Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

Она сказала еще несколько ничего не значащих фраз, потом якобы призналась:

– Нет, у нас с ним, можно сказать, психологический роман. С ним я себя чувствую безумнее и маневреннее. И так порой хочется начать сызнова написание своей судьбы.

В заключение она бросила еще одну фразу:

– Классное руководство – это то, которое еще не съела гуманитарная блажь.

А потом было прощание и еще одно уверение:

– Сейчас он приедет с Лешей.

Она тут же вызвонила того самого Лешу, который интеллигентно явился тотчас и был выряжен в коробящие любителей традиции одежды. Особенно забавно болтался у него на шее явно женский шарфик.

Машина ждала у подъезда.

– К Ларисе! – бросил шоферу Леша.

И они – поехали.

Куимов не болел нравственным обновлением, но настойчиво проведенные в свое время в жизнь какие-то принципы нарабатывались как привычки, завышевшие собственные возможности на незримой тропе добра. Может, поэтому его последнее время тянуло на исповедальную литературу и отталкивали любые обожатели искусственных построений.

Но вместе с тем он не осуждал шустрых публикаторов, которые представительно переводили свою личную жизнь на современно толкующий язык и как бы подчеркивали, как слаба человеческая память. Ведь у каждого подобное, ежели не было когда-то, но непременно случится впредь.

Зычные вопли о новом мышлении, которые провозглашает сейчас очередной «партайгеноссе» – это опять же вынужденная капитуляция перед обстоятельствами, которые придумали сами. Ведь никто из живущих в Стране Советов не страдал от капитализма.

Как-то, совсем вскользь, Светлана сказала, что предпочла чахлое секретарство блестящей научной карьере. Зачем? Неужели у нее теперь столь любимая работа?

Они ехали неведомо куда, и Куимов думал только об одном: почему в диалоге подруг ни разу не прозвучал хоть отдаленный намек на его просьбу. Ну сейчас они заявятся к этой самой Ларисе, протянет он ей коробку конфет и цветы, которые купит по дороге. А дальше о чем говорить?

Леша включил музыку, которую перерезала фраза: «Выдвинетесь в депутаты, и вам сразу станут понятны все эти доводы».

Значит, жить чем-то своим в Москве – закономерное явление.

Они въехали в автомобильную пробку, и Леша обреченно сказал:

– С этой стороны Севзап закрыт.

И пошел колесить разными переулками и тупиковыми улицами.

И за все это время Куимов намертво забыл, что надо купить цветы и конфеты. Вернее, не попадалось подходящего места, где то и другое продавалось.

Они подъехали к огромной площадке, на которой стояли многие сотни «уазиков». Леша выскочил из машины и ушел в какое-то убогое строеньице с облупленными стенами, долго там был, потом появился с высокой белявой девкой, которая красила на ходу губы.

Она глянула на Геннадия с таким любопытством, словно он был произведением наивного искусства и надо поднапрячься, чтобы увидеть нечто в порыве собственного озарения.

От нее пахло Парижем.

– Отпускайте их, – сказала она, – и пойдемте пить чай.

Они вошли в небольшую закусочную, где узкая перспектива не давала увидеть то, что было в ее дальнем углу.

Но именно туда они и направились.

– Вам с лимоном? – спросила Лариса.

– Если это вас не затруднит.

У нее были зеленые глаза и чуть привеснушчатая шея.

– Вы писатель? – вдруг спросила она, и первая дивь подмыла его душу. Ведь в телефонном разговоре об этом не было сказано ни слова.

– Да в каком-то роде, – ответил он.

– Тогда книга с автографом за вами, – сказала она просто, помешивая в чашечке давно растаявший сахар.

Прояснелые мечтой глаза были устремлены куда-то далеко, потому Геннадий страшно удивился, что она не утратила нити беседы.

– Был у меня один знакомый поэт… – начала она.

– А почему в прошедшем времени? – поинтересовался он.

