Текст книги "Музыка на Титанике (сборник)"

Переезд

1

 
Как век минувший протекал,
я сосчитаю по тюкам,
я сосчитаю по тюкам.
Вот насчитаю сто тюков
(за исключеньем пустяков)
– и был таков.
А что шаги мои легки —
так и тюки мои легки,
мне всё легко, мне всё с руки:
легко – судачить о былом,
легко – проститься за столом,
легко – заплакать за углом,
притормозить, умерить прыть
и в путь не отправляться впредь,
легко – под ношей умереть,
легко – разжавши кулаки,
на волю отпустить тюки,
мои воздушные тюки.
 

2

 
Ты, вот что, погоди со всем прощаться —
тут есть заначка: две щепотки счастья
на всякий случай, на… авось когда
понадобится двум богатым нищим —
кинь их в коробочку с отсутствующим днищем,
пока в ней не захлюпала вода.
Да, затонули все твои суда,
да, сгинули без всякого следа
твои слова, и бессловесен омут,
а вот коробочка – она всё на плаву,
и, значит, ты живёшь, и я живу,
и две щепотки счастья не утонут.
Пушинки не умеют намокать —
зато они умеют намекать,
что невесомость – это попросту несомость:
несомость ветром, метром и водой,
весёлою лошадкою гнедой
по имени Словесность или Совесть.
 

3

 
Тут у нас сумки с одной и с другой заграницей,
тут, в сундуке, упакован тяжёлый твой вздох.
А в этой баночке… в ней не скажу, что хранится,
ибо хранится в ней трах-тибидох-тибидох.
 
 
Мама и папа ушли на какой-то всевобуч,
бабушка в гости уехала в город Моздок.
Пусто на свете – один только я и Хоттабыч,
я и Хоттабыч, и трах-тибидох-тибидох.
 
 
Сколько тому уже? Целых полвека, пожалуй:
было тепло на душе, да теперь холодок…
Думали, спать ухожу, а я нёс под пижамой
смуту, надежду и трах-тибидох-тибидох.
 
 
Так и запомнилось: в окнах парад снегопада,
а у постели выстраиваются в рядок
лето, чудачество, чудо – чего тебе, чадо,
неба со сливками? – Трах-тибидох-тибидох!
 
 
Так и запомнилось – и ничего не поправишь
в чередовании слов, городов и эпох.
Тут у нас баночка, в ней у нас остров сокровищ…
трах-тибидох-тибидох-тибидох-тибидох!
 

4

 
А некий мелкий бес всё ходит по пятам,
и счёт под нос суёт, и требует обола:
мол, дорогой Вы мой, зачем Вам это там?
Вам незачем и здесь всё это было!
 
 
Он прав, и прав, и прав – и сколько б ни петлял
мой полоумный ум и ни давал осечек,
а так оно и есть… но этот вот футляр,
но этот вот плетёный туесочек,
 
 
но этот вот узор, но этот вот восторг,
но этот (от чего забыл) остаток,
и этот вот пустяк, чья родина Мосторг —
минувший век, конец семидесятых,
 
 
и эта вот пора, и эта вот мура,
и эта вот вчера разбитая вещица,
контейнер-полтора чудесного добра,
с которым я готов и в мир иной тащиться, —
 
 
его не трогай, бес, оно с других небес,
я соберу обоз и к выходным уеду,
а ты за остальным зайди попозже, бес:
когда получится – во вторник или в среду.
 

5

 
Три десятка чемоданов, полных всяческих молитв,
полных всяческих разборок с небесами или нет,
надо б выбросить на свалку – злая память не велит:
говорит, всё не напрасно, всё получишь, что просил.
А когда уже получишь, злая память говорит,
будешь принимать по списку, будешь брать на карандаш
эту, стало быть, красотку, этот город, этот вид
из окна… ну и вот эти – блага, льготы, как их там.
А иначе, сам подумай, злая память говорит,
как ты выяснишь, голубчик, где твоё, где не твоё:
три десятка чемоданов, каждый наглухо закрыт —
и захочешь да не вспомнишь, и потом не доказать.
 
 
Впрочем, всё, о чём мы просим, – напоследок говорит
злая память – записали на высоких облаках:
так что выброси, пожалуй, и не слушай этот бред,
три десятка чемоданов, ну а я тогда пошла.
 

