Текст книги "Музыка на Титанике (сборник)"

Находки на ютских дорогах

«Тут стрекоза жила неподалёку…»

 
Тут стрекоза жила неподалёку
и бабочка жила неподалёку —
и их дома сбегали прямо в реку,
и пела свои песенки вода.
А я… а я не жил тут никогда:
я не умею жить неподалёку —
я только подалёку, вот беда.
Такой уж я нелепый мотылёк:
ко мне ужасно трудно добираться,
а доберёшься – время собираться
в обратный путь, и он всегда далёк.
К тому же слишком много подоплёк,
мешающих мне быть гостеприимным, —
пристрастие моё к снегам и ливням
и к прочим беспорядкам бытия…
И, между прочим, я – совсем не я,
а шутка Вашей памяти, ошибка,
на мне тогда была другая шапка,
но я – не я, и шапка не моя.
Забудьте, не ходите по местам,
где я люблю слоняться нелюдимо:
здесь места нет гостям и новостям,
здесь слишком быстро всё проходит мимо,
и я не здесь – я даже и не там,
где дом, и дым, и нет огня без дыма.
 

«Пара вздохов, да пол-облачка пыли…»

 
Пара вздохов, да пол-облачка пыли,
да высокого неба благодать —
мы копили ничего не скопили,
а того, что скопили, – не видать:
херувимские крылышки улыбки,
над бескровным трепетавшие ртом,
мы копили в ореховой скорлупке…
ах, наверное, копили не там!
Потряси-ка всё то, что мы копили, —
может, что и зазвенит наугад:
золотые копеечки капели
там на донышке где-нибудь лежат,
да счастливым шепотком дольче вита
отзовётся – случайно, сгоряча!
Положи себе в копилочку света,
августовского света два луча.
 

«Ты только в город не ходи…»

 
Ты только в город не ходи —
ходи, голубчик, в рай,
в петлю и в дедушкин сарай,
а в город не ходи.
И ничего, что – в двух шагах,
да хоть бы и в одном,
застрянешь, знаешь, на торгах —
не на торгах, так на бегах,
а нет – у чёрта на рогах:
зерном, звеном, бревном.
Смотри, какой зелёный лес,
какой высокий плёс,
и нет тебе тут ни колёс,
ни слёз, ни марсельез,
а там у них всегда мятеж,
галдёж, грабёж, делёж…
Вон, ублака себе отрежь
да и на хлеб намажь —
чем вся их суета сует,
чем мыкаться между карет,
и королей, и свит,
питайся песней, как Давид…
но что ж там так светло горит,
смертельно так горит?
 

Майнц

 
Чем свет очнуться на перроне
под колокол и крик вороний,
ожить растением озимым,
ветрами согнутым дугой,
и долго-долго заниматься
игрушкой маленького Майнца —
его глазурью, и изюмом,
и шоколадом, и нугой.
 
 
Пить кофе прихотливой варки,
считая брусья на фахверке,
заглядывающем в окошки
с проулка в палец шириной,
и баловаться завитками
бра, отражённого в стакане,
и мелкие цеплять в лукошке
орешки цапкой кружевной.
 
 
Кидать в фонтанчики монеты,
совсем не вспоминать пенаты
и вообще не думать, кто ты,
и на скамейке задремать —
и видеть сон, хороший, щедрый,
про заметённый сладкой пудрой,
про белолицый, златокудрый
всё тот же Майнц,
и Майнц,
и Майнц…
 

«Распрекрасный такой план…»

 
Распрекрасный такой план
на две жизни вперёд:
съесть пол-яблока и банан,
или наоборот,
где-то тут начало строки —
бросить взгляд,
пропустить (отклонить) звонки,
если позвонят,
в чистку сдать рукав пиджака,
остальное – в расход,
проиграть себе в дурака
или наоборот,
начитаться старых газет —
развязав тесьму,
опоздать нанести визит —
и забыть кому,
сосчитать наличность седин
за последний год,
перемножить один и один
или наоборот —
и подумать, Господь прости:
я тут не ко двору —
поживу часов до пяти,
а там и умру.
 

