Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

Глава третья

1

– Сила зла не в слабости разума, а в его изворотливости, – Куимов, сотрясая руками, как всегда делал, когда горячился, прошелся по комнате, ожег ладонь о колючки кактуса, чахнувшего в цветном горшке, и продолжил: – Когда совершился Октябрьский бедлам, который вы с Горбачевым так усердно только что прославляли, в сознании человека произошел надлом.

– Какой именно?

– Он вообразил, что в самом деле чего-то стоит для тех христопродавцев, что захватили власть. Но это было очередное и далеко не последнее заблуждение. Вернее полагать, даже не заблуждение, а наивная вера в новую сказку.

– Но куда он был гож, этот русский человек, со своими скромными верованиями и неизвестной археологической датировкой крещения Руси? – завозражал Прялин. – Что он смог и умел? Новообращенные народы даже существующими материалами вовсю освоили печатное дело.

– И у них стала процветать книжная религия, – вставил Геннадий.

– Пусть так.

– Но наша ограниченность всегда коренится в каких-то непревзойденных особенностях. В той же молитвенной драматичности. Вот послушай, как это описано во «Второзаконии»: «Предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путем выступишь против них, а семью путями побежишь от них; и будешь рассеян по всем царствам земли». – Он сделал паузу: – А мы от лица Господня заключаем языческий мир.

Прялин не знал почему, но его всегда злила кондовая правота Куимова. Навалилась она без предработных приготовлений. И некий отборник, как он зовет его, «лихоманец», вылущивает аргументы один из другого, и возникает святотатственное, почти позорное помышление. И у него, словно кто просом сыпанул, начинается бессонница. И во время нее, продолжая мысленный спор с другом, он доходит до той самой правоты, которую невозможно обуздать никакой демагогией, и с радостью ждет новой встречи, спор в которой наверняка окончится в его пользу.

Но он не знал, как велико пространство абсурда. Что нынешняя интеллектуальная элита, конечно же, уступает прошлой. А он, Куимов, понял: научный климат, в котором произрастали нынешние утверждения, простонародье испортило своей зловонной мочой, потому специфические знания могли понадобиться только для того, чтобы отметить мобильность общества, но не уметь сделать вывод.

– Вот пришел ко мне как-то один знакомый писатель, – продолжил Куимов, – и положил передо мной рассказ, который назывался «Мистика». В нем повествовалось, как он, автор, пришел на кладбище, с одной могильной плиты списал фамилию героя, с другой – имя, с третьей – отчество. «И что же ты думаешь!» – вскричал он мне. – «Пришел к тебе человек и сказал: “Я – Петр Иванович Сидоров!”» Автор от удивления чуть не обмочился. «Откуда ты это узнал?» – «Эта глупость была зашифрована в заголовке рассказа», – я ему.

– Но разве не могло быть такого совпадения? – спросил Прялин.

– Да может, так оно и было! – вновь загорячился Геннадий. – Но дело-то совершенно не в том. Это частный случай, поэтому должен быть рассказан как байка. А то ведь тот самый Сидоров, явившись, должен был что-то делать. И непременно мистическое. Ведь когда Иисус появлялся перед изумленным народом, он же не кричал, что он – Христос, а – творил чудеса.

Прялин стоял у окна и наблюдал, как занавеску ели какие-то дальние высверки. Они сюда, собственно, не доносили света. Только на миг или два стекла отражали их неживую синюшность и тут же меркли, прихлопнутые ладошкой полной тьмы.

А Куимов продолжал:

– Андрей Платонов придумал издевательский язык для отражения того времени, о котором писал, не для того, чтобы, так сказать, унизить своего не очень ушибленного высокой политикой героя. Он, наоборот, создал его, чтобы возвысить того, кто им пользовался. Ведь посмотри, язык у него одновременно образный, близкий к народному и шибко ушит бюрократическими оборотам, которые начинали разъедать малограмотность русского человека. Поэтому ты хочешь или не хочешь, но в сознание, помимо канцелярского лозунговизма, бросаешь живые картины происходящего и видишь тех же коров, что облеживают уже третий пруд, и улавливаешь, как остужающе пахнет водой, и веришь, что это, межуя сапогами землю, идет поперек пашни невзрачный, как тень, ее исконный хозяин и мудрец.