6

 
Четыре рулона тяжёлых обид
на то, что дожди, и туман, и знобит,
что кофе невкусный, что сахара нет,
что скорость не та и висит интернет;
 
 
четыре рулона тяжёлых обид
на то, что отвергнут, оставлен, забыт,
что брошен один, что с собою не взят
и что не вернуться до мая грозят;
 
 
четыре рулона тяжёлых обид
на то, что изранен – и даже убит,
и даже уже похоронен вдали
от всех, кого знал, и они не пришли;
 
 
четыре рулона тяжёлых обид
на стан твой, на весь твой задумчивый вид,
на злые слова, на себя самого —
не весят, как выяснилось, ни-че-го.
 

7

 
Одну надежду на двоих
стою держу в руках своих:
у ней просрочены все сроки,
ей больше не подняться вверх —
она подобна новостройке,
что заморожена навек.
 
 
Одну надежду на двоих
стою держу в руках своих —
ей не придали сил повторы,
наоборот, пошли во вред —
ей нету подходящей тары,
ей, в общем, даже места нет.
 
 
Одну надежду на двоих
стою держу в руках своих —
последнюю надежду в мире
из лет чужих и черновых.
Надеявшихся нет в помине
и даже нет уже в живых.
 
 
Одну надежду на двоих
стою держу в руках своих
и, видимо, возьму с собою
в другую жизнь в другом краю,
где, может быть, другие двое
обманут ею жизнь свою.
 

8

 
Вот так и уйти – беспорядка в себе не заметив,
а просто сказав: мол, такое моё естество.
Но что же мне делать со связкою старых приветов
забыл от кого (и неважно уже, от кого),
в какой их сосуд… нет, в какой их ларец… нет, в какой их
ковчег положить и какой завязать бечевой —
легко шелестящие тени друзей и знакомых,
своим шелестеньем не требующие ничего?
 
 
Мне главное – их не забыть, а уж там, где я буду…
и даже, скорее, не так: где я буду таков,
я стану их клеить – на мебель, на дверь, на посуду,
я стану кормить ими бабочек и мотыльков,
я стану их класть между рамами и под подушку,
я стану заваривать в чай их – мне хватит с лихвой,
чтоб вылечить сердце, сосуды, простуды, одышку
и прочие хвори, и самую главную хворь.
 
 
А что там за хворь тебя мучает, старый зануда,
поймём уже после – отправившись, стало быть, в путь…
Тоска по тому, что уже не вернуть и не надо,
поскольку уже ничего никогда не вернуть.
 

9

 
Две алмазные слезинки
в две плетёные корзинки
я который день пакую —
и не ведаю покою,
а бумага, намокая,
снова дряблая такая,
будто тут не две слезинки,
будто дождик зарядил —
или в эти вот корзинки,
в перевернутый их купол,
не всего лишь кот наплакал,
а наплакал крокодил.
 
 
Я не буду в новой жизни
приближаться к старой бездне —
мне слезинки не за этим
и корзинки не за этим.
А зачем… да кто ж вам скажет?
Скажут: нажит – значит нажит
скарб, и каждую оплошность
до последней запятой,
как, вот, каждую слезинку,
надо паковать в корзинку,
чтобы старую жилплощадь
сдать счастливой и пустой.
 

10

 
А что-то остаётся на потом,
всё время остаётся на потом,
когда уже совсем покинут дом,
когда припоминается с трудом,
где тумбочка стояла, где кровать,
и больше нет желанья рифмовать
ни с чем на свете настоящий миг,
он сбился с ног, он наг и одинок,
и он стоит перед тобой как знак —
конечно, вопросительный, других
тебе не будет, разве что когда
ты всё уже забудешь и начнёшь
на новом месте что-нибудь ещё:
не жизнь – так пьеску, сказку, эпопе…
 

Аттриция

«И как-то не осталось вдруг размера…»

 
И как-то не осталось вдруг размера —
куда вписать оставшегося мира
и снег, и грех, и прах предновогодний,
развеиваемый над Родхусплбсен
кометами, ракетами… согласен,
так легче, и быстрее, и нарядней.
 
 
Вот разве только тактовик – нет, тоник,
нет, тоник не размер… тогда титаник —
нет, тоже не размер, хотя, конечно,
всё тут у нас размеры… разумеры,
а нб небе косматые химеры
воркуют оглушительно и нежно.
 
