Текст книги "Шествие динозавров"

Евгений Филенко
Шествие динозавров

Восхоте Адам быти богом, и не бысть.

Аноним. XVII век

Глава первая

Этот архив подлежал уничтожению в ближайшие сорок восемь часов.

Войдя в него, я испытал жгучее желание уничтожить тех, кто отдал такой приказ. Причем не в сорок восемь часов, а немедленно. Вывести во двор, к кирпичной стенке и – из огнемета. Или собрать всех в один вагон, договориться с администрацией музея в Майданеке… нет, лучше с Бухенвальдом, у них там еще и специалисты не все вымерли… в принципе, и Саласпилс бы подошел, но там, кажется, не было газовых камер. Хорошо также побитие камнями, только не по иудейской (один большой со скалы на голову), а по исламской модели (много-много маленьких-ровненьких и со всех сторон) … Нет, человек я мирный и незлобивый, нужны радикальные средства, чтобы вывести меня из равновесия, но когда речь заходит об архивах, я становлюсь зверем. В такие минуты мне хочется выть, рычать и кусаться от осознания собственного бессилия.

Архивы – это одна из немногих реальных ценностей, что остались в моем мире. Последняя паутинная ниточка, соединяющая полоумное настоящее со светлым прошлым. Я заложил бы душу дьяволу за возможность отменить этот сволочной приказ, вывезти отсюда к себе домой, любым иным мыслимым и немыслимым способом уберечь эти сокровища. Бога я тоже просил – полгода тому назад, на пороге тихо склеившей ласты библиотеки, о которой не пожалел никто из власть предержащей мрази, а я жалел, потому что в этой библиотеке прошло мое детство, была она через дорогу от квартиры моих родителей, сюда можно было прийти после школы и в выходные, здесь я читал «Уральский следопыт» и «Вестник древней истории», здесь листал «Большую советскую энциклопедию» и вырезал безопасным лезвием голых негритянок из первого тома «Африки». Бог меня не услышал, и теперь там сберкасса… И дьявол, и бог оставались не более чем абстрактными нравственными категориями, апеллировать к которым можно было сколько заблагорассудится, но без особенного результата. Что высшим силам за дело до каких-то там архивов? Они там, у себя, и слов-то таких не знают. Хотя, конечно, говорят же – «небесная канцелярия». Но какие у ангелов могут быть архивы? Зачем?! Иное дело – я…

Мне стоило невероятных усилий вообще проникнуть сюда – до того, как приговор будет приведен в исполнение и все эти тонны пожелтевшей, отрухлявевшей, ломкой бумаги сгорят где-то на вонючей городской свалке. Мне стоило это еще и мзды в три червонца вахтеру, а подобная сумма по нашим гуманным законам уже толковалась как взятка и грозила обернуться несколькими годами труда во исправление, причем обоим участникам криминальной сделки. Ишь, чего удумали – архивы коммуниздить!.. Правда, информацию о злодеянии я извлек, как это водится, случайно – краем уха, в пельменной, и хотя бы это ничего мне не стоило.

Так или иначе, мне отпущено было два часа на разграбление и вынос такого количества бумаги, какое могло бы уместиться в двух немецких болоньевых сумках. Я стоял на пороге пыльного полуподвала, сильно напоминавшего морг, перед уходящими в темноту грубо сколоченными стеллажами. Это и был морг. Умершие документы, зверски убитые книги, приговоренная и казненная периодика. Чьи-то ненаписанные диссертации и монографии. Несостоявшиеся открытия. Невзорвавшиеся сенсации. Трупы истории нашей, никому не нужные, полуистлевшие, обреченно дожидавшиеся своего крематория.

Я истекал ненавистью и не знал, с чего начать. Разумнее всего было бы зажмуриться и хапать все, что подвернется, до полной загрузки…

… Говорят, в Ленинграде[1]1
  Ленинград – название г. Санкт-Петербург в 1924–1991 гг. Назван в честь Владимира Ильича Ленина (Ульянов, 1870–1924), знаменитого российского политического деятеля, одного из создателей большевистско-коммунистической партии, первого председателя Совета народных комиссаров (правительства), который пришел к власти в России в результате военного переворота в 1917 г. (здесь и далее – примечания автора).


[Закрыть] есть камера, куда в первые часы славной нашей революции победивший пролетариат по указанию Луначарского[2]2
  Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933) – российский политический деятель, писатель, искусствовед. Нарком просвещения в коммунистическом правительстве В. И. Ленина. Идеолог и апологет т. наз. «марксистско-ленинской» эстетики.


