Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

2

Но Оутс заблуждался, большего внимания, чем то, что она ему оказала, он не привлек. И как бы откликом на ее ласку в нем и разыгрался сексуальный интерес. Теперь надо было единственное: чтобы она – одна – переступила порог его номера.

Но горничная этого не делала. Она встречалась ему в холле, в коридоре, в других местах. Он – мысленно – призывал ей следовать за ним.

Но она – не шла.

И тогда он вдруг с ужасом подумал, что, может, вся затея с его методой – блеф. Ну какие-нибудь неорганизованные психикой люди и повели себя таким образом, как он повелел. И – все. Остальным-то это, как тут говорят, до лампочки.

Когда он перевел эту фразу Николя Дрю, он до икоты смеялся.

– Ну а при чем тут лампочка? – спрашивал сквозь хохот.

А это никто не знает, даже тот, кто часто употребляет такой набор слов.

Оутс вскочил с дивана, стал метаться по комнате. Ему чувствовалось, что зреет прискорбное начало чего-то неведомого, что не впишется в желаемое развитие, но и не пройдет особняком.

Почему-то на ум пришла недавно слышимая пословица:

– Бей бабу молотом – сделаешь золотом!

Это он произнес вслух, как бы проверяя, на какую реакцию можно рассчитывать.

И в это самое время в дверь постучали, явно ноготком. Оутс кинулся открывать.

И чуть не въехал своим лицом в поднос, который держала перед собой горничная.

– Это вам, – сказала она, глядя, куда бы лучше поставить им заказанный завтрак.

– Для меня было лично большой удачей, – начал он не очень складно, – ежели бы вы со мной разделили эту трапезу.

– На какую цель вы надеетесь? – вдруг напрямик спросила она. – Ведь у вас покормить девушку значит уложить ее с собой в постель.

И он вдруг понял, что это был неудачный подход к персонажу. Тем более он уже находился на грани отчаянья, потому как все еще продолжал испытывать странное чувство собственной беспомощности.

Конечно, конкретная группа молодых людей, с кем она встречается и проводит время, наверняка ведут себя по отношению к ней менее изысканно, чем он. Русский партнер, как правило, не думает, что нельзя надстраивать этажи, не заботясь о фундаменте. Всякая связь у него, как и сходство между себе подобными, естественна. Под какую-нибудь водяную музыку, не столько занимаясь рассматриванием пейзажа, сколько с музейной щепетильностью ощупным изучением ее тела, ничуть не заботясь о том, что внутри человека всегда должно быть малолюдно.

Но это трактовка неизвестного автора. А этот – известный – для полноты картины, освоившись, так сказать, в безобразии, под звук меланхолической капели приваливает ее к земле и достает свое волнующее произведение, которое давно готово для торжества и безумия.

Бессмысленные слова, бессмысленные звуки, панические заявления, что она боится забеременнеть. Он это и сам осознает, но сделать все иначе – значит не иметь своего лица. Значит ставить себя в чужую ситуацию.

И вот что удивительно, никого не нужно подталкивать к тому, что произойдет само собой. Это как бы народный мандат, выданный на овладение взаимоприемлимого решения. Будто эти двое вовсе не акт безумной, а может, и бездумной любви, а обменялись серьезными ходами.

– Неужели я, – тем временем сказал Оутс, – похож на человека, который не знает традиций страны, в которой посчастливилось пребывать?

Он, как в свое время лицеист Пушкин, отставил ногу и продекламировал:

– Бог один, да молельщики не одинаковы.

– Так у вас тоже говорят? – поинтересовалась она, однако не собираясь располагаться у стола.

Оутс привык ставить на ситуацию, чтобы вовремя вынести за пределы спора здравые побуждения. Чтобы допустить то самое послабление, которое способно вывести бесконтрольный характер на первые жертвы.

– Видимо вам, Соня, – начал он, – попадались люди, не способные на добрососедский шаг. В их души обычно пропущено столько тумана, что не видно ни спереди, ни сзади.

