Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

2

Роковое открытие доканало его: он был смят, не растоптан, но уже распят на земле, и дело времени, чтобы довершился над ним этот суд вопиющей несправедливости жизни.

– Марина…

Фельд вслушался в мелодику этого имени. Зашевелил плавниками сомнений. Гадкость, кажется, запрыщавилась, начиная от лица до души. И нет от нее лечения! Нету! Хотя попервам казалось, что он заставит себя очиститься от всего этого. Вот только проявит настойчивость. Ну подумаешь, один раз переспал с подвернувшейся по пьянке девкой. Большое дело.

Но проходило время, и утраченная дикость нервов его обнаженная сущность, забыв о своей необъезженности и вообще о твердости, стала томить его уничтожающей депрессией.

А навел Марину на него все тот же Гриша Качура. Где он подхватывает девок, одному Богу известно. Но не было еще ни одного оборота колеса, чтобы рядом с ним или чуть сзади не сидела какая-нибудь кукла.

Марина вроде бы напросилась подвезти потому, что потеряла сумочку с деньгами. Вернее, ее у нее украли.

И никакой бы встречи не произошло, коли Марина, платы ради, отдалась бы безудержному Гришке. Но она мало того что гордо отклонила его поползновение, но, выйдя из машины – ночью-то – одна двинулась вдоль по шоссе.

И так шла. А следом за нею, подлаживаясь под ее скорость, ехал Гришка, уверенный, что рано или поздно она попросится назад, и все случится так, как было много-много раз.

Но она не попросилась. А чего он меньше всего ожидал, села на обочину дороги.

И вот тут-то и раздался в машине телефон.

Его разыскивал Фельд.

Чуть приламывающимся от подпития языком он вдруг спросил:

– Ты мне из своего арсенала ничего не подкинешь?

И Качура понял, речь идет о бабах.

– Конечно! – сказал он. – Уже везу.

Он мстительно думал, что Марина устоит перед этим слизняком Фельдом, и тогда так не будет уязвлено его самолюбие отвергнутого.

Но она не устояла.

И все прошло бы бесследно.

Но…

Фельд не знает, что значит это самое «но».

«Но» и – все.

Застрял.

Потянуло увидеть ее еще раз. Потом…

От Марины исходила та женская беззащитность, которая порождает в мужчине ощущение, что он вдохновляюще тверд и непоколебимо стоек. Что именно ему суждено если не спасти весь мир, то хотя бы порадеть вот над этой одинокой судьбой, мечущейся в этом строгом на блага мире.

Его жена Лена Ночвина была, в общем-то, женщиной, прямо скажем, очень даже приличной. Но с Мариной ее ставить даже и близко нельзя. У жены медленно, но проступала та кондовая барственность, которой мечены почти все супруги и подруги тех, с кем он вел дела или дружбу.

Вспомнился последний загульный вечер, который они провели у Николая Слудянина.

Хотя у Кольки, как могло показаться, устойчивый характер, – рассеянная жизнь, которую он вел, сделала свой особый срез. Этакую небольную и не всем видимую ранку, которая никогда не заживала.

Он был не обыкновенный ласкатель, как, скажем, тот же Фельд, а притворный созерцатель, что ли.

«А что толку, – говорил он, – что я ее хапнул бы сразу?»

И вот, как мышастый миренок, рысил перед каждой бабенкой, пока та, умаянная спиртным и воздержанием, размашисто не признавалась: «Я тебя люблю!»

На стенах у Слудянина проживали казенные деятели. Кто был на портретах, никто не знал. Но все уважительно их рассматривали. И могли получить примерно такой ответ: «Вот это – Нобель. Он изобрел динамит».

Все уважительно покачивали головами.

«А вот этот…»

В то самое время все смотрели на его огромного кобеля, который ржавыми зубами выщелкивал из шерсти блох.

Кобель, как и хозяин, насчет погладиться давался не всегда, потому о нем скоро забывали.

Всякий раз, когда Фельды бывали у Слудянина, Григорий зорко, но незаметно следил за своей женой. Та все больше и больше внимания уделяла хозяину этакого очень уж интимного свойства. И в нем закипала ревность. Но не та, что порождает бешенство и безрассудство, а другая – тихонькая, ехидненько-язвительная: мол, вляпайся, потом рада не будешь. Зачем ему это было нужно, Фельд не знал. Потому как на ту пору у него не было Марины.