[Закрыть] сволок награбленные из самых богатых частных собраний книги и документы, а потом закачал ядовитый газ. Не то для консервации, не то дабы непосвященные не потырили. С тех пор примерно раз в год туда входит человек в противогазе и хватает первое попавшееся. И это «первое попавшееся» обычно оказывается открытием…

Может, легенда. И даже скорее всего. Но уж очень похоже на правду. Если даже в полуподвале паршивой, никому не нужной конторы, каких тыщи в нашем городишке, можно найти такой архив! И если принять во внимание, что означенная контора – так и хочется сказать «контра»! – решила спалить его с тем, чтобы расчистить место для своих паршивых, никому на хрен не нужных отчетов и ведомостей.

Я сделал первый робкий шаг и увидел крысу. Тварь сидела на пыльной стопке журналов и глядела на меня, как хозяйка на незваного гостя. Того самого, который хуже татарина. «С-сука», – сказал я. Крыса нехотя оставила свой пост – бумаги посыпались с оглушительным шорохом – и почему-то задом упятилась за стеллажи. Хлопья взбаламученной пыли плясали в столбе желтого прыгающего света от моего нагрудного фонаря. Невольно подумалось: может быть, она решила подкрасться сзади и вспрыгнуть мне на загривок. Или просто ушла за подмогой. Было бы неприятно, если бы таковая подмога здесь нашлась. И было бы странно, если бы таковой подмоги не сыскалось.

Я протянул руку и хапнул верхний журнал из стопки. Это был «Губернский вестник» за 1881 год. Год, когда террористы-народовольцы с восьмой примерно попытки достали-таки государя-императора Александра Николаевича[3]3
  Александр II (1818–1881) – российский император в 1855–1881 гг. Проводил умеренные буржуазные реформы, в 1861 г. отменил крепостное право. Погиб от рук боевиков экстремистской организации «Народная воля».


[Закрыть]. Не все же американцам стрелять своих президентов… Я сморгнул слезу и хапнул еще. Полная безнадега. Я мог бы унести эту подшивку. Я мог бы унести ту подшивку, что лежала под ней, и прошитые тесьмой протоколы с державным гербом, что валялись рядом, сброшенные крысой при отступлении, и неясного содержания томики в толстых переплетах под мрамор. Но всего мне не унести никогда. Обнаружился бы факт хищения: как же так, только собрались все пожечь, и на тебе – сбондили! И вахтер под угрозой пытки либо даже легкого шантажа увольнением от синекуры, мог с чистой душой сдать меня милиции. И его тоже следовало понять: вахтерил он вынуждено, во имя личной свободы, нужно было ему развязать себе руки от нашей всеобщей трудовой повинности, иметь из каждых трех дней два свободных, он эти два дня книгу писал – не то роман, не то монографию. В общем, как и я, всеми доступными средствами стремился усидеть между двумя стульями и совместить общественный долг с нравственным императивом, полезное с приятным. А ведь скажи какому-нибудь уроду-счетоводу из этой конторы, что книгу писать – приятно, он же обоссытся от юмора… И потом, слабых моих сил явно недоставало. Эх, грузовичок бы сюда!.. «Гады», – сказал я. Это адресовалось в равной мере крысам и хозяевам полуподвала. Занимаясь разорением архивов, я обычно молчал – интеллигенты всегда молчат. Либо сквернословил. Когда нет сил молчать, интеллигенты всегда сквернословят. Больше они ни хрена не могут.

Я раздернул «молнии» на сумках и двинулся в глубь архива. Загружаясь, я еще как-то пытался отбирать то, что казалось особенно интересным. Если такое вообще возможно. Ведь в архивах интересно все. То, что я оставлял на месте, спустя сутки виделось мне просто бесценным. Тогда я испытывал муки раскаяния, что схапал не то или недохапал нужного. Это было все равно, как синдром похмелья у пьяницы. Нет, скорее, как восьмисотстраничный детектив без последней главы. Как боевик в деревенском кинозале, последнюю часть которого пьяный киномеханик потерял по дороге, прожег цигаркой или залил ядовитым «солнцедаром», что вполне сопоставимо по ущербу. Все свистят, топают сапожищами, матерятся черным матом, но ничего уж тут поделать нельзя. Вот и я страдал, бранился, бил себя в лоб, мучительно восстанавливал последовательность событий… как же я мог пропустить самое важное… о чем же я думал… может, его там и не было вовсе… и подолгу не мог свыкнуться с необратимостью потери.

Что-то подвернулось мне под кроссовку, я потерял равновесие и начал падать, бестолково размахивая руками в поисках опоры.