– При езде на лошади он чуть кренился в сторону, – продолжала она, не ответив на его вопрос. – И я вижу его как живого.

– Вы занимались конным спортом? – спросил Куимов.

Она несогласно отбоднулась.

– Нет, я просто любила лошадей.

Куимов думал, какой бы подвеселить ее шуткой. Потому как если женщина не закипает взором, значит, тот, кто возле нее, ей до притори скучен.

Но она вдруг спросила:

– У вас деньги с собой?

Он протянул ей пачку.

Не считая, она их уместила в целлофановый пакет и произнесла:

– Рада была с вами познакомиться.

И пошла, чуть приламываясь в талии.

И Куимова вдруг охватило отчаянье.

Нет, он не боялся, что его просто-напросто надуют. Убивала какая-то домашняя простота. Потом ему не давали выбрать машину из того множества, которое стояло за загородкой. И в этом тоже была своя ущербность или даже неприятие.

Он не успел до конца додумать эту мысль, как в забегаловку зашел седой вислоусый старик и поманил его пальцем.

Куимов последовал за ним, и его ужаснул вид того, что ему выволокли на свет божий.

«Уазик» – лежал.

Вернее, он стоял, но его сниклый вид говорил, что для того, чтобы он по-молодому, а точнее, по-новому вздрючился, над ним надо хорошо и долго работать.

– Вы знаете, как выезжать на кольцевуху? – спросил старик.

Куимов кивнул.

Хотя понятия не имел, как отсюда выбраться вообще куда-либо.

– Ну что, – протянул ему руку вислоусый, – пожелаю счастливого пути!

Геннадий сел за руль, и новая дивь чуть не отравила в нем разум. «Уазик» был, как говорится, под завязку загружен разными частями. Причем там не мелочились. На заднем сиденье лежали два новых мотора, три задних моста, один – передний.

А через неделю Куимову позвонил министр.

– Гена! – сказал он. – Приезжай в конце той недели, кажется твой вопрос, наконец, решится положительно.

Куимов сдержанно поблагодарил.

И вот именно тот случай породил в нем ощущение какого-то унижения. Ведь на что только не брошен был глаз в его доме, все добывалось ценой нравственных потерь. Холодильник достался по блату, цветной телевизор – по знакомству. Даже кроссовки – чтоб они сгорели! – и то появились после длительного разговора с зевотной жеманной тетей, считающей, что «Тихий Дон» написал Гоголь.

И тогда он вдруг понял, что единственной отдушиной в этой безумной затхлости будет созданный им роман.

Нет, в нем не будет осуждений, но пройдут рассуждения, как мы могли докатиться до той самой жизни, которая унижает уже тем, что она есть.

А ведь кто только не клялся в неразменной любви к народу. И в лучшем случае появлялись некие гладкие отношения. И душа тяжелела от каждого легкого чувства.

Но как было переловчить руку на то, чтобы она писала менее жестко, чем это происходило в жизни? Ведь упрекнут же в нетипичности.

Именно такое же затруднение испытал он, когда писал о гражданской. Сразу же, как только легли первые страницы на стол цензоров, обвинили в антисемитизме.

А что было поделать, когда в том же Царицыне председателем исполкома был Рувим Левин, секретарем губкома Бронислава Абрамовна Клионская, жену Минина звали Рива, а у доктора, который всех лечил, была фамилия Славентантор?

А все почему? Да потому что первым лицом был Яков Зельманович Ерман.

Русской, кажется, была только его невеста – Лиза Меламед.

Ну как было от них от всех откреститься, когла в любой газете мелькали фамилии одной и той же нации. На заводе имени Михельсона Фани Каплан-Ройтблат стреляла в Ленина. А в Ярославле были убиты Нахимсон и Закгейм.

Приболел Ленин, и у его постели того же племени врачи – Минц и Рейсброт.

И ведь нет других фамилий! Как из себя изжить правду?

Потому и сейчас, по крохам ловя одиночество, Куимов пытался закрепить за собой какую-то ясность. Чтобы хоть она дала бы возможность распрямиться духом.

