Текст книги "Музыка на Титанике (сборник)"

«Тут нету ничего такого…»

 
Тут нету ничего такого —
такого… чтоб остановиться,
плениться ролью очевидца
и замереть на месте от
красот каких-нибудь, высот
каких-нибудь…
бывай, синица,
тут нету ничего такого —
скорее уж, наоборот:
и свет как свет, и свод как свод,
и род как род, и сброд как сброд,
и ожерелья, и оковы,
и нету ничего такого,
хоть днём и ночью хоровод
кружится, плачет взад-вперёд
бессмысленно и бестолково —
и крепко заведён завод,
и нету ничего такого,
и повторится слово в слово
за годом год…
бывай, синица,
зарница, бражница, блудница,
и пусть тебе не снится тот —
тот я как я, тот книжный крот, —
кто сам не спит, а только снится.
 

«Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать…»

 
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать:
благоприятно не всякое время, не всякое место.
Честный товар понимает, что честный эрзац
тоже проникнет однажды в святое семейство —
ибо в конце-то концов, ах, в конце-то концов
всё завершится каким-нибудь смехом паяца!
Будущность шлет нам пластмассовых – роту – бойцов,
всякое быть уступает дорогу казаться.
 
 
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать —
тут, понимаешь ли, вышла такая минута:
кисть пересохла, сломалось перо, затупился резец…
и навестившая нас престарелая смута
ходит по дому, суётся в шкафы и листает архив,
ищет чего-то, чего уже нет и в помине:
запах духов, заготовки рисунков, намётки стихов,
список соратников, прерванный на половине…
 
 
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать,
не объяснить, почему оно не исчезает —
что непременно должно навсегда исчезать,
если поблизости нету хороших хозяев.
Видимо, дорог кому-нибудь весь этот хлам,
весь этот ужас, застывший пластмассовой лавой.
Видимо, жизнь получается крепче, чем нам
кажется… – и неразборчивей, неприхотливей.
 

«Из крайности в крайность…»

 
Из крайности в крайность (минуя чистилище —
училище тех, кто поймёт и раскается,
и старый подол не совсем замочил ещё,
и скоро отмоется, мокрая курица) —
бросаться… живя с тем, что есть и останется,
и в позднюю мудрость не красить дурашливость,
и, не разбирая, где дом – где гостиница,
стараться себе ничего не выпрашивать,
и не прихорашивать старенькой грешности,
и не привораживать глупенькой святости,
но – в общем-то, честно – свой маленький крест нести
и – в общем-то, честно – свой маленький сад блюсти.
А хочешь блеснуть золотой серединою —
так это не здесь (здесь то жарко, то холодно!):
любовь позади и любовь впереди неё…
не грязь – значит, золото, всё-то здесь золото,
всё жизнь – от пустого до полного невода,
из рога отсутствия – в рог изобилия.
И здесь никогда не тревожат без повода
ни Бога, ни чёрта.
Ни даже Вергилия.
 

«Я не то чтоб не уважаю общие мерки…»

 
Я не то чтоб не уважаю общие мерки,
но глухому совсем не служу – ни одну – обедню,
у меня есть сад размером с почтовую марку,
у меня есть дом величиной с голубятню.
 
 
Я б о них рассказал, да короткие были б рассказы,
а с короткими мне отсюда как-то неловко…
Но зато мне завидуют все окрестные бабочки и стрекозы,
и коровка одна – между прочим, божья коровка:
 
 
ибо негде им всем приклонить головы их буйной
(правда, я всегда говорю: прилетайте и приклоняйте,
и они прилетают, конечно, – полной обоймой…
или чем они все там летают, я без понятья).
 
 
Я считаю, что мне повезло – при моей-то лени,
при моей-то привычке не ждать ничего особо
я считаю, что мне повезло на распределеньи
и садов, и домов, и за всё – большое спасибо!
 
 
За труды, за плоды, за находку и за помарку,
за движенье от первого слога к последнему слогу…
Я наклею на голубятню почтовую марку
и пошлю по адресу: Синее Небо. Господу Богу.
 