Текла вечность.

Я все падал и не мог упасть, искал опору там, где ее нет, и не мог найти…

… Вечность прошла, и я не упал.

Каким-то чудом мне это удалось, и я утвердился на ногах – даже без излишнего шума. Странное ощущение: сердце работало ровно, дыхание не сбилось. Как будто и не падал. Слегка кружилась голова, поток сознания прервался и никак не мог вернуться в прежнее русло. О чем бишь я думал? Вот так, наверное, и приходит старость… Только застряла в мозгу невесть откуда всплывшая мысль: «ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ ТРУДНО…» Что бы это значило? Где я мог на нее набрести, из какого манускрипта хапнуть? Впрочем, не бог весть что за мудрость, трюизм. И какое отношение она имела к моим странствиям в этом склепе с массовым захоронением документов?

Крыса сидела в вентиляционной дыре, свесив оттуда голый лоснящийся хвост, и следила за мной. Равнодушно и сыто. Еще бы, нажрала себе брюхо дармовой выдержанной клетчаткой. Говорят, организм крысы усваивает все, что способны сгрызть ее зубы. Даже дерево, даже металл. Бумага для нее – все равно что пирожное.

Когда-нибудь крысы сожрут и нашу цивилизацию. Они уже, собственно, начали – с архивов…

Глава вторая

– … а теперь, Вячеслав Иванович, с вами все в порядке?

Я размыкаю слипшиеся, набрякшие веки. И тут же в панике жмурюсь. Нестерпимое свечение тараном бьет в мозг.

– Да, вполне… – бормочу потерянно. – Где я? Это что – больница?!

– Занятно: у всех без исключения первое впечатление об этих апартаментах совпадает. С точностью до интонации… Не беспокойтесь, телесное здоровье у вас приличное. Единственный серьезный изъян – зубы. Врача давненько не посещали?

– Лет этак… сейчас вспомню… зачем вам?

– В семьдесят пятом, Вячеслав Иваныч. То бишь без малого двадцать годиков тому назад. По вашему личному времени, разумеется. Неужели не помните?

– Да… пожалуй…

– Поправьте меня, коли ошибусь. Итак, восьмое июня семьдесят пятого… Лето было знойное, жара стояла уже с середины мая. Вы только что спихнули очередной зачет и по обыкновению своему отметили это событие походом на пляж. В одиночестве – девочки вас в ту пору практически не занимали. Затянувшийся инфантилизм личности, заниженная сексуальная самооценка… На пляже к вам присоединился знакомый по имени Сергей, по фамилии Клинский, тоже студент, но курсом младше, которого вы не сильно привечали, считали его фарцовщиком и подхалимом, и небезосновательно… но уже тогда вы были человек предельно толерантный и сдержанный. Говорить было особенно не о чем. И вот он для поддержания беседы похвастался, что-де на днях посетил стоматолога и теперь у него по крайней мере с зубами полный ажур. Диалог все едино не склеился, но сказанное осело в вашем мозгу, и вы, скорее чтобы испытать себя, нежели по суровой необходимости, на долгих четыре дня отдались в мохнатые лапы бесплатного здравоохранения…

– Елки рыжие, откуда вы это знаете? – С трудом нахожу силы вновь приоткрыть глаза. Адское сияние. В ореоле бьющих наотмашь, физически ощутимых лучей темнеет размытая фигура. Это и есть мой собеседник. – Я и то почти забыл… а про Клинского и век бы не вспоминал…

– Должен признать, что в ваше время это было актом немалого мужества, – хмыкает он. – Могу только аплодировать вашему поступку. Я имею в виду, разумеется, не попытку искоренить из памяти господина Клинского – который, кстати, если вы не знаете, сделал неплохую карьеру в бизнесе и сколотил немалое состояние на фарцов… пардон, на торговле цветными металлами. А рукоплещу я вашей отваге в зубоврачебном кресле. Инквизиция Урбана VIII, выбивая из Галилея[4]4
  Галилео Галилей (1564–1642) – итальянский ученый, поборник гелиоцентрической модели мира. Был осужден инквизицией, в 1992 году реабилитирован папой Иоанном Павлом II. Прославившую его фразу «А все-таки она вертится!», скорее всего, не произносил.


[Закрыть] признание в богопротивной ереси, угрожала применить к нему куда менее впечатляющий инструментарий, нежели бормашина, пульпоэкстрактор и роторасширитель образца семьдесят пятого года двадцатого столетия… Как бишь его звали, в кардинальстве-то?