«Не сменять ли мои арии…»

 
Не сменять ли мои арии,
серенады и рапсодии,
и рулады золотые
на высокие теории
о счастливом плодородии
хоть вот где… хоть вот в пустыне?
Я люблю их по-отечески,
но не жалую практически,
ибо я такая птица —
пой на солнечном наречии
вместо чтобы, там, как прочие,
размножаться и плодиться.
Пой себе в узорном тереме,
на резной пиликай скрипочке —
так-то звонче, так-то лучше!
 
 
Я женюсь на этом дереве.
Я женюсь на этой тропочке.
Я женюсь на этой туче.
 

«Уже столько воды утекло – помилуй нас, Боже…»

 
Уже столько воды утекло – помилуй нас, Боже.
А она всё течёт и течёт – вольну ей, беглянке…
Уже всякое русло мало, бескрайнее – тоже,
и давно уже наперечёт бутылки и склянки.
 
 
Скоро, видимо, нам принесут последнюю ёмкость —
осторожной рукою подав стеклянный напёрсток:
это даже уже не сосуд, но тонкость и ломкость —
его в шутку сваял стеклодув из бабочек пёстрых.
 
 
Ах, всего на глоток на один, на несколько капель
тот напёрсток рассчитан, дружок, – на стопку, на рюмку:
это будет твой валокордин, пока ещё скальпель
не наведался и не обжёг сердечную сумку.
 
 
Пёстрых бабочек хватит, дружок, хотя б изначально,
было б цело крыло и стекло – и не оскудело,
а вот что обмелеет река – ужасно печально,
но ведь столько воды утекло… понятное дело.
 

Повторение

 
Отпустить на волю прыть,
возвратиться в прежний рай,
забывая повторить
«никогда не повторяй».
Мать учения сидит
на скамеечке в слезах
и азы свои твердит,
спотыкаясь на азах.
А вокруг летают бури
в белом головном уборе,
а вокруг летают вихри,
и у них все щёки в охре,
а вокруг летают дети
с погремушками во рту,
не летайте, посидите,
не старейте на лету.
Но они летят, как боги,
между синих облаков,
превращаясь по дороге
в толпы милых стариков,
чтоб набравши неба в грудь,
прыгнуть с неба в каравай
и забыть проговорить
на лету «не забывай».
 

Заводная лошадка

 
А вон лошадка зб пять крон:
она видна со всех сторон
и хороша со всех сторон
неотразимо!
Она пришла из дальних стран,
на ней седло, как царский трон,
она стоит возле витрин,
где магазины.
 
 
Она со сбруей золотой,
она, конечно, для детей —
и из моих перипетий
меня не вынет.
На ней, когда тебе лет пять,
весьма приятно поскакать
сквозь детство, через тишь да гладь,
верхом – навылет!
 
 
Но у меня с собой пять крон,
и надо мною небосклон,
и мне отнюдь не возбранён
парадный выезд —
и нету ни души окрест,
и сам я не из этих мест…
авось, свинья меня не съест
и Бог не выдаст.
 
 
Да и никто мне не судья,
за исключением дождя,
поскачем, с места не сходя —
всей жизни мимо —
весёлой белкой в колесе!
Мой Росинант, ты весь в росе,
мой Росинант, мы дети все,
когда одни мы.
 

«Только пара сандалий осталась от этих стихов…»

 
Только пара сандалий осталась от этих стихов —
пара старых сандалий,
пара грустных созданий,
пара, в общем, таких пустяков.
А куда я по снегу ходил – да какая кому,
к чёрту, разница, мы же сейчас вообще не об этом!
Мы о всяком таком… миновавшем, прожитом, пропетом,
о не видном уже в паровозном морозном дыму,
если вы понимаете, что я имею в виду, —
престарелую частность…
извините за честность
и за эту вот, как бы получше сказать, лабуду.
Всё никак не забуду… понятное дело, был снег:
снег всегда в таких случаях самое первое дело —
чтобы видели, стало быть, как тут судьба наследила,
кто сошёл с колеи, растерялся, расплакался, сник,
а кто, наоборот, эту снежность насквозь пропахав,
всё равно никогда не узнал, что такое усталость.
Только пара сандалий осталась от этих стихов —
и прекрасно, что так: у других и того не осталось.
 

