-орррт…

Мне нужно было домой, к Маришке. Сесть в своем уголке, включить настольную лампу, быть может – хватануть спирта. Подумать, разобраться. Со мной творилось что-то непонятное. И мне не нравилось ни то, как я менялся, ни то, что я менялся вообще. Я не хотел делить свое тело ни с кем… Интересно, когда сходят с ума – тоже какое-то время отдают себе в этом отчет, или сразу погружаются в паранойю с макушкой, не успев заметить за собой ничего необычного?

На хрен всех, домой… домой…

Я обернулся в поисках своих сумок.

Стояли трое. В странных, не по погоде легких одеждах, напоминающих черные кожаные латы. Лиц не разобрать под нелепыми, глубоко надвинутыми на лоб шапками. Все невысокие, но ладно скроенные, неразличимые между собой, словно тройняшки.

Другая Кодла.

– Вам еще мало? – спросил я замерзшим голосом, и безраздельно владевшее мною альтер-эго уже прикинуло, как мне совладать и с этой троицей, а потрясенное эго совсем закисло, оставив всякие попытки хоть как-то интерпретировать собственные поступки.

– Дэйэ илвнэо, – ответил передний. – Югуйлилзе гвуэр.

«Что, что?» – уже собрался я было в растерянности переспросить.

Но в мозгу моем, как на пиратской видеокассете, сам собой неведомо откуда возник синхронный перевод.

– Ты великий воин, – говорил незнакомец. – Ты достоин Воплощения.

Затем он отшагнул в сторону – трамвайная качка не беспокоила его, в точности как и меня, – и в руках у закрытого им другого тройняшки обнаружился маленький аккуратный арбалет, нацеленный точнехонько мне в грудь, и его наличие вторым актом сценария никак не было учтено, не снабжен я был ничем подходящим, чтобы отразить атаку, ни мечом, ни щитом, ни панцирем из носорожьей шкуры… какая, блин, носорожья шкура? какой меч? что я с этим сраным мечом стану делать в трамвае?.. но альтер-эго не оплошало и на сей раз: я уже уходил из-под прицела, заваливаясь на спину в головоломном кульбите, чтобы укатиться за шевелящуюся груду тел, еще недавно бывших Кодлой, за сидения, поближе к двери, и все же не хватило мне доли мгновения, чтобы опередить стрелу, и она настигла меня, вскользь оцарапала шею… малюсенькая отравленная стрелка из железного дерева, и я завершил падение уже оцепеневший, скорее труп, нежели человек.

Глава четвертая

… я унижен и подавлен, я слизняк, я «подлый трус», как выдразнивали страстотерпца кота Леопольда[21]21
  Кот Леопольд – персонаж популярного детского мультсериала (реж. А. Резников), выпускавшегося в СССР с 1975 г.


[Закрыть] злокозненные мыши, но в отличие от рисованного кота, с его ангельской политкорректностью, я действительно трус, потому что бессилен совладать с собой и ступить на этот чертов мостик, куда, щерясь бесовской ухмылкой, манит меня мой спутник. Я пытаюсь зажмуриться и позабыть о том, что распростерлось под этим мостиком, но первобытный ужас вопреки остаткам моей воли всплывает из темных недр подсознания и обращает меня из нормального и довольно самолюбивого мужика тридцати с лишним лет в половую тряпку. Я могу клясть себя за малодушие сколько заблагорассудится, убеждать себя, что это нарочно подстроено, чтобы испытать меня на излом. Все равно ничего поделать нельзя. Безнадега просто апокалипсическая.