– Кого?.. А, Урбана VIII… Маттео… нет, кажется Маффео Барберини, – излагая, украдкой шевелю конечностями, проверяя, все ли со мной в порядке, все ли пальцы на месте, не болит ли какой удаленный внутренний орган. Очень уж похоже, что пространными экскурсами в любимый мой предмет и университетскими зубными реминисценциями мне попросту хотят заговорить зубы. Каламбурчик-с… Отвлечь от чего-то важного и значимого. Успокоить, подготовить и затем вдруг шандарахнуть всю правду, как обухом по голове. Так, мол, и так, извини, дружок, но правую почку мы у тебя… того… приватизировали, тут одному нужному человечку как раз правая срочно потребовалась… и еще одну штучку примерно в том же районе мы тоже – до кучи… все равно тебе она уже не пригодится, детей ты больше, по нашим сведениям, заводить не намерен. Но нет же: снаружи все, вроде бы, на месте, внутри ничего не ноет, не саднит. Ладно, поиграем в эту странную викторину еще немного. – И не так уж он и усердствовал применительно к старику Галилею. Скорее, наоборот: с 1611 года был его другом и покровителем, держал за него мазу перед кардиналом Гонзага и на других инквизиторских сходках, а году так в 1620 посылал даже ему стихотворное посвящение, целую поэму – «Adulatio perniciosa», что переводится как «Губительная лесть»… да и Роберто Беллармине, тогдашний кардинал от науки, относился к своему оппоненту в общем неплохо, спорил, но корректно… Это уж под конец жизни Галилей чем-то сильно Папу достал, и у того иссякло всякое терпение…

– Чем, чем… – ворчит незнакомец. – Тем, например, что в своем «Диалоге касательно двух главенствующих систем мироустройства» вложил аргумент о божественном всемогуществе в уста оппонента-аристотелианца, чью позицию обоснованно и многократно перед этим опровергал. Чем поставил означенное всемогущество под большое сомнение.

– Каюсь, не знал. Это что, какой-то экзамен, проверка профессиональной эрудиции?

– Я и сам этого не знал еще секунду назад.

– Что, осенило?

– Допустим, мне… хм… подсказали.

– Подсказали, ну-ну… А, понятно. Компетентные органы… Ну, так я вам тоже подскажу. Наверное, вы меня застукали в архиве. Этот хрен-беллетрист меня таки продал… вы меня подкараулили, отключили и «с размаху кинули в черный воронок»[5]5
  Владимир Семенович Высоцкий (1938–1980). «Песенка про джинна».


[Закрыть]. Заранее все признаю, виновен. Посягнул на общегосударственную собственность, на склад никому, кроме меня, не нужной макулатуры, покусился присвоить подлежащее неукоснительному сожжению. Судите меня, люди. Только пусть стукач ваш тридцатку мне вернет. Или она причитается ему как гонорар? Учтите: он сдал меня вам, а я сдам его общественности на суде. Сексоты нынче особенно не в почете… Хорошо я излагаю?

– Плохо, Вячеслав Иваныч. Просто из рук вон.

– Что так?

– А неубедительно. Излагаете и сами своим же словам не верите.

– Почему же… верю.

– Нет, не верите. Иначе с чего бы это вы, говоря близким вам языком лагерной фени, так раздухарились? Это перед компетентными-то органами, да еще на их территории?! Это даже с поправкой на актуальную моду означенные органы не бояться, не любить и своей нелюбовью публично гордиться? На миру, конечно, и смерть красна… особенно когда в одночасье все вдруг стали демократами, борцами с тоталитаризмом и жертвами репрессий… Но если вспомнить ваш личный опыт общения с комитетом госбезопасности – апрельское утро восьмидесятого… безрассудным храбрецом вы никак не выглядели. А напротив, вели себя скромно, осмотрительно, даже робко, и практически со всем соглашались.

– Вообще-то, я ничего не подписал.

– А этого – тогда! – и не требовалось…

Вот теперь внутри все заболело и заныло.

– Стало быть, теперь вы решили мне предъявить счет?

– И снова не угадали. Мы – не то, о чем вы сейчас подумали… так переменившись в лице. Ни малейшего касательства к репрессивному аппарату и даже, если угодно, к государственным структурам. То есть, разумеется, используя терминологию вашей эпохи, орган мы вполне компетентный. Но не компетентнее всякого иного собрания специалистов и единомышленников.

– Кто же вы?

– Напрягите воображение, Вячеслав Иваныч. Раскрепостите фантазию. Взгляните на вещи шире, чем обычно поступаете.

«Фантазия… воображение… чего он от меня добивается?»