У Слудянина был сводный брат Костя – малый неповоротливого ума, увалень и лежебока. Один раз во сне он заерзал себе в бок по самую шляпку гвоздь.

И вот с Костей обычно заигрывали все бабы, кроме Елены.

Она говорила:

– Я его боюсь!

– Почему? – недоумевал Фельд.

– Он нас всех ненавидит!

И однажды Фельд привел Марину к Слудянину. Под видом своей новой секретарши. У Кольки в глазах стало двоиться, и он почти простонал:

– Уступи!

Фельд играл заведенными на бесшабашность глазами.

– Предельной уступкой было бы, – сказал, – просить ее руки.

Колька на это ничего не ответил. Потом, поостыв, спросил:

– Где ты такую кралю отхватил?

– Качура удружил.

В тот день они выезжали на природу. Куда-то за Волгу. Фельд не знал, как зовутся там малообжитые места.

Наткнулись на мальчишку с удочкой.

– Ну как? – спросила его Марина.

– Во! – поднял он на уровень своей груди наполненный вздрагиваниями садок.

И Фельд вдруг подумал, что вот из таких судорог, в которых не было никаких намерений, из смутных – обоим непонятных желаний, не обретших слов оправданий и возникли эти невдомечные отношения, загнанные, словно зайцы борзыми, и желающие любого, пусть даже пагубного конца.

В воде что-то с пристоном чмокало.

В первое же грузное подпитие, поняв, что с Еленой у него становится пыткой их натужная жизнь, бубнил он почерпнутую у Лабрюйера фразу: «Ужасное несчастье – не иметь возможности остаться наедине с самим собой». И со сладострастным раскаяньем и с наполовину погашенной радостью, что ничего уже нельзя изменить, катался головой по столу и клялся-божился, что все сотворенное им не имело злого умысла или расчета.

А Елена тем временем изводила его тем, что они до сих пор ютятся в двухкомнатной квартире. А вон Качура…

Действительно, шофер его вовсю строил себе громадный особняк, кажется, на двадцать комнат, с бассейном и чуть ли ни с теннисным кортом внутри.

На эту стройку приезжали смотреть чуть ли не со всего города.

И все качали головами.

Такого размаха ни у кого не было.

И ежели так шикарно живет шофер Фельда, то каким же достатком располагает он сам?

А вот сам Фельд мечтал о сауне.

Чтобы не только он сам, но и всякий из ближних, кто потен, спешил бы сюда смыть то, что липко облегало тело, задышать всеми порами взошедшей в освобождение кожи, взомлеть и, стужась, хряпнуть поллитровку или около того, и блаженно вернуться в мир баланса добра и зла, где, может, и случится какое-либо пятнание души, а то и тела.

Но это будет потом. А сейчас – баня…

В лесу они все время хотели уединиться, но им не давали. Особенно преследовал Николай Слудянин. Все у него какие-то дела к Фельду объявлялись.

Они вышли на полянку. Среди деревьев поганкой пасся грязный ягненок.

– Какой несчастный! – вскричала Марина, кинувшись к шелудивцу.

К ним валкой походкой приблизился толстобрюхий мужик.

– Это мой шашлык, – сказал. – Пусть волю почует и потом поймет, чем она чревата.

Следом за мужиком откуда-то вынырнула цыганка. В руках она держала серый, крупной вязки платок.

– Купи своей красавице эту шаль, – кинулась цыганка к Фельду. – Она тебя век благодарить будет.

– А почему она, а не ты? – спросил Григорий. – Продать-то надо тебе!

– Темный ты человек, – сокрушенно произнесла молодуха, нарядившаяся бабкой. – Тот, кто готовит сани летом, а телегу зимой, сроду не прогадает. Сейчас я тебе его за полцены отдам, а когда захолодает – и две сдеру.

– Да я вообще не ношу платки, – вдруг обрела голос Марина.

Они прошли чуть дальше и увидели коров. Как и всякая скотина, из русского языка они понимали только мат, потому пастух не отухал от него ни на минуту.

И все же кров они нашли.

В этих кустах обреталась какая-то ими не видимая птичка, которая с пристоном охала все то время, пока они обживали пестротную тень, перемигивающуюся у них в ногах.