Переспорить куимовекую правоту было невозможно, потому Прялин молчал. И его не покидало ощущение, что вот-вот начнется гроза и гром разможжит, раздробит на составные части, словно ты из гипса или глины.

У соседей утопленно взвизгнула клавиша, словно ее поранил орлиным клювом чей-то неумелый палец.

Сам по себе выпнувшийся из-под койки волейбольный мяч торжественно облеживал открытое пространство.

Не на этот разговор ехал к Куимову Прялин. Хотелось поговорить, как ему сподручнее описать тот кусок своей жизни, что прошел в интернате, какие ходы покажутся ему жизненными, а какие зело литературными. Но разговора обо всем не получилось. Потому как Геннадий заряжен на какой-то вечный, как сама жизнь, спор. И, верится, что будут меняться собеседники, перепластуется время, а он все останется прежним, со своей неумеримой правотой, с которой легко не согласиться, но невозможно оспорить. И Прялин вдруг уловил в себе какую-то ущербность, что ли. Чего-то ему явно не хватало, чтобы сейчас, сию минуту, заговорить о литературе, которая будет причислена к его еще безвестному лику.

И он засобирался кончать гостевание. Тем более его постоянно ждали дела, куча дел, вселенная обязанностей, галактика невостребованных прав.

2

По этой обмолвке весны можно предположить, что она на время, почти случайно, выронила из-за пазухи то тепло, которое возобладало было в ее тихом пришествии, зальдела, замкнулась в себе, как это делают внезапно срезанные очевидной догадкой женщины. И начинаешь понимать, что, чтобы пропивать весенний воздух свежестью первого поцелуя, приходят предутренние морозы, морщинят ледяными тучами губы луж, тихо ойкают там, где земля отзывается на их старание звонкой одинокой пустотой. Ненастье соборует лес. И, словно привлеченный свистом кобелек, начинает виться у ног неожиданная метель. Березы сами в себе зажигают лампадку весеннего сна.

И как в древний двор, в чащобу размыто входит квелый ненастный день.

Конебрицкий вторую неделю жил на даче. На этот раз на чужой. И являла она собой плосковатый дом с отдающей синюшностью крыш. Во дворе помимо трех яблонь и одной сливы росли четыре березы и дуб. И вот как раз под дубом была резная карусель, которая звалась «Замануха». Именно такое слово красовалось при входе на нее. И рядом же – из пеньков было вырезано несколько фигур, которые носили на спине такие названия – «Дверовой», «Есаулец», «Лелява», «Ледунка». Что обозначали сии слова, Константин не знал, а вот то, что они были вытесаны топором из чурбаков, явственно напоминало его старого притеснителя Коську Прыгу.

И именно Прыга, как в свое время на дачу дяди, припожаловал к нему и в эти его укрывные хоромы. Только в давнюю пору Конебрицкий страшно испугался, а теперь – и опять же страшно – обрадовался. Потому как с Коськой пришла непонятность. Теперь ему ясно, что он – как дважды два – может от него откупиться и у него появится время поморковать в своей дальнейшей судьбе.

А случилось то, что Константин меньше всего ожидал. В их институт неожиданно явилась комиссия с полномочиями проверить степень учености каждого его работника. Ну и, естественно, у всех худо-бедно, но с этим все было в порядке. А у Конебрицкого, кто на тот час был уже доктором наук, каких-то там бумажек не хватало. Тут же кинулись сочинять, что требовалось, но новорожденный документ встретил подозрения. И, вслед за этим, как скользнувший по живому намек: а уж не самозванец ли возглавлял институт?

Как остывание делает поковку сизой, так посизел Конебрицкий, когда узнал, что вот-вот улетучится в нем потребность. Потому как самые верные его подчиненные Ольга Проняева и Тамара Жилевич подзуживали немедленно подать заявление.