– Ладно, вы сами напросились. Я пораскинул умишком, и теперь мне ясно все.

Лицо незнакомца расплывается в улыбке облегчения… которая тут же сменяется озадаченным выражением.

– Вы случайно посадили свою летающую супницу на крышу конторы, – продолжаю витийствовать я. – Естественно, провалились до самого подвала. А там – я. И вы взяли меня в виде трофея. Как образчик местной фауны… Да только продешевили! Во-первых, кроме меня, там были еще крысы, а за ними, с их приспособляемостью, будущее. А может быть, и тараканы, которые в плане адаптации будут почище крыс. Во-вторых же, документы там интереснее и меня и всех крыс нашего города вместе взятых. Документы вам надо было брать, а не фауну…

– Хм… уже теплее, – мурлычет он. – Но крысы для нас большого интереса не представляют. Вы, конечно, можете не верить, но мы от них избавились. Не сами, правда. Вирус один помог. Ваши СПИД и ЭБОЛА против него все равно что самокат против танка. Хорошо, что мы заранее подготовились и не дали ему пересечь межвидовой барьер. Иначе сейчас вы беседовали бы не со мной и не с дальним потомком той самой крысы, что сидела в вентиляционном отверстии. А, к примеру, с осьминогом. С таким, знаете, в пенсне и галстуке… интеллектуалом в первом поколении. Видите, я вам указал практически все ключи. Как в классическом детективе. Сделайте последнее усилие, прочтите между строк, «и отверзется вам».

– Судя по предложенным мне ключам, вы из будущего.

Незнакомец откидывается на спинку своего кресла. К слову сказать, я сижу точно в таком же кресле – глубоком, как ванна, из весьма приятного наощупь материала. Глазам уже не так больно, как поначалу, и я могу разглядеть собеседника в деталях. Здоровенный мужик в белом спортивном трико и сандалиях на босу ногу. Не то лысый, не то бритый наголо. Очень напоминает мне фотографию Маяковского[6]6
  Владимир Владимирович Маяковский (1893–1930) – российский поэт-авангардист, безусловный талант, погубивший себя политизированными творческими компромиссами. Значительную часть его творчества составляла т. наз. «политическая публицистика» коммунистического толка. Покончил жизнь самоубийством.


[Закрыть], когда тот вдруг обкорнался под ноль. Лицо – мощные скулы, брутальный подбородок, крупный горбатый нос, на котором нелепо и сиротливо пристроены очки не очки, пенсне не пенсне, а какая-то оправка, по-моему, даже без стекол, и глянцевая плешь – все ровного бронзового колера. «Опаленный адским пламенем…» Нет, эту гипотезу мы оставим на самый крайний случай.

– В точку, – объявляет он. – В яблочко, Вячеслав Иваныч! Мы действительно из вашего будущего. Означенное будущее отстоит от момента, когда вы не самыми праведными с позиции абстрактной нравственности путями проникли в архив, на шестьдесят семь лет, пять месяцев и двенадцать дней. Теперь между нами установилась полная ясность… хотя я вижу, что вы сами не верите собственной догадке.

– Ну, я же не идиот, – принимаю самую непринужденную из доступных мне поз. Закидываю ногу на ногу – так, что из-за собственного колена не вижу лица собеседника. – Во всяком случае, не полный. Это какой-то нелепый розыгрыш. Очевидно, вы из неких темных соображений оглушили меня, затащили в эту дурацкую клинику с дурацкими прожекторами, от которых я почти ослеп, и проводите на мне соразмерно дурацкий эксперимент. Так вот, чтобы вы знали. Я верю в пришельцев из будущего в той же мере, что и в пришельцев из космоса. То есть ни на грош. Все без исключений мои знакомые уфологи на поверку были шизофрениками. Следовательно, остается два предположения. Первое: вы из компетентных-таки органов и этим экзотическим способом пытаетесь раскрутить меня на чистосердечное покаяние. Знать бы только, что вы мне шьете, гражданин начальник… Второе: в архиве меня примяло стеллажом, или крысы заели до полусмерти, или потолок обрушился… или еще хрен знает что… и теперь я со съехавшей набок крышей угодил в дурдом, где вы на первом сеансе вправления мозгов изо всех сил пытаетесь не травмировать жалкие остатки моей психики, а все, что я вижу и чувствую, в реальности есть лишь плод моего воображения и параноидальные галлюцинации.

– Ну-ну, – бормочет он. – Третье и четвертое не упустили?

– Это как же?