И именно там он открыл разницу между Мариной и Еленой. У Лены, как бы ты ни кидал себя во что-то неожиданное, всегда будто бы предвосхищены ожидания и ощущения. Она – понятна до пресноты. И груди у нее совсем не божественной белизны, как бы созданные из обыкновенного телесного материала.

Марина в этом смысле могла дать ей сто очков вперед.

Когда-то давно бабушка сказала Грише, что больше всего в жизни ее донимали ледоходные тревоги: как бы в стор ребятишки не поутопли, демонстрируя друг перед дружкой свою отчаянность.

Сейчас нечто подобное испытывал и он по отношению к Марине. Ему казалось, стоит только ослабить за ней свой догляд, как она тут же исчезнет, пропадет, испарится и, Бог знает, что еще сотворит, чтобы сгинуть навеки и этим самым погрузить его душу в глухую, почти заповедную печаль.

– Может, ты все же пойдешь ко мне в секретарши? – робко спросил он, выбирая из ее волос все липлое и сорное.

Она косенько глянула на него.

– А не породит это, сказать современно, социальную остроту?

– Ты имеешь в виду – экономический порядок?

– Вернее, его смысл. Ведь исполняя разного рода зеленые декреты, я в своем лесхозе человек, можно сказать, независимый. А у вас все будет и под контролем, и под прессом.

Он чувствовал ее правоту. И более чувствовал потому, что последнее время по глупости стал вникать в суть того, что подмахивал, не глядя.

Бумажки оказались вопиюще безграмотными.

Но злило другое. На то, что он заставлял что-либо переделывать, на него серьезно обижались. Даже намекали: мол, сидишь, дурака валяешь, вмешиваешься в то, чего тебе не нужно.

Все как бы уже заимели свой производственный жирок и сейчас искали случай, чтобы отделиться от общей махины и помахать ручкой.

Особенно его злил Эрик Булдаков.

Фельд вытащил его, что называется, из тюрьмы, добился, чтобы назначили руководить спортсменами, какими впоследствии воспользуются фирмы как охранниками. И Эрик теперь на него хвост поднимает. Чуть ли не в глаза говорит, что тому не место в столь престижной фирме.

А Фельду и невдомек, что за каждое благое деяние будет он и в дальнейшем получать подобные, а то и того круче высказывания.

Один только Федюня Мамонов, Фроськин муж, как-то повстречав, такую фразу бросил: «Спасибо, что ты жену мою от разврата спас, пока я холку гнул да спину парил».

И Фельд чуть ли не слезно понял, что ведь, в сущности, Федюня прав. Будь при ней какой-нибудь пьяница или забулдыга, чего бы с нею к их приходу стало?

И он вспомнил, как однажды, прочитав в газете, чем снимают стресс, Фроська, с очаровательной беспомощностью роняя тарелки, приговаривала: «Может, с новой посудой повезет!»

Значит, ее жевало, что муж у нее – тюремщик, а ухажер – ни рыба ни мясо. Или, как неожиданно пошутил Триголос, «кость слона в котлете из кита».

Марина и Фельд вновь вышли к Волге. Последили, как на воду, помелькивая лопосточками, опускались летунчики тополей.

Набрели на стаю догола раздетых девиц. Заметив их, те не ворохнулись. А ведь Фельд еще помнил, когда девчата могли дружно смущаться. Так сказать, переживать коллективный стыд.

Теперь это почти никому не ведомо.

И именно в тот день Марина пригласила Фельда к себе домой.

И этот дом он знал. На его верхотуре, в надэтажье, находилась мастерская художника Саши Эда. Как кто-то однажды сказал: «От Эда до ада – один шаг».

И вот именно в том шаге, на девятом этаже, и жила Марина.

Лифт был причудным и капризным, как выжившая из молодости красавица. Но – возил. С приключениями. Но исполнял свое прямое назначение.

Сейчас он на мгновенье оцепенел, словно не знал, что нужно делать после того как нажмут кнопку, потом, по-змеиному шурша, подполз к очередному этажу и замер. И тут же – без вздрога – раздвинула створки дверь.

– Какой это? – спросил Фельд.

– Только второй, – ответила Марина. И лифт, опять укупорившись, сам поехал выше, с самопроизвольными остановками на пятом и на восьмом этажах.