Прилетели скворцы

1

 
Отец прибивает скворешню,
на самое небо скворешню —
отец совершенно безгрешный,
раз так высоко поднялся:
и там у него небеса,
там стук молоточка, веселье,
и ждут все скворцы новоселья,
наведываясь на леса.
 
 
Он так и стоит, как стоял,
друг всем атмосферным слоям,
в глазах у меня: повторяя —
теперь уже прямо из рая, —
что в небо нельзя сыновьям,
в особенности – соловьям,
тем паче – погода сырая…
 
 
А Бог наблюдает за стройкой,
за лестничкой нашей нестойкой
с опасно изогнутой рейкой
и тихо ворчит, как всегда,
крылом выпрямляя изгибчик:
«Василий Михалыч, голубчик,
давай молоточек сюда!»
 

2

 
Опять все скворцы прилетели ко мне,
опять я к прилёту скворцов не готов,
опять я не знаю, что им говорить.
Сказать, что отец мой теперь на Луне,
где, в общем, достаточно лунных скворцов
и, стало быть, много чего мастерить?
 
 
Но как-то, похоже, скворцы не хотят
совсем ничего от меня и не ждут —
они прилетели сюда за другим.
Они посидят и опять улетят —
они и пробудут здесь пару минут,
они и слетелись на память, на дым.
 
 
Они навещают любезный приют —
нахохлившиеся, сидят в тишине
от крыши заржавленной невдалеке.
Они никогда ничего не поют,
а если поют, то другому, не мне:
невидимому… с молоточком в руке.
 

Фейерверк

 
Спите, лягушка, мышка, курочка ряба,
внучка и жучка, спите, дедка и бабка —
все эти пушки просто забава, спи, моя рыбка,
просто большие деньги пущены в небо,
просто гуляет по свету горе не горе,
кара не кара – с пышным букетом, с жаркою плетью…
а ведь купить хотели то и другое:
пусть и не хлеба – пусть и хотя бы бальное платье!
Бальное платье, бальные туфли, плащ звездочёта:
сколько нарядов стало бы сразу, сколько игрушек…
всяких зверушек, плюшевых мишек – просто до чёрта,
а накупили грома и молний, танков и пушек.
 
 
Так и бывает, милые дети, так и ведётся:
дядям и тётям хочется смерти, хочется крови —
вот и воюют, вот и стреляют дяди и тёти,
спи, моя рыбка, это всего лишь лишние кроны.
Вон полетела в чёрное небо новая кукла:
ручка отдельно, ножка отдельно, пара кудряшек…
спи, моя рыбка, кукле не больно, кукла привыкла,
спи, моя рыбка, мы обойдёмся и без игрушек —
мы ведь одеты, мы ведь обуты, не голодаем…
жалко, Всевышний нй дал нам сердца, нй дал умишка:
видишь, как пляшут, весело пляшут в небе задаром
новая кукла, новая книжка, плюшевый мишка!
 

«Вот так проходят наши дни: иди и не смотри…»

 
Вот так проходят наши дни: иди и не смотри,
закрой глаза – и так иди, иди и не смотри.
А Он… Он говорил не так, да видимо, Его завет
уже отстал, отстал в пути на пару тысяч лет.
На пару, значит, тысяч лет состарился пилат,
и износился циферблат и механизм внутри,
и облупился прежний лак, и истрепался хилый флаг,
и свежей кровью век набряк, иди и не смотри.
И даже самых грузных лат давно растаял след,
и даже самых страшных дат не помнят звонари,
и, если миром правит рок – теперь это тяжёлый рок,
как записной остряк изрёк… иди и не смотри.
Уже устал разить булат и греть устал бушлат,
уже никто не виноват, ни слуги, ни цари,
ни в том, что всё коварней враг, ни в том, что всё густеет мрак,
что на печи сидит дурак, – иди и не смотри.
Не тот сармат, не тот формат… и так богат магнат,
что он теперь начальник над капризами зари,
что он определяет впрок режим светил, и цвет, и срок
и полагает, что он бог, – иди и не смотри.
Есть у тебя твой малый сад, как люди говорят, —
лелей и не смотри назад, всё врут календари,
и не смотри вперёд, сурок: там на тебя взведён курок,
иди – беднейшей из дорог – и не смотри, смотри.
 

