Текст книги "Мания. Книга вторая. Мафия"

2

Размашисто далась только одна фраза: «Уважаемый Михаил Сергеевич!» Все прочее, как горчайший напиток, было не проглотнуть. Тем более что казалось, чем-то была поувечена тишина, словно кто-то обреченно гнал неподобранные под мотив звуки рояля.

И – с усилием – он выдавил из себя ту правду, которая еще не приобретала ядовитого привкуса: «Долго и непросто приходило решение написать это письмо».

Но именно вот такой полуфразы как бы ждало вдруг проснувшееся сознание. Дальше перо пошло углубленно пахать целину листа той самой правдой, которую не надо было насильственно вколачивать в собственное сознание: «Прошел год и девять месяцев, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе».

А дальше шел, как кем-то было пошучено, «содомский грех второй степени». По инерции захотелось соврать. Как раньше. Как всегда, когда приходилось исповедоваться перед начальством.

И он, как гребец веслом, пошел угребаться пером: «Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро».

Почему-то вспомнилось усохлое дерево, что стояло посредине Москвы, отвергнутое муравьями и птицами. Лишь одна ворона – и та ненадолго – садилась на него. Но мимо проходили все и не замечали этого убожества. А почему? Да потому что не чувствовали себя хозяевами, вместе с тем вседозволительность, что процветала вокруг, была сразу же пресечена. И даже кто-то ехидненько заметил, что дом, в котором говорят тихо, конечно же принадлежит стукачам.

И Борис Николаевич неожиданно понял, что нужна не только во всем упорядочность, но и что-то другое. Потому он и призывал: «Давайте смелее самодействовать!»

И именно это все он вложил в следующую фразу письма: «Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей».

Хотелось немедленно чем-то подкрепить неожиданно прихлынувшую инициативность, словно неожиданно откупил себе кусок земли и возвел райский сад. Именно такими виделись ему площади и закутки столицы, в которых кипели крестьянские ярмарки. И люди в открытую говорили: «Пусть и строг, но и о простом человеке печется».

Все это – было. Но оно должно, конечно же, быть произнесено кем-то другим. И не так во всеуслышанье, а как бы мимолетно-мимоходно.

А самому надо быть не только скромнее, но и собраннее, а для этого необходимо то, что спасало столько раз, как размахивание над бочкой с медом, всклень наполненной ложкой с дегтем.

И закончил так: «Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше».

Теперь настало самое время шустро, но без суеты, как бы максимально справедливо высказать те самые упреки, которые, в общем-то, всем известны и не стоило бы их перечислять, но они еще ни разу не знаменовали собой прорыв во что-то иллюзорное, как бы знаменующее, что над народом сидят такие же справедливые, как сама жизнь, люди.

Потому дальше на лист стали ложиться не фразы, а как бы головы предполагаемых обитателей лобного места: «Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному – ко мне».

Подтекст был таков: «Я не ждал беспроблемной жизни. Но после того, когда выполнил прихотливое желание всех – ради стабилизации ситуации уйти с общемасштабного уровня на более низкий, надо, чтобы часы безвременья, как в войну, считали бы год за три».

Но пора было садиться на своего конька. И он это сделал с всегдашней легкостью и даже артистизмом: «В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникло все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее – я оказался неподготовленным со своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро».

Конечно, по-большому говоря, это перебор. Потому как требуется немедленно досказывать это не так вероломно, как заявлено. Потому как прихотливое желание – еще не повод подставлять голову под гильотину.

Но единожды замахнувшийся должен или бить, или битым быть.

Потому нужна промежуточная, можно сказать, связующая фраза.

И она пришла.

«Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах. О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.

О стиле работы Е. К. Лигачева. Мое мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалять его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари периферийных комитетов. Но главное – проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии».

Он слишком много перечитал документов ни о чем. Они раскручивали массу проблем, но тут же наскучивали по той причине, что погрязали в малограмотных словесах, никакого отношения не имеющих ни к русскому языку, ни к политике.

