Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

4

И все же в Штаты Оутс был вызван. Причем, чему очень обрадовался, без Алекси Соммера. Вместо него его сопровождали два явных и неведомо сколько тайных агентов. Явными были писатель Дитлер Грин, известный под личиной писателя Саввы Морского, и Джачито Панетти – итальянского происхождения голливудский актер, кажется, играющий преуспевающих бизнесменов.

О том, что у Дитлера было сомнительное прошлое, Оутс не сомневался. А что из себя представлял актер, понятия не имел.

Грин, как всегда, много болтал.

Вот и сейчас его надирало рассказать, как он ездил в Волгоград и там ел осетровую икру ложками.

– Не поверите! – кричал он. – Поставили перед нами чуть ли не корыто и говорят: «Гуд бай, ребята!»

Потом он рассказал, как художественный директор фирмы, которая производит икру, устроил концерт.

– Что там было! – восклицал он. – И главное, творческое общение никем не контролировалось. Правда, полицейские их были. Но они разинув рот смотрели на меня. Видимо, первый раз видели живого писателя.

Оутс, почти не слушая, смотрел на верхнюю кромку облаков, напоминающую арктическую пустыню, слушал, как чуть подсбивался на какой-то заичке один из двигателей, и размышлял о том, зачем это он вдруг внезапно вызван в Вашингтон.

Хотя, если честно, ему неведомо, куда ему, собственно, ехать. Билет был до Нью-Йорка. А там…

Почему-то исчезновение Хога он все же связывал с какими-то своими неудачами. Серьезным минусом в его работе было, конечно, похищение дочери Валерия Самдеева. Может, Майя, действительно сломленная наркотиками, и мешает отцу входить в контакт с Горбачевым, чтобы создать нейтральное поле, в которое и полагается вторгнуться Оутсу? Но, скорее всего, она никакая не ясновидящая, а просто по молодости лет об этом растрепалась, и отец поддержал причуду дочери. И теперь ее зря мучат, выпытывая того, что она не может сделать или совершить.

И еще, в чем он не хочет признаться даже самому себе, ему почему-то кажется, что политика власти в России меняется по совершенно от него не зависящим причинам. Потому как большинство людей, с которыми ему приходилось встречаться, думает нормально. И политическая испорченность почти никого не тронула. И та некровавая война, как ее тут зовут, «холодная», в силу особенности человеческой психики не воспринимается сколько-то серьезно.

Замкнутые на себя те же писатели или ученые отлично знали, что прижим есть прижим, что психология жертвы – любым путем освобождаться от пут. Но моральный принцип был иным. И потому не приносил пользу истории.

Подоплека поступков, как отлично знал Дэвид, кроется в человеческой сущности, а не в том, что та или другая личность пытается исповедовать или зрить.

Цивилизованный способ, конечно, требует не поддаваться разрушению социальных явлений, которые уже были достижимы.

Но как хочется понести нравственные утраты, чтобы потом прослыть в народе великомучеником.

Поскольку всякое раздумывание обязывает прийти к какому-либо выводу, не допуская внутреннего расслабления и урывчатых действий, потому психологическую проблему надо решать, займя в обществе надлежащее место и получая за свои деяния честные деньги.

Многострадания последних десятилетий навели многих на мысль, что мужские игры хороши только тогда, когда есть раненные самолюбием прекрасные зрительницы. Народу демонстрировать свои мускулы по меньшей мере пошло.

В Нью-Йорке почти не задерживались. Этот угластый город не нравился Дэвиду. Слишком много в нем было рекламной чопорности и топорного лоска.

Почему-то всякий раз, видя статую Свободы, Оутс вспоминает русскую пословицу «умом не раскинешь, пальцами не растычешь». Ведь вот вроде и великая держава Америка, но на карте похожа на лоскутное одеяло. Так – и тоже угласто – поделили ее штаты. Да и сама-то она разрослась на две трети всего только в прошлом веке. Сперва у Франции купили Луизиану, потом приобрели у Великобритании Орегонский край. Флорида тоже куплена у Испании. И только Техас присоединен насильственно да Калифорния с Невадой завоеваны у Мексики.

