Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

Сейчас, когда в России начинает активно вызревать новая идейная ситуация, время на праздные размышления истекает. Надо вмешиваться самым решительным, а точнее, даже беспощадным образом. Потому как только это может отвести гибель мира.

И как бы теперь пригодилось там, в Москве, мнение человека, который не только исповедует свое мировоззрение, но и уверен, что наш преступный век, почти что ввергший себя в экологический кошмар, погрязает в надежде на жизнь после Бога.

У людей выросла цена денег, всех буквально раздразнил культ доллара. И мир заморочен тем, что создает предмет отчуждения. Ежедневно и всенародно провозглашается, что экономическое сознание выше всякого другого, а политическая атмосфера – это среда, в которой только он и возможен, этот бессмысленный мир.

Некоторые презирают дар избежать войны, даже не удосужась познать, в чем же состоят его проблемы. Другие считают, что престижная жизнь – это верх желания и возможности человека. Что сомнительный вклад в нравственность, который вложили в копилку повседневности огрехи или даже грехи сексуальной революции, является высшим благом обретенной наконец свободы безжалостного бытия.

Сколько раз можно поскальзываться на вледанной в асфальт льдине?

«Покидаемая моя…» – пелось где-то совсем рядом.

И Оутс почему-то подумал, что постоянно с убиваемой в себе ревностью старается не представлять того, кто был у его избранницы первым.

Увидел женскую голову на подлокотнике кресла. Купальщица сидела на нем задом наперед. Тень папиросного дыма вилась рядом.

Он увидел, как мнительно сжался Дрю. Он терпеть не мог курящих женщин.

Да и вообще, он мог убедительно сомневаться в чем угодно, но в этом был неукоснителен. Женщина, взявшая в рот сигарету, – это карикатурно изображенная добродетель. «Милый! Иди, я тебе на лбу окурок потушу!»

Оутс обернулся назад. На берегу стояло какое-то не то что неуклюжее, а скорее, нелепое здание. Тупая заточка угла с двумя щербинами невыразительно бликующих окон.

– Что это? – спросил Дэвид, кивнув на здание.

– Институт экологических проблем, – пояснил Дрю.

И в этот самый момент к ним подошли трое.

– Мистер Дрю! – обратился один из них к Николя. – Нам нужны психотропные средства.

И он кивнул на парня, который упуленно глядел себе под ноги.

– Это мои клиенты, – представил подошедших Дрю.

А Оутс вдруг стал всматриваться в того самого угрюмца, который прятал глаза.

И вдруг спросил:

– Откуда у вас такая русскость?

Он вскинул на него взор и спокойно ответил:

– Потому что я – из России.

– А как оказались здесь? – поинтересовался Дэвид.

Парень метнул взор на своих спутников.

– Он – вынужденный переселенец, – сказал тот, кто речь завел о психотропных средствах. – Не мог вынести тиранической власти коммунистов.

На этот раз парень дрогнул только глазами.

– Вот сознательное понимание того, что свобода превыше всего, и привела его сюда. – Эту фразу сказал третий – до этих пор все время молчавший негр.

– А правда, – спросил Дрю, – что Сталин в свое время приказал расстрелять всех уголовников?

Парень пошевелил башмаком правой ноги и произнес:

– Этого я не знаю.

– Зато теперь у них там – всеобщая анархия, – произнес тот, кто завел речь первым.

– Безвластное, вы считаете, государство? – Это иронично спросил Оутс и тут же произнес: – А ведь Россия объявила о выводе своих войск из Афганистана.

Парень слинял с лица.

– Мистер… как вас? – обратился он к Оутсу.

– Бейли, – подсказал Дрю.

– Мистер Бейли пошутил. Ведь правда?

И только тут Дэвид понял, что на самом деле обнародовал многосторонний вопрос, который до конца еще решен не был. Потому сказал:

– Я только что из Москвы. Так вот, там о выводе говорит каждый второй.

Парень расслабился. Видимо, он знал цену любому русскому трепу.

Когда эти трое отошли, Оутс спросил:

– Кто они такие?

– Двое возглавляют частные сыскные агентства.

– А третий?