День рождения инфанты

 
У короля было только двенадцать приборов,
лишь потому злую фею и не пригласили —
взяв наплевав и на весь её взбалмошный норов,
и на тот факт, что злодейка пока ещё в силе,
взяв наплевав на любых иностранных спецкоров
и фотокоров со вспышкой (тем паче – без вспышки) —
пусть, дескать, так и запишут в подручные книжки:
у короля было только двенадцать приборов!
 
 
А в королевстве и так-то всё было ни к чёрту:
разные мистики разную чушь предрекали —
истово на голубином гадаючи кале
и потроша кружевную лебяжью печёнку…
И выходило, что дальше всё будет ужасно:
жизнь остановится и сокрушится рассудок.
И выходило, что тут уже не удержаться
и что пора бы нам всем потихоньку отсюда.
 
 
И королева стонала: погибнем, погибнем, —
требуя нашатыря, валерьяны, шалфею,
страстно молилась окрестным богам и богиням
и умоляла в слезах пригласить злую фею!..
Но возмущался король: «Ни за что, дорогая,
праздник так праздник – и нечего, стало быть, всяким!..» —
по королевским покоям спокойно шагая
и никаким не внимая ни слухам, ни знакам.
 
 
В мире важнее всего этикетная ветошь —
что там нашествие готов каких-нибудь, буров!
У короля было только двенадцать приборов —
это судьба… и уже ничего не попишешь.
 

«Мелко, мелко волнорезу…»

 
Мелко, мелко волнорезу —
вот и весь вам сказ.
Пар с морозу, баба с возу —
хватит, поиграли в прозу,
будет, будет с нас!
Будет, будет, побродили
по чужим лугам
да понаблюдали дали
золотой счастливой доли,
даденной другим, —
будет, будет…
Наша участь —
вспахивать волну,
пресекать её резвучесть
и – отчаявшись, измучась —
кануть в глубину,
где стихают разговоры
в помраченьи вод,
где заржбвели затворы,
где среди подводной флоры
тайный смысл живёт —
тайный, тёмный, безутешный,
друг всех параной,
тайный, тёмный, безутешный,
страшный – но такой домашний
и такой родной!
 

«Я забыл рассказать Вам про Ригу: Вас помнит орган…»

 
Я забыл рассказать Вам про Ригу: Вас помнит орган.
И про книгу мою: не читайте, сплошная мякина.
И ещё: я сравнил наконец пресловутый спазган
с баралгином – и с Вами согласен насчёт баралгина.
Кроме этого, чту я забыл… я забыл объяснить,
почему я отсюда уже никогда не уеду:
просто есть одна нить, одна длинная красная нить…
И забыл сообщить, что уже не курю до обеда.
Там какая-то, вроде, осталась ещё ерунда…
да, с собой говорил – ну, о чём мы тогда говорили,
и пришел к заключению, что это всё не беда,
всё однажды само образуется – были бы крылья.
Кстати, вот ещё что: из собак там осталась одна —
нет, не Отто, хотя Вы, конечно же, помните Отто,
у другого – в подпалинах тёмных и хвост, и спина,
и он как-то на днях провожал меня до поворота.
А ещё… был в Манхайме, в собор не ходил,
ибо высшего смысла ни в чём всё равно ни фига нет.
И два дня мне всё кажется: я совершенно один.
Да, по поводу рома… Вы правы, он не помогает.
 

«Тут вот отчёт за минувший сезон…»

 
Тут вот отчёт за минувший сезон:
узок мой жанровый диапазон,
вирши одне —
выше и выше… зачем, говоришь,
столько уж много твоих этих вирш
там, в вышине?
Хватит-де странствовать по небесам,
время вернуться назад, к малым сим, —
всякой звезде:
ибо у нас, на планете Земля,
северный бог, говоришь, у руля,
лёд на воде,
и в карауле стоят холода,
словно уже ничего никогда
не прорастёт;
да, говоришь, там одни мертвецы,
ан заждались – теплоты, хрипотцы
низких частот…
Я бы и рад, отвечаю, и рад:
дело ведь даже не в том, что – назад,
вниз, с высоты,
да и не в том, что – стихи побросав…
Но в небесах не бывает басов —
только альты.
 