– Есть еще вариант по Амброзу Бирсу… помните «Совиный ручей»?.. и вариант по Данте Алигьери[7]7
  Амброз Бирс (1842 – ок. 1914) – американский писатель, сатирик и фантаст, создатель знаменитого «Словаря Сатаны»; пропал в Мексике в годы гражданской войны. Развернутое действие рассказа «Случай на мосту через Совиный ручей» (1891) происходит в сознании казненного в краткий предсмертный миг. Данте Алигьери (1265–1321) – великий итальянский поэт, автор поэмы «Божественная комедия». Как известно, одна из частей поэмы носит название «Чистилище».


[Закрыть]. Или они чересчур невыносимы для вашей тонкой натуры?

– То есть, вы хотите сказать, что я откинул коньки… нет, на апостола Петра вы не похожи!

– Ничто меня так не умиляет, как варварский жаргон, на котором вы изъясняетесь. Жуткая смесь блатной музыки и тусовочного арго. Поддерживать контакт подобными языковыми средствами способен лишь высококлассный специалист по вашей эпохе – вроде меня.

– По эпохе, разумеется, перестройки и гласности?[8]8
  «Перестройка и гласность» – лозунг периода косметических реформ в Коммунистической партии СССР в 1985–1991 гг. Результатом явились распад Советского Союза, установление в России хаотических рыночных отношений, криминальная приватизация экономики и плутократия.


[Закрыть]

– Да нет… Мы называем ее иначе. Для большинства ваших современников этот термин показался бы обидным…

Несмотря на сатанинское палево, в помещении отнюдь не жарко, даже наоборот. Я не испытываю ни малейшего дискомфорта в своей курточке, попиленных джинсах и кроссовках поверх шерстяных носков. Любопытно, это как раз ему должно быть зябко в его прикиде. Но он сидит развалясь, даже блаженствуя, будто кот на солнцепеке. Может быть, у него кресло с подогревом под задницей?

– Не морочьте мне голову, – говорю я нагловато. – Если уж вас интересует мое мнение… У нашего общества нет будущего. Общество, сжигающее свои архивы и библиотеки, обречено. Для смягчения интонации скажу также, что и у остального человечества, которое не мы, будущего тоже нет. СПИД, экология, то-се… Все закончится гораздо раньше и противнее. Какое уж там будущее, когда жрать нечего? Когда спички по талонам, а в очередях за бухлом людей убивают?! Хотя… вашу байку о крысином вирусе я оценил по достоинству.

– Есть будущее, Вячеслав Иванович, – говорит он с легкой тенью раздражения. – И у вашего общества, и всех остальных. Вы меня поражаете: какое-то мелкое мещанское брюзжание, недостойное русского интеллигента… талоны… бухло… В один прекрасный день вы вдруг выйдете на улицу и свободно купите бутылку неплохого, следует заметить, вина в магазинчике напротив, и даже тому не удивитесь, и не вспомните про талоны, из-за которых сейчас готовы поставить под вопрос исторические перспективы собственного социума. Впрочем, брюзжать вы не перестанете, хотя и по другому поводу. Уж, наверное, найдете, по какому… Будущее ваше состоялось, и вы прямо сейчас имеете редкую возможность в нем находиться. Да, друг мой, я из этого самого будущего, только не я к вам прибыл, а вас забрал к себе. Не скрою, будущее сильно отличается от того, что постулировалось вашими догматами. До справедливости и гармонии еще далеконько. Но все-таки гораздо ближе, нежели в вашу эпоху.

– Какие еще, в жопе, догматы?! – я отваживаюсь повысить голос. – Никаких догматов у меня нет! И, если на то пошло, я не во всем разделяю политику партии и правительства. Даже сейчас.

– Ну, допустим, в ваше время не разделять официальную точку зрения почитается за хороший тон. Как это можно: демократия, плюрализм, гласность – и поддерживать правящий режим?! Так недемократично… А вот когда это было чревато последствиями, вы сидели смирно и не высовывались. Как та крыса. И в архивы закопались, чтобы сбежать от окружающей и раздражающей ваши нежные рецепторы грубой реальности, с ее талонами на спички, с отсутствием горячей воды и взрывающимися, как надутые презервативы, инвестиционными фондами и банками. Будто одеяло на голову набросили.