Он переставил поднос с едой на журнальный столик и продолжил:

– Первое мое пострадание от таких людей относится к детству, к той его ранневеселой поре, когда уже приходит осознание себя, но еще зеленая глупость диктует поступки, далекие не только от здравого, но и от любого смысла вообще.

Он налил бокал вина и пододвинул ей.

Глаза у нее были карие с широкими переблесками чуть ниже середины.

– Тогда отъезд я себе небольшой позволил, – продолжил он, – к одному родственнику. Кто он нам приходился – никто не устанавливал, родич – и все.

Слушая, она присела на подлокотник кресла.

– И вот когда я зашел в дом своего родича, – вел далее Оутс, – он кому-то по телефону кинул такую фразу: «Надеюсь на встречу с вами». И выражением лица как бы показал опасение, что подобного может не произойти.

Дэвид вздохнул, как бы вспоминая некоторые подробности своего – теперь уже давнего – гостевания.

– У меня создалось впечатление, что я моему родичу мешаю, то есть, возникло ощущение лишнести. Потому я надумал тут же предлог, чтобы надолго тут не задерживаться.

– Какой же? – быстро спросила она.

– Я сказал, что, может, его крайне огорчит этот факт, но я тут не задержусь, потому как имею иные поручения отца и их надо выполнить незамедлительно. Потому я тем же автобусом должен уехать в Арль.

– А где вы тогда жили? – опять быстро спросила она.

– В Тулоне близ Марселя.

– Так вы француз? – с особой живинкой поинтересовалась Соня.

И он шпарил по той самой «легенде», которая была сочинена ему кем-то из ЦРУ.

– А как же оказались в Америке?

– Однажды я понял, что моя жизнь во Франции терпит сокрушительный провал.

Она, видимо пересидев ногу и чуть подкривившись бровкой, села в кресло.

– В чем же?

– Неуспех находит нас даже тогда, когда мы преуспеваем.

– Например?

– Я вдруг понял, что мой редактор, у которого я был репортером, не выносит умных людей. А резкий обмен мнениями считает чуть ли не посягательством на его право быть первым и что-то решать. И вот эти постоянные неопределенные уступки стимулировали во мне накопление злобы, что однажды и вылилось в скандал. Я наговорил ему кучу всего и всякого и, чувствуя, что в глазах сослуживцев одерживаю чистую победу, провозгласил о своем уходе.

– Ну а что редактор? – поинтересовалась Соня.

– Он выглядел в ту пору фантастично. Его глаза сияли, щеки пылали, как будто в разбросе мнений он вдруг нашел то, что долго искал. «Жан! – вскричал он. – Сегодня трудно найти человека, исповедующего одну веру. Как и век-два назад – народ корыстен и алчен. И в роли бунтарей выступают только неудачники. А в грядущество войдут только те, кто способен сострадать народу и противостоять сроду его съедающему чиновничанью».

– Ну и что было дальше?

Сполохи ее глаз стали излучать некий, еще не ведомый ему огонь.

– Он послал меня учиться в Гарвард.

– А почему вы употребили, что вас зовут Жан? – вопросила она. – Ведь вы подписываетесь Дэвидом Оутсом.

– Совершенно верно! Это мой псевдоним.

Он был рад, что она забыла о том родиче, о котором он молол спервоначалу, потому как понятия не имел, как можно было выкрутиться из того, во что он себя ненароком загнал.

– А откуда вы так хорошо знаете русский?

Ну это уже банальность. Это, так сказать, самая волнующая тема.

– Я с детства хотел в подлиннике прочитать Льва Толстого и Достоевского. И еще – ввести в обиход русские пословицы. Это – кладезь народной мудрости.

– Я тоже одну знаю, – сказала она.

– Какую же?

– Что плохо положено, страхом не огорожено.

И встала.

И ушла. И даже не обернулась, когда он вослед чуть ли не крикнул ей, чтобы вернулась.

