Текст книги "Музыка на Титанике (сборник)"

Что делать этому фанту?

1-му фанту

 
Этому фанту – спеть,
спеть и сыграть на лютне:
пусть соберутся люди
и прилетит Господь —
на тихом облаке,
по своему хотенью,
ибо нет публики
в мире первостатейней.
 
 
Пой, драгоценный фант,
струны перебирая,
мелко перетирая
свежего лиха фунт,
пой-ничего-не-знай,
пой-ни-о-чем-не-думай,
кроме своей резной
лютни, стихом ведомой.
 
 
Возраст, привычки, пол —
нам безразлично, кто ты,
помнил бы только ноты,
только б играл и пел!
Встретимся наверху —
всяк сам себе хозяин.
По твоему стиху
там мы тебя узнаем.
 

2-му фанту

 
Этому фанту пройти четырнадцать километров,
после чего повернуть направо и тут же налево:
на горизонте начнёт различаться нитка залива
и небосвод будет пепелен… нет, перламутров.
 
 
Издалека запахнет водорослями и планктоном,
и небольшими ракушками с роскошными завитками,
жизнь будет передвигаться со скоростью Мураками,
то есть стоять на месте… причём фиктивном.
 
 
Можно пройти ещё километров десять-пятнадцать
и не заметить при этом почти никаких изменений:
тот же залив и небо – разве водоросли чуть зеленее,
те же ракушки – разве чуть больше пятнистых.
 
 
Дальше идти ни к чему, ни направо и ни налево,
глупо оно – и понятно любому разумному фанту:
мы никогда даже не приближаемся – к делу ли, к факту
или хотя бы к заливу… мы так далеко от залива!
 
 
И никакому разумному фанту некуда, значит, деться:
во-о-он она, значит, граница… но на то она и граница,
чтоб нам в конце-то концов вдруг расплакаться и оглянуться,
всем вдруг расплакаться и оглянуться – как в детстве.
 

3-му фанту

 
Этому фанту – повязку надеть на глаза.
Вот… и пускай он расскажет, как жизнь весела!
Жизнь весела, и по каждому плачет креза,
плачет креза и звонит в свои колокола.
Вот… и пускай этот фант, значит, так и живёт,
ясное дело, не всю свою жизнь напролёт —
только пока не закончена эта игра,
час-полтора.
 
 
Вот… и пускай он попляшет, пускай подурит,
пару напустит и пару сердец покорит,
в жмурки хоть с кем поиграет – хоть с Богом самим,
мы и сегодня не ведаем, что мы творим.
Вот… и пускай он попляшет на самом краю,
там, где боятся за участь смешную свою —
только пока не закончится эта игра,
час-полтора.
 
 
Вот… а потом пусть повязку его удалят,
пусть он очнётся – поймёт, что ему много лет
и что никак не пристало уже, старику,
в игры играть… пусть заварит себе кофейку,
сядет в сторонке и, выпустив, значит, пары,
вспомнит, что в жизни его, кроме этой игры,
не было, в общем, другого, и длилась игра —
час-полтора.
 

4-му фанту

 
Этому фанту – кричать петухом:
пусть на метёлке поскачет верхом
и покричит петухом.
Всё это мало кого развлечёт,
только оно не берётся в расчёт,
тут ничего не берётся в расчёт —
тут у нас судно течёт.
 
 
Значит, кричи и кричи во весь дух,
некто петух или как бы петух,
трепетнейшая из птах!
Значит, кричи и скачи на метле:
так ведь ведут себя на корабле,
что никогда не пристанет к земле
и задохнётся в петле.
 
 
Мы назначаем тебя крикуном,
чтобы на маленьком судне дрянном
был у нас свой метроном —
был и отсчитывал, сколько кому
тут остаётся смотреть за корму,
вдаль – перед тем, как уже напряму —
ю погрузиться во тьму
 
 
Попетушись ещё, попетушись,
распетуши эту глупую жизнь,
глупую хлипкую жесть:
тут и осталось всего ничего,
да и оно, дорогой, кочево:
нечто, зажатое между двух о —
облако, нет ли… Бог весть.
 