«Кто-то ходит и трезвонит…»

 
Кто-то ходит и трезвонит,
чем – не разберу:
ничего тут твоего нет —
сам не ко двору!
Всё чужое, привозное
из других земель,
а тебя я знать не знаю…
Вот и разумей.
 
 
Мимо пролетел червонец,
пробежал алтын.
Ничего тут ничьего нет —
никаких святынь.
Улыбается бесхозный,
праздный белый свет
и совсем не знает козней
честный небосвод.
 
 
Ну а как ты есть пришелец,
так люби свой путь —
погуляй-ка, утешаясь
хоть вот… чем-нибудь:
ни поклажи, ни ночлега —
лёгкость бытия,
рукавичка из-под снега
шепчет: я твоя!
 

«Договорим до той черты…»

 
Договорим до той черты,
где только ты и нет меня,
где сожжены мои мосты
и даже дым давно улёгся,
до той черты, где все чисты
и где, спокойствие храня,
на мир взирают с высоты,
с которой видно только флоксы,
тюльпаны, лилии, сирень
и наподобие того,
весенней шляпки набекрень
возвышенное вольнодумство
и новых капель дребедень,
и новых истин шутовство,
и новый парус – новый день —
уже расправлен и надулся.
 
 
Договорим до той поры,
где все мудры не по годам
и знают правила игры,
и больше уж не ошибутся,
до той поры, до той муры,
где за бесценок я отдам
мои воздушные шары
капитуляций, контрибуций…
А дальше чтобы ни шажка —
и постоим у бережка,
где жизнь казалась так тяжка,
ан – упорхнула по дороге,
и ни единого грешка
не записали облака
на счёт стального мотылька
и золотой его подруги.
 

Лодочка из Портофино

 
Лодочка из Портофино в тесной ёмкости графина —
под названьем Жозефина, с алым кантом на корме,
лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?
 
 
Лодочка из Портофино, мы с тобою два дельфина,
два смиренные тайфуна, заключённые в тюрьме.
Лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?
 
 
Лодочка из Портофино, мы с тобою два профана,
два несчастных инофона на далёкой Колыме.
Лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?
 
 
Полно сетовать на участь: нам ведь свойственна живучесть,
нам ведь свойственна плавучесть, флот – он и в Китае флот,
надо просто участь вычесть:
вычесть участь – и вперёд!
 
 
А в уме – там солнце светит, ночь луну по небу катит,
и на всех свободы хватит – что при свете, что во тьме.
И прекрасна, как эпитет,
жизнь, прожитая в уме.
 

«Теперь это, конечно, детали…»

 
Теперь это, конечно, детали,
детали и тили-тили,
сомнения – та ли, не та ли…
далёкие такие года,
далёкие такие метели!
И чего-то от меня Вы хотели —
чего от меня-то Вы хотели
в одном небывалом тогда?
 
 
На Вас была глупая шляпа —
по-моему, чуть ли не из крепа,
и были Вы растрёпой растрёпа,
и шляпа Вам ужасно не шла.
И всё выходило нелепо:
ни слова весёлого трёпа,
разговор – как варёная репа,
в основном про чужие дела.
 
 
Теперь-то, клянусь, я бы сразу
всё понял и вручил бы Вам розу,
и каждую ответную фразу
сделал точней и острей.
Но это всё, конечно, детали,
далёкие такие метели…
и тяжело писать на металле,
и состарился менестрель.
 

Званый ужин с колокольчиком

 
Его бы спрятать за обшлаг,
тот колокольчик, надоел, —
и вместе с вами есть шашлык,
который прежде не доел:
ведь так ведут себя, когда
все дамы и все господа
собрблись и сидят рядком
хоть и над тем же шашлыком!
Его бы спрятать от гостей,
тот колокольчик, он смешон,
он не содержит новостей,
он пустозвон, болтун, пижон —
с ним стыдно, он бросает тень
на твой ухоженный плетень,
его бренчание – латынь
для всех собравшихся, остынь.
Он всех смущает, он чужой —
и он для славок и чижей,
а среди вилок и ножей
ему не место, режь и жуй.
Но, шут в высоком колпаке,
ты с колокольчиком в руке
опять сидишь на публике,
опять сидишь на публике…
 

«Прислали ангела запасного…»