И, творя вот это послание, он вдруг ощутил, что оно ничем не отличается от всего того, что приходилось читать и принимать к руководству и действию. Это та же агитка. Потому нужна напористость, даже страсть. И не огульные обвинения того же Лигачева, а что-то существенно точное и вместе с тем ядовито колкое. И он – как бы походя – замечает:

«Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат – удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задуманно и сформулированно по-революционному. А реализация именно в партии – тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот, где начало разрыва между словом революционным и делом партии, далеким от политического подхода».

Далее надо было просто нагнетать, потому Ельцин начал поныривать по тем мелким местам, где и «дно» близко, и «поверхность» рядом. Потому сразу же идет ударное:

«В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать».

Вот это как раз и был ключ ко всему, что так мучительно медленно и скупо. Теперь можно идти в разнос:

«В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро, состоявшегося 10 сентября, нападки с его стороны я могу назвать не иначе как скоординированная травля».

Он отложил перо. Стало муторно писать дальше о том, что днем и ночью жует душу.

Встал, прошелся по кабинету. Полы запохрустывали, как обледки по ранней зиме. Вспомнилось, когда последний раз был в своей деревне. Как услышал грустный рассказ соседского деда о том, как дочка потеряла ребенка, увеявшись за одним вербовщиком.

«Вот так обымет меня, – рассказывает старик, – и говорит: “Дедушка, не отпускай меня с мамой. Все равно она замыкает меня на этих самых Северах”».

А еще один говор унес он тогда из деревни. Одна бабка рассказывала, как родню его найти: «Вон до того пролежья дойдешь и заворот сделашь».

Он угрюмо упулился.

– А сейчас и говорим-то совсем не по-людски, – произнес он.

Особенно не нравилось ему то, что писал.

Можно было, конечно, попросить кого-то более шустрого на перо изложить все то, что, как он считал, наболело.

Но уж больно хотелось самому. А потом, стиль могли не признать…

Сейчас он может голову дать на отрез, что сам до всего этого дошел, что те самые «апостолы», которыми он обзавелся в последнее время, только исполнители его могучей воли. И потому никакого влияния с чьей-либо стороны на него не оказывалось.

Но тот, кто его знал, вряд ли мог поверить, что прежний Ельцин способен на шантаж. А ведь как он в письме «тянет» на Горбачева. Причем делает это по-биндюжьи нагло: «Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос».

Милые «апостолы», которые ему это внушили! Да что он за такая звезда, чтобы его было даже за эту вот безграмотность, которую он намазюкал, навсегда отринуть от всякой партийной работы? Смех сказать, русский человек, который не знает ни одной народной песни. Лошкарь!

Но Борис Николаевич был уверен, что Горбачев уже смят и почти раздавлен. Он с величайшим пафосом начнет возиться с ним, потому как боялся все тех же «апостолов», которые начали оплетать всю страну. Он становился заложником того, что сотворил.

Кончил Ельцин письмо тем, что просил освободить его от должности первого секретаря Московского городского комитета партии и не числить в членах Политбюро.

А потом был октябрьский пленум ЦК…

И еще до его начала многим было понятно, что струсивший Горбачев на этот раз получит прилюдную оплеуху. И некоторые уже злорадствовали.

И все, возможно, сошло бы на нет. Но Горбачев, как под гипнозом, неожиданно превратился в кондового бездумного попугая.

Вот как это было.

Горбачев, привыкший за последние годы к триумфальным речам, сошел с трибуны, и председательствующий Лигачев произнес:

– Товарищи! Таким образом, доклад окончен. Возможно, у кого-нибудь будут вопросы?

Он обвел всех своим чуть притушенным взглядом.

– Пожалуйста. Нет вопросов? Если нет, то нам надо посоветоваться.

Так где те самые крикуны, которые сроду делают прения закрытыми? Их нет. Зал расслабленно перешептывается. Ждет. Все знают, что сейчас что-то должно произойти. Многие извещены прямо. Другие добыли то же самое из догадок.

Пауза затянулась.

И тут Горбачев небрежно бросает в зал, чуть приерзав на своем месте:

– У товарища Ельцина есть вопрос.

Лигачев еще не понимает, что использован как бикфордов шнур, и вот-вот должен раздаться взрыв. Догорают последние сантиметры.

И он вновь повторяет:

– Тогда давайте посоветуемся.