5-му фанту

 
Этому фанту идти целоваться на улицу —
с кем ни попало идти целоваться на улицу:
а попадётся ему дьяволица ли, горлица —
это неважно совсем, и пускай не печалится.
Да и какая нам, в сущности, разница, Господи,
с кем целоваться, раз мир исцелован уж весь, поди,
и поцелуи аж с неба спускаются гроздьями —
спелыми гроздьями, лишними гроздьями, праздными.
 
 
А в целовальнях – работа, там пляшут работники
в чанах глубоких, и чавкают чаны глубокие,
преобразуя в вино поцелуи и с бочками
переговариваясь золотыми словечками.
То-то начнётся веселье на рыночной площади —
только вином молодым по ковшам вы заплещете,
целовали, целовальщицы, целовалёнычи,
над бурдюками склоняться готовые до ночи!
Хватит уж, нечем платить… да о чём вы, жеманница,
даром берите – всем хватит, ещё и останется!
И веселится весь вечер счастливая улица:
вон поцелуй в пляс пустился, а вон – поцелуица.
 

6-му фанту

 
Этому фанту – больше не плакать, будет с него.
Это не то чтоб чья-нибудь прихоть: просто пора
выплакать слёзы, выключить шлюзы и – на простор
некоей, значит, медленной фразы, в дальнюю даль.
Этому фанту больше не плакать – только пронзать
толщу пространства, свежую мякоть нового дня,
всё изменилось, как по приказу… только не знать,
чем ты закончишь новую фразу, чем и когда.
 
 
Пусть либо мастер, либо профан ты – только не как
прочие франты, прочие фанты: наполови…
ну, значит, с Богом, ну, значит, с бегом – снова бежать
под своим флагом, под Его игом – благом Его.
Ах, на просторе – как на постое, на пустыре:
есть ли, не есть ты, здесь ли, не здесь ты, разницы нет.
Были бы мысли – как-нибудь после договоришь
то, что собрался, в будущем, если… вдруг повезёт!
 

7-му фанту

 
Этому фанту – вернуться домой, домой,
вернуться домой дорогой самой прямой
к старым кустам, и пристаням, и крестам,
слишком уж он издёргался и устал.
Только сначала – понять, что такое дом,
или хоть что понять уже наконец,
или хоть домом не называть Содом —
всё-то он вечно путает, сорванец,
фант этот старый…
Голубчик, иди домой
и не гоняйся хотя бы за молодой
звуков случайных глупою чередой:
врут они, ах всё врут они, милый мой!
«Дом» говорят… но какой же там дом теперь,
если на ключ в изумленьи взирает дверь:
все поменялись замки и среди ключей
тот вон – давно уж ничей и другой ничей.
Но этому фанту лучше вернуться домой,
чтоб постоять час-другой у двери немой
и не вдаваться особенно в суть причин
под вопросительным взглядом чужих личин.
 

8-му фанту

 
Этому фанту – остаться на месте
и не ходить никуда.
Этому фанту доставят известье,
упаковав в целлофан:
всякую правду и всякую левду —
бух перед ним без стыда…
пусть разбирается нежно и гневно —
бедный ты, бедный ты фант!
 
 
Верить всем сплетням тебе, всем приколам,
всё принимая за весть,
к дальней земле, как к постели, прикован —
и не подняться же ведь,
всяким питаться неправильным словом,
слово пия как елей,
всадником мчаться тебе безголовым
в койке больничной твоей!
 
 
Ешь себе чипсы да пей себе фанту —
верный такой рацион,
что ещё надобно бедному фанту
на одиноком одре?
Радио слушай, слоняйся по Сети
да вопрошай небосклон,
как там дела, на далёкой планете
в их нежилом декабре.
 

9-му фанту

 
Этому фанту – мучиться.
Пусть он по свету мечется
и не найдёт покоя:
нету его, покоя-то…
веретено какое-то
в сердце – и всё такое.
 
 
Крутится мир и вертится,
ибо Психея-смертница
ходит всю жизнь лунатиком
по высоченным крышам —
с карандашом, с блокнотиком:
будет чего – запишем!
 
 
А записать и нечего,
кроме полёта птичьего
над помрачённой бездной —
и никакой экзотики,
и не нужны блокнотики
страннице несуразной.
 