Полчаса назад какими-то закоулками и лесенками, заскакивая в лифты и вспрыгивая на эскалаторы, мы выбрались на открытую площадку этого огромного здания. Открытую в точном смысле этого слова, если пренебречь эфемерными перильцами высотой не более метра. В клочьях тумана на весьма значительном удалении маячила отвесная серая стена. Ее можно было бы принять за гору, кабы не бликование на оконных стеклах. Небоскреб. Настоящий, без подделки, никогда и нигде, кроме кинохроники, мною прежде не виденный. Мой конвоир, ни на шаг не притормаживая, пересек площадку, миновал перильца – я предупреждающе каркнул! – и продолжил свое стремительное движение над бездонной прорвой. Опомнившись, я шагнул следом, на обнаружившийся у самых ног ажурный, сплетенный из почти невидимых металлических нитей мост. Сквозь подошвы кроссовок, пятками ощутил ненадежное прогибание. Из чистого любопытства глянул вниз…

То есть я, конечно, ожидал, что будет высоко. Возможно даже, очень высоко. Страха высоты я прежде не знал, не цеплялся мертвой хваткой в поручни кабинки колеса обозрения – меж собой мы называли его «колесо оборзения», – не травил в кулек в самолетах. Оказывается, я попросту не представлял, как бывает высоко.

Земли видно не было. Ее застилали облака. Тот самый туман, в котором таяли очертания соседнего небоскреба. Равновеликого с тем, внутри которого мы путешествовали (между прочим, это была еще не крыша – мы вообще лифтами преимущественно спускались, а не поднимались) … И соединял их мостик из металлической паутинки.

Я коротко, по-бабьи, взвизгнул. Откачнулся назад, на площадку: какая-никакая, а твердь. На подгибающихся ногах отковылял к стене. В штаны не напустил, и то слава богу.

– Что с вами? – Он стоит над бездной и, вот же подлость, даже руками за бортики мосточка не держится. Как на проспекте, мать его! – Вам плохо?

– Мне замечательно, – сиплю я, исходя испариной, несмотря на общую холодрыгу и сильный, пробирающий до костей ветер. – Я в восторге… Всю жизнь, знаете ли, мечтал………

– Да бросьте, – говорит он сконфуженно. Явно ломает комедию. – Каких-то дохлых шестьсот саженей…

Чтобы успокоиться, мысленно делаю пересчет. Таблица умножения вспоминается с трудом. Тысяча… даже тысяча двести метров. Японцы, помнится, собирались возвести не то башню, не то домик высотой в километр.

– Мы что, в Японии?

– Помилуйте, разве в коридоре вам повстречался хотя бы один японец? – веселится он. – Ну разве что якут… В России мы, в средней полосе. Саратов – помните такой город? Там еще «парней так много холостых»[22]22
  Популярная в СССР песня «Огней так много золотых» (муз. Кирилла Молчанова, слова Николая Доризо).


[Закрыть]. Так вот это, – он тычет пальцем в мою сторону, – называется «Саратов-12», а то, куда вы отказываетесь проследовать, соответственно «Саратов-13». Может быть, вы верите в несчастливые числа? Смею утверждать как постоянный обитатель тринадцатого дома, количество неприятностей на единицу объема там не превышает общепринятых международных норм.

– Что же, иных путей сообщения вы не могли выдумать? – кажется, ко мне возвращается обычный сарказм.

– Чем плохо? – пожимает он плечами. – По свежему воздуху – он тут и вправду относительно свежий! – пешочком, топ-топ… Акрофобией… боязнью высоты никто из нас отроду не страдал, да и тропинка прочная, – он топает по ажурному донцу, и по всей конструкции катятся волны. – Танк можно было бы пустить, только габариты не позволят, а вот велосипед – запросто. Есть, впрочем, магнар… магнитопоезд. Но это еще ниже. Можно было бы взять дельтаплан и половить восходящие потоки, они здесь на славу. Но мне это уже как-то по чину неприлично, а вы, как я подозреваю, дельтаплан видали только на картинках. Или как там у вас пелось: «Вот я надену два крыла…» Не помните? Чрезвычайно кудлатый молодой человек в костюме, специально подчеркивающем гениталии, как бишь его[23]23
  Валерий Яковлевич Леонтьев (род. 1949) – эстрадный певец, представитель «массовой культуры» СССР, затем России конца XX – начала XXI вв. Уступив первые сцены оголтелой «попсе», тем не менее сохранил значительную часть своих поклонников и на склоне своей карьеры.


[Закрыть]…

– Отчего ж не подчеркнуть, коли есть что, – ворчу я.