4

Жене кажется, что звезды в Александровке огромные и лохматые, словно снежинки, на которые смотришь сквозь увеличилку.

Куимову так не кажется. Вернее, он на небо не смотрит. Ибо ему, как когда-то метко заметила Светлана, путают ноги стихи.

Потому, когда он их пишет, ему надо обязательно ходить и смотреть себе под ноги.

Вот и нынче долго он пытался в доме совместить скрип подошв и стон половиц, когда, вдруг заметив, что за окном давно ночь, вышел во двор и, слушая улюлюканье сверчков, начал нашептывать то нечто, которому суждено стать кое-чем:

 
Непостижимая наука
Бежать за временем вослед,
Когда отчаянная скука
Теснима, как бронежилет.
 

Он, кажется, физически почувствовал эту тяжелину и обреченно повел дальше:

 
Когда нечаянная радость,
Как неожиданная блажь,
Тебе свою вверяет сладость
И остроклювый карандаш.
 
 
И ты растерянно и скорбно
Даешь одно понять уму,
Что все, что шествует загробно,
Уже не нужно никому.
 

Рядом сонно вскричала какая-то птица. Прочертила полукруг летучая мышь, и стихи, словно камень, сторгнутый с меловой горы напротив, покатились вниз, соря искрами метафор:

 
И потому не надо прыти,
Когда уже не в силу прыть
И все нежданные открытья
Тебе, как видно, не открыть.
 
 
А все, что сгинуло в былое,
Не стоит вымыслов твоих…
Мы согрешили только двое,
А грех возлег на четверых…
 

И вот – ключ к себе найден.

Он перечитал стихотворение. Наверняка оно понравится Светлане. И может, восполучит ответ.

С этим и вошел в дом, где его ждало более прозаическое бдение. Он входил в мир своих записных книжек.

Ранее он не думал, что все динамично может накопиться не только где-то внутри его, но в тех самых блокнотах, которые были свидетелями его исканий.

И сразу он напоролся на фразу, которую вычитал у лидера левых меньшевиков Юлия Мартова. Вот что он писал в своих «Мемуарах»: «Мы не согласны с «аракчеевским пониманием социализма» и «пугачевским пониманием классовой борьбы», вытекающим из попытки большевиков «насадить европейский идеал на азиатской почве», но не будем ни в коем случае участвовать в разгроме пролетариата, хотя бы он и шел по ложному пути».

Это все – бредни. Пока не запахло властью, все имели умные позиции. Но как только в их кровь проник микроб повелевания, все улетучилось с неимоверной скоростью.

А вот, что писала лидер «левых» эсеров Мария Спиридонова: «Программа нашей партии и пути ее ясны и прямы. Через отказ от всяких соглашательств и коалиций с коим бы то ни было империализмом, через классовую борьбу трудящихся, против классовых врагов – помещиков и капиталистов, через восстание и через Интернационал – к победе над войной и над эксплуатацией мировой буржуазии, к завоеванию социализма…»

И уже грех не процитировать тоже «левого», только коммуниста Николая Бухарина: «Свержение империалистических правительств путем вооруженного восстания и организация международной республики Советов – таков путь к международной диктатуре рабочего класса».

Если широко трактовать все вот эти высказывания, они, конечно, в истории цивилизации вряд ли выльются только в одну политическую судьбу. И те, и другие, и третьи дошли до абсурда от того, что политическую судьбу народа, на котором паразитировали, видели только в физическом уничтожении того большинства или меньшинства, кто не исповедовал их бред.

Ленин не мог развить свою мысль по простой причине, что его произведений никто не читал. Условия обоюдного восприятия не соблюдались даже среди друзей, потому как всякое гуманное отношение понималось как слабость духа и измена идеалам революции. А капиталисты в то же время чуть ли не в открытую заявляли, что мир – это неприбыльное предприятие.