 
Так-то, мой фант… и кто бы там
ни похвалялся опытом,
съеденным всем и выпитым,
и побеждённой смутой,
ты похваляйся – трепетом,
лепетом и эпитетом,
полустраничкой смятой.
 

10-му фанту

 
Этому фанту – кружиться на цыпочках
(и чтоб никаких пируэтов и соте!),
цыпочек – очень желательно – не выпачкав:
цыпочки положено держать в чистоте.
Ибо кто ж знает, сколько кружиться нам
и когда остановиться в следующий раз!
Так ли, иначе, а всем небожителям
цыпочки положено держать про запас.
 
 
В общем, кружитесь под любезную музыку,
господин фант, господин фант,
как и пристало небесному союзнику,
господин фант, господин фант!
Лишний сантиметр до Божьей обители,
господин фант, господин фант, —
вовсе немало… Вы столького не видели,
господин фант!
 
 
Нам бы и всем бы неплохо – на цыпочки:
оттуда хоть сколько, а всё же видней,
что всё тут висит как придётся, на липочке,
и будет висеть до скончания дней,
что хрупко и нежно твоё мироздание,
что только случайно плечом повести —
и рушится некая пагода дальняя,
и больше её никогда не найти…
 
 
…в общем, кружитесь себе потихонечку,
господин фант, господин фант,
ни ниточку не теребя, ни тесёмочку,
господин фант, господин фант,
ни ветку крушины, ни ветку орешины,
господин фант, господин фант:
на ней Вы, быть может, как раз и подвешены,
господин фант!
 

11-му фанту

 
Этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько,
чтоб инструменты другие вставали в стойку —
в стойку вставали или лежали в стельку…
ровно настолько, чтоб жизнь просвистеть впустую:
я, мол, не соглашаюсь, не протестую,
просто живу и просто свищу в свистульку,
громко свищу в свистульку, но не настолько.
 
 
Что до полиции нравов – всегда суровых —
и до позиции правых – обычно левых,
им ни к чему разбираться в пустых забавах
и ни к чему разбираться в простых напевах:
да, он свистит, но это ещё не повод,
он не закинул в синее море невод,
не приплыла к нему рыбка и не спросила —
и вообще он, простите, играет соло.
 
 
Он здесь не ради хлеба, не ради сала,
не потому, что старуха его послала,
не для того, чтоб парились сикофанты, —
он здесь затем же, что и другие фанты:
тем – разбираться с жизнью, а тем – со смертью,
тем – у чужого моря носиться с сетью,
а этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько.
 

12-му фанту

 
Этому фанту – биться
с мельницами, с тенями,
с пляшущими огнями…
в общем, со всякой блажью,
одолевая вражью
силу – копьём и шпагой,
молотом и мотыгой,
радугой и тревогой,
альфою и омегой.
 
 
Всё-то тут в беспорядке:
сделав смертельный фортель,
всё тут слетело с пйтель —
глупость и добродетель,
жертва и победитель…
выцвели все границы,
вымерли все горнисты —
сторожевые башни
стали пусты и лишни.
 
 
И неприятель входит
с дерзостью чужестранца,
гасит на небе солнце —
вот оно и поблёкло.
Этому фанту – биться:
биться, как бьётся сердце,
биться, как бьётся птица
грудью в пустые стёкла.
 

13-му фанту

 
Этому фанту – отправиться к…
или же на:
всё это, в общем-то, невдалеке,
там, где война.
Впрочем, да где же у нас не война?
Всюду война.
Значит, такие стоят времена:
жизнь не нужна.
Так что, мой фант, отправляйтесь туда
или туда,
где от нас не остаётся следа
даже в уме, —
или погибнуть на общей войне
в дальней стране,
мучаясь мыслью: зачем это мне
ствол на ремне?
Через траншеи, рубеж огневой,
через грозу,
через команду: вперёд, рядовой,
на амбразу… —
вооружившись лишь карандашом
(жизнь не нужна!),
плюнул на всё – и пошёл, и пошёл
к или на!
 

