Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

4

Прялин давно не чувствовал такого душевного оскудения. Безболезненный подход ко всему, что творилось вокруг, был прост: надо отдаться широкому привлечению глупости, как это умело сделали другие, не пытаясь ввергать себя в деликатную сферу распознания контуров будущего.

Он видел азартную игру одних и инертное восприятие истин со стороны других. Это была, без преувеличения, рулетка.

И изустным учебником и для тех, и для других были бесконечные высказывания Горбачева.

И один раз на телеграфном столбе или еще какой тумбе Георгий увидел такую карикатуру: на обнаженную девицу, стоящую в позе сбора брусники, взлез сзади мотоцикл. Подпись стояла такая: «Как говорит Горбачев, процесс пошел».

Видел он и обыкновенный оппонентский занос, который чуть не смел Ельцина с арены борьбы за власть. И совершенно не понимал, почему Горбачев не дал ход в пропасть летящему тарантасу, неожиданно принявшему демократический облик закоренелого консерватора.

Конечно, примирение имело кратковременный характер. Ибо прозвучавшие объяснения, собственно, никого не убедили, что они искренни. А все определения были, по меньшей мере, странны.

Резонно размышлять так: Ельцин Горбачеву нужен был как образчик со ссылкой на прошлое. Вот, мол, был сибирским бузотером, потом пообкатался в Москве и теперь более сдержан и даже мил.

Не ущемляя ничьих конкретных интересов, его можно держать подле себя в роли когда-то смиренного дрессурой медведя.

А коли программа будет безнадежно провалена, то можно напомнить, кто ее пытался осуществить, и в ясной форме объяснить: мол, не доучли, что людскими делами должен заниматься человек.

И еще по одной причине берет Горбачев Ельцина под свою защиту. Он как бы этим открывает новые гарантии: «Ошибайтесь, товарищи! Только чтобы это у вас получалось как можно искренней!»

А на самом деле все это попахивало структурным кризисом.

Однажды они разговорились о диссидентской участи.

– Неужели, – спросил он, – ради спасения собственной судьбы человеку достаточно переменить место жительства?

– Нет, – ответил Прялин. – Но эти игры для посвященных. Только некоторые – и то по глупости, – охваченные дикарской способностью все видеть впервые, затвердели в косноязычии, что на Западе рай да и только.

– Но ведь люди там живут неплохо, – поупрямил свой взор Горбачев.

– Спору быть не может. Но там нет вот этих ураганных идей, от которых захватывает дух. А автоматизация восприятия всего, что происходит вокруг, всегда до помрачения рациональна. Одна француженка мне сказала, что неслучайность – самое пресное, что есть в ее жизни. И ратовала за то, чтобы торжествовала животность. «Если тело позволяет, – повторяла, – можно ходить голой».

– Значит, у нас более естественный человек? – уточнил Михаил Сергеевич.

Видимо, все это ему было важно знать затем, что культурные ассоциации многих, кто в свое время оставил страну, как бы не вписывались в то мифологическое поле, которое подразумевало широчайшую литературную эрудицию и метафору еще не рожденного опыта.

Все можно подвергнуть анализу, кроме непреодоленной безжалостности: а как было бы лучше – жить там, где критика культуры ничего не дает, или считать осуществимой мечту, которой не было?

Ведь жадные и завистливые люди везде одинаковы. А анархичный мужик при любой демократии будет недоволен властью. Ведь понятие свободы сугубо условно-символическое. Потому сближение позиций идет так болезненно.

– Мне однажды попалась, – начал Прялин, – одна полуамериканская книга, в которой фантазировалось, как, поправ основной принцип брезгливости к бытию, как правило, отчуждающему человека, содержательно пустоватые люди, призвав все средства художественного изображения того, что хотят, пытались сами улучшить свои чувства.

– Но это чистая конъюнктура! – вскричал Горбачев.

– Возможно. Но именно она вскрывает новый жанр, рисуя бытовую картину, отличную от той, что была определена сказочным сюжетом.

– Ницше пытался доказать несовместимость христианства и культуры.

– Страсть объяснить и старание сделать это же самое – совершенно разные вещи. Знающие тексты талмудисты могли завести невежественного человека в такие дебри, откуда не было никакого выхода.

– Значит, инициативный глупец – это почти что волшебный испытатель времени, в которое предстоит ступить.

– Возможно. Только модель психики такова, что страх перед чувственным телом больше, чем перед цепной реакцией духа. Дух – неосязаем. И не он тяготеет к запретному.