Всякий раз, когда Оутс оказывался в Штатах, он неожиданно ощущал, что теряет свое нареченное разведкой имя и становился тем самым обыкновенным психиатром Жан-Марком Бейли, которому не было дела ни до политики, ни во всего того, что с нею связано. Денег ему хватало, славы было в избытке. Что вдруг защекотало самолюбие, когда предложили совершить, как все говорили, «комбинацию века».

Он знал наперечет тех психиатров, которые могли бы выполнить то, что предложили ему, может быть, даже лучше. Но в ЦРУ, как говорится в России, глаз положили именно на него. И это, видимо, польстило.

Правда, потом он все больше и больше ощущал, что попал не в сферу профессиональной работы, а обреченности научного любительства. Когда нельзя было просчитать, что произойдет или случится в следующую минуту.

Кто-то из свежих эмигрантов сказал: «Когда страна перестанет тревожиться за одного из нас, она потеряет всех».

Именно потерянность чувствовал и он. Нет, в ЦРУ все было отлажено с четкостью безупречного механизма. Его – стерегли, по-русски сказать, ко всему этому и «пасли», то есть за ним же – за разведчиком – шпионили. Переглядывая газеты и находя в них те публикации, через которые проникали шифрованные задания, он не переставал удивляться изощренности конспираторов. И все же была какая-то незащищенность и голость. Не было в почете обыкновенное устройство жизни, воспитываемое не государством, а личностью, которое за тебя радеет. И как бы за всем стоял безмолвный упрек: «Вот мы тебя кормим и содержим, а ты…»

Он не хотел простирать своих знаний, а тем более влияния дальше положенных ему пределов. Потому что знал: рано или поздно наступит тот самый кризис доверия, который пережили все гиганты прошлого, когда без клочка доказательств тот, кто считался самым-самым, вдруг выпадал в осадок истории. В гнусный ее осадок.

Потому форма поведения, выработанная им, не была отягощена ситуациями, возникшими вдруг. Ибо он наперед знал, какой фактор когда и как улегает в общее, ему уготованное положение.

Цэрэушники, как им было замечено, на ученых смотрят с некоторым пренебрежением. Они им кажутся людьми без прошлого. У них нет национальной заносчивости, а значит, и того кондового патриотизма, который, как они считают, и создал нацию.

И главное, в сущности им нечего скрывать из того, что у них было и что привело к деформации личности настолько, что она теряла всякий, а не только человеческий облик.

«Думайте одной извилиной, – наставлял своих подчиненных Бернар Уильямс, – и знайте, что испорченность собственной натуры – ваше главное достоинство».

Где-то, читал Оутс, выходит газета с названием «После суда». Наверно, она пишет о заключенных. Что-то подобное надо издавать и в ЦРУ. Для тех, кто пережил жизненный кризис, проклял несовершенство системы, продрался сквозь сито наблюдательной комиссии, следящей за его психикой, и как провинившийся перед обществом и дальше пошел пребывать в изматывающей душу гражданской апатии.

И это все ждет-поджидает его. Пока он блюдет чьи-то интересы, худо-бедно держит подконтрольность над тем всем, что ему поручили, выполняет свой моральный долг и, главное, имеет шанс на успех, до тех пор за ним соблюдается тот социальный статус, который послужит основой однажды оставить его в покое.

А пока надо больше и больше совершенствовать формы удовлетворения противоречий, вгрызаться в анализ событий, гасить в себе приверженность к идеалам и помочь поставить на колени у паперти кормящую весь мир Россию.

Тем временем из Нью-Йорка, где они чинно отобедали в компании журналистов, которым обычно заказывают политику, они снова зарулили в аэропорт.