 
Прислали ангела запасного —
живи снова:
он может в изголовьи спать,
он может спеть
мелодию какую не такую —
хоть, например, живу-себе-ликую —
или подать весёлого вина,
а может сделать муху из слона,
слона твоей потери,
и проследить, чтоб дни твои летели
куда-нибудь на юг, на юг, на юг…
А что тебе давным-давно каюк,
он знать не хочет, ангел запасной —
воитель записной.
В то время как мой прежний был хранитель…
на жёрдочке сидел, висел на нити ль,
а всё чего-то там себе подумывал
и мало что предпринимал:
вот разве яблочком одаривал эдемовым
да сушку клал в карман —
на случай, если что… на всякий случай.
Такой обычный ангел – не могучий,
скорей, строчной, чем прописной,
не то что запасной.
Он снова прилетит – потом… весной.
 

«Опять божество… извините, не думали…»

 
Опять божество… извините, не думали —
не ждали, не чаяли, ан – как всегда:
унылая разность, весёлая сумма ли —
хитон, пара крыльев плюс-минус звезда.
И праведный лик, и высокие истины,
и кротость аскезы, и к ней две слезы,
а к ним – эти все осторожности гостьины,
с отказом от благ виноградной лозы…
 
 
И, значит, ни в коем, пожалуйста, случае
с ума не сходить, не парить в облаках:
какое нам дело, что звёзды падучие —
другие! – себя не держали в руках,
на то и другие… А тут – всё как надо бы:
всерьёз, навсегда, до последней черты —
и райский возок, спотыкаясь о надолбы,
везёт нас наверх от земной суеты.
 
 
Прощай, значит, жизнь! Уж отныне не хаживать
по лужам, а только бродить по лугам,
выказывать знаки вниманья, ухаживать,
смиренье блюсти, не мечтать о другом,
лелеять пергамент сухого отчётика:
мол, жил не греша – ничего сверх того…
Опять божество. А хотелось бы – чёртика.
Но – опять божество.
 

«Есть право пророчить и мышку ловить на мормышку…»

 
Есть право пророчить и мышку ловить на мормышку
компьютерной правды – во имя бессмертных идей…
но нет уже, видимо, права греметь в погремушку
и нет уже, видимо, права морочить людей.
Идёт пересмотр – и следствие губит причину,
и поздно шуметь, и упрямится старый верстак,
и есть уже вещи, которые мне не по чину,
их надо забыть и оставить на прежних местах.
 
 
Но, чёрт побери, не получится басен из песен,
пойду и умру за покинутый всеми редут,
поскольку я, в общем, ничем никому не обязан —
вот разве чернилам, которые не предадут:
мы вместе струились, мы вместе стекали – стихали
и снова кричали, и брызгали синей слюной
затем, чтобы вместе потом становиться стихами
и переставать наконец быть и ими, и мной.
 
 
Вот разве чернилам – за пристальность синего взгляда,
за то, что со мной они нянчились вечно… хотя
чернилам как раз ничего от меня и не надо:
испачкал все пальцы, иди отмывайся, дитя!
 

Мы увидимся

 
Мы увидимся в новом году,
не волнуйтесь, я сам Вас найду —
просто стойте себе, где стояли,
где спеклись наши жизни слоями
и где, пальчик смочивши слюнями,
Вы по льду рисовали звезду.
 
 
Мы увидимся в новом году:
просто стойте, пусть не на виду —
на-базаре-развале-вокзале —
у-витрин-у-весов-под-часами —
под часами ли, под небесами
просто стойте, и я Вас найду!
 
 
Мы увидимся в новом году —
я «бреду» не имею в виду,
но как знать… может быть, и имею:
что я, кроме как бредить, умею —
не ходить мне дорогой прямою:
мы увидимся в новом бреду.
 
 
Мы увидимся в новом бреду,
я клянусь, что я не пропаду,
просто стойте себе, где хотите —
хоть одна, хоть без свиты, хоть в свите,
просто будьте на этой планете,
мы увидимся в новом году!
 

