Текст книги "Ломоносов"

С получением привилегии на фабрику у Ломоносова появилось множество новых, крайне обременительных забот: постоянный недостаток средств, прошения в Сенат о выдаче денежных ссуд, а затем прошения об отсрочке их погашения, и кроме того, отчеты, ведомости, «репорты» о состоянии работ на фабрике в подтверждение того, что ссуды расходуются не зря. К финансово-производственным заботам прибавлялись еще и хлопоты по избавлению своих крестьян от некоторых казенных повинностей: освобождению от постоя, увольнению от почтовой гоньбы и т. п. А однажды (зимой 1754 года) Ломоносову пришлось вступиться как за свою собственность, так и за крестьян в связи с форменным разбоем, учиненным мужиками из соседнего, Ропшинского имения, которые по наущению тамошних управителя и подрядчика занялись порубкой леса подле бисерных заводов на Коважской мызе, также принадлежавшей Ломоносову. Напомним, что словом «мыза», чаще всего в Прибалтике, но и поблизости от Петербурга также, обозначалось имение с домом его владельца. В доношении в контору Мануфактур-коллегии Ломоносов описал, как усть-рудицкие крестьяне, посланные на Коважские заводы, заметили порубщиков, и что за этим последовало: «…отпущенные от меня крестьяне пять человек на оные заводы с материалами, приезжая к вышеписанной деревне (т. е. Коважской мызе. – Е. Л. ), увидели, что в близком расстоянии от заводов рубят в моем лесу бревна человек с пятьдесят со многими подводами, и стали им запрещать словами, но оные, видя свое множество, напали на них с дубьем и обухами и били нещадно, так что рудицкий крестьянин Роман Пантелеев лежит при смерти, а брата его, Ивана Пантелеева, взяли на том месте и увезли в Ропшу, где по сие число содержится в цепях жестоким образом, а посланные от меня материалы и стеклянная посуда были в немалой опасности». Мануфактур контора потребовала от Вотчинной канцелярии освободить Ивана Пантелеева и сделать необходимое внушение управляющему Ропшинского имения. Кроме того, был послан указ в Петербургскую губернскую канцелярию с тем, «чтобы имеющиеся комиссары и прочие управители фабричных его, Ломоносова, крестьян ни к каким ответам без указу Мануфактур-конторы не требовали и от фабрики не отлучали и ничем их, кроме важных и криминальных дел, по силе Мануфактур-коллегии регламента, не ведали». После этого соседи притихли.

И. И. Шувалов, вспоминая на склоне лет эту пору своих отношений с Ломоносовым, написал слова, вынесенные в эпиграф этой главы.

Меценат не совсем точен: деревушка была не одна, как мы помним, и не «в 40 душ», а в 211, – очевидно, он имел в виду одну только Усть-Рудицкую фабрику. Кроме того, получить привилегию на нее помогал не только И. И. Шувалов, но и тогдашний вице-канцлер граф М. И. Воронцов, о чем свидетельствует ломоносовское письмо к нему от 25 марта 1753 года из Петербурга в Москву, написанное сразу по возвращении ученого в Академию из Белокаменной: «Дай господи Вам столько здравия, сколько Вы милости и снисходительства мне оказали». Равно как и немедленный (уже 4 апреля) ответ М. И. Воронцова: «Благодарствую за доброе Ваше о мне напоминание, а паче радуюсь, что Вы о доброхотстве моем к Вам уверены, и желаю, чтоб впредь лучше и в самом деле мог Вас удостоверить, что я завсегда пребываю Ваш доброжелательный слуга».

Но в главном И. И. Шувалов был, безусловно, прав. Ломоносов действительно «пропадал» в Усть-Рудице часто и надолго (впрочем, по всей форме отпрашиваясь у Канцелярии). Если попытаться в современных категориях определить обязанности, возложенные на себя Ломоносовым в Усть-Рудице, то можно сказать, что он был и автором проекта, и прорабом, а потом и директором, и главным инженером, и главным технологом, и заведующим конструкторским бюро, и заведующим художественными мастерскими, и главным снабженцем фабрики, и наставником фабричной молодежи.