И опять никто не сказал, куда на этот раз несут их черти. Да Оутс уже отвык любопытничать. Он устроился у окна с газетой в руках и там неожиданно натолкнулся на сообщение, что некий праздный любитель неба мистер Майк Хог решил совершить впервые в жизни затяжной прыжок с парашютом. Покойному было сорок семь лет.

Оутс похолодел.

«Убили! – пронеслось в сознании. – Но за что?»

Он знал, как после смерти Карлы он боялся высоты. И – вдруг…

– У меня в Москве есть один знакомый, – тем временем точал Дитлер, – его фамилия Грамолин. Так, видимо, он получил это прозвище как алкоголик. Всегда говорит одно и то же: «У тебя там грамольки нету?»

Самолет приземлился в Лос-Анджелесе.

5

Лос-Анджелес встретил их влажным теплом. Ветерок слегка играл в вихрах пальм. Океан дышал широко и вольготно.

Оутс любил Калифорнию. Тем более что в Санта-Барбаре жил его один родственник, в Анахайме – второй. И с тем и с другим он не виделся целую вечность. А в Сан-Хосе обитал психиатр Николя Дрю – милый такой француз, умеющий готовить кофе по-турецки.

Но Дэвид знал, что даже тут, в Америке, он себе не принадлежит, потому неведомо, как им распорядятся его хозяева. Может, вот так же, как Хога, заволокут в небо и бросят оттуда без парашюта.

У самолета их встретил крытый фургон.

Из тех, кто роился вокруг, Оутс знал двоих – полковника Джеймса Хардуэя и капитана, выходца из Австралии, Эдриана Игла.

Остальные явили собою некую серую толпу.

Когда расселись, чтобы ехать, Дитлер сказал:

– Лос – по-немецки – «давай». Интересно, чего мы тут кому-либо должны давать?

– Скоро узнаете, – с улыбкой пообещал Джеймс и, придвинувшись к Оутсу, спросил: – Вы дружили, да?

И Дэвид понял, что полковник говорит о Хоге.

– Он был хорошим парнем, – ответил Оутс. – И потому тяжело воспринимал тяготы жизни.

Они помолчали.

И вниманием опять завладел Дитлер, пересказав всем, кто тут был, как ел в Волгограде черную икру из корыта – да ложкой.

– Так вы, что, ждете преклонения перед вашим мужеством? – спросил Игл.

– Почему?

– Потому что наевшийся икры, как аллигатор, не ест полгода.

Все засмеялись, потому как именно в это время Грин аппетитно поедал сэндвичи.

– Как Россия живет? – спросил Оутса Хардуэй.

– Всяко, – ответил Дэвид. – Но главное – весело. Какую бы глупость ни творили политики, а русские – смеются. Удивительная нация!

И хотя Джеймс не задал очередного вопроса, Оутса понесло на него ответить:

– Горбачев – атеистически мудр, но, как изгнанный за веру инок, слишком наивен. Ему кажется, что коммунисты, настроенные только разрушать, способны на менее позорные деяния. И он серьезно думает, что они еще что-либо построят.

– Да, – подтвердил Хардуэй, – угрозами всему человечеству они, конечно, повредили своей репутации.

– И дело даже не в этом. Правившая партия там породила нигилизм. А фальшивые проигрывания типа свободных выборов смешили даже убежденных партийцев. Потому Горбачев сейчас воспринимается как очередной клоун, который провалится в третьем акте.

– Зато политические амбиции там на высоте.

– Конечно. Тем более когда сейчас уже явно обозначился коммунистический феодализм.

Они, наверно, еще сказали бы друг другу много всего, но фургон остановился и шофер отпер дверь.

И Оутс увидел, что их привезли в пригород Лос-Анджелеса Беверли Хиллз и высадили возле одного из роскошных особняков.

– Хэллоу! Оутс! – вскричал идущий ему навстречу толстяк Бернар Уильямс.

Был он в своих вечных подтяжках, с неизменной сигарой во рту.

– Рад вас видеть на родной земле! – патетически вскричал он.

Дэвид молча поклонился. Полковник и капитан отдали честь.