14-му фанту

 
Этому фанту —…да пожалуй,
хватит надежды обветшалой —
маленькой дверцы с пйтлей ржавой
и залежалой книги лживой.
Он перебьётся без излишеств —
без Их Высочеств и Величеств —
тем, что имеет и умеет.
Ибо – не дружит, не семйит,
но семенит себе по травке
и сочиняет лишь отрывки
для неживых произведений,
отроду не суливших денег.
В общем, всего ему довольно:
сущий пустяк – дойти до Вильно,
как и до Вены или Праги…
ветер свистит, шаги упруги!
Что до покушать и одеться,
как-нибудь тоже обойдётся —
лишь бы дождаться, пламенея,
ветхой надежды исполненья.
 

15-му фанту

 
Этому фанту достать синичку из рукава —
маленькую заначку на случай чего-нибудь —
и отпустить синичку, как она ни нова,
и не вздохнуть ни разу, и тяжело вздохнуть.
Время пришло пускать все заначки в ход:
в ход пошли все синички, все тайники пусты —
хоть ничего такого… не високосный год,
но исчерпались силы и сожжены мосты.
 
 
Мир улыбнулся у двери – и был таков,
и не бывать ему… а тебе – не бывать в другом,
значит, мил-человек, покажи-ка нам свой рукав:
может, ещё что припрятано за обшлагом —
кролик какой, мышонок, платок, цветок,
как там у фокусников обычно заведено,
ниток моток – доставай и ниток моток…
что бы ты ни утаивал – всё равно.
 
 
Эх… высыпай на стол, отходи на метр:
там без тебя разберутся, чем знаменит!
Скоро уже начнётся большой досмотр:
ветер ночами гремит, Пётр ключами гремит.
 

На языке Пираха

«Рассказать тебе это на двух языках?..»

 
Рассказать тебе это на двух языках?
Рассказать тебе это на трёх языках?
Я не жил эту жизнь, я витал в облаках,
я витал в облаках, я ходил в дураках,
я не знаю, не помню любви —
только, стало быть, огненные языки
говорят из гортани моей… вопреки
этой жизни, которая мне не с руки —
дали в руки, сказали: живи.
 
 
Я не жил эту жизнь, она как-то сама
и, наверное, не от большого ума
получалась – подобно манере письма:
эти палочки, эти крючки,
друг за друга цепляясь, свивались в слова,
и они были мало опасны сперва,
лишь потом, так сказать… полыхали дрова
и плясали огня языки.
 
 
И на тех языках я витал в облаках,
и на тех языках я ходил в дураках,
в их божественных сполохах я впопыхах
что-то всё-таки тут учинил,
что могло б учиниться и так, без меня —
и до этого самого, видишь ли, дня
я трещу… а о чём – ты спроси у огня,
у бумаги спроси, у чернил.
 

На родном

1

 
На втором родном всё не так,
как на первом родном – родном:
ах, на первом родном всё всегда вверх дном
и во всём всегда кавардак.
На втором родном всё светло как днём
и качается метроном.
А на первом родном – качается сад
и снежинки во тьме блестят.
 
 
На втором родном за окном —
с молоточком прилежный гном,
а на первом родном за окном —
песня пьяненькая, со слезой.
И я знаю, что мне на втором родном
не побаловаться вином:
на втором родном я бревно бревном,
а на первом – лоза лозой.
 

2

 
На втором родном – названия:
все стоят к плечу плечом.
А на первом – лишь названивания:
было б, Господи, о чём!
 
 
Чинно щёлкнут карабинчики…
А на первом – лишь одни
колокольчики-бубенчики
с целым ворохом родни.
 
 
Полечу себе по небу я,
где высокий перезвон,
ничего от нас не требуя,
вышиб дно и вышел вон —
 
 
и лови по Божьим вотчинам
звук за лесом, за бугром
на как следует завинченном,
на толковом, на втором!
 
 
Ан заслышав карабинчики
и команду снизу: пли! —
унеслись мои бубенчики,
колокольчики мои.
 

«Облаку сделалось душно в кулаке…»

 
Облаку сделалось душно в кулаке,
облако вырвалось в небо и затем
стало серебряным – мимо пролетел
сон, говорящий на другом языке.
И на подушку мою невдалеке
пало тревожное мокрое перо —
всё про себя мне поведавши и про
мир, говорящий на другом языке.
Я это, в общем-то, уже замечал:
не понимается, как тут ни ершись,
то, о чем с нами говорит по ночам,
кажется, жизнь – да скорей всего не жизнь.
Но ощущаешь, что музыка цела,
только играть её как-то не с руки:
все эти шалости, все эти шумки,
звуков неведомых тайные дела,
все эти лёгкие тени на плетень,
все эти странствия дальнею межой… —
и, не способная справиться, гортань
радостно давится песнею чужой!
 