«Это что ж за таверна такая… не помню, каюсь…»

 
Это что ж за таверна такая… не помню, каюсь,
но оно хорошо бы – там встретиться, хорошо бы
даже прямо сейчас, только в памяти полный хаос.
Если кто-то и помнит, то старенькая Тошиба.
Надо просто открыть один файл – навсегда закрытый,
защищённый навеки, на вечные, значит, веки,
то ли лаковым слоем, то ли ласковой позолотой,
то ли маслом оливковым… соком лесной ежевики.
Надо просто войти в этот файл – так, как входят дети,
несмотря на запреты, заборы, запоры, засовы:
надо просто войти, оглядеться и заглядеться,
ни о чём другом не задумываясь особо.
Можно с проводником: есть такой проводник по файлам,
проводник по всяким глупостям запоздалым,
сильно пахнущий хлороформом, нет, хлорофиллом —
не прочитанным в своё время коротким мэйлом.
Проводник по всяким глупостям беспризорным,
он-то знает, что безопасно, а что коварно,
и найдёт без труда покрытую свежим дёрном
в старом файле таверну под вывескою «Наверно».
 

«…ибо всякая Божия шваль…»

 
…ибо всякая Божия шваль
в свой бренчит колокольчик.
Комара сладкозвучного – жаль:
плохо кончит,
жаль осу, саранчу и слепня:
тоже звонкая живность,
жаль… кого бы ещё? – жаль меня,
раз уж так всё сложилось.
 
 
Полетаем-ка мы, побренчим,
погуляем по нотам —
над болотом, поляной, ручьём,
над холмом, над блокнотом —
и достигнем последних верхов:
там Господь шёлком вышит…
Жаль лишь тех, кто не пишет стихов,
жаль – кто пишет.
 

«Снова память расшумелась…»

 
Снова память расшумелась,
снова дремлют часовые,
память, память, Божья милость,
все пути твои кривые:
ни уйти, ни воротиться,
ни столкнуться, ни расстаться,
все твои чумные – птицы,
все твои шальные – танцы:
заморочит, искалечит,
небеса согнёт дугой…
Не ходи на тот конечик,
огуречик дорогой,
не подписывай кабальной,
не ручайся головой —
оставайся с колыбельной
хоть и мёртвой, да живой:
Бог летает высоко,
сладко рифмы молоко,
полно плакать, дитятко…
 

«И можно всё опять связать – хотя б вот проволокой тонкой…»

 
И можно всё опять связать – хотя б вот проволокой тонкой,
и можно всё опять сказать – допустим, даже повторяясь,
но можно и исчезнуть с глаз, легко взмахнув пустой котомкой,
не взяв ни слова про запас… – и не такой я бережливый.
Я разбазарил всё что мог, а мог когда-то очень много:
в день мог писать по сорок строк – по сорок строк и по сто сорок,
мог рисовать и рисовать, без сна и отдыха, ей-богу,
а мог на всё и наплевать с одной высокой колокольни,
мог пировать с самим собой – часами, мог и с небесами,
и мог болтать наперебой – Всевышнего перебивая,
и мог два пустяка сложить, чтоб вечность получилась в сумме,
а мог всё сразу отложить – хоть на минуту, хоть на сколько.
 
 
И вот… когда я не вернусь, ты знай, что мне всего хватило,
что, навсегда забыв Парнас, я и про нас с тобой забуду,
такое уж я тело, м-да, – небесное такое тело:
я просто не хожу туда, куда… – куда, куда! – в Фокиду.
Так вот, когда я не вернусь, совсем не в этом будет дело
(и не таков я, скажем, гусь, чтоб это кем-то замечалось!),
а в том, что, значит… стрекоза всё лето красное пропела —
и тут зима катит в глаза, как полагается по тексту.
Ну вот… когда я не вернусь, пусть всё останется, как было:
пусть светит солнышко, и пусть на белом свете будет август,
и барбариска за щекой, а в облаках – хоть звук футбола,
хоть волейбола, хоть какой любой другой игры душевной.
 

«Здесь у нас есть дом с трубою…»

 
Здесь у нас есть дом с трубою,
здесь у нас есть мы с тобою
и другие безделушки —
чайник с чашкой, плошка с ложкой,
пара глупеньких хи-хи,
и помада, и духи.
Есть и праздники, и будни,
есть заутрени, обедни,
есть сегодня и намедни,
день рабочий и обычай
отдыхать после шести,
есть «уйти» и есть «прости».
И совсем немноголюдно,
и всегда играет лютня,
что намедни – это ладно,
и сегодня – тоже ладно,
но потом уже – ни-ни:
слишком быстры наши дни.
Мы привыкли с неба падать —
падать-ничего-не-ведать,
скоро позовут обедать,
на столе стоит еда.
Детство, молодость и зрелость —
всё сбылось, всё пригодилось…
Ну подумай: что нам делать
в этом глупом навсегда?
 