Они вошли в просторный зал. Штор на окнах не было. Как и не присутствовало никакой видимой охраны, и Оутсу вдруг подумалось: «Неужели все кончилось? Может, уже больше никуда не надо ехать. Вот сейчас поблагодарят, так сказать, за службу, и – все».

– О! Гут прима! – по-немецки воскликнул за его спиной Дитлер, на языке своих предков признав, что и простота бывает очень хорошей.

Вышел хиленький человечек, и вослед за ним поволокли явно ему не по размеру трибуну.

– Когда политика становится системой прояснения, она перестает быть таковой.

Эту фразу карлик сказал раньше, чем зашел на трибуну, и, убедившись, что за ней его почти не видно, попросил подложить несколько книг. И на обложке одной из них Оутс прочел, что это «Капитал» Карла Маркса.

Стоявший рядом, почему-то не сидевший, как все, полковник слегка похмыкнул.

– Из источников, которые заслуживают доверия, – продолжил докладчик, – становится ясно: Россия напечатлена чем-то новым, ранее ей неведомым.

– Чем именно? – бесцеремонно спросил Уильямс, сидевший где-то далеко за спинами остальных.

– На последнем съезде партии Горбачев сказал, что перед законом должны быть все равны, и сразу же создал себе оппозицию. Так же, мистер Оутс?

Дэвид кивнул.

– Но почему красный политик дошел до такой мысли? Да потому что обещания свободы в России с семнадцатого года не вышли за рамки пустопорожней болтовни.

Он вышел из-за трибуны, подошел к столику, где стояло несколько бутылок с напитками, открыл себе пепси-колу. На ходу обратно завязал еще одну фразу:

– Партийные симпатии всегда на стороне демагогов. И всякий, кто молчит, – уже опасный автор. Кто его знает, может, он в эту пору обдумывает цивилизованный вариант, который чужд пещерной стране?

Оутса начинало поджевывать чувство некой обиды. Он даже точно не мог сказать, за что и на кого обижается. Но умный этот дом как бы растворялся в некой глупости. И все заквасила та самая пресловутая ложка дегтя.

А карлик продолжал:

– Опять же на последней партийной конференции Горбачев изрек, что наконец-то коммунисты должны за что-то отвечать. И тут его ожидало уже дикое противостояние. Потому как в России не привыкли тушить пожар те, кто поджигает. И высшая власть, чем-то схожая с Божьей, поддерживала в этой сфере монопольное положение.

Конечно, оратор был знатоком всех процедурных тонкостей. Он знал, что такое аппаратная борьба, какую позицию кто в какой момент займет. Но он понятия не имел, на чем держится единство громадной страны. И что Россия – это целая культурная эпоха человечества.

Оутсом овладело какое-то бездумное оцепенение. Потому как политическое обновление, которое началось в России, было результатом очень тонкого маневрирования, интриг, воспитания трепета перед носителями власти. Это с той переносной трибуны все кажется просто. А в жизни стабилизовать ту или иную ситуацию, даже использовав самый разумный аргумент, ой как бывает непросто. А все дело в том, что человек, заряженный совершенно на другие ориентиры, нетипичные требования воспринимает как посягательства на его национальную оригинальность.

Он вспомнил одного журналиста, с которым – в ничем не обязывающих тонах – обсуждал принципы финансового созревания. Куда, к примеру, направить экономическое мышление, чтобы не распылять платежных средств.

– Это только у вас возможна, скажем, устричная война! – вскричал он. – Социальная сознательность нашего человека настолько высока, что он никогда не опустится до капиталистического безумия.

– Но весь тлетвор в том, – возразил Оутс, – что у вас был НЭП. Который наглядно показал: когда нормально живет бизнесмен – и люди вокруг него не чувствуют себя изгоями.

Журналист горячился. Ему до сих пор казалось, что истинным одарителем народа являлась госплановая нечисть, которая бессилие режиссера скрашивала заведомо дутыми цифрами.