– И потом, здесь попросту рукой подать до моей квартиры, она же – мой офис. Я рассчитывал продолжить беседу в домашнем комфорте, у комелька. В темпоральной клинике вам, я знаю, неуютно. И чересчур светло, и чересчур холодно. Тем более, что делать в ней вам больше нечего, первичное обследование закончилось обнадеживающе…

– Какое еще обследование?!

– Ну, мы же не просто так беседовали. И я к вам присматривался, и кроме меня – еще человек десять, да и кресло, в котором вы обретались, тоже не совсем кресло, а скорее комплексная система физиологического мониторинга… А у меня вам непременно понравится. Полумрак, свечи. Тихая музыка, старинный клавесин… Уверяю вас, такого клавесинного концерта вам слышать не доводилось. А как вам, к примеру, неизвестный Вивальди[24]24
  Антонио Вивальди (1678–1741) – великий итальянский композитор, скрипач и педагог. Его музыкальные произведения изящны и хрустально чисты.


[Закрыть] – Третья соната для лютни и скрипки? На мой взгляд, лютня звучит намного благороднее и естественнее клавесина, даже если переложение делал сам Бах… Вы как считаете, Вячеслав Иваныч? Или для вас любой Вивальди – неизвестный?

– Предпочитаю Ричи Блэкмора[25]25
  Ричи Блэкмор (род. 1945) – английский гитарист-виртуоз, достигший пика популярности в составе рок-супергруппы «Deep Purple». Его капризный и непредсказуемый характер несколько раз приводил группу на грань распада, пока творческие пути Блэкмора и остальных музыкантов, к обоюдному удовольствию, не разошлись окончательно. Другие проекты Блэкмора – «Rainbow», «Blackmore’s Night», – были музыкально состоятельны, но не сравнимы с прежним успехом.


[Закрыть].

– Вы не поверите, но на закате своей карьеры он стал играть музыку в стиле барокко… Красивые женщины в изысканных туалетах. Согретое красное вино, скажем – «фронзак мулен о-ларок» или «шато бель-эр» – в хрустале.

– Неужто не побороли зеленого змия?!

– Малопродуктивное занятие, – фыркает он. – Есть иные, более достойные противники… Вы расслабитесь, и нам легче станет договариваться.

– Квартирка, небось, коммунальная? Или и впрямь «к двухтысячному году каждому – отдельное жилье»?

– Я полагаю, еще в ваше время стало очевидно, что это был всего лишь красивый лозунг. Так сказать, манящий горизонт. Вы же не могли без светлых путей! «Пятилетку в три года… догнать и перегнать Америку… нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…»[26]26
  Цитируются некоторые «мобилизующие» политические лозунги СССР; как известно, ни один из них не был воплощен в жизнь.


[Закрыть] Легко называть срок, зная наверняка, что не доживешь, и с тебя не спросят. Впрочем, автор лозунга, процитированного вами, как раз дожил, но с него не спросили – было как-то уже не до того, а сам он, разумеется, напоминать не стал… А с жильем у нас нынче неплохо. Правда, растем не вширь, как вы, а все больше вверх: землица дороговата. Да и плотность населения сильно упала… по разным причинам. И вас, если согласитесь, обустроим очень прилично.

– Знаете что… – тяну я, не двигаясь с места. Нет, пусть лучше меня удавят, чем я ступлю на эту сеточку. – Может быть, не станем откладывать в долгий ящик и все обсудим прямо тут? В конце концов, я даже согласен вернуться в эту… хм… темпоральную клинику.

– Э, да вы трусите, голубчик! – изображает он крайнее изумление.

– Да, трушу, – объявляю я почти с гордостью. – А вы чего ждали? Я не верхолаз, не парашютист. Я обычный, нормальный человек, «человек без свойств»…

– О! «Таких людей можно распознать уже в их школьные годы… нет такого хода мыслей, которого они не могли бы такими пятью или десятью приготовленными пуговицами закрепить в собственном уме, и надо признать, что ум этот потом довольно хорош на вид и проверку выдерживает»… Роберта Музиля[27]27
  Роберт Музиль (1880–1942) – австрийский писатель, автор культового романа «Человек без свойств».