«А вот это мне на потом…»

 
А вот это мне на потом:
мне потом идти по пятам
за одним проулком пустым,
где твой след сто лет как простыл.
И вот это мне на потом:
рыбка на крючке золотом,
птичка в серебристой сети
всех твоих пойми и прости,
пара-тройка общих друзей,
два билета в местный музей,
да сухая брешь под зонтом —
на потом, дружок, на потом.
А вот эта дура-строка,
всё ещё живая пока,
и почти пустой парафраз —
на сейчас, дружок, на сейчас.
 

Находки на ютских дорогах
^{Весенне-летняя коллекция}

№ 1

 
Такая зелёная штука
из нашего грустного века… —
стучащая, если нажать.
Потеряна у автомата
и в землю прохожими вмята
(потом распрямилась опять).
Она мне сказала: «Послушай,
я тут потерялась на случай
найтись… вот такие дела».
Была в ней внезапная милость,
когда она вдруг распрямилась
и прядку со лба отвела.
И я всё крутил эту штуку,
хотя ни единому звуку
не верил, а сам – ни гу-гу,
хотя понимал уже, в общем,
что как мы ни злимся, ни ропщем,
но я без неё не смогу.
И я всё крутил эту штуку —
несильно поранивши руку —
и делалось мне всё ясней,
что это, должно быть, навеки,
что все мы бродяги, калеки…
и было мне зйлено с ней!
 

№ 2

 
Новенькая втулка, ценность без упрёка —
никакого толка, никакого прока,
никакого смысла…
Надо было б смазать, если б было масло.
Кузнеца Гефеста золотая прихоть —
надо было б спрятать, если б было место
где-нибудь у сердца.
Втулку, шпильку, гильзу… – время экономить:
всё имеет пользу, всё имеет память,
всё имеет цену.
Всё однажды, после, зацветёт лозою,
изольётся мыслью, изойдёт слезою…
дайте только время.
Всё ещё вернётся из глубин колодца
на волне хорея, на хребте борея —
дайте только время где-нибудь у сердца.
 

№ 3

 
Должно быть (должно быть!), от киндер-сюрприза:
одна половинка – которая снизу,
одна полусфера…
разъяли и бросили, стало быть, дети.
Что было в ней – я не скажу, хоть убейте:
была в ней кифара!
Не то чтоб живьём… но объём полусферы
был ясный намёк на наличье кифары
когда-нибудь прежде,
когда ещё целым был круглый цилиндр,
когда ещё эти небрежные киндер
водились тут реже.
И я на минувшей кифаре на этой
исполнил припев моей песенки спетой —
давно уже спетой.
И прежние дни у меня за спиною
шептались и шли осторожно за мною
коротенькой свитой.
 

№ 4

 
Чьё-то проволочное колечко
всем на счастье… хоть и не наличка,
а немалый подарок небес!
Поглядеть – так совсем золотое
и наполненное пустотою
с бриллиантом внутри, хоть и без.
Ах, прощайте, мои домочадцы,
я сегодня уеду венчаться
и назад не вернусь никогда,
а когда я вернусь, я не знаю:
это знают колечко резное
да воздушных колёс обода.
Но когда я вернусь, вы прочтёте
обо мне в прошлогодней газете,
что он, дескать, уехал назад…
Вы тогда не хватились потери,
да все годы давно пролетели —
и ветра сквозь колечко сквозят.
 