Горбачев какое-то время помолчал, потом сказал:

– Но это все может быть истолковано в двух смыслах.

Прялин не спорил. Ибо знал и другое, что языческое безумие – тоже завлекательная тема. А мирочувствование не всегда вписывается в буржуазный идеализм. Потому как чрезмерные претензии теряют материальную необходимость, когда перестают быть перспективой культуры, не став установкой тех, кто еще жив. А крайняя раздражительность и непереносимое неудовольствие, разные разграничения и дистанции – это как раз и есть сконцентрированные выражения, в которых топнут и стилистическая проблема, и смысловая глубина.

Прялин понимал, что весь этот разговор Горбачев затеял не затем, чтобы что-то для себя уяснить или понять. Нужно было подвести под политическую лояльность события, которые произошли чуть раньше. Ведь не пещерный быт заставил известного писателя надеть маску пошляка. А то варварство в литературе, которое называлось социалистическим реализмом? Он помнит, как в свое время читал знаменитый роман Семена Бабаевского «Белый свет», в котором как раз живописалось то, что происходило на Кубани. И удивлялся не столько наивности автора, сколько нарастающей тенденции растолковать одно и то же место по-разному. Своего рода свадебный вариант похорон. Вроде бы рядом пребывают колдовские силы, которые дарят поразительный эффект: ловко станцевавшего цыгана принимают за ангела, слетевшего за невинной душой. И настойчиво проводя заупокойную прямолинейную – без полутонов – бубнежность, как бы отвергать все, в чем слышалась игривость или еще какое легкочувствие.

Но осуждения лицемерия не последует, потому как чистая ирония – это обман для естественного человека, еще не превратившегося в некое вещество.

Ведь растолкованный апостолами Христос не есть суть, которая была заложена в нем Богом-отцом. Потому и лозунг, что литература – дело всенародное, больше напоминал призыв к антикультурному бунту. Потому любовь – это последний шанс человека быть перед самим собой раскрепощенным.

Но не каждому свойственен христианский закал души и сугубо индивидуальное обаяние. Но есть общая психологическая защита – заболеть одной с народом радостью и не отдаться горести, коли та неожиданно нагрянет. Ведь только Христос был мучеником, который не жалел самого себя.

5

Есть ощущения, которые нельзя передать словами. Может быть, какой-нибудь нынче удаленный в будущее новый истолкователь религии, впутав себя в прошлую европейскую судьбу, вдруг откроет, что была некая всемирная паутина, в которой погрязали отдельные личности и целые народы, и в ней особо рисовалась российская модель мироустройства, которую затеяли они, барельефно, как братья Знаменские, отчеканенные в одном профиле.

Горбачевы…

Как это звучит в прямом соотношении с историей. Именно ими предложена совершенно иная система категорий. Пусть ее тогда не будут звать перестройкой. Потому как это слово несколько вульгарно звучит на фоне всемирного переустройства общества, которое способно осуществлять только высшее сословие.

Потому у Раисы Максимовны на данном периоде или витке ее политического – и не иного другого – восхождения должна быть особая ориентированность, которая заняла бы твердое место в мире и могла бы при любом раскладе будущего быть оправданной историей.

Нет, ей рано еще кидать такие фразы типа: «Ужасность коммунистического периода», хотя потребность свойств к этому решительно призывает, ибо – без всего этого – земной быт превратится в пресную обреченность, в которой данность человека будет не чем иным, как обыкновенной названностью.

Ей понятно, что очень непросто терять веру, за чем может последовать полное забвение. Но аскетично духовен не тот, кто числит себя в монахах, а кто, погрязши в догмах, похоронил внутри себя самореализацию и довел дух до умственного отречения.

Раисе Максимовне стало душно в комнате, и она вышла наружу, туда, где тени, ведя свои хитросплетения, как бы творят письмена будущего. Их расшифрует некая машина, которая одновременно прочтет и мысли, что ее сейчас посещают, и чувства, коим она позволяет быть в своей душе.

Да, чувствами она давно научилась управлять. Потому и – ни единого прокола. Все подчинено железной логике необходимого.

Порой ее прямо-таки пугало ощущение какой-то особой, что называется, сверхъестественной умности. И понималось, что век, в который выпало жить, как бы подчинен ее еще не рожденным воззрениям, но именно это позволило обосновать свои устремления.