Основное оборудование фабрики разместилось в здании лаборатории. Это были: «печь на 15 пуд материи, каленица, три финифтяные печи, пережигательная и плавильная печи, бисерная печь о шести устьях с муферами; всего девять печей». Прежде чем попасть в печи, исходные материалы растирались, а также измельчались путем толчения. В больших объемах растирание производилось посредством механизмов, которые приводились в движение водяным колесом. Но полностью механизировать эту работу не удалось, и на ломоносовской фабрике, естественно, применялся и ручной труд «для толчения мастики». Этой цели служили «иготи чугунны» (ступы) с чугунными же пестами весом до двух пудов. Для перетирки мастики использовались простые стеклянные ступки. Во время стекловарения, а также в ходе мозаичного набора в дело употреблялось множество других инструментов: железные щипцы, сковороды, «уполовники железные длиной 2,5 аршина», «ухваты железные, которыми горшки ставят в печь и вынимают из печи», «ножи малые для очищения мастики», кочерги, крючья, шилья и т. п.

Фабрика производила различную стеклянную продукцию, которую предполагалось немедленно реализовывать, чтобы окупить затраты (и немалые). Прежде всего это был бисер, при производстве которого Ломоносов стремился к тому, чтобы он был «ровен, чист и окатист». Кроме того, фабрика выпускала стеклярус в большом количестве. Причем Ломоносов нашел способ производить «алый стеклярус», чего не могли добиться западноевропейские поставщики от своих мастеров. К тому же это был «скорый способ»: в Усть-Рудице выделывалось до 2 пудов стекляруса в полугодие (в 1748—1762 годах ввоз стекляруса из-за границы колебался от 7 фунтов до 29 пудов). Ломоносов всерьез предполагал конкурировать с зарубежными предпринимателями.

Со временем фабрика стала выпускать разнообразную стеклянную посуду и другую, необходимую в быту продукцию: кружки, стаканы, подносы, табакерки для нюхательного табака, чашки, штофы, чернильницы с песочницами, пуговицы, подвески к серьгам, бусы, литые столовые доски и т. п. Причем Ломоносов добился небывалого разнообразия цветовых оттенков при производстве всех этих изделий – до него на русских заводах изготовлялось лишь белое, синее и зеленое стекло.

Сделавшись фабрикантом, Ломоносов неминуемо должен был внедриться и в такую далекую от его прежних интересов область, как сбыт (по возможности выгодный) готовой продукции. Погашать задолженности и выпрашивать отсрочки в погашении становилось все труднее. В сентябре 1757 года он подал в Контору Мануфактур-коллегии прошение на имя императрицы о разрешении открыть в Петербурге лавку для продажи изделий своей фабрики, объясняя необходимость этого следующими причинами: «…заводы, мои состоят от Санктпетербурга в отдалении и товары суть разных родов, которых всех оптом купцы не покупают, отчего в продаже чинится крайняя остановка». Рассмотрев это ломоносовское прошение, Мануфактур-контора 15 октября направила в Контору Главного магистрата бумагу о том, чтобы Ломоносову было разрешено «по желанию его, где пристойно, в ряде купить или нанять лавку». Там бумага и была погребена. Ломоносов напоминал Мануфактур-коллегии о своем прошении. Наконец и Контора Мануфактур-коллегии сняла с себя всякое попечение о ломоносовском деле, определив в протоколе своего заседания от 17 ноября 1760 года: «…к нему, Ломоносову, послать указ, в котором написать, дабы он о покупке или о найме лавки просил в Магистратской конторе, а впредь Мануфактур-конторе якобы в неудовольствии нарекания не чинил».