Кинулся было Константин к телефону, чтобы вызвонить кого-то из своих более высоких покровителей, как на рычаг положил свою лапищу Макар Иусов:

– Барана на бойне не нож режет, а тот, у кого он в руках.

Так появился Жирняк.

Он долго о чем-то говорил с председателем комиссии. Потом – еще дольше – о чем-то шептался со всеми шестью его заместителями. И только после этого сказал:

– Езжай вот по этому адресу и жди дальнейших указаний.

Так он оказался на этой даче.

Причем он уже привык быть хозяином положения. А теперь внезапно оказался у него в плену.

Из обслуги на даче был только один глуховатый старик, который топил печку и кипятил чай. Все остальное надо было добывать самому, то есть ходить в магазин, а когда приспело время подойти пятнице – посетить общественную баню, в какой он уже не был, казалось, сто лет.

Там он неожиданно встретил знакомого. Листопадовца. В бытность его прорабом, он работал плановиком в строительном управлении. Клим, как звали земляка, тут, как он выразился, «москвичил», то есть работал в столице, а жил – где придется.

Константин взял бутылку водки и позвал его к себе.

– Ты, – сказал Клим, – говорят, большим человеком стал.

– Да как тебе сказать… – начал Конебрицкий. – Одно время возглавлял институт.

– Какой же? – оживел взором еще трезвый Клим.

– Да не по нашему с тобой профилю.

Он посидел немного в задумчивости, потом произнес:

– И вот теперь решил уйти.

– И – куда же?

– Да еще не знаю.

– А может, к нам ринешься? Прорабом? Знаешь, работенка, скажу тебе…

– А чем вы занимаетесь? – без интереса спросил Конебрицкий.

– Котлы устанавливаем.

– Где?

– Ну там, где скажут. То в колхозах, то на заводах. А сейчас и в домах стали монтировать.

Константин, конечно, понятия не имел, что не только с ним тут повстречался, а вообще появился в Подмосковье Клим Прозоров не случайно. Еще в Листопадовке, прикормив его, Прыга вместе со своей бригадой, что с ним работала, прихватил его сюда. Так сказать, для приманки того же Конебрицкого. И сейчас бывший плановик и играл роль подсадной утки.

– С женой я разошелся, – продолжал Клим. – Ты, наверно, помнишь мою Лидуху?

Константин кивнул.

– Так вот, раньше мои отлучки, что называется, били ее под дых. Так кипел агонизирующий вулкан ее любви.

– А потом? – перебил Конебрицкий.

– И вспомнить смешно. Говорит: «У меня улетучилась потребность в тебе».

– Ну связь тут однородна, – умудренно произнес Константин, – не иначе как любовника завела.

Клим задумался и вздрогнул только тогда, когда «укусил» окурок сигареты.

А Конебрицкий действительно вспомнил эту самую Лидуху. Когда Клим в ее присутствии с кем-либо говорил, то, оборачиваясь к ней, мягчил голос.

Они познакомились перед охотой. Клим пыжил патроны, а Костя развешивал дробь. А в небе заканчивалась гроза. Гром порылся в тучах и, видимо, не найдя то, что искал, углох.

– Ну все! – торжественно произнес тогда Клим и смел с газеты пороховинки.

– Что, хочешь сказать, что ты пойдешь на охоту? – приузила она на него свои и без того мелкие глаза.

– А чего ж! – воскликнул он. – Вы – в полном боевом.

– А ну сейчас же распыжи все! – притопнула она своим растоптанным туфлем.

– Да ты что? – попятился он от нее как от огня.

– Кому сказала?! – вопросительно воскликнула она.

– Ну вот, видишь? – произнес он. И посоветовал: – Гляди не женись, а то будешь ходить под одной половицей.

И вот про Лидуху – ни слова, ни духу.

Еще раз Костя видел, как Клим совал в ушко иголки послюнявленную, наглухо скрученную нитку, которая, ускользая, раскручивалась, приобретая прежнюю простоволосость и никак не лезла в уготованное ей отверстие. А Лидуха рядом клеветническим образом возводила на него напраслину:

– Вот нажрался и с косых глаз не попадешь!