И Оутс по-настоящему запаниковал. Это была первая женщина, которая воспротивилась его воле столь нагло и решительно.

– Интересно, – вслух пробормотал он, – какое у нее чекистское звание?

3

Самдеев пытался разгрузить себя от умности, от всего того, чем напичкивала богом проклятая жизнь. Обильно цитированная уже устоявшейся мерзостью, она – песнями – как бы говорила: что пройдет – то будет мило. Надо только обождать, чтобы настоящее стало прошлым.

Злые и ехидные люди, которые еще водились в богоспасаемом мире, кидали в сознание тех, кто развешивал уши, топорно-лирические тексты.

Слушать их было невозможно, воспринимать – как даннность – тем более, потому Валерий стал их перебивать своей собственной, ни на что не претендующей глупостью.

 
Все хорошо и даже слишком,
Все хорошо, как никогда.
Пойду к детишкам с молочишком,
Из ниоткуда в никуда.
 

Он не искушал себя поисками разных вариантов, ибо знал, что они не стоили ничего реального.

Последнее время никем не замечаемый, поскольку концерты стал давать весьма редко, Самдеев перестал привлекать к себе нормальный будничный интерес.

Традиционный российский зритель, перешагнувший грань возведенной на его пути реальности, питал ко всему, что творилось вокруг, презрительное равнодушие.

При всем ужасе положения, в котором он оказался после похищения дочери, Валерий все равно не утратил той психологической живинки, которая – в глазах других – делала его благолепного вида странником, который намеренно сжег мост прошлого.

Но сейчас он зажегся чем-то иным, чем горел все последнее время. Кажется, он нащупал ахиллесову пяту Оутса. Потому несколько раз заставил Соню повторить весь тот разговор, что накануне произошел в гостиничном номере иностранца.

Его интересовала так называемая нижняя отметка читательского интереса, когда Дэвид вполне нормально импровизировал, выворачивая ту печальную истину наиспод, которая, по его замыслу, сыграла роль в дальнейшей жизни. И – на какое-то время – как бы сбыл сюжет, свел его на нет, превратил во что-то другое. И только деликатность Сони не позволила его подправить.

– Я заметила, – говорила ученица Самдеева, – что он все время осекал себя, чтобы не сказать как думал.

Самдеев даже не верил, что можно получить такой короткий прямой выход на человека, закрытого от всякого прочего мира завесой злой непонятности.

Сперва Оутс, конечно, думал, что на каком-то месте Сони, может, даже на спине, неожиданно окажется такая надпись: «Очаровательные девушки посетят господина в любое время». Но когда понял, что горничная не собирается предлагать интимных услуг, пытался найти в ней психологическую брешь, чтобы оценить резко не только ее внешнюю привлекательность, но и то, что она тщательно скрывает внутри. При обязательном условии, конечно, высшей степени корректности.

Но рационального объяснения не получилось.

– Он не намекнул, – тем временем спросил Самдеев, – что такая отчужденность может иметь для тебя неблагоприятные последствия?

– Нет. Я оградила себя от возможных посягательств некоторой отчужденностью, что им была воспринята весьма своеобразно.

– Как именно?

– Он, как мне показалось, растерялся.

Валерий задумался. Более вероятно, что он начал какую-то новую игру, и крайне важно знать, какую именно. Потому как информация, которой он сейчас заряжен, не вписывалась в общий поток того, что направлено на Горбачева. Это такая-то, но все же помеха. Даже не очень точное цитирование можно воспринять как победу.

В добрых снах Самдеев видит, как роль громоотвода играет захваченная ими дочь. Потому как отлично знает, что с ними заодно враги нации и тревожные предположения тихо подъедают душу.

– По-прежнему веди себя ненавязчиво, – продолжил наставлять Соню Валерий. – Используй минимальные возможности и, главное, не зарывайся. Одобрительные высказывания не воспринимай с восторгом. Старайся говорить с ним по-английски. Это как бы предопределит партнерские, что ли, отношения. И думай, чем огорошить.