А тем временем нахлобучил папаху огней бархатный вечер. И то, что казалось иссиня-темной горой, конечно же было высотным зданием, которое, куполясь на фоне аспидно-черного пространства, стало походить на срывающуюся вниз елочную игрушку.

Возгораясь только одним спелым боком, на горизонте меркла луна.

А потом была – ночь. Одна из самых божественных ночей в его жизни. Он ей читал стихи. И даже ходил на голове. В буквальном смысле, когда вдруг возгорался желанием показать, что и у него когда-то было детство.

Утром, затянув шею галстуком так, что в виски заколотилось биение, несколько ослабив узел, он вдруг вспомнил, что ночь-то была поизрезана вспышками грозы, и в итоге неведомо чем еще кончится.

Он попытался отмежевать от себя это, как бы случившееся не с ним, потому как Марина давно убежала на работу, и лифт зевотно работал за дверью ее квартиры, и раздавались разного рода, но удивительно приближенные голоса.

– Вот и вся моя обиходная утварь, – произнес какой-то старческий голос, и обладатель его, видимо, по-молодому заозоровал, потому как пожилое сопрано ответило:

– А вот по хребтовине огрею!

И лифт увез их разговор, кажется, вниз.

Больше всего Фельд боялся встретиться с Эдом. И не потому что тот не мог понять и простить. А потому что у Фельда не было наследственного первенства, равно как и приобретенного невежества. Над ним давлели причины принципиального характера: он – стеснялся. И спохватывался, что это так, всегда слишком поздно.

То, что он пришел на ночь к Марине, было, конечно, ослепительным прогрессом. Он даже не думал, что скажет дома и вообще хватит ли его обаяния на восстановление прежнего доверия, потому как Марина просила: «Не делай семье плохо». И не объяснила – как!

Мучительное соседство влечения и совести, вернее, их взаимное присутствие, производят смешанное впечатление. Иной раз кажется: а что тут особенного, ведь врут почти поголовно все мужики, что ездят на рыбалку, на охоту, бегают трусцой, а сами, осуществив подготовку к подобным событиям, беззастенчиво блудят. И все с симпатией следят за их изощрениями. Ибо совокупное время, что они проводят дома, подпадает под строгое соблюдение распорядка жизни семьи.

Велика ли уместность терзать себя угрызениями, когда личный стандарт у них с Еленой явно разного качества? Она, вернее, ее мать, считает, что скандальность подогревает эмоции. И те, кто живут тишком, или не любят, или вообще ненавидят друг друга.

И категория напряженности должна быть непременно критической, требующая немедленного вмешательства со стороны того, кто не собирается уступать власть.

– Весь опыт моей жизни, – кричала теща, – говорит о том, что семью разрушает только одно – бесстрастный анализ чужих поступков и легкий, едва касаемый своих. И тогда поймешь, что угнетающая предусмотрительность спасает только тогда, когда энтузиазм не обращается тем, что зовется рутиной.

Тещу беспокоил только один факт, чтобы дочь не утратила роль глобального лидера в семье. И основные трудности в том, поймет ли супруг, в данном случае Фельд, что некоторое время назад мог вообще потерять это сокровище, непременно доставшееся бы другому.

Суждения по этому вопросу обычно занимали много времени и кончалось неприемлемостью компромисса.

Теща уходила непонятой, с гордо поднятой головой и желанием довести до конца ее мудрое, как и все великое, учение.

Видимо, Фельд слишком задумался, потому как дверь открыл без обычных – даже дома – мер предосторожности и чуть не впал в объятья Саши Эда.

– Какая встреча! – воскликнул Александр. – Ты с кем-то обменялся сюда?

Он кивнул на дверь, за которой была квартира Марины.

– Сестра тут у меня, – промямлил он.

– Марина? – вырвалось у Александра. – Значит, Сережа Мальцин тебе тоже брат? Серега, – крикнул он вверх – где ты там?

И тут Фельд кинулся затыкать ему рот.

– Я потом все объясню, – залепетал. – В общем, Марина моя знакомая…

– А Сережка?

– Я его совершенно не знаю!

– Ну и денек!

И все же пришлось подняться наверх и, естественно, познакомиться с братом Марины, кстати тоже художником.