– Вообще-то я его не знаю. Но пару раз видел на соревнованиях драчунов. Кажется, он исполняет роль, как это в России говорят?..

– Мальчика для битья, – подсказал Оутс.

В это самое время они ступили на пляж.

– Смотрите, Дрю! – сказала крашеная блондинка и, полулежа, вскинулась ему навстречу. – Доктор! – сделала она приглашающий жест. – Не хотите ли к нам присоединиться?

– Извините, – сказал он. – В другой раз.

И они двинулись дальше.

– Ну а почему он не дает сдачи? – спросил Оутс.

– Кто? – не понял Дрю.

– Ну тот русский.

– Наверно, оттого, что хорошо платят… – И уточнил: – Тем двоим?

Глава вторая

1

Это все родилось не в недрах души, а на какой-то ее поверхности, что ли. Фельд вдруг ощутил какую-то моральную депрессию. Смотрел, как на даче, которую он строил, некие люди подгоняли струганые тесины. И вдруг уловил в себе некое разочарование чем-то.

Нет, у него все складывалось как нельзя лучше. С чиновничьей должности он ушел сразу же, как только разрешили открывать кооперативы. Свою фирму назвал, намекнув на свои имя и фамилию, «Гриф». Женился. Да-да! Он теперь обжененный человек. Супругой его стала Лена Ночвина, жуковато-черная деваха с кроличьими, чуть навыкате, глазами.

Любви промеж них, как он считал, не было. Но она в пору их знакомства бухгалтерствовала, а ему позарез нужен был собственный финансист. Так и сошлись.

И хотя Елену нельзя было отнести к разряду прекрасных, она весело умела вести себя при людях, довольно прилично играла на гитаре и пела. И главное, как и он, прочла уймищу книг.

И все ее приданое состояло из довольно обширной библиотеки.

А когда она щегольнула цитатой из Гете, сказав: «Ничего не отрешает от мира, как искусство, и ничто не связывает с ним, как искусство», – он неожиданно понял, что это слова, предопределившие все.

Критические выводы о той жизни, которую он вел последнее время, напросились сами. Что-то у него было не так. Не осталось хоть какой-то лазейки, чтобы почувствовать себя прежним, почти ни от кого не зависимым оболтусом, который мог запросто разыграть из себя то миротворца, то мыслителя. Теперь же – постоянная зажатость и вечное напоминание, что, в сущности, он – никто.

Потому и задания порой самые нелепые. Вот эти люди, что сейчас строят ему дачу, совсем недавно были заключенными. И он ездил за ними в колонию. Смотрел, как идут освобожденные. Вышедшие из лагеря вроде бы даже не спешили покидать это проклятое место, а толпились там же, словно ждали чьей-то команды. И, как потом оказалось, – его.

Он с начальником лагеря, смотря на все это, подошел к ним вплотную и произнес то, что ему было велено сказать: «Желающие подработать есть?»

Все, как ученики, подняли руки.

И – на «Икарусе», на котором сюда приехал, он их увез.

Они не лезли к нему с расспросами, он не опускался до разговоров с ними. Везде, как теперь уже уяснено, должна быть своя дистанция.

Но если Фельд православный по части супружества – у него только одна жена, а вот по части автомобилей – мусульманин. Никак не устоял перед многомашинством. Потому – в четырех гаражах – у него стоит три иномарки. Джип – для зимы, «тойота» – для лета и «мерседес» – для души. Это когда, все бросив и оставив, он выезжает на трассу и там выжимает из этого дорогого железа дешевую радость почувствовать себя на волосок от смерти.

Со строительством дачи, считай, скоро будет покончено. И тогда он примется возводить себе дворец. Его умиляет тот поселок, где дохлые домишки чередуются с вызывающе-роскошными особняками, прикормившими возле себя целые стаи машин-иномарок.

Но у него будет – дворец. Так он решил. И так будет, потому как возможности позволяют.

Откуда деньги? Да все оттуда же. От той работы, которую многие называют кошмарной. А у него, наоборот, она настолько необременительна, что даже скучно. И все от того что исполнительным директором в фирме служит Антон Дормодехин.