№ 5

 
Стеклянный шарик, каких навалом, – с отливом алым:
таких видали-перевидали в счастливом детстве,
но, как и в детстве, опять загадка: куда с ним деться,
хоть и не лишний, а никчемушный – в большом и малом!
Бывало, катишь такой вот шарик куда не знаешь
и всё гадаешь, зачем бы это, к чему бы это…
Теперь-то ясно: всему на свете цена одна лишь —
цена гаданья, цена вопроса, цена ответа.
Пусти под горку, сожми в ладони, храни в кармане:
такая круглость везде в почёте, везде сгодится,
её на свете давно, пожалуй, нет и в помине —
но только дети об этом знают, да вот… индейцы:
они увидят стеклянный шарик – и станут биться
между собою за право шарик пустить под горку,
сжимать в ладони, хранить в кармане – и плакать горько,
коль не достался… а так хотелось, такая ценность!
Они насильно тебе подарят перевитое
копьё и перья, колчан и стрелы с весёлым гулом —
за это право владеть священною пустотою:
пространством полым, прозрачным целым с отливом алым.
 

№ 6

 
Что-то вроде чего-то вроде —
милость некая Христа ради:
то ль булавочка, то ль заколочка…
Так бывает: подкинет улочка —
и не знаешь, куда девать!
Бросить жалко: и так уж брошена —
лучше как-нибудь по-хорошему:
взять почистить, окантовать…
Пусть висит, на стене блистая —
милость Божия золотая
от беспечной прохожей девочки,
разбросавшей свои обновочки —
что куда, кому Бог пошлёт:
где коробочка, где улыбочка… —
вертихвостка, стрекозка, бабочка,
угодившая в переплёт!
Её больше на свете нету —
она жизнь свою как минуту
прожила – и ищи-свищи-с:
по булавочкам, по заколочкам…
по заброшенным тёмным улочкам —
по уличкам её вещиц!
 

№ 7

 
Всем осколкам осколок, с пожаром на скулах:
память печи, и сечи, и речи усталых
полководцев, с тоской говорящих солдатам:
мы могли бы остаться в живых, но куда там!..
Мы могли бы остаться в живых, но куда там —
мы разбросаны по безымянным редутам,
чтоб вождям нашим – лживым, богатым, надутым —
безопасно бродить по торжественным датам,
чтобы детям, войною не слишком задетым,
собирать черепки по редутам… да где там,
есть один лишь осколок!
И я им владею,
я владею им и с каждым днём молодею,
и уже я готов умереть за идею —
за какую-нибудь за идею седую.
Но покуда не умер, живу – в ус не дую,
в ус не дую, а только владею, владею
под одною звездою, своею звездою.
 

№ 8

 
Полусогнутая пряжка:
если хочешь, застегни —
хоть навеки, хоть немножко,
если хочешь, застегни
или просто так любуйся,
или об заклад побейся,
эту пряжку заложив:
проиграешь – будешь жив!
Эта маленькая участь
на земле лежала, скрючась:
если хочешь, распрями —
молоточком ли, совочком,
задушевным ли словечком,
если хочешь, распрями.
Нам и всем немного надо:
хватит слова, хватит взгляда,
хватит просто чтоб подули,
пусть и из далёкой дали,
на горячее чело…
даже и, на самом деле,
хватит вовсе ничего!
 

№ 9

 
Крышка от некоей ёмкости —
просто немыслимой ломкости:
взялся покрепче – и нетути!
В общем, при полной ненужности
требует бешеной нежности,
не говоря уж о трепете.
Что ею было завинчено,
знать, без сомненья, заманчиво —
впрочем, не так обязательно.
Ясно, что что-то воздушное,
перистое и нездешнее —
облако, светлое затемно?
Крышка потеряна, пулноте,
облако стёрлось из памяти —
только его мы и видели!
Джинн из сосуда никчёмного,
«Дух Ничего» наречём его,
ищет себе повелителя.
 

№ 10

 
А заглянем хоть под этот под тяжёлый половик:
грошик ломаный, однажды потерявшийся навек
(не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек), —
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся
не волнуйтесь, имярек.
Думал, потерял – и ладно, думал, век давно истёк,
а смотри-ка – появился развесёлый антиквар,
ходит песенку мурлычет развесёлый антиквар:
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся
не волнуйтесь, имярек.
И печатают в газете объявленье в пару строк:
«Грошик ломаный утерян, до обеда позвонить» —
и спешат все телефоны до обеда позвонить:
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся,
не волнуйтесь, имярек.
И несутся к антиквару целых двести человек:
грошик ломаный нашёлся, потерявшийся навек!
Не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек:
грошик ломаный нашёлся,
разумеется, нашёлся,
не волнуйтесь, имярек.
 