3

Размышления шли по нарастающей важности. Сперва Моторыга, взаимодействуя с самим собой, высказал отрицательное отношение к использованию служебного положения. Потому как перед этим чуть ли не обвинил себя в чем-то подобном.

А случилась довольно банальная история. Пришла одна девушка к зубному врачу. Всего на минуту сняла шубку, чтобы показать свой ослепительный ротик. А когда возвернулась к тем перильцам, на какие ее повесила, то обнаружила полное отсутствие дорогой одежки.

Не будь девушка курсанткой школы милиции, она первоначально подняла бы хай, а потом позвонила куда надо.

А эта сделала все наоборот. И вот Моторыге-то как раз и поручили найти эту злосчастную шубу.

Как это ему удалось – его профессиональная тайна. А вот, использовав служебное положение, он заполучил эту девушку сперва в роли невесты, а потом и жены.

И потому Юля, кстати по фамилии Шубина, при стечении всяких обстоятельств теперь стала Моторыгой и, кажется, в этом своем поступке не раскаивается, вспоминая пушкинское: «Возьми себе шубу, да не было б шуму».

Нынче Ефим ведет рассуждения о магарыче. Взяткой расценивать его или как факт уважения и любви.

Вот тут-то и появилась та, о которой он потом со смехом будет долго рассказывать, особенно при подпитии и вообще веселом настроении.

Она вольготно вошла в кабинет, как пребывающая давно в замужестве женщина, убрала морщь с ковровой дорожки, кинула по назначению валявшуюся рядом с урной бумажку и, положив перед Моторыгой листок, произнесла:

– А теперь – зрасть!

Он молча поклонился.

– Вы только меня не сбивайте, – сказала. – Я сама.

Он приготовился слушать.

– Так вот, я дала ему взятку, – начала она.

Но, прежде чем узнать кому, Моторыга решил уточнить цифру:

– Сколько?

– Сколько раз, хотите узнать? Единожды.

– Нет, сколько денег вы ему дали?

– А за чего?

– Ну взятка же.

– Нисколько.

– А в чем же состояла ваша взятка? Может, подарок вы ему какой приподнесли?

– Нет, подарок я ему возможно принесу месяцев через девять.

– Значит, у вас есть договор и на повторную взятку?

– Нет! Его едва на одну хватило.

– В каком смысле?

– Да в простом! Слабаком оказался ваш предик иди педик, как его правильно величать.

– Ясно. Вы взятку дали ему спиртным?

– Да отстаньте вы, ничего я ему не давала!

– А ваше заявление?

– Ну и что?

– Вы пишете, что дали…

– Ну и дала! Какое ваше дело? Вы вон, за женой своей смотрите! Тоже мне – блюститель!

И она, забрав заявление, торжественно вышла из кабинета, с порога бросив:

– Вот так вы боретесь со взяточниками!

Ефим медленно собрал бумаги, что лежали на столе, разложил их по ячейкам в шкафу и, написав записку напарнику, что будет через два часа, вышел.

А направлялся он к одному вилючему человеку по фамилии Пластун, а по кличке Жорка Скоросшибатель. Так вот, этот самый деятель открыл свою забегаловку, которую назвал «Постоялый двор». Моторыга в ней никогда не был. Но люди говорили, что готовят там весьма прилично, но только вокруг стали увиваться какие-то подозрительные люди, которые прямо намекали Жорке, что находятся там для мафиозного вмешательства.

Скоросшибатель был мужиком трусоватым, потому сразу же заявил о том, что у него происходит, и начальство распорядилось немедленно разобраться.

На улице подразумевался дождь. Он не шел, а только чуть накрапывал, но, видимо от него, дали затмевались чуть вибрирующим туманом.

Моторыга подошел к «Постоялому двору». Свое название он оправдывал уже хотя бы тем, что рядом с кафе была выгородка из высокой сетки-рабицы, за которой стояли автомобили приехавших отдохнуть клиентов, и среди них расхаживали два камуфлированных охранника.

Но главное, что здесь примечалось, это сытый, этакий вольготный, что ли, запах. Именно он, подразумевавший ленивую неподвижность, и останавливал тут собак и прохожих. Бездомные шавки, а именно их примагничивал этот дух, всверливались нозрями в сугроб, пытаясь в его чреве обнаружить изысканно пахнущую еду; а люди, остановившись, вбирали в себя воздух и со словами, в которых было одновременно завистливое огорчение и восторг, говорили: «Ну и живут же некоторые!», и шли дальше, кляня всех, кто, по их мнению, сделал их бытие более пустым и голодным.