Словом, предприниматель из Ломоносова не получился. Надо думать, если бы он, забросив остальные дела, употребил все свои силы лишь на стеклярус, бисер, стеклянную посуду, он, вне всякого сомнения, стал бы – с его дарованиями и волей – одним из богатейших людей России. Но в Ломоносове, «сей душе, исполненной страстей» (А. С. Пушкин), не нашлось места для страсти к деньгам. Тысячи, которые он брал в долг у Мануфактур-коллегии и не знал, как вернуть их, были нужны ему для приведения в «вожделенное течение» дела научного, промышленного и художественного, столь необходимого, по его глубокому убеждению, всей России – не сейчас, так в будущем. К тому же бисер, стеклярус и прочее с самого начала мыслились им лишь как побочная продукция фабрики.

3

Одним из главных последствий создания Усть-Рудицкой фабрики стало возрождение мозаичного искусства, уже несколько веков как утраченного русскими мастерами. Еще до постройки фабрики, 4 сентября 1752 года, Ломоносов преподнес Елизавете мозаичный образ Богоматери, который «с оказанием удовольствия был всемилостивейше принят». Эта мозаика (к сожалению, не сохранившаяся), была составлена с оригинала, написанного итальянским художником Франческо Солименой (1657—1747). Пять с половиной месяцев Ломоносов собственноручно без чьей-либо помощи трудился над своим произведением. «Всех составных кусков, – писал он в „репорте“ в Академическую канцелярию от 15 сентября 1752 года, – поставлено больше четырех тысяч, все моими руками…» Если бы не лекции и другие академические заботы, считал он, эту мозаику можно было бы закончить вдвое быстрее. Вот почему в том же «репорте» он просил о выделении ему «в научение достойного ученика». Академическая канцелярия, зная о том, что образ Богоматери понравился императрице, распорядилась: «Для объявленного научения мозаичного выбрать ему, г. советнику и профессору Ломоносову самому, лучших и способных к тому делу двух человек из рисовальных учеников из ведомства мастера Гриммеля». Тогда-то Ломоносов и отобрал для себя Матвея Васильева и Ефима Мельникова. Кроме того, он преподнес жене П. И. Шувалова еще одну свою мозаичную работу, на медной доске которой было вырезано: «Сей нерукотворный образ Христа Спасителя нашего по желанию сиятельнейшия графини Мавры Егорьевны Шуваловой в начинании опытов мозаичного художества в Санктпетербурге 1753 года».

После этих двух работ, знаменовавших «начинание опытов мозаичного художества», Ломоносов трудится над портретом Петра I и к концу 1755 года заканчивает его. Столь долгий срок был обусловлен как творческими, так и административно-хозяйственными причинами. Так или иначе, к тридцатилетию памяти императора мозаика была готова и поднесена Сенату (ныне находится в Эрмитаже). Запись в Журнале Сената за 12 декабря 1755 года так повествует о церемонии поднесения: «Впущен был… проф. М. Ломоносов и собранию Правительствующего Сената доносил, что он в знак благодарности за пожалованную ему бисерную фабрику сделал из мозаиковых камней портрет блаженный и вечной славы достойныя памяти государя императора Петра Великого, который притом объяви, просил, чтобы повелено было оный портрет у него, Ломоносова, в Правительствующий Сенат принять, который тогда же у него, Ломоносова, и принят, а ему, Ломоносову, от собрания Правительствующего Сената объявлено, что Сенат таким употребленным его трудом доволен».

Потом последовали заказы (весьма, впрочем, немногочисленные) от двора. Ломоносов выполняет мозаичные портреты: сестры императрицы, русской цесаревны и герцогини шлезвиг-голштинской Анны Петровны (1708—1728), ее сына, наследника престола, великого князя Петра Федоровича, графа П. И. Шувалова и, конечно же, самой императрицы Елизаветы Петровны (пожалуй, наиболее выразительная и совершенная в художественном отношении работа из всей портретной серии ломоносовских мозаик). Эти произведения, относящиеся ко второй половине 1750-х годов, создавались уже коллективом мозаичистов, о которых говорилось выше, под общим руководством Ломоносова.