Поэтому груз истории равномерно лег на всех, кто с ней хоть как-то соприкоснулся. Потому как пока одни занимались бесплодными уговорами, другие – искусственно – вызывали межэтническую напряженность. А где этого учинить не удавалось – начиналось и безжалостное вооруженное вторжение.

Модели правового урегулирования, имеющие веские основания стать всеобщим законом, которые наверняка поимели бы всеобщую поддержку, не приняло научное сообщество шарлатанов, которое прорвалось к власти с лозунгом, что государством должна управлять кухарка.

И все кончилось всем известной кровавостью. Но удивительно другое: ведь сейчас практически не найти тех, кто же затеял гражданскую войну.

Как-то по телевизору показывали побитых детей и женщин, исходящих слезами, и один знакомый старик, увидев это, сказал:

– Я бы по жизни разрешил бы так: предлагаешь ты какую-либо политику, которая не имеет общего понимания, значит ты совершаешь вмешательство в судьбу людей. А эта психическая структура не должна быть во власти человека. Потому сужай временные рамки до понимания себя самого и отправляйся в монастырь. Там, если в тебе обнаружатся духовные наследственные факторы, – будешь причислен к лику святых. У политиков не должно быть повышенной импульсивности, а преобладать – материнская психика.

Сперва Геннадию хотелось с дедом поспорить. А потом он вдруг понял мудрость этого старого долгожителя. Ведь кто такие политики – это, как правило, несостоявшиеся в чем-либо другом индивиды, имеющие, как вор к чужому имуществу, слабость к чужому духу.

А наивно настроенные люди, думающие, что шансы быть на виду сохраняются и у тех, кто ныряет и держится на воде, подхватывают иллюзии прошлого, оживленной памятью метят свою речь, ища тот занятный символ, который в дальнейшем будет признан всеми.

Тот дед не имел динамичного мышления. И официальная система, угнетающая его на всю жизнь, наложила свой пагубный отпечаток. А вот его бабка думала и говорила куда проще и определеннее:

– Тюремщики «скащукой» называют амнистию. Так вот, я без права обжалования приговора сажала бы всякого, кто ринулся в политику. Почему? Да потому что он столько принесет греха на эту землю, что его не искупить не только ныне живущим, но и грядущим поколениям.

Она остановила свою речь, отерла рот концом своей косынки и продолжила:

– Вот взлез на гору Никита Хрущев и говорит: «В восьмидесятом году, – то есть через двадцать лет, как он это произнес, – люди будут жить при коммунизме». Сам он, слава богу, похарчился, а мы – дожили. И где этот самый коммунизм? Но тема эта не захирела. Другие стали призывать к ожиданию радости. И доскреблись до реформ Горбачева. Этот размахнулся, аж в глазах зарябило. Этот решил то, что другие не достроили, перестроить. И выгодные позиции заняли опять те же политики, которые познали отличную от всех прочих идеологическую систему. Да ни черта из этой затеи у него не получится, потому как на самодеятельной активности далеко не уедешь.

Эта старая женщина была уверена, что активные люди не должны идти в политическую жизнь. Им не надо занимать выгодных позиций, потому как их удел – работать. А те, кому делать нечего, пусть борются за классовые интересы, пропагандируют экономическое равенство и революционную воинственность.

Перелистнув несколько страниц в том блокноте, что вывел его на все эти размышления, Геннадий неожиданно наткнулся на всплеск кровавости, которую учинили большевики летом восемнадцатого года. Тринадцатого июня в Перми был выведен под пули брат царя Михаил. С шестнадцатого на семнадцатое июля – порешили всю царскую семью. А через день в Алапаевской тюрьме пустили в расход, как тогда говорили, восемнадцать членов императорской фамилии. Среди них были великие князья Иван и Игорь. Еще совсем молодые люди. А 22-го в Ташкенте такая же участь постигла их дядю Николая Константиновича.

Достреляли династию Романовых в январе девятнадцатого. Тогда в Петропавловской крепости были порешены дяди царя великие князья Дмитрий Константинович и Николай Михайлович.