Таких людей, вообще-то, поискать! Во-первых, он если не все, то почти все умеет. От переплета салонных альбомов до починки компьютеров. Потом Антон как-то нехотя, но признался, что давно освоил взяточный рынок и знает, что стоют, скажем, деловые успехи и социальное напряжение.

«Купить можно все, – говорил он, – ибо материя – от Бога».

Помимо работы он обожал дачную жизнь, почти во всем византизм, в полемической части утонченный эстетизм.

Иногда он писал псевдонимные статьи, в которых утверждал, что связь с потерянной культурой ведет через церковный горизонт, а стилизованное православие – эта непременная смерть веры.

А вообще, познание и культура у него якобы всегда стояли на первом месте.

Профессионально у него было направлено и политическое мышление. Ибо он считал, что всем в мире править должны два главных фактора безусловности – великая мечта и великий замысел. А вдохновение должно быть земным, а не божественно поражающим, чтобы человек понимал: если вдуматься, он – нить своего сознания и сквозь земную любовь, и сквозь эмоциональный фон, и даже сквозь политическое пожелание.

По стеклам его очков, казалось, постоянно проезжал какой-то свет, хотя вблизи не замечалось никакого движения.

С самого начала, как только они узнали друг друга, между ними возникла взыскательная взаимность. А чуть позже пришла и любовь.

Антону Фельд доверял больше, чем самому себе.

А сразил он его первой же фразой, которую произнес вроде бы ненароком: «Есть в современных бабах что-то гренадерское, явно мужское, особенно когда она или чадит сигаретой, или дышит перегаром. Или подзавернет голенища сапог. А у нас глаз такой, что пора бы понять, что ничто не прощено».

Кроме всего прочего Дармодехин имел правовое сознание и любого торгового согласия добивался так, словно его условия высказала противная сторона.

Это он называл «авторским часом».

Он умел, коли надо, продемонстрировать и межнациональную совместимость, сказать, например, иудеям, что у него мама еврейка. Причем так и кричал: «Мне нечего утаивать! Из песни слов не выбросишь!»

Включался, коль все шли в этом направлении, в атеистическое наступление. Хотя через минуту-другую мог осенить себя крестным знамением.

Когда Антон вел торг или какой-либо важный договор, то он усыплял Фельда, чтобы этот «гомо сапиенс», то есть человек, войдя в эйфорию, не натворил чего-либо непоправимого.

Как-то один из подхалимов нажаловался Фельду, что Антон за глаза зовет его «гомо» без сапиенса. Но поскольку это углубляет непонятность слов, посчитал это за удачную остроту.

Когда ожидалось переселение Фельда из одной квартиры, он всем якобы под большим секретом говорил:

– А знаете, жилье для него – отвлеченная тема. Он так и говорит: «Духовная трагедия нации в том, что она не взыскует града небесного!»

Иногда, в подпитии, его били душевные судороги – а он пьянку звал «духовной эмиграцией», – и тогда вырывались фразы типа: «Как тяжко русской душе! Ведь ничего впереди, кроме плача и видений!»

А порой, когда выезжал на природу и усаживающаяся братия галдела, он говорил: «Больше всего люблю разбредавшиеся – кто куда – пары. Потому как все далеки от деловых успехов и близки ко всеобщему пониманию».

Ошибочно представлять, что Антон только и делал как умничал. Или что он, как вышколенный солдат, делает подскок и рапортует, что и зачем сделал.

Нет, он переживал неудачи, сетовал на промахи, жалел, что чего-то не учел.

Но все это у него оставалось за занавесом. А на сцене главенствовал и процветал результат.

Когда первая машина оказалась у него в гараже, Григорий чуть не сошел с ума от восторга.

Надо же – «тойота»! Другие на «москвичишках» и «жигулятах» пиликают. А он…

Посмотрел на его телячую радость Антон и сказал:

– Вот насколько мы поляризованы. Для меня, например, машина – это кусок железа и – не больше!

– А что же для тебя главное? – вырвалось у Фельда.

– Понять себя!

– А других?