Ежели он ослаблял хватку, то снежный ком экономического беспредела тут же потрясал инертную систему. И начинали искать крупные направления, куда бы направить главный удар политического бескультурья.

В спарке с прошлым пронизанная тоталитарным мышлением страна не опиралась на людей с деловой порядочностью, не разрабатывала свой кодекс правил, а подключала агрессивный национализм, списывая все свои промахи на политическое противостояние капитализма и социализма и пользуясь вместо доводов уже ставшими привычными окриками.

И нигде, как в России, существуют пороки немыслимой протяженности, они одновременно демонстрируют ровную замкнутость и почти планетарную открытость. Но только чтобы пользователь этим всем не заметил, что, скажем, неприятие чужого успеха – это всего-навсего издержки школы опыта, не очень четкое утверждение партнерства, и что даже литература в социалистической стране является групповым делом.

Культурный герой у них – это тот, кто гордится тем, что ему же подобный, только на Западе, брошен в экономическую пропасть. Или из-за какого-то промаха вступил в противоречие с финансами.

А как все глумятся над безработицей в Европе и Америке, не понимая, вернее, не желая понять, что конкуренция, которая ее порождает, вмиг поставила бы Россию на колени, поскольку то, что она производит, почти не пользуется спросом.

Социализм – это экономическая передышка. Да и политическая тоже. А когда явится истинная демократия, то вдруг поймется, что замечательная забывчивость, которой страдают русские, прощая своих врагов и прегрешения друзей, тут же отойдет на второй план.

Типичный случай. На дороге – по расхлябанности – оставлен каток, приглаживающий асфальт. Встречный водитель ослепил того, кто ехал на высокой скорости. И все погибли. Холм из венков, но виновных нет. А ведь это обыкновенный дорожный бандитизм.

И такая еще вот замечательная особенность, это клеймом виновности метить всех, кого угодно, только не тех, кто это совершил или тому способствовал.

Разговор с тем журналистом окончился ничем, почти так же завершился доклад карлика, который он окончил такой фразой:

– Если мир спасет Бог, то благополучие на этой земле обеспечит Америка.

А потом все было как всегда. Оутса снабдили очередными инструкциями. Когда уже казалось, что понежиться на берегу океана не удается, Бернар Уильямс, как всегда, растягивая и хлопая себя по груди подтяжками, сказал:

– Прежде чем вы встретитесь со своим другом Николя Дрю, просмотрите вот это.

И он сунул Дэвиду видеокассету.

6

В углу пожуживал вентилятор, мягкий свет искусно встроенных ламп рассеянно падал откуда-то сверху и не давал теней, когда Отус передвигался по номеру отеля.

Он включил видеомагнитофон, удобно обосновал свое тело в кресле и собрался смотреть то, что ему подсунул Бернар.

Сначала шли какие-то мелькания и музыка, потом возникла река, которую на плоту переплывали какие люди. Рядом с плотом – в уздечках – плыли кони.

– Когда враги подумали, – прорезался голос, – что храбрецы плывут, чтобы сдаться, те, небезразличные к идее не только быть спасенными, но и победить, явили тот позитивный характер, которой свойственен настоящим янки.

Оутс утопил кнопку ускорителя, и река, всадники, горы и все прочее принялось скакать и галопировать на экране, пока не окончилось чьим-то длинным трепом.

Дэвид остановил осатанелый бег на говорившем. Им оказался карлик, только выряженный в другой костюм.

– Вы видели, как люди только что пережили упадок разума. Потому раздраженное отношение друг к другу. Казалось, их подстерегает трагическая неудача. Но вскорости, к счастью для них, они поняли, что страх носит декларативный характер. Он существует как данность, и не более того. Потому ему надо противостоять. Вы видели, как они это сделали. И враги, которые не верили, что творят великое историческое дело, предвкушали, что через минуту-другую превратят этих наивных в груду окровавленных тел. Победители пленных хотят видеть только в качестве рабов. Но реальность не вписалась в ту канву, которая существовала до этого часа. И хитрость – принесла победу.