Сам же Валерий знал, что практически невозможно через Соню провести какие-то внушения самому Оутсу. К тому же опасность разоблачения слишком реальна. Она должна отличаться предсказуемостью, но условиями для ее обоснования обязана стать некоторая собственная открытость. Ведь реальность осуществления всегда связана с полной распахнутостью. Потому как перед самим собой нельзя ловчить и тем более лукавить.

Смягчить остроту отношений, ежели она все же возникнет, надо чем-то неожиданным, например, в ложное предположение, что она делит свое время между ним и кем-то третим, кто способен контролировать интуицию и тем самым обуздывать ревность.

Надо намекнуть, что качество человеческой жизни в наши дни, к сожалению, зависит от того, кому решительно и мило повезет.

Соня слушала сосредоточенно-собранно. Сейчас она ничуть не походила на ту – с ямочками на щеках – элементарную горничную, этакую доступную, кажется, с первого напора и, коли получится прокол, определенную как мечательницу выгодно выйти замуж.

Это была женщина, в которой не только доминировал здравый смысл, но и были заложены потенциально опасные способности блокировать чужой интеллект, последствия чего могут ужаснуть.

И сейчас, переживая пик неизвестности, она не находит ничего более восхитительного, как схватиться с самим Жаном-Марком Бейли, который давно высчитан Самдеевым, и легко и непринужденно отделаться от господства его власти.

Отягощает положение только то, что она не может часто появляться там, где бывает Оутс, по той причине, что считается приходящей горничной, так сказать, подрабатывающей на стороне. Соня, а на самом деле Алла Нежинская, – переводчица и, как предполагает Дэвид, никакого отношения к КГБ, конечно же, не имеет. Но помимо этого она ученица Самдеева и, как он уверен, очень перспективный экстрасенс.

Сама же она считает, что нет ничего более восхитительного, как заслужить похвалу самого мэтра. Но для этого надо до конца сыграть уготованную ей нравственную роль.

4

– Плоть жизни – культура. На ее идеях…

Иван Гонеев слушает доктора Дрю и, лежа под вентилятором, вмонтированным в потолок, размышляет, какое отношение к культуре имеют те неприкаянные народные страсти, которые на каких-то национальных, что ли, стыках кипят в ту пору, когда он с себе подобным выходит на ринг и начинает отчаянный кровавый бой, который обязательно должен окончиться в пользу одного из тех, кто противостоит друг другу. Ничьих тут нет.

– Ты должен стать символом России в мировом сознании, – продолжает Николя, – чтобы каждый видел, что твой духовный опыт направлен только на одно – на ломовую, невзирая ни на что, победу.

Он отпивает из бутылочки что-то синего цвета и продолжает:

– Почти всякий народ одержим двумя идеями – быть независимым и сильным. А если ситуация становится противоположной, он впадает в отчанье. И вот тогда на сцену приходят такие герои, как ты, и как бы бросают вызов всему тому, что принято воспринимать как зло. И это борение возбуждает. Порождает духовное движение, дисциплинирует ум. И каждый убеждается, что противостоять жестокости надо силой.

С тех пор как доктор Дрю появился в вилле, где он насыщенно жил только одной страстью драться, Иван вдруг почувствовал некое раскрепощение, что ли. Его новая хозяйка Рената Герг – рыжая, зеленоглазая, кажется, навсегда охладевшая ко всему страстному женщина, не умеющая ни млеть от восторга, ни вянуть от горя, требует от него не столько побед, сколько какого-то особого ухарства, как бы венчавшего раскованную грешную жизнь.

– Правящие классики боев без правил, – поучает она, – требуют, чтобы вокруг прямоугольника, на каком идет бой, галопировало безумие. И полностью отсутствовало романтическое вдохновение и боль совестливого человека. И вот эта неожиданно обретенная суть – новинка с радужным будущим. Наш ринг станет салоном пестрых развлечений, равно близким и ковбою, и литературному мыслителю.

И вот на это самое добродушное ухарство и настраивал Ивана сейчас знаменитый психиатр.