 
Так значит, разумеры: хочешь дольник,
или будильник, или понедельник —
так, чтобы вдруг проснуться по-другому,
как прежде никогда не просыпался:
на палец водки, сока на полпальца —
причём под музыку… желательно «Богему».
 
 
А в общем, пусть всё пляшет – или плачет,
как хочет, старый год идёт на вычет —
три, два, один – и дальше только Бог,
размеры кончились, возок летит по ямам,
но сердце продолжает биться ямбом:
раз-два, раз-два, второй ударный слог.
 

«Приходит, значит, новый вдруг…»

 
Приходит, значит, новый вдруг —
с вопросом, для чего я
линейкой измеряю звук…
«Взыграло речевое, —
я говорю, его кивок
встречая обалдело. —
Но вообще я так привык,
не Ваше дело.
 
 
А что я заперт в четырёх
стенах, так эту утку
пустил какой-то пустобрёх,
что очень-очень гадко, —
быть может, здесь вчера была
и за столом сидела
среди бумаг и барахла… —
не Ваше дело.
 
 
Ну, не сидела – так и что ж…
её приходы редки,
зато зашёл под вечер дождь —
Вы ведь читали сводки?
А вот о чём был разговор,
мы знаем только двое,
лишь он и я… и вот с тех пор
взыграло – речевое».
 

«Ты замри, моя жизнь, замри…»

 
Ты замри, моя жизнь, замри —
я замру, говорит, замру,
я замру до первой зари,
на ветру замру, на юру,
на бегу замру, на лету,
на снегу замру, стану лёд
и растаю, и в пустоту
превращусь, когда снег сойдёт!
 
 
И замрёт ведь, а я тогда —
рыбкой, стало быть, из пруда —
без труда напишу слова:
Копенгаген или Москва.
И не будет в них ни следа
Копенгагена и Москвы,
ибо всё это ерунда,
а пути ерунды кривы.
 
 
Но, конечно, настанет март —
это сразу за декабрём,
и тогда полетят за борт
вместе с разным другим старьём
все немые мои слова,
и взойдёт на дворе трава…
Отомрём еще, отомрём,
по тропе пойдём тропарём.
 

Письмо

 
По причине отсутствия целей и средств отсутствия
я сижу на мели – с парой-тройкою слов, не боле,
но живу хорошо: вообще ничего не чувствуя,
кроме старой одной, отслужившей своё, любови.
 
 
Мы с ней просто друзья и встречаемся выпить рюмочку,
обсудить, что земно в нашей жизни и что небесно,
то есть, встав на обрыве, но не заходя за кромочку,
поглядеть в одну бездну… теперь уж мелкую бездну.
 
 
Мы с ней просто друзья – и знакомою бродим местностью:
там, где прежде смеялись, дурачились, танцевали…
Жалко, что я теперь не в ладу со своей словесностью —
и не знаю, как выразить эту беду словами.
 
 
Начинаю писать – как молиться, как делал исстари,
но отчаиваюсь на пороге, на первом «Отче…» —
и, пожалуй что, попрошу полкового писаря
написать за меня: у него получится чётче.
 

«Извините, не узнал…»

 
Извините, не узнал:
извините, много лет
никого не узнаю…
Извините, полный зал,
извините, яркий свет
плюс общительный сосед
с приставного, на краю.
 
 
Да конечно же, простил:
я прощаю всех вокруг,
я прощаю всё подряд!
А что сух… таков мой стиль,
Вы, конечно же, мне друг —
даже больше, виноват,
Вы, конечно же, мне брат!
 
 
Завтра я опять совру…
нет, сотру – оно верней —
этих слов круговорот.
Так и флюгер на ветру,
так и речка меж камней,
так и мельничка поёт.
 

«Из кое-как законченного дня…»

 
Из кое-как законченного дня
всего-то лишь и вышла у меня
одна строфа… но в маленькое поле
моей строфы я уместил, что мог:
с трубою дом и над трубой дымок,
немножко веры и немножко воли —
и всё хотел придумать заголо…
да мысль куда-то ветром унесло
и закружило там с листвой сухою,
и я тогда решил: пускай строфа
так и живёт на свете как строфа —
и три звезды сияют над строфою.
 

«А лирических обновок…»

 
А лирических обновок,
лучше не проси их, ладно? —
огрызнусь, скажу: не вышло.
После стольких сразу правок
ничего уже не видно,
ничего уже не слышно.
 