Он не ответил. Вернее, как Григорию показалось, сказал о другом:

– Надо не закостенеть после всепрощающих объятий и определить божеское отношение ко всему, что тебя касается, или, наоборот, не касается.

Он замолчал, потом добавил:

– Я погряз в отыскании постичь многосоставность.

Хоть Фельд и был изощрен умом, но из этой его тирады ничего не понял. И может, к лучшему. Как говорит ополоумевшая бабка – его теща: «Ежели бы закваска знала, что из ее начала выйдет самогон, она сама утопилась бы в водке!»

А так ему неведомо, как добывается то великое множество товара, когда полки в магазинах первозданно пусты. Откуда берутся квоты, наряды, да и подряды тоже. И каким образом за все это платится.

Он делает только по возможности умный вид, когда к нему в кабинет заводят некоего дядю, а то и тетю, плодит на лице разносортные улыбки, а если видит, что гостевание затягивается, то – переморгом – дает понять тому же Антону, чтобы из соседней комнаты позвонил сюда и якобы вызвал его на какое-то совещание или, того пуще, на пресс-конференцию.

Невероятнейших приключений с ним не происходило. Если не считать, что однажды некий псих пытался его убить.

Это было в парке, где он следил, как ворона расправлялась с улитками. Выковыряет из раковины тело и не склюет, а выпьет его.

«Вот так и ты кровь людскую пьешь!» – вскричал какой-то дядя и с камнем наперевес пошел на него.

Хорошо, что рядом случился милиционер.

С тех пор Григорий перестал шлять по одиноким местам. А ежели ку-да-то и отправлялся, то в сопровождении одного, а то и двух сотрудников.

– Ну что, хозяин, – сказал ему один из работяг, что прилаживал одну к другой тесины, – принимай работу.

Федьд зашел в глубь дачи. Полы, конечно, были постелены безукоризненно.

– Тезка! – позвал он шофера. – Глянь!

Качура развалисто подошел к проемине дверей, ощупал ее края, почему-то хмыкнул и только после этого очутился в передней комнате.

Походил, даже кое-где поплясал. Потом сказал:

– Вот в этом углу небольшая горбинка.

Фельд присмотрелся.

Никакой горбинки не было.

– Хорошо, мы переделаем! – сказал старший из плотников.

И в этот самый момент к Фельду подошел отдаленно знакомый мужичишка и спросил:

– Не угадываете меня?

Фельд неопределенно махнул головой.

– Я – Егор, Алевтины Мяжниковой муж прежний.

– А-а! – не сказать что с восторгом, но протянул Фельд. – Рад тебя видеть.

Егор помялся так, словно собирался сказать, что заболел венерической болезнью. Потому как руки все время находились в том месте, где это обычно происходит.

– Ну что, – спросил он, – так и не прознали, кто убил мою супружницу?

– Кажется, нет, – за Фельда ответил Качура. И спросил: – Или хочешь сознаться?

Егор закаменел лицом. И, ни о чем больше не спросив, отошел.

– Зачем ты его так? – урезонил водителя Фельд.

– Да потому что у него на морде написано, что он убийца.

2

Наверно, не надо говорить, как сквозняк ее внимания заколебал свечу его души.

Теперь непременно – свечу! Потому как на руках у нее, оказалось, не грязь из моторного чрева, а длинные, по локоть, черные перчатки. Которые она тут же сняла и, протянув ему свою узенькую и вместе с тем пухленькую на моклачках пальчиков ладошку, представилась:

– Габриэль. Можно просто – Габи.

– А я – Авенир Михайлович. Для вас тоже – Веня.

– Очень приятно! – произнесла она, и на щеках взыграли так им любимые, можно сказать пока что во всесоюзном масштабе, ямочки.

– Несносный мотор! – капризно вспухлила губки Габи. – То работает как часы, то…

Он не заметил, что белесоватые, но уж наверняка были бесоватыми ее глаза. За нежным частоколом ресниц они загадочно посияливали, как проблескивает в камышах мало упрятавшаяся вода.

Он неторопливо сел за руль и – рукой, – как это делал один его знакомый, нажал на кнопку стартера.

Мотор завелся.