Прежний же хозяин Гонеева считал, что соревнования, которые проходили под его крышей, должны являть взаимодействие спроса и предложений.

«Это тот же бизнес, – не переставал повторять он. – Тут выигрывает тот, кто рискован и расчетлив одновременно».

После того как Иван Гонеев оказался в Америке, у него несколько раз менялись взгляды на «взаимоотношения с вечностью», как было им неожиданно сказано.

Теряя мудрость родного языка, делившую речь на то, что молвится и что подразумевается, он начинал понимать, что гармония общения начинает нищать и неотвратимо надвигается неумолимое духовное рабство.

Нынешний уровень отношений с той же хозяйкой его вполне устраивает. Она не собирается изменить картину мира, не борется за чистоту риз, не призывает жить вне истории. Она просто-напросто хочет смягчить пугающий образ русского, как рясность листа на озере, чуть притушевывает затхлую сущность воды. И, главное, не пытается придать смысл пустоте.

Иногда она делает попытки продраться сквозь дебри русского языка и этим как бы совершить то самое приближение, которое было тем изящным обманом, который переживает, скажем, утка, когда ее пытаются приблизить к охотнику с помощью манка.

Он помнит, как однажды на Терсе пережил все это совершенно по-русски. Выкликнутый дудкой селезень выплыл на середину затончика и замер, позируя, видимо, надеясь, что подавшая голос утица оценит его благородную стать.

Но грянул выстрел. И был он промахом.

И это спасло не только селезня, сколько все это утро, весь следующий день, а может, и всю жизнь.

У Ивана в душе возникло чувство уверенности, что есть в мире высшая справедливость, ибо за минуту до выстрела он молил Бога, чтобы был промах.

Охотник выплыл из куги на своем надувнике, кинул мрачный мазок своего лица на порябленную гладь затона и повинился:

– Поспешил!

А Иван-то знал, что не он виноват. И – торжествовал.

Иногда, присматриваясь к Ренате Герг, Гонеев ловил себя на ощущении, что у нее какие-то странные пристрастия и привязанности. Она, например, любит увядающие цветы. Другие их в эту пору выбрасывают, а она, наоборот, прикалывает к груди. И привялость цветка как бы передает и ее усталость, что ли, даже осточертелость всего того, что приходится нелюбимо делать неведомо зачем.

Иван часто вспоминает тот день, когда он, отстав от всех прочих призывников, решил приехать раньше поезда на грузовике.

Но им уже было замечено, что чем менее цивилизованная машина, тем больше с тем, кто ею управляет, совершается разного рода приключений и неурядиц.

Так было и на этот раз.

Нет бы им с приятелем, который как раз шоферил на той машине, поехать, как все нормальные люди, по асфальту. Нет, решили спрямки сделать и в первой же балке, что парила только что сбытой водой, встретились со своей, не последней в тот день, недолей.

Машина плавно остановилась, словно водитель вместо акселератора нажал на тормоз.

По инерции он бурно газанул. Но ЗИЛ только означил троганье, но остался стоять на месте, чуть прикачнулся, и все.

Потом вдруг сымитировался рывок. Безумный, с накаленным лбом, все рушащий.

И опять же – на месте.

Ну тут и дураку стало понятно – втюрились, влезли по самые некуда, и теперь придется неведомо сколько буксовать.

Шофер казал миру накаменелое лицо и сотворил молитву из трех матерков.

Но их выручил селянин Филька Хермер. Парень чокнутый на то, чтобы самому хозяиновать на земле. «Вот был бы я фермером, – мечтательно говорил он, – тогда многие бы погонялись бы за моим вкусом».

Конца фразы он не расшифровывал, потому этого так никто и не понял.

– Ну что, – спросил Филька, – поиск сенсации вас сюда завел?

Бедолаги не ответили, потому как боялись, что Хермер передумает их выручать, ежели что скажется не так.

На дорогу, что была сухой, приземлилась стая голубей.