[Закрыть], допустим, вы не читали. Может быть, и не напрасно, не лег бы он вам на душу. Кстати, я тоже не читал.

– А цитируете наизусть!

– Мне… хм… снова подсказали.

– Интересно, кто, и любопытно, как… А вы, значит, решили подловить меня. Припугнуть. Подумали, что увижу я эти ваши ненормальные «Саратовы» и сразу поверю байкам про шестьдесят семь лет!

– Да вы уже поверили, – ухмыляется он. – Что вам остается? Это в вас инерция восприятия, точнее – неприятия, протестует. А холодный аналитический ум диктует нечто иное. Он говорит: верь, Вячеслав Иваныч, верь этому лысому трепачу, верь своим глазам, верь своим чувствам! Ибо в конце двадцатого века не то что в Саратове, а и в Москве не существовало такого здания, взгляд с не последнего даже этажа которого поверг бы тебя, Вячеслав Иваныч, в такой физиологический трепет, тогда как здесь подобных строений наблюдается не одно и даже не два; и уж тем более не было в обычае перемещаться между ними по металлическим паутинкам… Впрочем, возможно, я преувеличиваю вашу способность к адаптации. Хоть и мните вы себя в оппозиции господствующему мировоззрению, а голова у вас не менее прочих замусорена дурно понимаемым материализмом. Ни в бога-то вы не верите, ни в черта, ни в инопланетян.

– Ни в снежного человека, – подхватываю я. – Ни в Несси. Ни в шестьдесят семь лет и… сколько там месяцев? Сами, небось, забыли?

– Ну и зря. Снежный человек у нас под охраной закона. Несси никакой нет. А я есть. Дан вам в ощущениях.

– А инопланетян вы мне тоже дадите ощутить?

– Сколько угодно! – он обещающе выставляет перед собой широкую, как разделочная доска, ладонь. – Если пойдете на сотрудничество.

– Опять это нелепое условие! Да что вы привязались ко мне с вашим сотрудничеством?! Какой вам от меня прок?

Он не успевает ответить.

На площадку, галдя и хохоча, вываливается стайка молодежи. Все загорелые, как и мой спутник – до сих пор не удосужился узнать его имя… Высоченные, упитанные, гладкие. Что парни, что девицы – завиты, подстрижены, намазаны. В пестрых и до чрезвычайности легких одеждах. Такое ощущение, что температура воздуха не имеет для них значения. На одной – юбчонка в две пуговицы, скорее даже набедренная повязка, да кофточка-разлетайка, под которой привольно скачут круглые, как мячики, загорелые цицки. И подружки ее ничем не плоше. А среди этого попугайника…

Приземистый, плотный, как рекламная тумба. Без плеч и без шеи. В тяжелом, на манер монашеского, сером балахоне. Ног не видно. Зато рук – не две, не четыре, даже не восемь. Венчик многосуставчатых конечностей, которые судорожно сокращаются, хватают пустоту. Лица нет. Вместо него – овальная, белесая с радугой линза. И безгубая влажная щель чуть ниже.

Машинально фиксирую взглядом среди толпы еще одного такого же монстра.

До гологрудой девицы мне уже дела нет. Но я здесь, кажется, единственный, на кого присутствие чудовищ производит впечатление. Для прочих они не в диковинку. Для прочих они – свои…

Шумная компания вторгается на мостик. Ни на миг не задержавшись, без тени колебаний несется сквозь облака к темной громаде «Саратова-13». Мой незнакомец уступает им дорогу, кое с кем обмениваясь кивками. Кажется, один из кивков адресован мерзким уродам в балахонах.

– Вот видите, обошлось без условий, – говорит он слегка смущенно и направляется ко мне. – Мы их так и называем: Звездные Капуцины. Они не обижаются, хотя поначалу полагали, что речь идет не о монашеском ордене, а об обезьянах… Ну что ж, вернемся в клинику?

– Подождите, – говорю я. – Что за спешка, в самом деле… Надо человеку адаптироваться.

И, обмирая всей душой, делаю первый шаг в ледяную пропасть…