Оутс опять нажал кнопку ускорителя.

И вот на экране как естественная привязка к предыдущему сюжету возникла обыкновенная, хотя и обрамленная в квадрат ринга драка.

За кадром голос был гнусав и неразборчив.

Потому из всего, что было сказано, Дэвид понял, что дерутся между собой русский и американец.

Русский собранно и сосредоточенно шел вперед, а американец играючи уходил от его поползновений, явно клоуничал на ринге и, естественно, вызывал смех.

Но Оутс в молодости занимался боксом и видел, как американец на глазах теряет мобильность и с познанием ударов противника никнет и, что называется, падает ему на руки.

Но рефери, как взведенный, одаряет русского замечаниями, явно надеясь выжулить предупреждение.

Но вот кто-то взмахнул перед ним американским флагом, и бой разом приобрел иное качественное развитие. Русский стал уступать, пятиться к канатам, пропускать град неакцентированных ударов.

И тут прорезался другой, более четкий голос, который произнес:

– Заявляя о претензиях, надо знать, что они должны быть безусловно обоснованными. Русский этого не учел. Он думал, что привлекательный опыт в России сочиненных единоборств таит в себе долговременную опасность. Отнюдь! Наши ребята быстро раскусили все эти медвежьи хитрости. И вы видите, как Железный Майк разрушает русскую религию непобедимости.

Потом русский оказался на полу, и комментатор сказал:

– Уф! Я только сейчас ощутил свою грудную клетку, которую, как оказалось, все время держал на вздохе, так увлек меня этот неповторимый бой. Что же в конечном счете победило? Конечно, внутренняя дисциплина Майка, заряженность на необходимость работать столько, сколько нужно, и наш безусловный американский патриотизм. Вы видели, как взорвался наш боксер, увидев перед собой национальный флаг?

Оутс c грустью выключил видеозапись.

Он знал, что такое образование в бою. Еще никто ничему не научился, когда личный стиль на глазах терпел крах. Нужно быть вовремя на своем месте, к тому же тонко вводя как оружие профессиональное лицемерие. Бой – это умение ошибаться так, чтобы сбить с толку противника. А там – уж как распорядится судьба. Понравятся ли ей твои иллюзии или она отвергнет их как личное насилие.

Потому перед глазами Оутса прошла обыкновенная клоунада. Но зачем на нее пошел русский? Ведь ему-то, по всему видно, яснее ясного, что победить невозможно с помощью, пусть даже американского, флага.

Как это не смешно прозвучит, но Оутс поймал себя на ощущении, что соскучился по России. Как мечта грешника – пусть неизвестными средствами, но в итоге попасть в рай, так и Дэвид в масштабе пережитых им перипетий улавливал доминирующий ностальгический мотив. Там был чужой праздник глупости, но он был живой. Он исходил из непостижимой красоты народных сказок и без всякого снисхождения высмеивал своих – даже зело гневных – правителей.

В России привыкли, идя по бездорожью, подразумевать, что впереди укатанный путь. И глухо ропщут там только те, кто не может со всеми почувствованиями ощутить себя истинно русским. Кто еще верит в невозможность, что где-то на земле предков есть некая бабушка, которая сколотила состояние, чтобы вручить ее своим свернутым в улитку внукам.

Некоторым, кто в конечном счете понимает, что пора перестать быть смешным и поменять гениальные фантазии на грустные вопросы: нужен ли ты бабушке, не умеющей умереть без благородства, тебе ад-ресованного? А существует ли на земле обетованной та бабушка вообще? Может, это мозговой оргазм, оплодотворенный негодяйством?

В Москве на правах обывателя Оутс чувствовал себя более комфортно, потому как не видел фальшивого народного ликования – оно уже ушло в прошлое, там никого не бросало в объятья незнакомых людей. И каждый, кого порой пришлось о чем-либо спросить, старался остаться неназванным.