И опять делает паузу перед тем как вопросить:

– Есть нам необходимость открывать прения?

Слитный зык голосом:

– Нет.

Лигачев уже как бы констатировал:

– Нет.

Но не произнес того, что в таком случае должно произойти: объявить пленум закрытым.

Но он оглядывается на Горбачева, и тот, дернутый неведомой внутренней энергией, попугайно повторил:

– У товарища Ельцина есть какое-то заявление.

И тогда Лигачев дал Борису Николаевичу то самое слово.

3

Октябрь скудел последним опереньем деревьев. После промозглого, забывшего игралища ветра дня приходил тишайший вечер. И забытые старые звуки, казалось, возникали над головой Бориса Николаевича. Словно с потолка мышь сорила озадками.

Он вставал с постели, долго в умывальной комнате кашлял, потом, видимо поняв, что, наконец, отхаркался, вышел.

Включил радио. Там говорили, как мудро Горбачев осуществлял экономическое руководство страной.

Тявкали что-то и про Раису Максимовну, которая посетила…

Все, что по-настоящему его раздражало, так это она. Ее бесконфузливое вмешивание во все, что ее совершенно не касалось. И оправдательно-округлая, как орлиный насест, фраза Горбачева, что они с нею составляют одно целое.

Еще больше обозлило его высказывание одной нянечки, которая сказала: «Не из роскошей вышла, пусть хоть теперь покохается. – И, чуть подумав, добавила: – В соборной тени, говорят, взраненная трава и та соком не течет».

Значит, Горбачев всем видится чуть ли не святым столпом.

Здесь, на Мичуринском проспекте, в больнице, Ельцин, затаившись, все ждал, что Горбачев, даже если не прочитав его письма, но услыхав на пленуме его фактический пересказ, конечно же позовет на разговор. На ту беседу, где он сумеет не только доказать свою правоту, но и подтвердить некую полезность себя. Это, так сказать, в лучшем случае. А в худшем – будет отвергнут и бит. Вот тогда сотворится то, ради чего и сотворялась вся эта комедь.

Знать бы, что так все обернется, он бы жанровое обозначение своего выступления немного перестроил. Доказательно, но с другой точки зрения рассмотрел бы этот вопрос. С вывертом бы обозначил, как сейчас прочитывается современная история. И, отстояв свое условное право, например бы изрек нейтральное: «Эпоха умирает в культуре».

И все бы ахнули от ощущения духовного импорта.

К этому бы он добавил, что романтическая любовь к Горбачеву в конечном счете не совершила потрясения народной души. А встречаемые на каждом шагу сучки да задоринки говорят, что и раньше общество несли по кочкам.

Он надеялся, что умственная жизнь, заложенная в его слове, будет в душах обретаться еще долго. Но болезненная привязанность постепенно стала сменяться духовной настороженностью, а страстный восторг уступил место хилой депрессии.

Но напитанное любовью пространство осталось, и вот его-то теперь и пытается захватить такой духобор, как Ельцин.

Главное, что дала перестройка, – это расчехленность человека. Отечественного. Увенчивающегося в свою собственную непогрешимость, уже не травмируемого прошлым, которое, как памятник страха, осталось где-то далеко за спиной.

Потому-то многим теперь внушено, что родина души – это перестройка. Стали созерцаться некоторые успехи. Например, в гласности. Но это приобрело массовое начало – распоясались. Теперь бы пережить экономическое кипение. И тогда можно спокойно рассчитывать, что еще что-то более совершенное поможет достроить личность.

Но вот, что еще показательно, в народе появилась тяга к политике. Те девяносто девять хрен десятых процента, которые якобы делали любые выборы до шизофрении единодушными, проявили вроде бы духовную узость и стали иметь свое истинное личное мнение. И оно не совпало с тем, что привыкли звать взаимопроникновением. И даже веры в многослойность власти. Раньше только избранные мыслили глобально, а действовали локально. А теперь это норовят делать почти что все. И это уже отмечено как национальная особенность.

Люди же, пережившие в свое время высоконравственное хозяйственное поведение, многие годы ходящие в передовиках и запевалах, неожиданно сникли. Потому как новые потребности оказались выше их способностей.