«И был там сад. Быть может, и не сад…»

 
И был там сад. Быть может, и не сад,
но если все о нём так говорят,
то, значит, был там сад – и всё чудесно:
от зелени плодов сводило дёсны
и не было уже пути назад.
Так говорили все, кто наугад
отведали того, чем сад богат,
и никогда назад не возвратились —
ввели понятие необратимость
и два других понятья: рай и ад.
Так говорили все, кто из оград,
где яблоки росли, и виноград,
и персики, и прочие гранаты,
ушли ко всем чертям, забыв пенаты —
на всё, что под, сменявши всё, что над.
И Бог там был – хорош он или плох,
но если говорят, что Бог, то – Бог:
мёд-пиво пил и прочее, как все мы…
и тоже сделать ничего не мог,
хоть, говорят, сам не любил системы.
 

Сведенборг

1

 
что Он делает с нами Он ходит за нами следом
и твердит о каких-то ценностях сиротливых
нам о них почему-то нельзя говорить с соседом
и с самими собою нельзя только с Ним и можно
только с Ним нам и можно но Он никакой собеседник
говорит непонятно а главное очень уж тихо
и почти умолкает в преддверии дней весенних
перед Пасхой когда бывает так много вопросов
почему-то обычно одних и тех же одних и тех же
а другие откуда же взять накануне Пасхи
накануне всегда одной и той же надежды
что проснёшься наутро и всё уже стало лучше
всё и так хорошо говорит даже перед Пасхой
а какое уж там хорошо когда вот ведь и вот ведь
ах слова Его тонут в тяжёлой трясине вязкой
и опять на поверхность выходят каким-то чудом
 

2

 
что Он делает с нами Он строит нам голубятню
в ней нельзя обитать но нельзя её и оставить
ибо нет на земле ничего ни прочней ни обратней
чем сия голубятня обидно что не для певчих
а для певчих и нет у Него никаких пристанищ
только им ведь не нужно пристанищ зачем им певчим
даже если захочешь пристать или вдруг устанешь
то не можешь ты певчий а певчие все из железа
ну а коли не певчий так вот же и вот же и вот же
голубятни одна за другой ни к чему тебе песни
вместо песен тебе золотые даются вожжи
ты поймёшь это позже но будет уже не больно
что и Дух не поёт Святой ибо Он смиренье
Ему не о чем больше Он смысл постиг и принял
а твоё значит место в акациях и в сирени
или хочешь в шиповнике правда довольно колко
 

3

 
что Он делает с нами Он кормит нас манной небесной
Он серебряной ложкою стукнет по краю тарелки
и уже мы сидим на скамейке рядком над бездной
рты открыты а в детских глазах ожиданье чуда
или просто обеда и всем нам хватает с лихвою
и ещё остаётся на ложке достаточно манны
это тем кто прийти не успел и кому роковое
обстоятельство путь преградило таких премного
но бояться им нечего Он и про них не забудет
и накормит их там где застанет на горной круче
в бездне моря в горячей пустыне и ложку остудит
и ко рту поднесёт и прохладна небесная манна
вот поешь сколько сможешь а дальше ступай себе дальше
только впредь не опаздывай значит и лучше уж рано
приходи чем совсем никогда как в последнее время
а то очень тревожно и всякие глупые мысли
 

4

 
что Он делает с нами Он правит наши расчёты
никуда говорит не годится сплошные ошибки
ты и сам говорит погляди разберись что ещё ты
упустил занимаясь сложением и вычитаньем
слишком крупные суммы голубчик а разность ничтожна
о ту пору как разность должна превышать эти суммы
от которых всем тошно тебе одному лишь не тошно
но потом ты заплачешь и станешь искать эту разность
да уже не найдёшь и никто тебе в том не подмога
а что мир этот держится на вычитаньи понятно
ибо всё никогда не даётся дано лишь немного
но зато оно наше и больше ничьё только наше
за него умирать а покажется умер за мало
всё равно не горюй дорогой потому как другие
умирали за меньшее то что волной прибивало
а потом уносило и памяти не оставляя
 