А Клим сроду пил страсть как умеренно, может быть, как раз от того, что пуще всего на свете боялся ее, свою «суженную до широты Черного моря», как говорил все тот же Коська Прыга.

А один раз Костя с Климом вместе были на курорте. В так называемой Лопинской долине. Наверно, за иссеченность ветрами-суховеями ее прозвали Лопинской.

Так вот, Клим там весь свободный от процедур день только и делал, как писал письма жене.

Безоконной своей частью дом, в котором они отдыхали, был упячен в сад, и оттуда, как из засады, словно перед дуэлью, глядел на мир зорко и торжественно.

Во дворе была веранда, и на нее по вечерам приходили поплясать общежитские девки. Иногда заглядывали и солдаты. За которыми, в свою очередь, охотились сержанты. И горько было видеть, как выдворяемый покорно шел за своим командиром.

Так вот, Клим на танцы ни разу не ходил.

Правда, там и красавиц-то особенных не было. Да и Лидуха-то была, как охорошенная скирда, – руку не засунуть, былки не высмыкнуть. А вот там, где у других дразняще-дерзостное возвышение грудей, – неразборчивая комковатость.

Сверху, словно по перилам на заднице, скатился голосок. Это заговорило весь день молчавшее радио.

– Ну чего, давай по глотку, да до дна! – поднял Клим свой стакан.

– А где же ты сейчас обитаешь? – спросил его Конебрицкий, закусывая.

– Вон за той впадиной, – указал он, – есть озерко. А рядом с ним в ряд стояли три дачи. Так вот я в средней обитаю.

– Купил? – спросил Костя.

– Нет, у деда одного квартирую. Такой же, как и твой, только глухой. Он, как я куда соберусь, все время один и тот же наказ дает: «Поспрашай там у людей, где ноне больше блядей!» Смешной такой старикан!

Он похрумтел соленым огурцом.

– И еще любит дед вспоминать, как в молодости по заграницам шлялся. Говорит: «В каких только отелях не живал – дух захватывает, как вспомнишь: на лобке переучет волосков делать – вот был сервис!»

Мимо прошла корова, пороняла узевшие от пришлепывания лепехи.

– Говорят, – вновь повел речь Клим, – тут совсем недавно только одни суслики столбенели.

Конебрицкий не ответил. Его опять стало жевать дикое самолюбие.

Как, оказывается, горько грохаться вниз!

И вечером того же дня пришел Прыга.

– Привет! – сказал. – От наших штиблет!

Констатин сдержанно ответил.

– Буду немногословен, как «Краткий курс истории ВКП(б)».

Он, подмяв под себя стул, уселся на него верхом.

– Ну что, ваше липачество, не всегда коту маслена?

– Я не знаю, о чем ты? – попробовал понаивничать Конебрицкий.

– Брось! – прикрикнул Прыга. – Это политическая мода – прикидываться дурачком. А ты ведь – фрайер, и жизнь – не затверженный урок! Ну не попер козел, чего теперь делать?

3

В ту ночь ему приснилось море, отемнело пупырчатый песок после отхода волны и млело позванивавший прибрежный трамвай, прибегавший посмотреть на свое отражение в близлежащую бухту.

А рядом стоял певучий мост. Именно певучий, потому как он вис и пел, ожидая, что его вот-вот проткнет насквозь нитка поезда.

Рядом с этим мостом стояла церковь, которая как бы передразнила мост, помогая плечом, и дала понять, что по праздникам сводит под свои своды грешных и приодевшихся, чтобы выведать тайну шашелем заведшейся любви.

Тут же была гора со свежими намоинами по склону.

Дом же, где в ту пору находился Конебрицкий, был настолько опрятен, что его угнетала эта прибранность, тем более что вокруг произносились такие мусорные слова, как «бюджетная идеология», «активная экономическая политика», «государственный антисемитизм» и, наконец, громкое объявление: «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду!»