№ 11

 
Открыточка с оторванным углом —
и пусть оторванным, и поделом:
была бы целой – не было б резона!
А так – смотри, какая благодать:
стоять и зачарованно гадать,
чем кончится у них конец сезона.
И без того там слишком много слов —
и без того чрезмерно тороплив
рассказ о небывалом изобильи
даров природы и любви даров,
дневных походов и ночных костров,
и тяжело дышать от звёздной пыли.
И без того избыточно легка
порхающая по строкам рука —
хотелось бы поболее нажима,
хотелось бы потише мыслям течь…
как вдруг – внезапно прерванная речь,
и будущая жизнь непостижима,
и тотчас же приходит волшебство:
оно в уменьи не сказать всего,
запнуться на случайном новом смысле —
и если оборвать себя на той
или на этой быстрой запятой,
и если вдруг расплакаться, и если…
 

№ 12

 
Может, конечно, и выбросили —
с них станется, с южных ютов! —
но сначала у неба выпросили,
понятно, что для полётов:
пёрышко с разводами радужными,
из самых простых, голубиных
(местными тяжёлыми гражданами
почему-то особенно любимых).
И я полечу на том пёрышке
куда-нибудь в дальние гости —
я полечу на том пёрышке
на Берег Слоновой Кости,
где разные пёрышки сотнями
порхают вокруг и горят,
особенно – днями субботними
и воскресными, говорят.
У меня есть кошёлка марлевая,
я туда их все соберу —
и предстану, грехи замаливая,
перед облаком на ветру:
дескать, был и я среди спорящих,
расшибал пространство плечом…
между тем как всё дело – в пёрышках,
а больше совсем ни в чём.
 

№ 13

 
А вот это у нас – от чего?
Да помилуйте, ни от чего:
ведь не всё от чего… ах, не всё от чего,
есть ведь что-то и ни от чего!
Ну, допустим, оно – от тревог,
тех, к которым ты слишком привык:
с неба лёгкий кивок – и не стало тревог,
не тревожься, чудак-человек!
От соблазнов на старости лет —
скажем, стать на тонюсенький лёд…
с неба тихий привет – вот и нет их как нет,
тех соблазнов на старости лет!
Дальше сам говори, мой родной:
от игрушки нелепой одной,
безделушки одной, побрякушки одной —
от одной от судьбы заводной.
Где получится – там и повесь,
только лучше, конечно, не здесь:
здесь и так уже есть… столько всякого есть,
что не съесть, и не счесть, и не снесть!
 

№ 14

 
Да как-то и не знаю, чем назвать, —
ничем не назову, так и оставлю:
ведь я же… я отправился на ловлю
чего-нибудь, дружок, – что Бог пошлёт!
А Бог послал такую, значит, вот
забаву… позабывши дать ей имя
(чтоб, например, не спутали с другими,
не приняли за что-нибудь ещё).
Но ей, забаве, видно, наплевать,
как называться – ей бы лишь катиться,
катиться, и сиять, и золотиться
по утренней, по гладкой мостовой.
Поскольку что имеем – не храним,
поскольку счастлив только аноним —
не наречённый и не обречённый
нести чужое имя на плечах,
но – золотиться, и сиять в лучах,
и думать обо всяких мелочах,
и быть лишь самому себе причиной!
 

№ 15

 
Или – летела себе золотинка,
так и летела: бездомно и тонко
что-то такое звеня на лету…
дескать, летишь вот, звеня и сверкая, —
жертва вопроса: а кто ты такая,
чтобы сигать в высоту?
В общем, конечно, никто не такая —
просто немножко лишилась покоя,
вот и взлетела – и всё, и конец.
Нет на сей счёт никаких объяснений —
есть только день… невозможно весенний:
свет, и тепло, и скворец.
Кто б ещё понял, зачем мы летаем!
Люди вон тоже летают – не то им
скучно, и грустно, и… как-то не так:
вот и простая одна золотинка
в небе весеннем – рутина… рутинка,
будничный образ, пустяк.
Можно, конечно, поймать и разгладить,
можно и как-то иначе уладить
эту судьбу – да зачем же, лети:
мы обозначим тебя в каталоге
как экспонат, что всё время в дороге,
как аватару пути.