 
Ах, заблудившись однажды на заре
в здешнем моём бестолковом словаре,
что мне сказать – отправляясь налегке
к вам, говорящим на другом языке?
 

«Нам надо переговорить…»

 
Нам надо переговорить —
хоть где-нибудь, хоть на вокзале:
мы всё неправильно сказали,
всё надо переговорить.
А то ведь… жизнь пошла петлять
и так причудливо петляла,
что нас уже не впечатляло
опять за ней бросаться вспять.
 
 
Но надо переговорить —
и надо всё перелопатить,
все дыры переконопатить,
остроты все переострить,
и весь табак перекурить,
и перепить весь чай, весь кофе,
и переусмирить всю прыть,
и перевыжить в катастрофе,
где два сигнальные флажка
вдруг не заметили друг друга —
и жизнь, насмешница, хитрюга,
их разбросала на века.
 
 
Воспоминаньями сорить,
к чужой судьбе себя готовить…
вот только б встретиться, а то ведь
так и не переговорить.
 

«Мою душу бросят в городской сток…»

 
Мою душу бросят в городской сток,
моё тело бросят в городской ров.
Тише, не волнуйся, это я так…
непереводимая игра слов.
 
 
Ни к чему оплакивать мой злой рок —
это ерунда, что всё идет вкривь:
непереводимая игра строк,
непереводимая игра рифм.
 
 
В этот город я уже совсем врос,
страшно лёгок мне его корней груз —
непереводимая игра фраз,
непереводимая игра грёз.
 
 
Только не пытаться понимать всех:
всяк ведь как умеет, так и живёт,
и летает в небе золотой смех —
непереводимый детский смех, вот.
 

«Ложка дикого мёда и веточка винограда…»

 
Ложка дикого мёда и веточка винограда,
и зелёного чая светлая бездна…
Что касается вашего кофе среднего рода,
то, спасибо, не надо – да пожалуй, и поздно:
в это время я кофе не пью, тем более среднего рода.
И поверьте, что дело не в консерватизме
и не в том, что порода не та или, скажем, природа…
Дело в прожитой жизни,
в одной лишь прожитой жизни,
от которой и так уж не много чего осталось —
так… щепотка весьма потрёпанных идеалов,
как то: эгалите, либерте и прочая малость —
или милость, да парочка идолов обветшалых,
да большая любовь – я теперь забыл её имя,
да постыдное мелкотемье и малострофье,
да остаток уменья не группироваться с другими —
и дымящийся кофе, дымящийся чёрный кофе.
 

«Я уехал не в страну…»

 
Я уехал не в страну —
я уехал в тишину,
я уехал на рассвете
(было пусто на билете)
и состарился в полёте
ровно на одну струну,
ровно на одну строку,
на понюшку табаку —
ровно на одну понюшку,
взятую с собой в дорожку…
собирался понарошку,
поклонялся ветерку.
 
 
Собирался понарошку,
путая орла и решку,
попивал с гостями бражку,
поминали старину.
Говорил о чём – о Боге,
и о том, как мы убоги,
но состарился в дороге
ровно на одну струну —
на ту самую струну,
на ту самую строку,
что с тех пор ищу по свету
столько лет, да толку нету, —
на строку, на сигарету…
на одно кукареку.
 

Категория определённости

1

 
Говорят, я совсем не знаю этого человека.
А я знаю, что ветер в его голове зелёной,
что он скачет на лошади белой, блестя короной,
и что мёд в его сердце, а на устах ежевика.
 
 
Говорят, это всё хорошо, только этого мало —
и я должен иметь в руках рулетку и компас:
вот тогда я с ним, значит, как следует познакомлюсь
и начну разговаривать как ни в чём не бывало.
 