Если еще к этому добавить, что рядом перехихикавались девки, то не трудно понять, сквозь какое сложносонье волок свой просып Конебрицкий, чтобы возрадоваться, что все это не наяву.

И сразу же вспомнил, что анекдот про объявление ему накануне рассказал Прыга. Ну а при чем тут девки? Откуда они взялись? А море, а мост, а церковь… Что это еще за символы? А ведь вчера ему казалось, что он рехнется.

Жизнь как-то разом приобрела другое значение и смысл. Он вдруг понял то, что для него казалось летучей случайностью и неожиданным промельком. Даже то скуление стихов, которые неожиданно для самого себя запомнились где-то на середине:

 
Кучерявость кустов и плешивость прогалин –
Это все, что успел на земле разглядеть
Не погибший, а в небо восшедший Гагарин,
Что еще продолжает лететь и лететь.
 

До вчерашнего дня ему казалось, что его полет тоже бесконечен. Что прирастание к дереву насильственных побегов – прививок – его никогда не коснется. Он просто счастливчик, которому, чтобы побаловаться семечками, не надо прогрызать зубами толстокорость тыквы.

Но вчера он утратил свои пророчества, бездумно, как неожиданно теряют девственность, и упал, как насквозь проспевшая груша. Упал и – вдребезги!

Его мысли, как выядренившиеся яблоки, стали круглы и неукусны. А за окном ноздреватый, совсем как «российский» сыр, вечер.

Первый вопрос Прыги был такой:

– Скажи, чем отличается еврейская Пасха от русской?

– Не знаю, – не покривил душой Костя.

– А тем, – весело проговорил Прыга, – что на русской люди целуются, а на еврейской – плюются.

– Я чего-то об этом не слышал, – сказал Конебрицкий.

– Ничего! Все по порядку.

Он глотнул водки и спросил:

– Знаешь, сколько мои ноги перемесили грязи, вернее глины?

– Зачем?

– Чтобы приволочить сюда того, кто упирался.

– Ну и где он? – заозирался Костя.

– Передо мной! – торжественно ответил Прыга.

– Не понял, – заморгал Костя.

– Тебе глюк был, что ты пидор?

– А с переводом можно? – обвялыми губами попросил Конебрицкий.

– Пожалуйста! Видение было, что тебе скоро двоедырье устряпают.

– Как? – вырвалось у Кости.

– В пасть – взаглот и в жопу по самые некуда.

– За что? – не столько спросилось, сколько выдохнулось.

– А за то, что ты петушка двум клиентам играешь.

– Это кому же?

– Ну сперва тем, у кого оглоедничаешь. А потом нам, людям, кто по квасу и опустить может.

– Ну а что я такого сделал? – безнадежно спросил Конебрицкий.

– Ты мазу держал, когда мы в Дубопадовке ишачили?

– В Листопадовке, – поправил Костя. – А что такое маза?

– Ну, во-первых, маза – это поддержка. А про Листопадь забудь. Теперь на тебя только дубы будут валиться.

– Ну что я такого сделал? – голос взмоленно потоньшел.

Прыга налил себе полстакана водки и, поиграв ею внутри граней, спросил:

– Вишь, чем тут перебор может кончиться?

– Выплеском, – догадливо сообщил Конебрицкий.

– Совершенно верно. Вот и ты так вееришь-фраеришь, ведь все может обернуться бортеньем, и тут уж не поймешь, кому зенки зальет, кому хавальник перекосоротит.

Еще там, в Листопадовке, Конебрицкий конечно понимал, что, закрывая липовые наряды, он творил грех против своей конторы, хоть и делал это почти бесплатно. Прыга не очень был щедр на взятки. Да он их таковыми и не считал: подумаешь, сервизик для матери на день рождения или новая куртка за здорово живешь. Но больше, хоть убей! – он за собой грехов не числит. Чего же так набычен Прыга?