Недостаток в заказах не мог не тревожить. Осенью 1757 года Ломоносов подает на имя Елизаветы прошение об обеспечении фабрики государственными заказами. Это прошение может служить лишним подтверждением того, как неразрывно личный интерес его был связан с общественным, насколько учитывал он национально-государственные культурные потребности. Необходимость изыскивать средства на погашение ссуды, взятой в Мануфактур-коллегии, зарождает в его уме художественные и просветительские идеи, весьма актуальные для XVIII века, но получившие свое полное развитие и распространение в искусстве и архитектуре лишь в XX веке. Внешне в ломоносовском прошении все, казалось бы, вплотную связано с сиюминутными потребностями и обстоятельствами: «…оными неувядающими цветами (то есть мозаикой. – Е. Л. ) могу и желаю я, нижайший, как для церквей Божиих святые образы, так и для других публичных строений изображать на моих заводах лица и дела великих ваших предков, <…> которое дело производить имею по данным оригиналам или рисункам со всяким требуемым совершенством за надлежащую цену». Но стоит обратить внимание: мысль об украшении «публичных строений» картинами дел «предков» Елизаветы – это мысль, высказанная не столько верноподданным, сколько просветителем – художником и историком одновременно. В сознании Ломоносова уже созрела целая программа творческих начинаний, связанная с именем Петра I (которую он не замедлит детально изложить через год с небольшим). Что же касается самой идеи украшения «публичных строений» мозаиками, то она будет претворена в жизнь именно лишь в XX веке (в размерах поистине грандиозных).

По определению Сената от 3 октября 1757 года, Академическая канцелярия должна была, «рассмотря, оную мозаическую работу освидетельствовать». Месяц спустя группа художников-немцев, возглавляемая академиком Я. Я. Штелином, представила следующий, лестный для авторского самолюбия Ломоносова отзыв: «Понеже… со удивлением признавать должно, что первые опыты такой мозаики без настоящих мастеров и без наставления в самое малое время столь далеко доведены, то Российскую империю поздравляем с тем, что между благополучными успехами наук и художеств, под всемилостивейшею державою е. и. в. процветающими, и сие благородное художество изобретено и уже столь далеко произошло, как в самом Риме и других землях едва в несколько сот лет происходить могло». Получив этот отзыв, Сенат постановил «в Канцелярию от строений и в прочие места, где публичные здания со украшением строятся, <…> послать указы, чтоб его, Ломоносова, для убрания оных, где потребно будет, мозаикою за надлежащую цену призывать». Впрочем, ни одно государственное учреждение не «призвало» Ломоносова: «убрание» зданий «мозаикою» не стало «потребно», тратить деньги на необычное дело никто не решился.

Все это время Ломоносов не переставал размышлять и о тематике будущих мозаичных картин, которые могли украсить «публичные здания», коль скоро дело дошло бы до заказов. Среди «предков», о которых он говорил в прошении на имя Елизаветы, первым, кто заслуживал монументального живописного воплощения, был, вне всякого сомнения, ее великий отец. Общаясь со своими влиятельными покровителями И. И. Шуваловым, П. И. Шуваловым, М. И. Воронцовым, Ломоносов весь свой ум и энтузиазм употреблял на то, чтобы его идея прославления необычного императора необычным искусством стала в полном смысле слова их идеей.

Наконец всесильный тогда Петр Шувалов 30 января 1758 года внес в Сенат предложение украсить изнутри Петропавловский собор мозаичными картинами, которые изображали бы основные события жизни Петра I, принесшие ему всеевропейскую славу преобразователя России. Предложение поступило как нельзя более кстати. Начиная с 30 апреля 1756 года, когда молния, ударившая в шпиль колокольни Петропавловского собора, вызвала пожар и причинила серьезный ущерб всему зданию, шли поиски наиболее оптимального проекта его восстановления. Четыре проекта, представленные за это время, были отклонены. На сей раз Сенат рекомендовал Академической канцелярии «сочинить прожект, снесшись с ним, советником Ломоносовым, для способного сочинения, тако ж дабы он мог сочинить между тем смету». Такая рекомендация была уже как нельзя более кстати для самого Ломоносова: всего за четыре дня до обсуждения в Сенате предложения П. И. Шувалова, 26 января 1758 года, Мануфактур-контора отказала Ломоносову в отсрочке возврата ссуды.