– Ой! – вскричала Габи. – Вы – настоящий волшебник! До вас тут два таксиста останавливались и один инженер, и все без толку.

– Они помогали вам без любви, – туманно намекнул он на то, что не только по уши, но и уже значительно глубже втюрился в нее бесповоротно.

Она застенчиво зарделась.

А день тем временем ухмурился, грозя свой остаток превратить в сплошную хлябь.

– Кажется, будет гроза! – пугливо сказала она и попросила: – Может, вы меня отвезете домой?

И тут смущенно, словно признавал никому не знамую кастрацию, он сказал то, что есть:

– К сожалению, машину водить я не умею.

– А водить за нос у вас ой как получилось! – воскликнула Габи.

– Что вы! – встрепенулся он. – Я просто умею нажимать на кнопки.

– Тогда сознайтесь, кто вы?

– Профессор, – сказал он обреченно, словно его звание было самым большим грехом на земле.

Она смехово взрыднула.

– Что – не похож? – заторопился убедить ее в своей правоте Берлинер и полез за удостоверением.

Она изучала его так, словно тонкостью своих бровей сбивала с любого слова слой наложенной на него значительности.

– Тогда какой же вы Веня? – спросила она, возвращая коричневую книжечку. – Вам не прочь говорить «Ваше величество!»

– Да бросьте вы! – вскричал Берлинер. – Это все ерунда. А вот к вам надо обращаться Мисс Вселенность.

– Это почему же? – полукавила она.

– Потому что вы самая очаровательная девушка во всей звездной Галактике!

– Подобное, конечно, льстит, но я о себе так не думаю, потому как есть красивее.

– Где же? – вырвалось у него.

– Ну хотя бы вот! – и она указала на соседний с его комнатой балкон, на котором стояла сисястая горничная и выколачивала ковровую дорожку.

– Габи! – вскричал он. – За что же вы меня обижаете?! Это же, не при женщине будь сказано, крокодил!

Габриэль мило улыбнулась и произнесла:

– Ну ладно! Мне пора.

– Так вы уезжаете одна? – почему-то задал он глупый вопрос.

– Нет, – ответила она, – с ним! – И кивнула на заднее сиденье. Там громоздился надутый матрас с мордой крокодила.

– Между прочим, – сказала она, – крокодил – мое любимое животное.

Он не нашелся что сказать, и тогда она прояснила сама.

– Он – понятный! Тут уж ясно, кому палец в рот нельзя класть. А вот вы…

– Неужели я такой загадочный? – спросил он.

– Вы – тайный. Знаете, бывает явный чиновник почему-то называется «тайным советником». Так вот и вы. Открытости в вас я что-то не обнаружила.

– Но ведь мы еще не знакомы! – вскричал Авенир.

– Тем более, настоящий мужчина старается поскорее продемонстрировать увлекшей его женщине свои достоинства. А вы как-то сникли. Или та, – она кивнула на горничную, – так и не выходит у вас из глаза?

– А можно, – начал он, – я в качестве пассажира сопровожу вас до дому?

– Мне, не скрою, – начала она, – приятны ваши ухаживания. Но я боюсь вас огорчить.

– Чем же?

– Не чем, а – в чем.

Он напрягся, слушая, что она скажет в следующую минуту.

– Знаете, – начала она несколько раздумчиво, – я – дикарка.

– Что – царапаетесь?

– Нет, кусаюсь!

Она засмеялась с таким красивым, перламутровым, можно сказать, переливом.

– Я приехала сюда отдыхать диким путем.

– В машине спите? – тревожно спросил он и чуть подъюморил: – С крокодилом?

– Да жилье вроде у меня есть… – начала она. – Ну если хотите, поедем – глянете.

Ехать пришлось настолько недалеко, что он даже разочарованно экнул.

Домишко действительно был не ахти. И начинался прямо с улицы. Словно его сотворили из того же булыжника, которым выложили мостовую.

Дверь внутрь его не была отворена, а именно отверста – таким он был древним и заплошавшим.

В глубине небольшого дворика стояли две качалки.

– Вот это и есть моя гавань лет, – неожиданно произнес голос, и из куста выпростался полный одышечный старик и, протянув руку Авениру, как ему показалось, сказал нехорошее слово.