А Коська тем временем продолжал:

– И с потерей руки жест у человека остается прежним. В бошке. Потому, когда ты прошлый раз шевельнул плечом, я понял: значит, махнул на меня рукой. И решил, обидевшись, уйти. Но разве надолго можно тебя оставить?!

И он потрепал Константина по щеке.

– Но поскольку ты человек писучий, давай составим один документ.

– Какой и зачем?

– Все это узнаешь после того, как он будет готов.

Он ловко выхватил из его кармана ручку, откуда-то из-за пазухи вытащил мятый лист бумаги и протянул ему.

– Пиши!

– Что?

– «Я, Конебрицкий Константин Иосифович, грустная нищета современности…»

– А почему сразу – «нищета»? – зачем-то спросил Костя.

– Не нравится «нищета» – замени так: «грустная гнусь современности». Пожалуй, так и оставь! Молодец! Умеешь корректировать. Дальше: «…в твердом уме и зрелой памяти утверждаю, что сколько себя помню, столько липачил, то есть обманывал любимую Советскую власть и родной русский народ».

– Но я же не обманывал! – отчаянно вскричал Конебрицкий.

– Ну это тебе придется доказывать в суде.

– В каком? – вырвалось у него.

– Сперва – в народном, потом – в Божьем.

– Но…

– Пиши дальше! – прикрикнул на него Прыга. – «Хоть мне и нелегко признаваться, но я уверяю, что десятилетку – не кончил». В скобках обыкновенных – «только семь классов и восьмой коридор. В аттестате зрелости ошибочно написано, что прошел полный курс средней школы и обнаружил…»

Прыга умолк, разминая свои заскорузлые пальцы, словно, сведя их в кулак, собирался звездорезнуть Костю по лицу, что он напрочь забыл – с двумя «т» пишется слово «аттестат» или только с одной.

– Написал? – спросил он. – Хорошо. Дальше так. «Институт я бросил на первом курсе». В простых скобках: «диплом получил под гипнозом». Фигурные скобки: «а под наркозом стал сперва кандидатом, а потом и доктором наук».

С новой строки: «Ежели все это не подпадает ни под одну из статей Уголовного кодекса, то пусть простит меня Бог. Более не буду. Хотя страсть как хочется стать академиком».

Последние фразы Конебрицкий писал как в тумане. Он не мог понять, как этот поганый Прыга мог прознать про все, о чем, что называется, ни одна душа не знала – не ведала.

– Этот документ, – повертел он в руках бумажку, – будет храниться у меня на тот случай, ежели ты вздумаешь стукнуть на меня ментам. А обожателем из своей хевры ты ничего обо мне не скажешь по другой причине.

– По какой же? – сам не ведая зачем спросил Костя.

– По той, что мы образовали контору естественной смерти.

– Что это? – без любопытства поинтересовался он.

– Ну то, что прежде, чем человек уйдет в мир иной, он должен к этому быть готов. Это в Англии так. Вот решили мы и у нас применить.

– Кто это – «мы»?

– Тут я надеюсь на твою догадливость. А признаюсь только в одном: с проверкой-то липанули мы вас.

– Как? – вырвалось у Конебрицкого.

– Маркелыч! – крикнул Прыга в сторону закрытой двери.

– Да он глухой, чего ты ему орешь? – остановил Коську Конебрицкий.

– Это он тебя не слышит, а меня…

В это время открылась дверь.

– Ты меня звал? – спросил старик.

– Скажи этому скесу, – указал он на Константина, – как ты придумал проверку им замастырить.

Дед незнакомо ухмыльнулся.

И тут Конебрицкий ужаснулся: он действительно видел его среди членов комиссии. Только борода у него была в ту пору черная.

– Давай, иди! – махнул на старика Прыга, а Косте сказал: – Больше того, у вас в институте тоже работают наши люди. И вообще, ты у Мюллера под колпаком!

Он нехорошо засмеялся.