 
После стольких сразу правок
ничего не опознбешь —
разве только заголовок…
Ничего не опознбешь,
остаётся тишина лишь
после стольких сразу правок.
 
 
Ни одной черты знакомой,
ни единого словечка
после стольких сразу правок.
Плачет старая привычка
да вздыхает старый навык:
ни одной черты знакомой!
 
 
А давно ли – бормотали,
чепуху на ус мотали,
малевали подмалёвок,
жили глупо и некстати…
всё пропало в результате
после стольких сразу правок.
 
 
Строй беспечных заготовок
на забывшемся наречьи
всё далече, всё короче.
После стольких сразу правок
с нами только междометье,
междуречье, междустрочье.
 

«Потихоньку уменьшается алфавит…»

 
Потихоньку уменьшается алфавит:
выпадают буквы —
буква «ф» давно уже норовит
потеряться вовсе,
только гласные нам ещё и верны —
в силу старой клятвы
накричаться вдоволь после войны,
лучезарный Спасе!
Записные книжки теряют вес
и теряют разум:
в них всё больше и больше теперь небес
и всё меньше спеси,
лучезарный Спасе, пусты уста,
и обычным фразам
не хватает резвости и хлыста,
лучезарный Спасе!
Ах, на чём говорить и с кем говорить,
как бывало раньше
и как, ясное дело, не будет впредь —
в чём ведь вся досада…
Хоть по-прежнему носятся там и здесь
полоумные почтальонши,
только букв не хватает уже: прочесть
имя адресата.
Но покуда остался клочок земли,
не напрасен поиск,
и не все мы ещё навсегда ушли
во свои свояси.
Доведём до конца этот страшный бой,
а уж после, после
мы ещё помычим, помолчим с тобой,
лучезарный Спасе.
 

«Если маленькие частности…»

 
Если маленькие частности
довести до полной честности,
всё равно не будет ясности —
просто меньше неизвестности.
Если маленькие честности
довести до полной лживости,
всё равно не будет страстности —
будет только больше живости.
 
 
Где налоговая ведомость
улетела со стола —
бело-розовая жимолость
невзначай произросла.
Где исчезнувшая видимость
наконец сдала права,
ослепительная живопись
распустила кружева.
 

«Что ж, per aspera ad astra!..»

 
Что ж, per aspera ad astra!
На глазах тускнеет люстра —
слишком явно, слишком быстро.
 
 
Видишь, вечные студенты
закрывают фолианты.
Возникают горизонты.
Безмятежное соседство
залпом переходит в братство —
в братство или в сумасбродство.
После солнечной латыни
в золотой пыли ладони.
Это навсегда отныне.
Улетает речь магистра,
уплывает френч магистра.
…Окончание семестра.
 

«Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет…»

 
Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет.
Лёд сходит на нет, лад сходит на нет, люд сходит на нет.
И старый блокнот который уж год вперёд не идёт,
а сходит на нет, и сходит на нет, и сходит на нет.
 
 
Но весь этот бред, который я, брат, вышагивал вброд —
лохмат и небрит, напялив берет, беспечный на вид —
о, весь этот бред, текучий сорит, горючий гибрид,
он так и влечёт, он так и течёт, он так и горит.
 
 
Он, наоборот, сильнее стократ, и пляшет Сократ —
и прячет секрет, и смысл его скрыт от нас навсегда.
Приходит закат, уходит закат, приходит восход,
и жизнь молода, и врёт без стыда, и сходит на да.
 

Любовь к трём апельсинам

 
Клянусь, что я ещё возьмусь за ум:
начну питаться – чем там… наобум:
акридами и мёдом, духом, сеном,
устану быть бездомным и бессонным,
пройдёт моя любовь к трём апельсинам,
заметьте, что – не к одному, не к двум,
но и она пройдёт… какой бы ни
была нелепой, смелой и нелепой —
хоть вот со стороны, хоть вот под лупой,
откуда ни зайди и ни взгляни.
 
 
Один-то апельсин совсем смешной,
другой ещё смешнее, а уж третий —
смешной до слёз, и все они в карете,
в смешной карете катятся за мной,
и я люблю их больше всех на свете:
троих люблю – любовию одной.
И трижды предо мной одна трясина
волшебная, и ничего – за ней:
ах, знать… узнать бы – хоть на склоне дней,
кто учит нас любить три апельсина!
 