– Грибец его фамилия, – перевела Габи. – Не Гребец, как слышится и не Глыбец, что соотвествовало бы его комплекции. А – Грибец. Наверно, – она засмеялась, – так когда-то кто-то назвал оплывший, почти трухлявый гриб.

– Я вот тебе! – погрозил старик своим массивным средним пальцем.

– Зовите меня дядя Ар. Ибо – Аарон я.

Пока Габи загоняла во дворик машину, старик ему сообщил:

– Возле нее все ибнут.

– Как? – вопросил Авенир, исчитав это слово как «гибнут».

– Дуеют, – как ему показалось, прояснил Аарон.

– Гибнут на дуэли? – чуть прихолодел душой Берлинер, краем сознаная отметив, что за такую женщину не грех с кем-то и сразиться.

К ним подбежал шалелый кобелек с рассеченной губой.

– Вегишь, – сказал Грибец, – и он ко всем гивнует. Вот сейчас попгобуй, подойди, кинется.

Авенир не ответил. А старик гнусаво добавил:

– Я бы помогоже был, тоже приудагил бы.

Последнее, что Берлинер помнил из того дня, – это чаепитие в тени развесистого ореха, как, неведомо откуда слетевший, оживляюще зашелестел листвой ветерок, и мысли стали длинно-ленивыми. Их как бы подгонял голос Грибца:

– Он вручил ей арабские духи.

И началось напластование каких-то пород. А потом прорезался голос Габи:

– Интуиции надо учиться.

Зато утро было ужасным. У него не просто болела голова. Она раскалывалась. На части. И именно одной из этих частей он осознал, что в комнату к нему стучат.

– Я пришел, – сказал незнакомец, – чтобы облегчить вам возможность обрести покой.

Берлинер хотел послать его куда подальше, когда тот вдруг представился:

– Я – Милоедов. Нет, не Мироедов. Я хоть и «ем» мило, но не весь мир.

И Авенир стал напрягаться, где же уже слышал эту фамилию.

– Пристойная жизнь, – начал Милоедов, – всегда вызывает у некоторых прилив безумной зависти. Ибо разномыслящие люди нас раздражают. Но как избегнуть этого?

– Скажите, – почти по складам произнес Берлинер, – что вам от меня надо?

– Да ничего! – ответил тот и вдруг поинтересовался: – Вы кино любите?

И пока Авенир искал, что ответить, участливо добавил:

– Похмелье – это насилие над жизнью!

– Но я ничего не пил! – вскричал Берлинер.

– Вы просто нравственно не готовы признать, что вчера, надрызгавшись, демонстрировали любовь зверя к лесу.

– Как это? – не понял Авенир.

– Ну сперва совершим некоторый юридический формализм, – сказал Милоедов и протянул ему документ, удостоверявший, что перед ним не кто иной, как оперуполномоченный по борьбе с хулиганством по Ялтинскому горотделу милиции.

– Множественность убеждений, – сказал капитан, – не есть закон единой идеологии. Тут важны и национальный, и объективный дух. Вы помните, как вчера кричали: «Бей жидов, спасай Россию?»

– Нет, – опешенно произнес Берлинер. – Но с чего бы я такое заявлял, когда я сам…

– Вот именно! – перебил его Милоедов. – И еще формальная установка: попытайтесь вспомнить, кто вас ввергнул в мир вечных идей, в тот спор, который почти за два тысячелетия, не выдержав научных представлений, так и не дал возможности восторжествовать господству порочной идеологии?

– Не знаю, – вяло ответил Берлинер, потому как его немного подмутило. – Это если и была, то неверная предпосылка.

Но ужас состоял еще и не в том. Как рассказал капитан, на той самой квартире, откуда был бесчувственно вывезен Берлинер, нашли любопытную телевизионную запись.

Но любопытной, как потом оказалось, она была только для капитана. А для Авенира она предстала собранием всех кошмаров и ужасов, которые ему приходилось когда-либо переживать.

О нем был снят целый фильм.

И начался он вроде бы с совершенно безобидного. Берлинер сидел в некоем дворе и давал кому-то невидимому интервью.