Однако в Академии рассудили за благо не отдавать украшение Петропавловского собора на откуп одному Ломоносову, Академик Я. Штелин, ведавший всеми художественными службами Академии, и свой проект составил, и еще трем художникам предложил сделать то же самое: живописцу Д. Валериани, скульптору И.-Х. Дункеру и архитектору И.-Я. Шумахеру (который, кстати, в 1756 году «отрешен» был от академической службы «за пьянство»). И все-таки из пяти проектов (пятый – ломоносовский) Сенат 7 апреля 1758 года выбрал проект Ломоносова и поручил ему, «яко изобретателю мозаики и всего вышеописанного украшения», возглавить работы по возведению монумента. Сенат утвердил и ломоносовскую смету: «Для строения того всего по описанию и по смете его, Ломоносова, деньги 148 682 руб., разделя ровно на 6 частей, выдавать погодно из Штатс-конторы». Впрочем, решение Сената подлежало утверждению императрицей. Только после этого Штатс-контора начала бы финансировать работы. Дело затянулось еще на два года. Двор колебался. Смета казалась слишком высокой, и в условиях начавшейся Семилетней войны лишних полтораста тысяч рублей сыскать было непросто. Но, с другой стороны, именно в эту пору воздвигнуть небывалый памятник Петру I означало бы поднять политический престиж петербургского двора в глазах всей Европы. Так или иначе, поскольку дело затянулось, над Ломоносовым нависла угроза принудительного взыскания ссуды, выданной ему в свое время Мануфактур-конторой. Мучительной была для него и мысль о том, что грандиозный творческий замысел его оставался невоплощенным. Он страдал и как предприниматель, которому грозило банкротство, и как художник, которого лишили возможности выпестовать свое детище.

А замысел был и впрямь грандиозен: «Среди Петропавловского собора, под куполом, поставить гробницу на возвышении, подымающемся ступенями и уступами. Около оныя колоннад из четырех пар столбов со всеми украшениями римского ордена, без особливых педесталов; на оном возвышении тумб, украшенный гирляндами, содержит на себе гробницу, на которой статуя отходящего от света Петра Великого в вечность одною рукою указует кверху, другою подымает под плече; по другую сторону гениус, российское желание являющий, на шаре, российский свет представляющем, удержать его тщится за руку прискорбным видом; герой, отходя бодрым видом, ступает ногою на облако, а на гениуса оглянувшись, оставляет ему щит с изображенным на нем солнцем, яко защититель, кунно и просветитель».

По четырем сторонам монумента Ломоносов предполагал поставить аллегорические статуи: Правосудие, Премудрость, Мужество и Милосердие. Ниже, «при ступенях» должны были помещаться четыре скульптурные группы: 1. «две женские сидячие статуи: Россия и Благодарность с их признаками, якобы между собою разговаривающие». 2. Воспоминание и Удивление «в таком же виде». 3. «Просвещение, опровергающее Варварство». 4. «Трудолюбие, одолевающее Зависть». Между этими скульптурными группами, «на цоккеллях» (то есть в нижней, цокольной части), должны были встать «четыре гениуса, изображающие главные государевы охоты: один с книгою, как симбол всякого учения; другой с циркулом и науголником, знак математики; третий с домкратом показует механику; четвертый с радиусом и компасом являет мореплавание». Напротив каждого из «гениусов» – карикатурные фигуры побежденных Петром I противников: шведа, поляка, турка, перса.

В верхней части центрального пролета собора («сверх корниша») по проекту предполагалось установить статуи Веры, Надежды, Любви, Славы («поправшей смертную косу»), Правды и Верности – вперемешку с различными геральдическими украшениями. На самом верху помещалась императорская корона.

Основание всего этого величественного сооружения должно было составить 65 квадратных метров, общая высота – 14 метров. Поскольку весь монумент в старом здании собора, которое к тому же сильно пострадало от пожара, разместить было нельзя, Ломоносов в своем проекте предусмотрел необходимую его перестройку, составив и подробный план ее.