Он перешагнул отлежавший под собой проталину сугроб, который, конечно же, надо было бы давно разгрести, и вошел в харчевню.

И сразу же к нему кинулось несколько человек.

Трое, как он понял, были нищие. Вернее, мелкие такие просители, которые в каждом, кто сюда заходил, видели богача. И старикашка с номерком в руке, который вознамерился повесить его пальто.

Просительнее других клянчить получалось у одного. Он был бельмоват на один глаз и чуть прихрамывал.

– Не дайте душе, – сказал он, – рассохнуться от похмельного зноя! Как всякий алкаш, я человек без будущего. Вчера было хорошо, а нынче – и не спрашивайте, поэтому завтрашнего дня я не вижу совсем. Видимо, все же не доживу.

– Мне нужен Пластун, – сказал раздевальщику Моторыга.

– Вопросов нет! – вскричал тот и на минуту исчез за какой-то загородкой.

И тотчас оттуда появился Скоросшибатель.

– Заходите сюда! – повел он Ефима за собой. – Очень рады вас видеть.

Тут Жорка выглядел осанистее и как-то даже основательней, что ли. Он не суетился, после каждого вопроса Ефима, воссоединив руки под подбородком, задумывался.

За стеной забился в падучей пылесос, и он постучал туда кулаком.

Шум умолк.

– Как выглядели те, кто вас шантажировал? – спросил Моторыга.

– О них грех говорить в прошедшем времени, – ответил Скоросшибатель.

– Почему?

– Да потому что они сейчас здесь.

– В зале?

– Нет, на улице. Сидят в машине и ждут моего ответа.

После того как Моторыгу подставили с нарокотиками, а по приезду Геннадий Куимов нарисовал примерную картину связи цыган со жвачками, чуть припомаженными наркотиками настолько, чтобы к ним произошло привыкание, и настоящих «дозовиков», что подпольно торгуют этим пагубным зельем, Ефиму стало понятно, что надо быть в дальнейшем предельно осторожным. Потому чувства, которые, бывало, кидали его в какое-либо безрассудство, теперь, уточняясь, приходили к тому магнитному полюсу, в котором стрелка зашкаливает, а тяготы – нет.

Теперь он знал, что среди прочих мерзких состояний первенствует ощущение, что тебя, не отделив костей, пропустили сквозь мясорубку, а в фарш еще добавили соль и перец.

Потому сейчас, дослушав, пока закругленно умолкнет Пластун, он позвонил секретарше и попросил, чтобы она нашла его напарника Вадима Гопция.

Он сказал тому несколько, как многим бы показалось, ничего не значащих фраз, но тот с ходу понял, что и как надо делать.

– Кто у вас бухгалтер? – спросил Моторыга.

– Жена Жанна Власьевна.

– Быстро ее сюда с документами.

– С какими?

– С любыми!

Когда гора документов вздыбилась у него на столе, Моторыга приказал:

– Вызывете одного из охранннков, пусть сделают так, чтобы из загородки не было выезда.

– А что, можно такое совершить? – наивно спросил Жора.

– Ну, замок сломайте! Что вас этому-то учить. Вымогатели не должны уехать хотя бы еще полчаса.

Он немного подумал, потом передал Жорке работающий на запись диктофон.

– Идите к ним и скажите, что к вам нежданно нагрянула ревизия.

– Понял! – вскричал тот. И восхитился: – Гениально!

Охранник, недавний афганец, оказался куда понятливей.

– Считайте, что уже все там застряли!

Бухгалтерша лениво, как рыба плавниками, шевелила какими-то документами и лупато поглядывала на Моторыгу, словно это он хочет отнять у них все то, что они нажили за последнее время.

– Никогда не думала, – сказала она, – что так страшно честно жить.

Моторыга не ответил. Он судорожно ждал, когда явится Гопций. Потому как весьма возможно, что вымогатели знакомые ему люди, и потому роль ревизора уже не разыграть. А Вадим как раз специализируется на всем аферическом.

Но стало беспокоить и другое: почему нету Жорки? Чего он там с ними рассусоливает?