– Во-первых, назовитесь, – сказал закадровый голос.

– Я – Берлинер Авенир Михайлович, профессор.

– Если не перетекать в прошлое, что, вы считаете, нужно, чтобы духовно обновить народ?

– Нужна новая общественная установка.

– Какая же?

– Та, которая исключит идеологический диктат, после чего нравственные проблемы не будут восприняты с такой яростной нетерпимостью.

Он в энергичных выражениях высказал, как ему показалось, необходимый аргумент – прикосновение своей доли к чьей-либо еще.

На втором плане был какой-то не очень понятный зрительный ряд. Там – с крехтом – кто-то взлезал на лошадь, по двору, погогатывая, лаптежно ходили гуси. Тут же похаживал конфузливый кот.

– Вы в детстве совершали неблаговидные поступки? – спросил голос.

– Конечно, – ответил Берлинер. – Приду на базар, притворюсь этаким несчастным, всеми позабытым-позаброшенным. А как торговка отвернется, я посхвачу с прилавка яблоки и – деру.

Он никак не мог остановиться в признаниях:

– Сходный опыт был у меня…

– Как видите, профессор Берлинер нормальный уравновешенный человек.

На экране небольшое затемнение, потом на фоне рябоватых берез голос возвестил:

– А сейчас мы вам покажем фильм, который называется «Падение Берли… нет, не Берлина, а Берлинера». Смотрите и не думайте, что это подделка или досужий вымысел.

В кадре появляется что-то похожее на древний щит воина. Вот оно вырисовывается явственнее, и теперь видно, что это человеческий ноготь большого пальца ноги.

И тут же визгливый вопль Авенира:

– Вы ногтя моего не стоите!

И снова голос за кадром:

– Так пропадает интеллект и падают в глазах люди, восжелавшие получить мировое гражданство.

В кадре паспорт Берлинера, испещренный визовыми печатями.

И снова голос:

– А теперь посмотрим, что же он из себя представляет на самом деле.

И тут Авенир увидел себя голым. Совершенно раздетым. В чем мама родила. Хотя в семье бытуют россказни, что он родился в рубашке.

И рядом с ним – тоже голая – та самая сисястая горничная, которую он намедни назвал крокодилом. И он идет к ней на сближение, хватает ее за груди, сует сосок в рот.

Что было потом, Берлинер видел как в обмороке.

– Как все это могли снять, – на стоне спросил он, – когда в жини ничего подобного не происходило?

– Вот это мы и хотим установить, – сказал капитан и, выключив кассету где-то на половине, в том месте, где Берлинер путался губами в волосах лобка горничной. – И вы нам в этом поможете.

– Каким образом?

В глазах взметенная готовность и почти собачья преданность.

– Во-первых, – задумчиво сказал капитан, – вы все опишите на бумаге до мельчайших подробностей, что произошло с вами вчера.

– А во-вторых? – подторопил он.

– Потом вспомните, кто в Москве последнее время пытался вас, ну, мягко скажем, шантажировать или что-то в этом роде. Вы уловили, что многое из того, что было в первой части, видимо, взято из ваших каких-то выступлений и речей?

И Берлинер вспомнил. В самом деле, был он на двух каких-то диспутах. И там много мололи всякого. И, кажется, его заносило.

– В-третьих, что я считаю самое огорчительное, надо допросить вашу жену.

– Ни в коем случае! – вскричал Берлинер. – Это – смерти подобно! Молю вас, чтобы об этом никто и никогда не узнал. Это же сразу крах всему: и семье, и карьере. Да и жизни тоже.

– У вас нет богословского образования? – вдруг спросил милиционер.

– Откуда вы взяли?

– Там дальше – на пленке – будут некоторые религиозные требования.

Авенир все продолжал смотреть на капитана своими радужно-собачьими глазами, потом вопросил:

– Вы спасете меня?

– Я – нет, – жестко сказал Милоедов. – Но в Москве у меня есть люди, которые, во-первых, снимут с вас психоэмоциональный гнет, под воздействием которого вы творили черт-те что. И вообще, возьмут вас под всяческую защиту.