Крайние пролеты собора предназначались Ломоносовым для размещения в них мозаичных картин, изображающих основные события жизни Петра I, следовательно, – новейшей истории России: 1. «Начатие службы великого государя». 2. «Избавление от стрельцов». 3. «История строения начинающегося флота». 4. «Сообщение с иностранными». 5, «История отъезда государева в чужие кран». 6. «Зачатие и строение Санктпетербурга, Кронштата и Петергофа». 7. «Левенгауптская баталия» (битва при Лесной 15 сентября 1708 года, названная Ломоносовым по имени разбитого шведского генерала Левенгаупта). 8. «Полтавская баталия». 9. «Учреждение Правительствующего Сената». 10. «Турецкая акция» (Прутский поход 1711 года). 11. «Ангутская баталия» (битва при Гангуте 27 июля 1714 года). 12. «Правление четырех флотов». 13. «Баталия со Штейном» (то есть победа 30 января 1713 года над главнокомандующим шведской армией Штейнбоком в северной Германии). 14. «Заключение мира со шведами». 15. «Учреждение Святейшего Синода». 10. «Взятие Дербента». 17. «Погребение государево». Закончить эту мозаичную панораму Ломоносов обязался в течение шести лет.

Но претворение всего этого в жизнь, как уже говорилось, зависело теперь от высочайшей воли. Между тем 4000 рублей, взятые Ломоносовым в 1753 году в Мануфактур-конторе, требовалось возвратить: как мы помним, в отсрочке возврата 24 января 1758 года ему было отказано. И вот в феврале 1759 года, то есть год спустя после того рокового для него отказа и почти столько же после подачи в Сенат проекта монумента Петру I и перестройки Петропавловского собора, Ломоносов вновь пишет прошение об отсрочке погашения злополучной ссуды, но теперь уже не в Мануфактур-контору, а в Сенат. Поскольку, как полагал Ломоносов, высший государственный орган Российской империи одобрил его проект и смету, он вполне может выступить поручителем в его, Ломоносова, платежеспособности перед Мануфактур-конторой.

Мучительно тянется время, а Ломоносов уже второй год живет под угрозой описи фабрики, а возможно, и личного имущества в уплату долга. Получив его прошение, Сенат запрашивает Мануфактур-контору о состоянии ее расчетов •с Ломоносовым. Проходит еще месяц. Наконец, 27 марта 1759 года Сенат своим определением удовлетворяет просьбу Ломоносова, отсрочив возврат ссуды до «конфирмации» Елизаветой сенатского доклада о ломоносовском проекте монумента Петру I, «а в случае невоспоследования оной» устанавливался новый срок погашения – четыре года. Казалось бы, теперь можно вздохнуть свободнее. Но не тут-то было: прошло еще два месяца, прежде чем был составлен сенатский указ, извещавший обо всем этом Мануфактур-контору. Только в июне 1759 года Мануфактур-контора получила столь ожидаемый Ломоносовым документ.

Но как раз в июне, в ту пору, когда тревога Ломоносова как за судьбу своего проекта, так и за состояние своих финансовых дел достигла наивысшего напряжения, ему был нанесен коварный и болезненный удар его литературными противниками. В июньской книжке журнала «Трудолюбивая пчела», издававшегося Сумароковым, появилась статья под названием «О мозаике», в которой говорилось нечто такое, что могло заронить сомнение в самой целесообразности мозаичного украшения петровского монумента (ведь высочайшая «конфирмация» проекта все еще была под вопросом): «Живопись, производимая малеванием, весьма превосходнее мозаичной живописи, по рассуждению славного в ученом свете автора, ибо невозможно, говорит он, подражать совершенно камешками и стеклышками всем красотам и приятностям, изображаемым от искусныя кисточки на картине из масла, или на стене, так называемою фрескою из воды по сырой извести».

Статья была подписана двумя буквами В. Т. Автором ее был не кто иной, как В. К. Тредиаковский, которого, несмотря на всегдашние с ним раздоры, Сумароков привлек в свой журнал, чтобы вместе выступить против Ломоносова (возможно, имея вполне определенную цель: помешать получению им правительственной субсидии на реализацию проекта).