Почему-то его больше всех было жалко Геннадию. Чем-то ближе он был к нему по духу. Может, тем, что много лет приятельствовал со Львом Толстым, переписывался с ним. Он же, по слухам, не очень высокого мнения был о своем племяннике-царе. Говорят, перед расстрелом он снял сапоги и швырнул солдатам: «Доносите, господа-товарищи! Когда еще в царской обуви походите».

Геннадий все это изучал вовсе не для того, чтобы когда-то использовать в своих романах. Вернее, не столько для этого. Ему хотелось понять, почему те люди, которые уповали на свободу, селезенкой приросли к терроризму? Кому нужна была эта бессмысленная кровавость?

И приходил к выводу, что это была месть. Месть всему тому, чему поклонялся русский народ многие и многие десятилетия и на кого уповал в минуты неприятия своей поганой жизни.

Нашел Куимов и документы, что, когда Алапаевск оказался у белых, они перевезли останки убиенных в Пекин и там – с почестями – похоронили в русском православном соборе. А мощи великой княгини Елизаветы, родной сестры императрицы, были отправлены в Палестину и упокоились в православном храме Иерусалима.

А вот какое послесловие всему этому дал Лев Троцкий: «По существу, решение не только было целесообразно, но и необходимо… Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого бы решения не поняли и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей мере свойственна, особенно на великих политических поворотах…»

Кровь, кровь, кровь… Вот он, классовый анализ. Вот безвкусие понимания жизни. Какой-то справедливый раздел, демократическое познание того, что грядет, никого, конечно, ни капельки не интересовало. Потому как элита движения представляла из себя безусловную оппозицию ко всему здравому. Это невостребованные таланты дьявола. Эгоисты особого качества.

Когда атеистические лидеры благовествовали возвысить голос против Бога, убивая православную традицию класть жизнь за веру, царя и Отечество, фальшивые проповедники, вверенные законам сатаны, льстиво утверждали: «Ваши пороки – наши пророки». И, угорая от деятельности разора и уничтожения, меняли общий смысл жизни.

Куимов отник от того, что читал, потому что исчах душой. Это невозможно воспринимать в больших количествах. Потому что наша история – это яд. Цианистый калий бытия. Пространственно пребывающий во время всяческих междоусобных событий. Трудно пережить истину. Но еще труднее недожить то, что отпущено Богом. Недожить потому, что азарт власти у тех, кто до нее дорвался, обязательно ввергнет тебя в свои пагубные собственные игры.

У соседей взрыднул петух. Значит уже утро. А ни строчки. Только до конца не оформившаяся блажь.

Глава пятая

1

Ощущение, что слабнет власть, Ельцин пережил еще в Свердловске. Когда до собственных политических игр было далеко, но на него уже падала задача подвскинуться душой и быть ко всему готовым и упертым.

Горбачев, как едок, у которого сроду остаются недоедки, уже раздражал. Потому как ревность к чинушам из ЦК всегда жила в первых секретарях областей и республик. Вот там какой-то инструкторишка начинает командовать над тем, кто тут успешно богат уже много лет и, кажется, любим до потери сознания.

Поэтому предисторизм тому, что потом пошло свершаться, был. Но элементарных разборок того, как все пойдет дальше в столице, еще не было.

Но одно в ту пору еще насторожило. К нему сразу же прихлынули те люди, кому ранее коллективная жизнь не была свойственна. Они, как червяки, тихо паразитировали в одиночку, твердо веруя в женское начало бытия.

И вот первая комическая деталь. Оказывается, автобиография познания невозможна без психологической основы философского продления той сути, которую еще невозможно до конца уловить.

В народе это зовется «мутная вода», в которой потом пытаются ловить, в том числе и золотую, рыбку.

Ельцин же сам не мог психологически развернуть в душе слагаемые легенды, что, как в свое время сибирские полки спасли Россию от порабощения, так и сейчас втемяшенные в неизбежную систему руководители переведут в нужную колею невостребованную реальную жизнь.