Она научилась безошибочно определять политические предпочтения. Раньше для этого было достаточно бесконечно улыбаться, чтобы те, кто пекся в желании понять, что она думает, сломал бы себе голову.

Теперь дело иное. У нее есть своя увязка с новыми условиями.

Вот как размышляет она о самом банальном. Ну, к примеру, о патриотизме.

Она считает, что хронический дефицит глубинного, непоказного патриотизма, даруемого всякому русскому традицией, последнее время утратил свое благородное значение. А утратил оттого, что многие годы понимался слишком буквально. Не было обыкновенной разветвленности этого общего корня. И потому подпитка его живыми чувствами почти прекратилась.

Раиса Максимовна конечно же против войны в Афганистане. Она не хочет, чтобы там гибли наши люди. Но она – и за патриотизм, который, как и символ быть человеком, звучит гордо.

Но она – за диалог. Но за тот диалог, что звучит без нажима, без диктата, без силового давления. Она хочет быть понятой без снисходительной усмешки уступившего.

Нынче распылалось солнце. Даже в тени – жарко. Порхают бабочки. Копошатся в ветвях птицы. Серой, вернее, пестрой в зелень – плетется следом охранник. Ее страж. Ее – паж. Бог бездны и преданности.

Иных она не держит.

Она! Совершеннейшее существо современности.

И раньше всех это поняла Рита Тэтчер. Еще в восемьдесят четвертом в Чекерсе она поставила ее рядом с собой, и фотограф это так и запечатлел. Сбоку, как бы по-русски сказать, сбоку припеку – Миша. А в центре она, как все уже тогда поняли, – главный человек в политике великой страны.

Весь мир облетели фотографии ее объятий с женой Раджива Ганди Соней. Какая это была очаровательная поездка! А встреча с Рональдом Рейганом в Женеве…

Господи! Да как все это можно постичь и не сойти с ума!

Возмечтай она когда-либо о подобном, сказали бы – рехнулась. Но сейчас исторические возможности у нее неограничены. Поэтому, презрев житейские заботы, примитивный национализм, наивную особенность русской бабы быть хозяйкой кухни, она интуитивно вывела себя на возникновение таких способностей, о существовании которых у себя не подозревала.

Кусок жизни, который она провела вне того, что ее сейчас окружает, показался ей отвергнутым от ее биографии. Но не надо, как оказалось, разрушать окружающий мир и поднимать кубок жизни за прах того, что сгинуло в никуда. Мир сам изменится, только надо его чуть-чуть подживить новыми отношениями, и тогда разорванность и раскол канут в Лету и родится совершенное общество, которому не нужны будут никакие, в том числе праховые потери.

В мире существуют две модели: одна исповедует отторжение элементов нового, противоположного, ведущего к расколу в сознании, где если и есть что-то совершенное, так это уровень организации быта.

Западный человек видит перед собой совершенно иной мир. И ощущает две бездны, в которые одинаково страшно падать – это религия и социализм.

Материальная организованность не дает ему возможности понять монашескую логику, что победить смерть может только самоотречение и аскетизм. Ибо земной мир шаток и греховен. А майя, или иллюзия, на то и существует, чтобы сбивать с панталыку еще не успевших обрести душевную твердь людей.

Духовный проблематик конечно же захочет сделать демократический шаг. Он ему ближе. Он менее опасен. Потому что в нем нет риска.

Другое дело модель бесконечного безумства. То в стране революция, то гражданская война, то индустриализация, то коллективизация, то…

Что только в ней не происходило, в этой России. И всякий раз любое начинание переживало сперва пиковую ситуацию и только потом, попутно породив себе разные другие дополнительные сложности, выходило на увязку с новыми условиями, и начиналось то, что зовется конструктивными усилиями.

В Стране Советов испокон веков существовало две власти – внутренняя и внешняя. Внутренняя – это та, где господствующая позиция не поощряет риска, не дает возможности импровизировать. Это просто – миссия добрых услуг. А вот внешняя, давлеющая над внутренней, может быть сведена к такой расхожей считалке: «Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек!»

Раисе Максимовне нужна была передышка от самой себя. Начиная свое вхождение во власть с размытыми моральными принципами, она никогда не думала, что отчетливая заинтересованность – это и есть истинная политика женщины. Особенно той, на которую уповают, наряды которой рассматривают, словно она выставлена в музее, высказывания тиражируют чуть ли не на всех языках мира.