– Е-рун-да! Я профессиональный историк. У меня диссер по восточноазиатской дипломатии на выходе…

– И монография по культам личности в тумбочке. Вы начали писать ее еще студентом, хотя отчетливо понимали, что работаете исключительно на себя, а не на общество. В ту пору заниматься исследованием культов личности было равноценно суициду. А вы никогда не стремились в самоубийцы. И вот настало время, когда только ленивый не обличает сталинизм и не катит бочку на компартию… но монография по-прежнему в тумбочке. Осторожный вы человек, Вячеслав Иваныч…

Это он меня приложил, не поспоришь. Никто в целом мире – даже, по-моему, Маришка – не мог знать, что за артефакт хранится в самом глухом закутке правой тумбочки моего письменного стола. Неужели наши советские, дубовые телефоны уже поставляются в комплекте со встроенными телекамерами?!

– Очень уж специфический поворот темы, – медленно, для отыгрыша времени на раздумье, говорю я. – Меня занимали не столько сами культы, сколько порождаемый ими механизм социальных провокаций. Я пока не пришел к осознанию общих закономерностей. Нахожусь где-то на стадии первичного накопления информационного капитала. Писистратовы[9]9
  Писистрат – афинский тиран в 560–527 гг. до н. э., реформатор и самодур. Раздавал земли бедноте, вел масштабное общественное строительство. Чтобы захватить власть, не гнушался дешевыми трюками: инсценировал покушения на самого себя, катал по городским улицам повозку с фальшивой богиней Афиной, агитировавшей за его избрание. Его методы, без ссылки на автора, широко применяются современными организаторами предвыборных кампаний.


[Закрыть] надувательства, убийство Рема Гитлером[10]10
  Эрнст Рем (1887–1934) – министр в национал-социалистическом правительстве Германии, создатель штурмовых отрядов, обвинен в попытке мятежа и расстрелян. Адольф Гитлер (Шикльгрубер) (1889–1945) – неудавшийся художник и инвалид I Мировой войны, страдавший психическими расстройствами и сифилисом; харизматический лидер национал-социалистической партии Германии, рейхсфюрер; проводил гипертрофированную националистическую политику, в том числе и расовые чистки, развязал II Мировую войну 1939–1945 гг.; потерпев поражение, покончил с собой.


[Закрыть], истребление Сталиным[11]11
  Иосиф Виссарионович Сталин (Джугашвили) (1879–1953) – сын сапожника, семинарист-недоучка и мелкий террорист; после смерти В. И. Ленина – генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии СССР, фактический руководитель государства. Будучи одержим параноидальным расстройством психики, развязал массовый террор в отношении населения собственной страны, что парадоксальным образом пробуждало в последнем фанатичную любовь к собственному палачу и привело к созданию культа Вождя с элементами обожествления. Даже бездарное руководство в годы II Мировой войны, повлекшее неоправданные военные потери и неисчислимые жертвы среди мирного населения, никак не сказалось на его имидже. Один из немногих мегаломаньяков, умерших своей смертью, – по крайней мере, как следует из официальной версии.


[Закрыть] большевиков как расчистка посевных площадей под марксистский фундаментализм, кубинские дела о наркотиках… Все это шатуны и кривошипы, а механизм пока не виден. Кстати, коль скоро вы из будущего… Не подскажете, чем кончилась эта контра между Гдляном и Лигачевым?[12]12
  Тельман Хоренович Гдлян (род. 1940) – следователь по особо важным делам СССР на рубеже т. наз. «эпохи застоя» (70–80-е гг. XX в.) и «перестройки»; безуспешно расследовал экономические преступления высших коммунистических партийно-правительственных чиновников Узбекистана («хлопковое дело»); впоследствии неудачно пытался сделать карьеру политического деятеля. Егор Кузьмич Лигачев (род. 1920) – один из лидеров Коммунистической партии СССР тех же лет, считался одиознейшей фигурой в партийном руководстве того периода, но в сравнении с пришедшими к власти правителями эпохи «демократических преобразований» выглядит добрым дедушкой; бездоказательно подозревался во взяточничестве. Ему принадлежит крылатая фраза: «Чертовски хочется работать!».


[Закрыть] Брал Егор Кузьмич на лапу или нет?

– Бог знает какие пустяки занимают вас в столь ответственный момент! – ухмыляется он. – Кабы ведали вы, кто и что творил в те веселые времена, и сколько потрясающего материала еще подкинет вам новейшая история! Писистрата вспомнили, тоже мне – персонаж, дерьма лопата! Брал Егор Кузьмич, не брал Егор Кузьмич… Да этот ваш Кузьмич, если хотите, был образцом порядочности и нравственности в сравнении с теми, кто пришел… придет ему на смену! Да что там: о Писистрате хотя бы помнят, – главным образом потому, что о нем написал Плутарх[13]13
  Плутарх (45? –127?) – древнегреческий писатель и историк, автор основополагающего биографического труда «Сравнительные жизнеописания», который можно назвать образцом объективности и высокого слога.