И через минуту двое охранников вволокли его в кабинет.

На нем не было не только лица, но и пиджака, куда он сунул диктофон, что всучил ему Моторыга.

– Они… – пролепетал Скоросшибатель, – все знают…

Моторыга выскочил в загородку.

– Где их машина? – спросил у охранника, который шел ему навстречу.

– Вон, – указал он иномарку, что стояла, воткнувшись в опестренное палыми листьями пристволье.

В ней никого не было.

– А где же они подевались?

Второй охранник показал Ефиму полуботинок:

– Вот все, что от них осталось.

– Убежали? – догадался Моторыга.

– Так тюнули, что аж хрясь пошел.

– А машина?

– Да она же не ихняя, – произнес второй охранник.

– А чья же?

– Бабы какой-то, – он махнул в сторону забегаловки, – там сидит.

Моторыга зашел в зал и увидел знакомую блондинистую внешность.

– Шарлотта? – вырвалось у него.

– О! – вскричала Оломская. – С кем только Бог не сведет!

И приложила свои сухие губы к его щеке.

Художница сидела с какими-то тремя парнями.

Натешившись дерзостью, Шарлотта одновременно дала понять, что у нее с парнями далеко не мягкие, а этакие холщовые, что ли, отношения.

И ему сейчас даже было смешно, что когда-то он с несбыточным рвением исполнял все ее прихоти.

– Нам надо поговорить, – произнес он, как бы переглотнув несколько слов, которые так и не смогли сказаться ранее этого.

Она встала.

– Сиди! – вдруг остановил ее парень, что располагался напротив ее. И каким-то отвлеченным способом, словно был иллюзионистом, выскреб из коробки последнюю шпротину и, не насаживая на вилку – лежьмя – направил в рот.

И Моторыга почему-то вспомнил, что в пору их совместных бдений Шарлотта ни разу, ежели это не касалось лично ее, ни над чем не ужаснулась (изнасиловали, обокрали, убили), словно для нее не существовало того, что могло вдруг сразить своей жестокой безысходностью.

Сейчас она, как маятник только что остановившихся часов, делала поползновения, но не качалась в ту или иную сторону.

– Я запрещаю ей с тобой общаться, – жестко сказал парень.

Но в этот самый момент в зал влетел Гопций.

В руках у него был пистолет.

– Всем к стене! – крикнул он от порога и, прежде чем тот, что рассусоливал с Моторыгой, успел что-либо предпринять, припечатал его к наличнику окна.

Вслед за Вадимом входили милиционеры.

Дружок Оломской сник раньше, чем все остальные.

– Да мы тут при чем? – замямлил. – Пришли отдохнуть. Вот с девушкой познакомились. С товарищем, – кивнул он в сторону Моторыги, – побеседовали…

Гопций вывернул у него карманы. Откинул подальше газовый пистолет и записную книжку.

Шарлотта, прижавшись к Моторыге, спросила:

– Фима! Что происходит?

– Так вы знакомы? – мстительно спросил Гопций.

Ефим не ответил.

– Как же? – залепетала Шарлотта. – Это мой старый друг. Правда же?

Дальше все было как всегда в таких случаях. Оломская сказала, что понятия не имеет, что в ее машину кто-то проник и с этими тремя познакомилась только что. А вся мечта у нее была встретиться с Ефимом Моторыгой и произвести на него впечатление тем, что теперь у нее иномарка.

Единственное, что особо заинтересовало Гопция в данный момент, – это полуботинок. Он определил, что тот сорок четвертого размера, а нога, на которой оказался, была значительно меньше.

И тут же позвонил по всем гостиницам, не обращались ли к ним жильцы, у которых вдруг пропадала обувь.

И, что особенно удивило Моторыгу, вызвонил-таки то, чего искал. Оказалось, в «Интуристе» у одного иностранца пропали полуботинки. Он их выставил из комнаты, чтобы горничная отдала почистить. И больше их не видел.

А Шарлотта – плакала. Оказалось, те, кто самовольно проник в ее машину, забрали с собой магнитолу и две тысячи долларов.

Верил всему этому Моторыга?

Вряд ли.

Но очень уж хотел, чтобы Оломская не была замешана во всем том, что шустро сейчас расследовал напористый Вадим Гопций.