Он бы мог сказать, чем закончили борцы за всеобщее счастье. И сейчас никто не желает разделить участи своих патронов.

И вот все эти мысли уж кой час с мушиной назойливостью изнуряли Бориса Николаевича. Ибо он понимал, что состоялась политическая накладка. И сейчас только единственный, кто еще сможет с ним продолжить игру, это Горбачев. Но он останется доступным только в одном случае – когда прозвучит покаяние. Или им же неожиданно скажется: «Позабавились и – хватит!»

Потому что Ельцин для него все же является тем, кто был в свое время призван помочь его гениальному начинанию.

Но когда успехи представляют собой лишь первый шаг, будущее еще выглядит пугающе, динамика изменения мнений должна стать закономерностью.

Основная-то позиция не пострадала. Идея державности не порушена.

А извлечение старых архивов разом усложнит позицию политиков, и станет понятно, что нельзя на это смотреть упрощенно.

Горбачев ошибся в главном. Пытаясь влить в руководство партией и страной новую кровь, он не позаботился о ее качестве. И хотя этот вопрос чисто теоретический, чрезвычайно хуже было бы оставлять все на своих местах. Тем более что тот же Гришин в Москве, а Романов в Ленинграде дискредитировали себя до крайности.

Но Союз еще не потерял своей финансовой мощи и базы нормального функционирования экономики.

А внешнеполитическое развитие пошло еще дальше, подкрепленное неожиданностью порожденных компромиссов.

И вот механизм дальнейшей выработки направлений требовал кардинальных изменений, ибо, когда позиции неожиданно усложняются, противников тоже надо рассматривать как своих союзников. Ибо эмоциональный дух – это враг наработанных аргументов.

И пусть сейчас никого не смущает его личный поход за правдой. И что нет единогласия среди тех, кто давно и упорно насаждал в стране так назызаваемое однодумство. И если совместные соглашения подразумевали самостоятельные шаги, так это только у избранных.

Ему в свое время рассказывали о председателе колхоза с Виннитчины Ковуне. Когда у него спросили, сколько в селе коммунистов, он ответил:

– Кажется, около двухсот.

– А кто у вас секретарь парткома?

Он в свою очередь поинтересовался, что это такое. А когда получил объяснение, то ответил:

– У нас менее всего загружен работой ветврач, потому как в основном скот здоров, вот мы и сделали его секретарем парторганизации. А иметь партком – это неразумно. Рядом с председателем еще одного бездельника держать вряд ли разумно.

А на вопрос, каковы у них в колхозе обязательства, он ответил так:

– Да их у нас просто нету. Сперва мы засыпаем семена, потом – остальное продаем государству.

Слово «сдаем» даже не прозвучало.

Тогда Ельцин с завистью подумал, что это прообраз будущего колхоза, когда не будут давать план и обязательства любой ценой. И удручающее наследие перестанет давлеть над здравым смыслом.

Сейчас у Горбачева появилась идея о самовозрождении деревни. И тут заложены скоростные программы. Которые, считает нынешний генсек, наиболее эффективны.

Но в бытность первого секретаря Ельцин до конца так и не вник в истинные нужды крестьян. Его угнетали деградирующие ландшафты, кои чередовались с чем-то сколько-то приемлемым, и невнятые фигуры, которые руководили теми самыми хозяйствами. Чуждый народ, чуждые земли. Словно где-то за границей все это происходит и проистекает.

А экономический террор, который сроду был применен к селу, у него работал отменно. Потому и особых претензий к тем, кто волокли на своей шее унизительные займы без отдачи, у него не было.

Но мысли вернуться на свой исторический путь свободного хлеборобства его пугали. Потому как морально опускающееся общество никогда не потянет бремени, ему уже давно чуждого. Русское общинное землепользование сейчас пугает всякого, кто берет в руки лопату или мотыгу. Потому аграрные преобразования – это вырождение крестьянского сословия. Кому охота кидать себя в ад земледельческого бытия?

Так с чего же начать покаяние?