И все же где-то внутри, под спудом, существовали, политически сказать, и национальная воля, и общественное сознание. Хотя никто не рвал на груди рубахи, кричал, что иного пути он не приемлет.

Как-то один журналист пожаловался, что его преследуют безучастность и апатия. «Знаете, – сказал, – кажется, что из праздника ушла жизнь. И разрозненный мир предстает в чем-то зоологическом, и грустный комментарий ко всему происходящему уже не остановит ужас крови».

И Оутс тогда не сознался, что то же самое об Америке ощущает проще и грубее. Хотя социальная поверхность там, как океан в штиль. Только чуть бризует, поколышивая взор, который брошен на эту поверхность.

Хорошо познавшие прошлое, ведшие безюморные длинные беседы, не пышели антисоветской злобой, в положительном тоне ведя разговор обо всем, что касается России.

Но умонастроение, как правило, скрывает первичные порывы, и малодушный национализм теряет свой охранительный статус. И все, словно единственные наследники человечества, углубляются в глобальное мировидение, где Бог овеществил то, что должно на все века остаться дьявольской бездной.

Как правило энциклопедию зла открывает не иллюзия русского сознания, не формальная сторона сюжета, недостигшая торжества, а жестокое сладострастье, опьянение добром, когда стыд и добродетель рыдают в подмышках друг у друга.

И все станет на свое место только после того, когда одновременно всеми поймется, что только один Христос хотел принять муки от всех людей сразу, потому что понял, что человечество греховно, а природа мира настолько несовершенна, что иного пути нет, как побаловать всех одинаково искушенным знанием.

Оутс вдруг почувствовал, что в номере нечем дышать. Мысли и чувства, спрессовавшись, как бы составили мистерию мировой истории, а условный рай отодвинулся настолько, что дойти до него способен только тот, кто мог бы одновременно, презирая себя, идти противу всех, кто уже – раньше его – успел полюбить ложь.

И он, наскоро обрядившись во все пляжное, вышел из отеля.

И тут же ему встретился Дрю.

– А мне сказали, – протянул Николя обе руки Оутсу, – что ты еще не приехал.

Они полуобнялись.

Дрю как всякая провинциально претендующая на известность личность, кажется, где-то совсем близко держал молчаливую молитву. Словно призывал: «Тоскуйте, горюйте, радуйтесь молча». И у него всегда был особый сосредоточенный уголок души, в котором жила главная христианская заповедь: «Давая – получаешь, прощаешь – да прощен будешь».

Именно им, как он об этом ни раз говорил, был подсмотрен сам момент озарения. Когда словесные молитвы вдруг обрели материальный вид, а тело, как ненужный свидетель, осталось ко всему этому чуждым и каким-то чужим.

Это случилось у подножья Синая, где, кажется, даже в воздухе висит глубинный зов: «Приди, Господи».

Там же он пережил одно кофеечное происшествие. Познакомился с молодой женщиной, которая, сказала, принесла сюда суд над самой собой. Ей были ведомы только уставные молитвы. Она ни во что не хотела углубляться, потому что считала – не совсем знамое и есть та суть, которая нужна женщине. Она прочла все, что состряпали литературные кулинары последнего времени, восприняла Библию как памятник законности, но еще не могла постичь, что всякая уличенная в уличной настойчивости девка не являет собою диво. А необидная близость еще не повод для молчания.

Она созналась, что много лет бездетна и медицинское содействие не могло ей помочь в зачатье. Оттого и пришло это религиозное отчаянье.

Она сентиментально созналась, что еще не пробовала того, на что он упорно и настойчиво ее выводил.

Женщина делилась только неудачами. Так ведут себя нищие по духовному образованию люди. Когда кажется, что во всех случаях нужна объединительная нагота.

И когда ей показалось, что, подъедая зрение, пришла какая-то болезнь, она, пытаясь проморгаться, вдруг упала, смертельно раненная сном.