Это раньше ей казалось, что общественный резонас – пустой звук. Что жена вождя или президента – это демонстративная жертва.

А теперь, пройдя определенный обкат, она уверена, что предшествующая эпоха была застойной именно в том, что жены руководителей были политически безликими, существовали, так сказать, для дома, для семьи.

Она это все сломала. Вывернула наизнанку и в определенной степени, пользуясь своими правами, добивается, чтобы они были юридически закреплены. Ведь это уже официально меняет статус.

Тут стоит нащупать несколько вариантов, чтобы были плавно поделены сферы влияния. Там, где могут присутствовать конфликты и компромиссы, конечно же главным должен быть он, Михаил Сергеевич, ее Миша, символическая жертва века. Потому как первый провозгласил коррекцию курса, на который уповали целых семь десятилетий.

Содержательная же сторона реальной публичности, если так можно определить ее приоритет, должна, конечно, принадлежать социально страстной натуре, то есть ей. Ибо только она способна в рыхлости общества ощутить то нечто, которое оправдает любое конкретное поведение.

Получая приказ из центра, каждый умный должен знать, что к нему приложена и ее рука. Вернее, ручка. Которая совсем не прочь, чтобы ее, распяв на ладони, бесстрастно, но целовали.

Глава шестая

1

Куимов знал, что переутомлен, что вот-вот поднимется давление и пойдут в сердце перебои, и тогда – прощай, работа, ибо за теми самыми экстрасистолами произойдет приступ – коварная гонка раскоряченного беспорядочным кувырканием пульса; и трудно сказать, не окажется ли этот марафон последним.

И все же Геннадий собирался еще чуть-чуть посидеть, поработать. Ему жалко было отникать от тех видений, что обступили его, отключать слух от звуков, что органно оживляли картины, отлучать себя от ощущений, вряд ли когда в такой безупречности раньше томящих душу.

И он продолжал творить.

А отослал он себя туда, где накопленные впрок чувства еще не были растрачены ни на какие разьятия. Где еще казалось, что явь срослась со сном и пупастые статуи, возникшие перед глазами, это живые люди, только что пережившие грехопадение и теперь обращавшие свой взор к небу, чтобы вымолить прощение.

Но пульс резвел. И Куимов медленно отодвинул от себя очередной наполовину исписанный лист бумаги.

И посмотрел за окно.

Там шла своя, не очень обремененная замысловатостью жизнь. Восхищаемая собственным дородством девица стояла напротив брызжащего своим нетрезвым весельем юнца и навязчиво интересовалась, когда тот женится.

Юнец сучил ногами, оглаживал накаленные желанием щеки, в нем жило пагубное торжество молодости, еще не знающей, как приладить себя со своей нахрапистой неумелостью к этой матерой развратнице, испытавшей весь набор ущербности чувств, и как бы говорящей: «Не трожь моего самолюбия. Оно уже не воспламенит того, что прошло, ведь минувшее стало горсткой пепла, развеянной по полям одного или двух воспоминаний».

И она как бы уползала в паузу, полную исполнительных движений.

Кажется, она сейчас, как дишканщица из моей юности Фёла Зерщикова, споет:

 
О, Господи, Господи! Все люди толстые.
Только я, сирота, не пролезу в ворота…
 

Эта соблазнительница, изведшая спохватками, то есть порывами уйти, вдруг объявит, что он – собственник ее тела.

И он смутится, ибо не из тех, кто ради нее лишился карьеры, а то и работы вообще, еще не знающий, что уже это притягивало к ней, как приманивает дохлая липучка внузданных необузданной оголотелостью мух.

Тот, кто был до него, конечно же бузвкусно владел ею. А он, молодяк, докажет…

Только вот гвоздь в ботинке неуживчиво тиранит стопу.

И вообще какая-то нуклюжесть все больше и больше раскорячивает тело. Словно он не кто иной, как Иванушка-дурачок, которого Баба Яга должна вот-вот затолкать в печь.

Куимов отвел взор.

Скучно.

То есть наперед известно, чем все это для обоих кончится. Удивляло другое, почему хлыщеватые юнцы вились именно возле нее. Может быть, потому, что именно она организовала игру в круг, куда впускался только тот, кто умел петь или плясать.

У Куимова, в отличие от этого юнца, не было вот таких слюнявых уламываний. Все, что он починал впервой, ладилось сразу же.

Геннадий не стал дальше пасти свою память.