Вне общественных мотивировок стояло только одно – это зависть.

Недаром она у христиан считается одним из главных смертных грехов. Но именно зависть стала той консультирующей организацией, которая подтолкнула сознание не противиться тому, что неизбежно должно случиться или произойти.

Просто и огорчительно поболеешь душой, ежели ошибешься в исчислении потребительских свойств машины, а каково, когда все подобное ляжет на собственную судьбу? Территориальные материальные претензии из Москвы понимались не всегда так, как хотелось. Но технические кредиты поступали, социальное обустройство шло. А наверху вроде бы даже не замечали, как она проистекает, эта беспощадная логика событий.

Один психолог, который постоянно и настойчиво пытался последнее время подтереться к нему поближе, уверял, что вместо той боковушки, что у него есть за кабинетом и где в холодильничке есть все, что нужно одичавшей от политического бескультурья душе, надо сделать комнату индивидуального внимания. И именно там снимать всяческие стрессы, которые порождают материальная тяжесть и событийные неурядицы.

Он же внушал ему, что всякие здравомыслящие люди ищут партнеров, потому и ему не грех задуматься: а кто же рядом предписан для особой миссии?

Бытовое сознание редко поднимается над тем, что отдалено пусть и ближним, но горизонтом. Ведь проще всего для удовлетворения любопытства – хату поломать, а потом покопаться в ее чреве, продолжая считать себя униженным долгим ожиданием вот этой самой слюнявой радости.

Горбачев утверждает, что «процесс пошел». Но участники этого процесса, как команда матросов, которая перепилась накануне, угорают от тягот реальности.

Потому мудрая поучительность и тут не помешает.

И именно тот психолог ему сказал, что кем-то из великих изречено: «Обладание властью ведет через деморализацию общества». Пока, как и всякий элемент оболванивания, это ему больше чем непонятно. Как и любая ломка уже сложившейся психологии.

Он еще думал жить по законам земли. Хотя отлично знал, что в Москве ждет его та самая парадоксальная картина, когда истинный специалист – не важно каких кровей – не вызовет там восхищения. Оценивается только способность к взаимодействию.

Но знаменитый некоторыми – без подсказки добытыми – элементами бузотерства, часто не признающий правила игры он несомненно впишется во власть клеветы, где мерой доверия является иудино предательство.

Знал он и то, что в Москве удивительно решают проблемы. Если где это исполнено парадоксов, так это в столице. Марксистская критика отзвучала тут последний раз на похоронах Ленина. А потом все было обращено в некую смеховую партию, где единственным критерием уцелеть был остроумный, вовремя рассказанный анекдот.

Как в свое время Ильич ждал созревания революционной ситуации, так и перебравшийся в Белокаменную Ельцин кротко наблюдал, с чего же начнется демонтаж властных структур.

Слишком много надавал Горбачев обещаний и заверений, чтобы оставить все как было. А такие жрецы перестройки, как Лигачев и Соломенцев, знали, что новое время – это больше литературное, чем жизненное явление. Вот с ними-то Борис Николаевич и схватился на заседаниях Политбюро.

По наивности и они, и Михаил Сергеевич думали, что Ельцин – это человек без извилин, с одними зигзагами. Но просчитались. Не оценив роль его команды, которую он сколотил еще там, в Свердловске, и какая отлично знала, как бороться с неповоротливым аппаратом.

Нет, у Ельцина не было той усталой надежды, с которой воспринял первые па Горбачева народ. У народа был уникальный опыт выживания при всех и всяческих вождях. И потому у него не было ни спекулятивных целей, ни желания преодолеть сопротивление того, что только что политически отболело на теле великой страны. Духовная сущность народа была в другом.

А вот те, кто имел политический опыт, кто считал, что нужна демократизация экономики, на самом деле готовили себе плацдарм для захвата богатства и власти.

И вот тут-то апостолы Ельцина явно выигрывали по сравнению с вяло деградирующими стариками, считающими, что на их век благоденствия при партии хватит с избытком.