Так к нему пришла практика властвования. Вернее, тут она получила жизненную реализацию. Он видел фиолетовые изъяны на ее груди, чем-то похожие на помары в тетради. И уже составлял пророчества.

Когда она проснулась, он ей сказал, что теперь разумно было бы скорее посетить своего мужа. Она преданно посмотрела ему в глаза и, как бы напомнив, что у нее исламский склад души, сказала, что не хотела бы возвращаться в своей обреченный дом.

Подошла проститутка. Она вся исскалилась, глядя на них.

– Она припадочная, – сказала, пихнув жестом еще не отошедшую от видений праведницу. – И ей не вернуться в мир удовольствий.

Препарируя случившееся, Дрю видел, что в душе у падшей свально лежал разный хлам.

– Покайся! – порекомендовал он ей. – Твоя жизнь как расколотый надвое орех. Съедобны обе половины. Надо только избавить их от скорлупы.

– Скучный рацион чувств, – сказала она, – мне не подходит. Я пережила наркотическое привыкание к удовольствиям. Как могут повлиять на меня другие аргументы? Ведь она, – проститутка кивнула на праведницу, – готова идти за тобой сквозь муаровые поля, чтобы обрести нечто, ей еще не ведомое. Для меня неведомого ничего нет. Потому, немудрено заметить, что моя отрада – самые близкие кущи.

Они пошли от него в разные стороны, и он не ощутил прилива одиночества, потому как понимал, что над обеими заимел власть, и стоило ему только мысленно дать команду…

Дрю не был тем психиатром, которого привлекали эксперименты. Он не признавал ничью правоту, равно как и не принимал крайне выгодные условия. Его раздражали термины точной науки. И не очень-то убеждал уровень сегодняшних знаний. И он считал, что жечь ископаемое топливо – это все равно что кремировать себя. И любил утверждать, что человек у власти – это несчастный, который просто не понимает, что над ним домоклствует и давлеет, потому как мания величия не дает честность и благородство присовокупить к тому, что уже изгложено ложью и подхалимством. Высокая проба как человека начинается тогда, когда освобождаешься от пут заочно любить свою добродетель, а способность менять взгляды не привносишь в заслугу своей затхлой персоне.

Уверен он и в том, что совесть мужественно молчит тогда, когда оклеветанный народ верит, что глаголят ему пророки. Ведь сколько лет воспевала своих тиранов лакейская российская лира! И все ради того, чтобы у кого-то по лицу галопом скакало удовольствие.

– Судя по тому, что ты беззащитно взволнован, – начал Николя, – день у тебя состоял из суеты и раздумий.

– Ты, как всегда, прав, – ответил Оутс и вяло осведомился: – Ну а у тебя как дела?

– У меня был один знакомый, – не ответив на его вопрос, начал Дрю, – который в церкви продъяконствовал сорок лет. Так вот, он говорил: «Лучшая молитва – это молчание». Так позволь мне взять ее на вооружение.

Друзья взошли на эстакадку, что была вдавлена в океан. Внизу переталкивались волны.

– Надень чего-нибудь на голову, – наставительно порекомендовал Дрю. – А то солнце в этом году творит неслыханные проворства.

Оутс улыбнулся. И больше своим мыслям. Он мог терпеть многомесячное занудство друга. Но вот эта старческая забота имела какие-то рациональные мотивы.

– Что у вас тут, экологическая паника? – спросил он.

– Нет, Бейли, мы просто устали от пощечин, которые налево и направо раздаривает природа.

Услышав свое почти забытое настоящее прозвание, Оутс чуть придрогнул. Почему-то вспомнились женщины, утоляюще захлебывающиеся тем, что разжигало их желание. Так захотелось ему – именно теперь – рассказать обо всем, во что он посвящен и втянут, про то неожиданное самопонимание, которое, как уверенно пишут классики, окопьевывает характер, делает его острым и уязвляющим. Как пагубна переуступка идей, с которыми свыкся, как с добрыми соседями. И как непросто накопить друзей в стране, международная картина которой не отличалась разнообразием и тактом.