 
А с неба смех – высокий, лёгкий смех:
нет, дескать, милый, ничего для всех —
вот разве тайны да головоломки!
В чужие не заглядывай котомки:
там меч тупой да сломанный доспех —
пусть с ними разбираются потомки,
с них станется, а ты люби того,
кого тебе послало волшебство,
кого попало и кого придётся,
кого назначат Бог и Карло Гоцци.
 

Стихи к сказкам

РАМТу

* * *

 
Плед женился на кушетке,
слон умчался на лошадке,
две рыбёшки кушать суши
приучали райских птах.
Всё бывает, как бывает
и в Москве, и на Гавайях,
и на море, и на суше,
и ещё в других местах.
 
 
Дождик сочинил балладу,
снег объелся шоколаду,
сад подался за границу,
дом оставив взаперти.
Плющ собрался на свиданье,
сон уехал в чемодане,
чтобы никому не сниться —
чтобы выспаться в пути.
 
 
Нитка вышла на прогулку
и посеяла иголку,
бородатый козлик в лодке
мёл метлою океан.
Всё полно многообразья —
не поймёшь, как ни старайся,
для чего козлу бородка,
для чего козе баян.
 
 
И в Москве, и на Гавайях
всё бывает, как бывает:
шарф отплясывает польку,
из кармана бьют ключи!
Не ищи себе напасти,
не учи цвести капусту,
не учи свистеть свистульку,
деда кашлять не учи.
 

По законам живой природы

 
Эта тучка над лугами —
дальняя, но не чужая —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,
 
 
эта речка с берегами —
распевая: «Как свежа я!» —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,
 
 
этот жук с двумя рогами,
чёрт-те что воображая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая!
 
 
В облаках и под ногами,
малая или большая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая
 
 
и весь мир в кружок сзывая —
под присмотром небосвода —
эта милая природа…
разумеется, живая!
 

Оловянная ложка, мечтавшая о Барселоне

 
Я просыпаюсь с Барселоной —
с лиловой, жёлтой и зелёной,
с пурпурной, синей… вам видней,
с серебряной и золотою —
я знаю, я её не стою,
но всё же просыпаюсь с ней.
 
 
Я обнимаюсь с Барселоной —
с душистой, сладкой и солёной,
с прозрачной, дымной… вам видней,
и с древнею, и с молодою —
я знаю, я ей не владею,
но всё же обнимаюсь с ней.
 
 
Я наполняюсь Барселоной —
клубничной, яблочной, лимонной,
арбузной, дынной… вам видней,
меняя манго на папайю,
я знаю, я не исчерпаю
её, но наполняюсь ей.
 
 
Я засыпаю с Барселоной —
с капризной, мягкой, непреклонной,
с упрямой, кроткой… вам видней,
и со сквозною, и с резною —
я знаю, я её не знаю,
но всё же засыпаю с ней.
 

Маленький сон в полосатой пижаме

 
Давай-ка мы не забывать о режиме:
уж вьётся над нами комар,
ах, маленький сон в полосатой пижаме,
ах, страшный… ах, просто кошмар.
Не прячься и с тенью своей не сражайся,
бросаясь под свод темноты:
видали мы, братец, и сны поужасней —
гораздо ужасней, чем ты!
 
 
Видали мы, братец, такие кошмары —
не пересказать наяву:
видали заросшие лесом бульвары,
видали ежа и сову,
змею на кольце, паука на зажиме
и с волчьею мордою трость…
нам, братец ты наш в полосатой пижаме,
всего повидать довелось.
 
 
К тому ж мы и сами с такими усами,
что все разбегаются прочь,
как будто мы чёрный корабль с парусами,
летящий сквозь чёрную ночь.
Нас не испугать ни шагами чужими,
ни даже чужим языком —
тем паче тебе, в полосатой пижаме
и в тапочках с синим цветком!
 

Рассеянный воздушный поцелуй

 
Не какие-нибудь трали-вали:
ни вздохнуть, ни поднять головы —
было время и нас целовали,
но теперь мы из камня, увы.
И в гранитном своём покрывале
мы стоим посредине Москвы:
было время и нас целовали,
да теперь не целуют, увы!
 