Эта мысль прозвучала слышнее слов. Может, с фразы, что универсальных моделей быть не может, как и безгрешных людей тоже. И надо смелее использовать врачебный принцип: не навреди. Кажется, он спутал политику возрождения с саморазвивающейся структурой возражения. И это из-за своей провинциальности, да и принципиальности тоже.

Больше невнятицы и природной интуиции. Даже, может, применить и повседневный фольклор.

Или загнуть напоследок что-то такое, прозвучавшее как призыв: «Из великого прошлого – к великому будущему!»

Когда-то ему один старый ученый сказал:

– Что было раньше объединяющим началом? Бог, царь, Отечество. Значит, главенствовали – доверие, верховная власть и любовь. А что сейчас? Идеологический комфорт – это когда все согласно молчат.

Тот старик никак не мог понять, как можно облегченно относиться к запустению деревень? Ведь село всю страну кормит. Да какую страну!

– Пока это не станет аксиомой дли мудрых политиков, – произнес старик. – Выверенные веками взаимоотношения никогда не станут понятны даже до поверхностной глубины.

Значит, духовной осмысленностью чего-либо сейчас никого не удивишь. Потому нужна – невнятица. Признание собственных ошибок. То, что на пленуме малость погорячился, а в письме явно перестарался. И тогда удушающее ожидание, с которым все последнее время ждал он ответа от Горбачева, ослабит свой гнет.

А еще можно сослаться и на природные амбиции. Они, кстати, тиражируют свой опыт сверху донизу. Уже некоторые мелкие партийные деятели потянули за собой на работу собственных жен, которые спят и видят себя раисами максимовнами.

Тот день сорил воронами и галками, потому что шел ветер. И в больнице было, кажется, именно от этого во сто крат тоскливей. А усугубляло это и сообщение, которое пришло тоже как-то шепотком. Ельцин вызывался на пленум МГК.

А депрессия к этому времени извела Бориса Николаевича почти под ноль. Так и не дождавшись звонка или письма Горбачева, он окончательно понял, что проиграл. Что все его советники с плотоядными глазами и травянистой душой не то что дали маху или совершили просчет, они, говоря словом нынешнего сленга, «подставили» его. Подставили как проститутку, которая разделась для профессионального действа, а от нее все отказались.

Доктор – милейший человек Дмитрий Дмитриевич Нечаев советовал на пленум не ехать.

– У вас не то состояние, – говорил он.

Но, роясь носом в подушке, выкрикивая оттуда какие-то удушительные слова, Ельцин повтовял одно и то же:

– Я – должен!

Рядом, как две тени, которым суждено отбрасывать себя только в одну сторону, стояли начальник охраны Юрий Федорович Кожухов и телохранитель Александр Иванович Коржаков.

Ельцин еще не знал, что будет говорить на пленуме. Ежели то, что вякнул на цэковском сборище и написал Горбачеву, это может кончиться еще хуже, чем есть. А покаяться, к чему он склонялся последнее время, не позволяла гордыня.

Тогда он тихо, но внятно сказал врачу:

– Вколите мне что-нибудь, отшибающее паморки!

Так появился шприц с баралгином.

И покаяние было произнесено. Даже казнение. Признание всех своих ошибок. В тот момент в нем проснулся тот самый выкормыш партии, которая его, собственно, и сотворила. И нечего было плевать в глаза матери. Яйца кур не учат.

Пусть ближние люди считают, что сыграл роль баралгин. На самом деле в нем просто проснулось то обыкновенное, которое и составляло его суть.

А потом было изнеможение, переваривание в душе всего того, что натворено за последнее время, и ожидание звонка.

Опять же от Горбачева. Он верил, что на что-то из двух его выходок он должен, наконец, откликнуться.

И на этот раз «сибирский оборотень» не ошибся.

Горбачев позвонил.

Дрожащими руками Коржаков принес телефонный аппарат в постель Ельцину и деликатно покинул палату, чтобы не слышать вконец изможденного голоса своего некогда могущественного патрона.

Разговор был коротким.

Михаил Сергеевич, продолжая тиражировать опыт своей глупости и на другие свои дела, дал Ельцину, как считал, шанс, назначив заместителем председателя Госстроя, несколько раз намекнув, что эта должность подразумевает ранг не ниже министерского.