5

 
что Он делает с нами Он чистит нам белые перья
ибо мы Его ангелы и по-другому не будет
даже если мы сами с усами полны недоверья
и всегда улыбаемся эдакой мерзкой улыбкой
полагая что всё это просто фантазии духа
заблудившегося на пути между небом и прочим
а какое там прочее есть только хаос разруха
запустенье и смерть впрочем ангелам это не страшно
им дано воспарить и увидеть оттуда откуда
всё не так безнадёжно что здесь всё не так безнадёжно
им положено чудо покоя забвения чудо
и великое чудо безмерное чудо полёта
но ещё не сейчас мы не знаем ещё что невинны
мы не знаем что перья белы и кичимся расцветкой
оперенья и ходим хвосты развернув как павлины
по земле этой ветхой земле этой ветхой и пыльной
 

6

 
что Он делает с нами Он пишет нам длинные письма
молчаливые длинные письма когда Он в отлучке
не про ныне а как бы сказать поточнее про присно
про во веки веков и так дальше ведь есть там и дальше
но отсюда конечно нам дальше пока что не видно
а во веки веков загораживают горизонты
нам и присно не очень чтоб видно но это-то ладно
может статься мы с вами ещё доживём и до присно
а чего б не дожить рядом с Ним-то который предвечен
и так редко в отлучке почти никогда не в отлучке
но на это есть письма и нам получается не в чем
упрекнуть отправителя писем а письма повсюду
на пылающих окнах и на остывающем камне
на бокалов с вином на поверхности на запотелой
на дороге которой проходят последние могикане
или прямо на небе на чистом и облачном тоже
 

7

 
что Он делает с нами Он верует в нас без завета
так в Него мы не веруем хоть никогда не поверим
что не веруем так ибо есть у нас книга про это
на другом языке на давно миновавшем наречьи
в ней содержатся странные знаки далёкие знаки
по которым идти бы вперёд и придёшь куда надо
через тернии мёртвые через пахучие злаки
через быструю воду и медленное пониманье
но горяч толкователь и книгу поспешно толкуя
толкователь собьётся с пути и исчезнет из виду
потому что забрёл ненароком в чащобу такую
где тяжёлые сумерки всё похоронят навеки
и захочет кричать не своими чужими словами
высоко воздевая слова над собою как знамя
или или кричать лама лама кричать савахфани…
что Он делает с нами, ну что же Он делает с нами!
 

Красная нить

Мост через реку Квай

 
В памяти – в полный рост
мост через реку Квай…
ну и зачем мне теперь этот мост —
мост через реку Квай?
Древний какой-то пласт —
бренный какой-то мост
и небосвод, чужой и кривой,
низко над головой.
 
 
Бешеный соловей
свил из тяжелых свай
самый воздушный замысел свой —
мост через реку Квай,
чтоб оптимист-фантаст
бросился строить мост —
эй, рядовой, вперёд, не зевай! —
мост через реку Квай.
 
 
Есть ли тут кто живой? —
спрашивает конвой
и под весёлый железный свист
нежно глядит окрест.
Мечется часовой
кромкой береговой,
но все обитатели этих мест
канули в реку Квай.
 
 
Реку взять под арест —
в воду уходит шест
и мёртвых колонну ловит за хвост:
семь миллионов с лихвой.
Всех их какой-то хлюст
складывает внахлёст,
и вот уже надо всею Москвой —
мост через реку Квай.
 

«От взрыва чуть дверь не слетела с петель, а вы говорите…»

 
От взрыва чуть дверь не слетела с петель, а вы говорите…
На то ведь и цель, чтобы целиться в цель, а вы говорите!
Вот тут бы я мог написать и газель,
но время не то, и газель не отсель,
и бьётся в окне днём и ночью метель —
в широком квадрате.
 