 
Были флаги так новы, так алы —
так недавно, так… просто на днях!
И летели в чаду генералы
на своих лучезарных конях —
ни в сражении, ни на привале
никогда не пуская корней!
И все встречные их целовали
прямо в губы и прямо в коней.
 
 
Ах, как всё это нынче забыто,
ах, как больше уже не нужна
наша грустная жизнь из гранита,
наши подвиги и стремена!
Но за всю нашу славу былую
ничего мы не просим у вас,
кроме вот – одного поцелуя,
хоть воздушного… хоть не сейчас.
 

«Оказалось, я пишу непрактично…»

 
Оказалось, я пишу непрактично…
только этого ещё недоставало!
Было время, я писал непонятно,
было время, я писал тяжело…
Может быть, я престарелая птичка,
что не знает никакого порядка
и летает кое-как, как попало,
ударяясь о стекло, о стекло?
 
 
Было время, все писали несносно,
но теперь уже все пишут прекрасно,
ибо все накоротке с небесами
и сдают туда своё ремесло.
Было время, пели ели и сосны,
было время, пели гусли и прясла,
было время, вообще не писали,
но, к несчастью, это время прошло.
 
 
Время требовать от музыки – мяса,
время требовать от облака – веса,
время требовать от лотоса – спроса,
и рулеткой измерять благодать,
раз крылатые сандальи Гермеса
и его же плутовская гримаса
занимают в небесах столько места,
что самих небес уже не видать.
 

Что-то со светом

 
Что ж Вы так грустно – а, моя радость? – что ж Вы так кисло
всё говорите – а, моя радость? – всё не об этом…
Лампа мерцает, лампа мерцает, лампа погасла:
что-то со светом, ясное дело, что-то со светом.
 
 
Это электрик, пьяный затейник, дети-засранцы
провод порвали, это приборы вышли из строя.
Это капризы осатаневших электростанций,
это погода, время такое, время сырое,
это проделки капиталистов и коммунистов,
страсти-мордасти, когти тирана, крылья террора,
наших путей скалистых и каменистых,
наших небес над башнями Эльсинора,
это газеты, их заголовки, их заготовки,
это агенты инопланетных цивилизаций,
это пророки, это профаны, это отставки
власть предержащих, волки и овцы, лисы и зайцы.
 
 
Вы не волнуйтесь, это всегда так, это везде так:
всем достаётся – и невиновным, и виноватым,
Вы не волнуйтесь, Бог наградит их – жалко лишь деток.
Что-то со светом, всем белым светом, что-то со светом.
 

«До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь…»

 
До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь,
благодать эту Божию – и Лорелею:
так бы сесть вот однажды и пе-ре-чис-лять,
но – увы, не сажусь и не перечисляю
рыбака, челнока, гребешка ли – ни-ни,
ничего, никогда, ни за что… да и где там!
Есть кому перечислить: Господь, сохрани
всех поэтов и будь благосклонен к поэтам —
за умение ткать, за умение прясть,
за умение сесть и увидеть как есть
всё что есть – и низать эти длинные бусы,
и низать, и низать… и всю правду сказать!
 
 
Ах, тихи небеса, да шумят мои бесы:
эти суффиксы, префиксы, флоксы в саду…
нет, не строится ряд, и шумят мои бесы:
ничего, говорят, что не строится ряд,
Вы имейте в виду, говорят, что в аду
у нас, в общем, другие совсем интересы,
да и публики нет надлежащей в аду
для приличной пиесы…
И коптит моё небо, и травы горят,
а слова мои наги, слова мои босы,
и кривится мой рот, и не строится ряд,
и шумят мои бесы, шумят мои бесы.
 

«И когда меня вызовут на суд…»

 
И когда меня вызовут на суд,
я – клянусь, что без всяческих надсад —
расскажу там, что жизнь – это не пруд,
расскажу, значит, там, что жизнь есть сад.
 
 
Даже если к стене меня припрут
и к столбу примотают бечевой,
я отвечу, что жизнь – это не труд,
это праздник – и больше ничего.
 
 
А начнут про стихи – так без стыда
я скажу, притворяясь дурачком,
что стихи – это не плоды труда,
но бирюльки, поддетые крючком.
 
 
А тому, для кого плоды труда,
я скажу: не пишите никогда,
Вы не ту себе выбрали мечту,
потому и стихи у Вас в поту,
а должны, извините, быть в росе —
все.