[Закрыть], – а на последнее советское Политбюро своих плутархов не сыскалось, одни придурковатые графоманы-недоучки. Что же до второго вами названного, как бишь его… то, по-моему, о нем сейчас только вы и помните. Кабы вам знать, что за экземпляры еще только вызревают в стенах некоторых малоприметных институтов!.. А по поводу вашей монографии… на вашем веку возникнет как бы из ничего, взойдет из самых странных зерен еще столько удивительных культов личности, что вы только ахнете и десять раз все сызнова перепишете. Да вы и сами еще успеете почувствовать, как это приятно – жить в согласии с властью, и голосовать, как все, и разделять общее убеждение, и негодовать на тех, кто его не разделяет!.. Так что не подскажу я вам ничего про вашего несчастного Лигачева. По крайней мере, сейчас. Там поглядим. Если вы пойдете на сотрудничество с нами. А не пойдете – изымем из вашей памяти вообще все, что касается этого разговора.

– Снова по башке трахнете? Лихо вам удалось меня раскрутить. Знали, на чем поймать. На интересе! И про монографию проведали. И про зубы… А могу я взглянуть на свое досье? В Штатах это, по слухам, разрешено.

– Опять же после вашего согласия на сотрудничество. И строго избранные места. Дату и причину вашей смерти мы все равно от вас утаим. Для человека вашей эпохи такое знание обременительно.

– Нет, вы положительно меня интригуете… Хорошо, согласен на сотрудничество. Что от меня требуется? Кровавый росчерк в договоре?

– Вячеслав Иванович, – сердится он, – я вижу, вы так и не поверили моим словам. То ерепенились, а то вдруг сразу согласились. Вот и дьявола приплели… Кровушку свою оставьте при себе, она у вас не бог весть какая ценность. Уровень гемоглобина вначале наберите подходящий, чтобы заинтересовать хотя бы графа Дракулу… Повторяю для тех, кто в танке: вы сейчас не в клинике, не в органах, не в предсмертном бреду. Вы сейчас – в собственном будущем. Думаете, я вас на профпригодность экзаменовал? Отнюдь нет: меня интересовало, как вы перенесли физическое перемещение во времени, и не повредились ли при этом ваши интеллектуальные способности. Бывает, что память начисто отшибает. Бывает, что не всю, а только профессиональные навыки, или воспоминания молодости. Бывает… и хуже. Но с вами, как мне представляется, все обошлось. Если, разумеется, пренебречь вашим клиническим недоверием, которого я от вас ну никак не ожидал… Вот за этим окном – двадцать первый век. Двадцать первый!.. Ну? Прониклись ощущением?

– Проникся, проникся. Давайте, что там у вас еще до меня… у меня в субботу семинар.

– Э-хе-хе, все же придется нам покинуть ненадолго это помещение и совершить маленькую экскурсию в наш мир. Может быть, это убедит вас в моей искренности, – он легко поднимается из кресла и теперь нависает надо мной, как башенный кран. Родил же кто-то такую орясину! – Хотя должен уведомить вас заранее, что во все времена существовали способы порождения мнимых реальностей. Раньше – наркотики, литература, кинематограф… идеология. Сейчас мы умеем создавать реальности, достоверные не для одного-двух, а для всех органов чувств. Это называется «виртуальная реальность второго поколения». Пана Станислава Лема[14]14
  Станислав Лем (1921–2006) – польский писатель-фантаст и философ второй половины XX – начала XXI вв. Сочетал глобальный масштаб осмысления проблем с типично польской иронией. Самое известное произведение в жанре фантастики – «Солярис» (1961).


[Закрыть] по случаю не читали, «Сумму технологии», про «фантоматику»?.. Поэтому надо вам знать, что если я захочу вас обмануть, то непременно обману, и вы не обнаружите подлога. Мнимая реальность может быть неотличима от истинной. Но я даю вам честное благородное слово, что пока что не хочу вас обманывать.

– Да будет вам… – Я тоже встаю и озираюсь. Ни черта не разобрать из-за этого полыхания, где окна, где двери. – Куда прикажете? А руки за спину?

– Прекратите ерничать, Вячеслав Иванович, – он протягивает мне обыкновенные темные очки. – Наденьте лучше, солнышко наше покажется вам излишне ярким. Что поделаешь, озоновый слой вы порастранжирили, мы потихоньку заращиваем… И возьмите меня за руку. Не ровен час, грохнетесь в обморок от впечатлений, такое тоже бывало…