И голубь, севший первым, первым же прохлопал взлет, и вся стая поднялась.

– Лидер! – кивнул Филька на сизаря. – Когда у нас везде будут лидеры, то ни одной дороги без асфальта не останется.

Он подслюнявил сигаретину и продолжил:

– А это случится тогда, когда скажут: «Вот тебе – пай, деньги за пазуху пхай и – иди гуляй!»

И тут друзья ничего не сказали. Пусть человек поживет волшебным обманом, думая, что государство способно дать ослаблю в пользу народа. Фигушки с пришлепом!

Но высказать это вслух никто не смел. Потому как Хермер не любил, когда кто-то рядом имеет свое мнение. «Загруз, – говорил он по любому поводу, – значит, не чирикай».

Словом, балку они миновали, выехали на асфальт, и под самой Рудней машина у них, поиграв какое-то время дрожака, утюжно остановилась.

– Теперь, кажись, приехали! – констатировал шофер.

И Иван потелепал на станцию Ильмень.

Там стоял товарняк.

Его спутницами оказались две пьяные шавлюжки. В кожаном, как в девятнадцатом, только без портупей, они наперебой советовали:

– Да не езди ты на эту службу! Загонят в Афган – там тебе и будут кранты!

Он улыбался. Улыбался оттого, что знакомый капитан из военкомата сказал, что служить ему суждено в Германии, в десантных войсках.

Девки смеялись над его наивностью, все больше и больше входя в негу от изрядно выпитого.

– Ну что, – сказала одна из них, – подарить тебе то, что ты по деревенской простоте еще не испытывал?

– Да ну вас! – отмахнулся он. – Еще раньше службы чем-либо наградите.

– Дурак! – вяло сказала одна.

– Осел! – дополнила другая.

И они пошли от него прочь.

А через полчаса он видел, как потный подполковник волок целый сверток выпивки и закуси в те кусты, где огинались эти две шавлюжки.

Наверно, это был гонорар за то, что они предлагали ему.

Обман военкомщика открылся еще на призывном пункте. Там Ивану и другим ребятам открытым текстом сказали, что сейчас они едут в Душанбе, а потом – в Афган.

Но они еще все брызжели патриотизмом.

Первую встречу с гробом, в котором кто-то неведомый обитал, Гонеев пережил в той части, где служил. Тут из Афганистана привезли какого-то прапорщика, и вот он должен был быть похоронен со всеми почестями, потому как совершил какое-то геройство.

При всей сдержанности Иван тогда немного взгрустнул и даже пролил слезу по безвестному воину, укупорившему себя в этот сугубо персональный гроб.

Лица его так и не удалось рассмотреть. Черты как бы были смазаны нечеткостью изображения.

Встречал он и раненых ребят.

Те – храбрились.

«Вы покамест об этом никому не говорите, – сказал один из них. – Но там воевать можно. Травкой можно побаловаться».

В ту пору Иван сперва даже не понял, что речь идет о наркотиках.

Быстрые информации о потерях сюда доходили скорее, чем в иные места, и становилось чуть жутковато от мысли, что все это скоро станет бытом твоего дня.

Один шустрячок, который был в курсе всех кулуарных разговоров офицеров, словно конферансье, любивший нравиться публике, но с откляченной ногой, по секрету сообщил, что через два дня две роты из трех, которые способны хоть что-то делать, поедут добывать почет и славу в бою.

Ему сперва не поверили, но когда это же подтвердил уважаемый всеми офицер, малость подсникли. Потому как можно по-разному относиться к себе, но лишать родителей надежды, что вернешься живым-здоровым в мирное время, было как-то кощунственно и глупо.

Военное дело, конечно, в основных контурах было освоено, а все другое, как раньше шутили, добудется в бою.

Нельзя предположить, что приближение к чужой границе кого-то радовало. Но позиция абсолютно всех солдат была одинаковой: то, что произошло с другими, с ними, конечно же, не случится.