 
А пока, говорят, не ходи до конца абзаца,
не встречай незнакомца своею приветливой песней,
ибо он кем угодно может вдруг оказаться,
стой в начале абзаца: оттуда он безопасней.
 
 
Но вчера я общался с ним как со старым знакомым:
посидели, попили вина, поболтали о вечном,
а когда наболтались, он сразу сказал: «По коням!» —
и к себе ускакал, в направлении ежевичном.
 
 
Улыбается фрёкен Грамматика – ей вольну улыбаться:
значит, так, говорит, заруби на носу, калека,
человек этот нам неизвестен покуда, и баста,
хоть и мёд в его сердце, а на устах ежевика!
 

2

 
Между тем, твоя песня, мой милый, давно уж спета.
А когда она спета, мой милый, все взятки гладки.
А когда они гладки, мой милый, то нет загадки —
всё на свете определилось само собою.
 
 
Этой чашке давно пропели многая лета.
Из неё пило чай уже несколько поколений —
у неё и вид совсем уже юбилейный,
у неё есть фамилия – вот хоть, допустим, Хансен.
 
 
А ещё у меня есть стол по имени Клаус,
а ещё у меня есть скатерть по имени Дорте,
дорогущая ручка Марлен и портфель потёртый:
двадцать лет, из России – Ершов Николай Петрович.
 
 
Ничего незнакомого в жизни моей не осталось —
весь мой хаос давно учтён и пронумерован.
Что до внешнего мира, лежащего за порогом,
то когда-нибудь я и там всё пронумерую.
 
 
А пока я чужой ему – и не умею, не понимаю
отличить то, что каждому пню на земле известно,
от всего остального… и с башней глухонемою
говорю как с сестрою, с которой росли бок о бок.
 

«То славянщина, а то… то неметчина…»

 
То славянщина, а то… то неметчина —
до каких же пор, скажите на милость?
Стоит только замереть… – всё изменчиво,
всё давным-давно уже изменилось.
И ни дома нет того, ни отечества,
ни рогатой той ветлы у развилки —
всё сплошное, извините, летучество…
ни постели, виноват, ни подстилки!
 
 
Я и сам бы изменился бы к лучшему,
я бы снова занялся бы азами,
я послал бы эту жизнь мою к лешему
и взглянул на всё другими глазами —
скажем, лекаря, а может, и пекаря
или пахаря… пахал бы глубуко!
Ан живу себе, как жил: добрый век коря, —
и нисколько не меняюсь, собака.
 
 
Да и знаю, что как жизнь ни нарядится,
ни прикинется нечистою силой —
не меняется в небе Богородица,
не меняется Ангел сизокрылый.
 

«Что там в руках – что в облаках…»

…и думали, что она либо умерла, либо очарована.

Шарль Перро. Спящая красавица

 
Что там в руках – что в облаках
и где журавль – где синица,
теперь уже не объяснится
ни так, ни эдак и никак:
тут чем-то залита страница —
как раз на слове «заграница»,
и больше эта заграница
в поблёкших не видна крючках.
 
 
А спросят – что-нибудь наври
про населенье коренное:
что головы у них – по три,
и все – с Луну величиною,
и все отравленной слюною
от веку брызжут… дикари.
 
 
Наври, как врали сотни лет
бродяги, странники, гуляки,
чьи беззастенчивые враки,
кружась и не даваясь в руки,
очаровали белый свет, —
и никакого шанса нет
разоблачить все эти враки,
и никакого смысла нет.
 
 
И не тебе – ловить на лжи
да посягать на миражи,
гуляка, странник, белый клоун!
Ты сам попрал все рубежи,
а спросят, где пропал, – скажи,
что умер или очарован.
 

«Помню старость: семь лет с лихвой…»

 
Помню старость: семь лет с лихвой —
и забот полон рот,
с запрокинутой головой
через весь небосвод —
разобраться с судьбой светил
и природных стихий,
попросить, чтобы Бог простил
все мои грехи:
так… раздавленный, значит, жук
и разлитый морс,
под дождём забытый пиджак
и полёт на Марс —
больше вроде не нагрешил
(нагрешу потом).
Остаётся из двух рейсшин
сколотить фантом,
пошататься по лопухам,
покопаться в ранце,
беспокоясь, как там стихам,
недописанным – раньше.