А между тем, двое за окном, как видел он, расстались с преувеличенным достоинством, хотя и с намеком на поруку, что их следующая встреча состоится не так официально и чопорно.

Нынче ночью по корпусу Дома творчества дежурила старушонка, которую все звали бабка Трандута. Кличку эту она себе схлопотала из-за ругачки: «Трандут твою мать».

Так вот эта Трандута вдруг сказала:

– У тебя сверчки в комнате, гляди, как бы не высверчили.

Он не спросил, что она имела ввиду. Но догадался.

Однако сверчиный турнир не прерывался до утра, пока на заре не явилась в дом блудная кошка и от нечего делать передушила их всех до одного.

Куимов вышел во двор, постоял под просвечивающейся вершиной сосной. Прислушался к тем звукам, что неслись на обширном дворе Переделкинского Дома творчества.

Рядом ходила бесподобная по плоскогрудию девица и чахоточно возглашала.

– Ничего не хочу я унести отсюда, – долдонила она, – как запах радости.

Куимов втягивал воздух носом и нарывался на ощущение, что тут почти под каждым кустом пахнет мочой московских графоманов.

Пристукивало по темечку тишину уханье филина.

– Кто это? – тревожно спрашивала девица.

– Призраки усопших гениев! – внаглую врал Геннадий.

Он опять зашел в комнату. Включил телевизор. Показывали прозрачных, словно пузырьки, космонавтов.

И тут почти неожиданный выныр образа Раисы Максимовны. Вчера она посетила кого-то и зачем-то. Платье на ней было как изукрашенная бляхами сбруя.

Он выключил телевизор.

Все это раздражало.

И стало ясно, что жизнь человека стала граниться, как это было во все времена, не на три, пусть и неравные, части – на детство, юность и зрелость. Появилась еще одна, и довольно обширная часть, и дал он ей название – глупость. Это целый континент, если не вселенная.

И вообще все стало как-то медленно, словно Атлантида, опускаться в пучину безумия. В семь начали преобладать меняльные замашки. Ежели муж не носит подарков, то, считай, постится без взаимности жены. А коли чем-то облагодетельствует, так, сгорая от любви к нему, она может поклясться, что он самый-самый на этом и даже на том свете.

Безнадежно верить, что так оно и произойдет. Но ему ничего не остается, как возрадоваться, что если это и вранье, то такое бескорыстное, как первая забава младенца.

В стране, кажется, создана какая-то женская организация – профсоюз профессионалов. Там они вякают против насильственных затворов. Чтобы баба шла в социальное служение и стала чуть ли не центром всеобщего внимания.

Словно заяц, теряющийся в распадке из хвои, мысль проносилась по тем пределам, которые были осилены возрастом. И выхватывались памятью какие-либо случаи бабского верховодства и, как правило, горький исход всего этого.

Но опять вспомнилась Раиса Максимовна, и это стреножило воспоминания, они сбились с шага, стали отставать от ощущений, что их сопровождали.

Неужели Горбачев не видит, что это могила всех его уверений, что перестройка – это серьезно, а демократия – навсегда?

Куимов так увлекся своими размышлениями, что прозевал, когда за окном случился вечер. А отник от мыслей в пору безраздельного главенства ночи. На небе была луна с надрисованным, нахлобученным на нее облаком.

И облако, в свою очередь, обрамленное высокой серебряной выделкой, как бы демонстрировало и бережную доступность, и раскованную недосягаемость; и все это плавно волнилось у черпающего синеву борта луны.

Геннадий опять – больше по инерции, чем по необходимости – включил телевизор.

На этот раз выступал Горбачев.

Он корил кого-то за экономическую безответственность, казнил тех, кому на стадии планирования не достает здравого смысла посчитать, во что обходится будущее, в которое они себя стремят. И вообще, кому нужна такая рассеянная жизнь.

Когда генсек убрал с экрана свою припудренную лысину, диктор неожиданно для Куимова поведал, что перед народом так размашисто выступал не кто иной, как новый председатель Президиума Верховного Совета СССР.

У Куимова из рук вывалилось перо.

Все стало ясно. Очередной хрущевский вариант. Тот, в свою бытность, всячески поносил Сталина, забравшего себе слишком много власти. И потом все себя похапал, пока однажды не проснулся пенсионером. Правда, персональным.

И этот повторят все один к одному.

Он пошел в телефонную будку, пытаясь дозвониться до Прялина.

Ему никто не ответил.