 
Конечно, однажды не станет и нас – понятное дело.
Случайный фугас – и всё скрылось из глаз, и жизнь пролетела!
Да только как будто бы рано туда —
на что тебе этот подснежник, балда! —
пригнись и беги, раз такая беда,
из зоны прицела.
 
 
Всему своё время, мальчиш-кибальчиш, всему свои сроки.
Напрасно ты с жизнью и смертью шалишь… учил бы уроки!
Настанет весна, и закапает с крыш,
и станет вдруг жалко отдать ни за грош
хороший наш мир… а что он не хорош —
так всё это враки!
 
 
Враги, говоришь… так прости и врагу – в чём дело, голубчик?
А то не бывает, чтоб в чьём-то мозгу сломался шурупчик!
А то не бывает, что мы на бегу
раздавим какую-нибудь мелюзгу —
всё в жизни бывает на каждом шагу:
окопчик, уступчик…
 
 
Ах, пусть нас отпустят опять по домам – приказом по роте —
и все мы поедем по синим холмам в зелёной карете,
и прямо, наверное, в рай загремим —
и будем безгрешны в эфире прямом,
и всё это непостижимо умом,
а вы говорите!
 

Колыбельная с птичкой

 
…были бы вопросы все давно решены
только нет на свете никакой тишины
ситцевая птичка прилетела с войны
ситцевая птичка прилетела с войны
не пугайся деточка и слезы утри
ситцевая птичка с карамелькой внутри
сладко будет петь тебе до самой зари
сладко будет петь тебе до самой зари
она будет петь тебе всю ночь напролёт
ситцевые песни под ручной пулемёт
ситцевая птичка никогда не умрёт
ситцевая птичка никогда не умрёт
не пугайся деточка огней и теней
карамелька сладкая всей жизни вкусней
а что жизнь не сладкая так дело не в ней
а что жизнь не сладкая так дело не в ней
не пугайся деточка коней и камней
ситец дело прочное всей жизни прочней
а что жизнь не прочная так дело не в ней
а что жизнь не прочная так дело не в ней
 

«Там оплакано всё: каждый двор и подъезд…»

 
Там оплакано всё: каждый двор и подъезд —
как давно я уже не видал этих мест! —
там на каждом окне до сих пор по слезе
и сплошное passй composй.
Там запуталось всё, всё свернулось в клубок,
и состарившийся усмехается Бог:
дескать, здравствуй, дружок, мы тебя заждались
среди пыльных огней и кулис,
где шатается сцена, и доски скрипят,
и болтаются двери, и чай не допит,
и сбивающийся на фальцет монолог
застревает груди поперёк!
 
 
Я поеду туда, потому что устал,
я решу, что пора бы уже по местам
всё расставить, как было: пусть будет опять
всё стоять, и стоять, и стоять!
Но какую веревочку ни потяни,
а не вытащить дня – обрываются дни
прямо на полуслове, на полустроке,
и концы остаются в клубке.
Нет, пускай он укатится, этот клубок,
в те края, где сидел на окне голубок,
о ту пору, как я, о ту пору, как я…
Боже, как я люблю те края!
 

Берлин, 9 января 2009 года

 
Вот и падает бетонное домино —
ах, бумажное, ах, воздушное домино!
Я вдруг вспомнил, что я там не был давным-давно —
у ворот Бранденбургских, правая сторона…
Между тем лишь оттуда жизнь моя и видна —
всё неплотное, непонятное полотно,
на котором дыра за дырой, за пятном пятно
и чужое крутят кино.
 
 
Домино побежало: одна, другая волна —
и заплакал весь город, заплакала вся страна,
и заплакал весь мир, ибо всем нам одна цена:
мы никто, мы кирпичики домино…
И не наша вина, никогда не наша вина,
что не наша война, никогда не наша война
происходит на суше, на море и даже на —
на душе, где всегда темно.
 
 
Мы никто: Одиссей чужое смотрит кино
про руно золотое, шагреневое руно —
и сирены поют, и идут корабли на дно.
Только пальчиком ткни – и былым временам хана,
и какая-нибудь шпана, но всегда шпана
объявляет, что жить отныне разрешено
или запрещено, – и падает домино,
и становится всё равно.