Если честно, кое-что Конебрицкий понимал. Чем больше вживался он в новую должность, чем ближе знакомился с теми, кто возле него обретался, тем больше понимал шаткость позиций, на которых ненароком оказался. Ибо в многочисленных филиалах их института творилось что-то непонятное и темное. Подпольные цеха шуровали нечто днем и ночью. Об этом ему как-то намекнул начальник одного из них – с быкоподобной головой, флегматичный тихий алкоголик.

«Как выпьешь, – говорил он, – так душа обнадеженнее любит».

Прыга поднялся, и они вышли во двор. И только тут Костя заметил на белой стене нашлепки бурой грязи.

Хотел позвать Маркелыча, но Прыга его остановил:

– Это знак, что ко мне приходили.

И он, сперва запев: «Там на вершине жил гульливый ветер Степка Разин», неожиданно молодецки свистнул.

И к даче подошли трое.

О чем-то с ним пошептались, и он тут же вернулся к Конебрицкому. В руках у него было копьевидное тело рыбины.

– На, ушицой побалуйся! – протянул он рыбину Косте, а сам подошел к чернопенным по ранней весне кустам и беззастенчиво справил малую нужду.

Когда-то тут, наверно, скошенно слезились травы. И вообще окна цвели крашеными наличниками. И, нежа гальку, лениво поплескивала в озерке волна.

Рядом оказался глаз Прыги. Склера – «на взводе», значит, выпивоха.

А тут держался. Но более полутора стаканов освоил. Остальное так и осталось в разлитости.

– Хоть ты и чахленький цветочек, – неожиданно заговорил Прыга, – но выживешь. Мы тебе не дадим углохнуть, потому как ты нам нужен.

– Но зачем? – опять взмоленно вопросил он.

Кажется, его никто не просил, но Маркелыч сюда – во двор – вынес им по чашке чаю. Чай был сильно настоенный, почти черный.

– Незадавшаяся юность – это еще ничего, – начал Прыга. – Да и не получившаяся молодость – тоже. Но надо уже сейчас думать о царствии небесном.

– Зачем?

– Чтобы чувство забытости не преследовало.

Он игриво теранулся о его плечо и вдруг признался:

– А ведь я сперва хотел тебя опетушить.

– Как?

– Сурен, где ты?! – крикнул он в гущу тех самых кустов, возле которых они стояли.

Вышел здоровенный носатый верзила.

– Вот этот кадр и должен был тебя опустить.

– Опустить? Куда?

– Сперва на четыре кости, а потом и в преисподнюю. Или попробовать?

– Что ты?! – замахал руками Конебрицкий.

– Так Сурен должен был тебя харить при свидетелях, потому и они наличествуют.

Он хлопнул три раза в ладоши, и уже из-за соседнего куста вышло несколько девок, которые, он только не помнил где, работали у него.

Конебрицкий опущенно расслабился.

– Ладно, линяйте все! – прикрикнул на собравшихся Прыга и Косте сказал: – Как говорил мой дед на бабку: «Заегозила было, да получила в рыло!» Ваши скесы дюже егозят. Не только понт, но и верхушку держать стремятся. Но мы этого не потерпим. Потому не делай из своей морды прошловечный лапоть, первенство должно быть за нами. Пусть ваши цеховики упираются и вы там кипешитесь, но пока в одно не сольемся – жизни вам не будет.

Он закурил.

– Кстати, вам надо понять, что вы затерхались за то время, пока чистоделами пытались быть.

Он увидел воробья, чуть подхилил голову и вдруг сказал:

– А ведь с такого вот жиденка все началось.

– Что? – спросил Костя.

– Вот так взлетел он на ветку, подождал я, пока он усидится, прицелился из рогатки, и вдруг чугунка – тренннь! – он это слово именно произнес с тремя «н». – И глаза у сводной сестры как не было!

– Ну и что? – недогадливо вопросил Костя.

– И пошли мои скитания по белу свету.

Помолчали, и Коська засобирался уходить.

– Кстати, – сказал, – отпуск, какой ты брал за свой счет, у тебя уже кончился. Потому рулюй на работу.

И только он вышел за ворота дачи и скрылся за деревьями, как к воротам подъехала его машина.

Его действительно ждали.