Но произошло то, что Иван меньше всего ожидал. Он неожиданно позорно опоносился. Что-то съел из дорожных припасов и пошел полоскать афганскую землю.

И его, естественно, не только определили в санбат, но и сделали ему особую выгородку, куда не пускали ни единого человека.

Всем казалось, что Гонеев ввез в Афганистан если не холеру, то наверняка дизентерию. А когда определили, что тревога была ложной, то сделали вид, что ничего не произошло и для облегчения положения несостоявшегося больного послали в новую часть, где уже жили и воевали легендарные люди.

Там-то он и встретил младшего сержанта Степана Колупаева, с которым и свел дружбу, близкую к братству.

Попервам все ему в Афганистане казалось игрушечным и понарочным. Хотя страх однажды так смел с дороги, по которой они двигались, что самому потом было смешно. Это был пережит первый минометный обстрел.

Глупая детская надежда, что все страшное может исчезнуть, коли закрыть глаза, улетучилась вмиг. Сверхнадежда выжить отошла в неведомую даль, и выработался свой, на все начханный стиль бытия.

И впервые там он увидел, насколько разнятся между собой не только люди, но и восприятие их в какой-то данный особый момент.

Одни стремились обозначить свое приемство того, что когда-то одолело в великую войну, и чрезвычайно бурно заявляли, что готовы безоружно пойти голой грудью на пулемет.

Другие, пугливо озирая неброские пейзажи, старались в глазах товарищей не потерять пристойности и при любом исходе быть не хуже других.

Третьи являли собой насильственный экспорт, потому изначальное пребывание их в Афганистане было как бы иронией истории. Им все равно, где сбывать свою жизнь, давно начиненную главными пороками века – распутством и наркотиками. В душе таких людей ничего не было общечеловеческого. И она больше походила на экологическую свалку, чем на что-то неосязаемо-нежное, чем должна быть, в сущности, только что вышедшая из детства.

Они открыто шли на национальное размежевание, пытаясь в этническом русле обнаружить не пространство культуры, а ту реку разврата, которая не дает очеловечить неизбежное.

Их речи были присущ некий журнализм, что ли. Ибо о времени они судили как о пространственной дыре, в которой в свою очередь ютится символическая конструкция коммунистической пустоты. И эта пустота, в свою очередь, вмещает в себе недохристианизированную страну и покаянный образ того, кто достаточно противоречиво нелепит последний вопрос бытия: «Быть или не быть?»

Потому у них нет уверенности, что пустота когда-то заполнится слезами покаяний. Все будет проще и жестче, и заслуга святости каждого переживет каноническое правило быть прилюдно распятым, чтобы явить собой обнаженную суть.

Этих ребят не интересовали героические предшественники, они запросто шли на скандальное неуважение старших, в открытую говоря, что офицеры едут сюда спасать свои погоны. Особо несовместимы они были с людьми из прошлого. А уровень их откровенности мог взорвать любую ситуацию.

Часть таких людей сразу отхлынула от общей массы, в более зловещей форме решая внутриклановую стабильность. А часть рассеялась среди пугливцев и героев, стараясь гарантировать неприкосновение уже тем, что у офицеров появилась дополнительная забота их постоянно воспитывать.

До Афганистана Иван не знал, что права человека не знают границ. Ему казалось, все ограничивается обязанностями. Но один из таких неуживцев, что оказался с ним рядом, однажды ему сказал:

– Знаешь, Вано, если в тебе живут внутренние запреты – ты не человек.

– Почему? – наивно поинтересовался Гонеев.

– А потому что свобода связана с ответственностью. Заметь, не с покорностью или чем-то иным. Поэтому чрезвычайно агрессивные люди – это люди раскрепощенные, воспринимающие дискомфорт жизни не как неизбежную данность, а каноническую театрализацию.

Он лениво помолчал, потом добавил:

– Временами неожиданно неестественность положения таким, как ты, кажется способностью возбудить огромное количество конфликтов. Это как бы ослепление незрячестью. А на самом деле – во всем этом кроется обыкновенное банальное заблуждение. Ведь у русских спор прекращается тогда, когда кто-то зычнее переорет всех.