Когда же все поймут, что ожидаемой отдачи от перестройки не произойдет, а размывание стабильности уже станет необратимым, тогда станут судить о событиях, которые сами сотворили, полярно вчерашние союзники и друзья, нагнетая и без того накаленную социальную напряженность.

Ход из секретарей ЦК в партийное руководство Москвой зиждился, конечно, на сумме проигрышных фактов. Потому как столица – город избалованный не только вниманием, но и почитанием, давно обретший право особого предпринимательства, умеющий общие отношения делать государственными, конечно же, был ловушкой для того, кто не любит и не способен работать.

Но тут Ельцин был на коне, потому как чуть ли не врожденными были любовь к ответственности и движению. А движение, как известно, это разнообразие. А ответственность – проверка своей силы духа.

Потому дело в его руках не обвяло, а экономическая хирургия, которую он ввел как предмет обязательных знаний, себя оправдала.

Вот тогда-то он стал нарабатывать возможные варианты неожиданных ходов.

Но одна из многочисленных проблем сидела внутри его самого. Это расхищение достояния семьи – собственного здоровья. Он не переставал довольно стабильно пить.

А его команда, наскучившая при жизни в спокойной обстановке, теперь требовала атакующих методов работы. Ибо Ельцин давно стал клиентом пристрастного следствия. Значит, пора себя проявлять.

И, нужно признать, интеллектуальная работа была проведена на высочайшем уровне. К решению любых проблем подходили со всей серьезностью и пристрастием. Конкретное дело воспламенялось абстрактными рассуждениями только затем, чтобы вовлечь в диалог легковерных.

А Ельцин уперто продолжал долдонить, что несправедливость, творящаяся при застое, продолжается. Что привилегии, которые имела партноменклатура, по-прежнему колют глаз народу. Что цивилизованные формы общения заменены на подозрительные отношения.

Его в ту пору совершенно не интересовало хаотическое состояние экономики. Он должен был прослыть борцом с мафией и примитивным национализмом.

И вот однажды, поняв, что непопулярность его действий достигла желаемой точки, группа высокого уровня, которая его обслуживала, в один голос сказала: «Пора!»

Он побывал в тот день на Политбюро, опять сцепился там с Лигачевым и Соломенцевым. Увидел, что Горбачев так и не догадывается, зачем весь этот демарш, и приступил к тому, что давно зрело в недрах его подкованных на политических ухищрениях дружков.

В свое время, когда ему это было болезненно внушено, он недоуменно воспринимал почти что каждое, по этому поводу сказанное слово.

А образчик перед ним маячил нешутейный – сам Сталин.

– Поймите, – кричал один из горячих оппонентов. – Иосиф Виссарионович семь раз подавал в отставку. Семь!

Ельцин тупо глядел на собеседников.

А они ему точали, что первый раз Сталин запросил «пардону» еще до смерти Ленина. А второй – сразу после нее. И так до самого пятьдесят второго года, когда сразу после девятнадцатого съезда он на Пленуме стал говорить, что стар и ему тяжело руководить страной.

Но все отлично знали, что Сталин никогда не собирался покидать своих постов. Он хотел единственного, чтобы его просили остаться, и этим самым как бы подписывались под собственной беспомощностью перед лицом великого из великих.

– Но ведь я же не Сталин! – упирался Ельцин.

Но шептуны, на этот раз возвысившие голос, доказали:

– Горбачеву не с руки удалять вас сейчас от себя. Ведь он, явно заигравшись с демократией, теперь ищет хоть какого-то случая, чтобы показать ее образчик.

Так родилось решение.

По дороге в свой кабинет Борис Николаевич нарочно повстречался с некоторыми из своих приближенных, чтобы они потом могли подтвердить, что он находился в жуткой депрессии и почти не отвечал за свои поступки.

В кабинет вошел, однако, спокойный и уверенный в себе, чистый лист бликовал на его всегда безупречном столе.