Его губы едва шевелились, казалось, он засыпал.

– При глобальном несовершенстве власти вы бы стали вести себя по-иному, потому как вы – толпа, народ, кому неведомо искусство влиять на жизнь.

– А кто же на нее влияет? – поинтесовался Иван.

– Личности. Отдельные индивидуумы, умеющие равно как иронично относиться к самим себе, так и испытывать равнодушие к чужой беде. Потому механизм бытия прост, хотя всеобщая проблема и кажется глобальной.

Он еще позволил себе необязательную паузу, потом повел дальше:

– Уникально плохо в пылу полемики быть застигнутым отсутствием красноречия. Ибо опаленные спором люди являют большой простор массовости, и никакая ни в чем опасность уже не чувствуется. И все, кажется, идет к братоубийственным столкновениям. И в центре этого словесного хаоса, смерча, цунами – ты, полумолча призывающий к взаимной терпимости. В дни пыланья – даже гениальный порыв бесполезен. Нужна вопиющая дурновкусица. Не простое поигрывание автоматом, а серьезная очередь по головам. Вот тогда-то и случится взаимное торможение, от которого останется гарь на губах.

Этого говоруна в части звали Гарик. Кажется, никто не знал его фамилии. Обращение было одинаковое и рядовых, и офицеров: «Гарик! Станьте в строй!»

И все знали, что с ним надо носиться, воспитывать, как он сам говорил, «алмазить идейность». Без удивления воспринимались все его выходки, без рассмотрения оставались проступки, и волей или неволей питали личное уважение, потому как он один знал ту целомудренную статью о правах человека, которая не позволяла сотворить по отношению к нему какое-либо принуждение.

Нет, Гарик не был трусом. И однажды, когда все кинулись врассыпную, он один остался стоять посреди разрывов и, словно заговоренный, не был задет ни одним из шипяще-звенящих осколков.

Но он же не поднял автомата, чтобы оборонить себя.

Конституцию он звал прискорбным документом нашей эпохи и добавлял:

– Это жалкий донос на величие народа, где последним аргументом является весьма неуклюжий запрет. И без удивления мы это принимаем оттого, что она все же не разрушает правила игры, а лишь подчеркивает декларативный характер законов.

Наверно, в былое время Гарика бы сгноили в тюрьме, а может, даже и расстреляли. Но сейчас он прыщаво существовал. Беззастенчиво ковырял зубочисткой поочередно то во рту, то в носу и тихо изрекал, что боевая отрава века – это мысль о своем могуществе.

– Смотри, нас тут сколько, – говорил он, – а ничего с душманами поделать не можем. Потому как при всех поворотах политики показываем свой зад, на котором видны следы от мужеложества. Потому как всякий политик твердо привержен к загрангулянкам и прочим всем, что сейчас составляет гостайну. И ему не интересно, что у тебя пропадет желание погеройствовать. Потому как могут воспоследствовать отставки с сожалением. А ему нужны сожаления без отставок. Потому воюй, Вано, упирайся рогами, браток, отравляйся чувством патриотизма, дабы не переросло напряжение смысла в прозрение, зачем ты это делаешь. А коль подобное случится, тут тебя вмиг отыщут госбезопасники, и гениальный порыв твой будет вымыт с помощью щетки из гвоздей.

Он с охом откидывался на спинку неведомо как оказавшегося тут кресла и продолжал:

– Есть только одна возможность выжить без потерь – это присоединиться к известной бегливой нации и – тюнуть из СССР, оставить довершить могучие дела тем, кто еще не стал объектом беспокойства страны.

И все же Гарик отправился домой в цинковом гробу. Он умер от передозировки наркотиков. И никто над ним не произнес клятв и не пролил слез. Он ушел в ту самую свободу по тропе прав человека, которую слишком рано научился ощущать и какая так и не приобрела для него зримую реальность.