Ломоносову не составило труда угадать автора. Кроме того, он совершенно справедливо заподозрил в соучастии в этом деле, наряду с Тредиаковским и Сумароковым, еще и шумахерова зятя, И. И. Тауберта. Журнал «Трудолюбивая пчела», хотя и издавался Сумароковым единолично, должен был проходить цензуру в Академии наук. Тауберт (которого одновременно с Ломоносовым, 1 марта 1757 года, ввели в состав Академической канцелярии), конечно же, мог поставить Ломоносова в известность относительно содержания злополучной июньской книжки «Трудолюбивой пчелы», но не сделал этого. Все было затеяно в расчете на внезапность удара.

Обескураженный вероломством и «явным бессовестием» своих недоброхотов, Ломоносов 8 июля 1759 года пишет И. И. Шувалову письмо, в интонации которого растерянность жертвы и негодование гражданина сливаются воедино: «В Трудолюбивой так называемой Пчеле напечатано о мозаике весьма презрительно. Сочинитель того Тредиаковский совокупил свое грубое незнание с подлою злостию, чтобы моему рачению сделать помешательство; здесь видеть можно целый комплот. Тредиаковский сочинил, Сумароков принял в Пчелу, Тауберт дал напечатать без моего уведомления в той команде, где я присутствую (то есть в Академической канцелярии. – Е. Л. ). По сим обстоятельствам ясно видеть Ваше высокопревосходительство можете, сколько сии люди дают мне покою, не престая повреждать мою честь и благополучие при всяком случае! Умилосердитесь надо мною, милостивый государь, освободите меня от таких нападков, которые, меня огорчая, не дают мне простираться далее в полезных и славных моих отечеству упражнениях. Никакого не желаю мщения, но токмо всеуниженно прошу оправдан быть перед светом высочайшею конфирмациею докладу от Правительствующего Сената о украшении Петропавловской церкви, чего целый год ожидая, претерпеваю, сверх моего разорения, посмеяние и ругательство».

Ломоносовские покровители советовали ему отвечать на нападки равнодушием либо презрением. Недавно ставший государственным канцлером М. И. Воронцов, который так же, как и И. И. Шувалов, получил от Ломоносова письмо по поводу статьи в «Трудолюбивой пчеле», писал ему в своем ответе 10 июля 1759 года: «Государь мой Михайло Васильевич. Я усматриваю, что содержание сообщенной мне от вас печатной пиесы о мусии не имеет другого основания, как только от одной жалузии (то есть зависти. – Е. Л. ), почему и не можно сумневаться, что все просвещенные люди, пренебрегая тщетные сего славного художества охуления, не престанут отдавать справедливость вашим похвальным стараниям и опытам в изыскании и произведении оного в России, к немалой пользе и особливому имени вашего проедавлению в ученом свете. Я весьма согласен с учиненными примечаниями на помянутую пиесу и не думаю, чтоб кто ни есть тому спорить стал; итак, остается только презирать то, что ничего, кроме презрения, не заслуживает. Тем одним предуспеете вы уже принудить недоброжелателей ваших к молчанию; а что от меня зависеть будет, я, конечно, употреблю все возможное, дабы вас удовольствовать явным засвидетельствованием той аппробации, которую вы себе ревностию, искусством и трудами вашими издавна приобрели».

Вольно было М. И. Воронцову давать доброжелательные советы; ему не угрожала опасность насильственного взыскания непосильной для него суммы. Вот если бы он поспешил «употребить все возможное, дабы… удовольствовать явным засвидетельствованием» своей доброжелательности! Конфирмация сенатского доклада о монументе Петру I – вот, что нужно было Ломоносову, и чем скорее, тем лучше.

А что касалось недоброжелателей, то здесь Ломоносову презрения было не занимать – ни у канцлера, ни у кого другого. В ту тяжелую для себя пору он сочинил эпиграмму, в которой высмеял своих противников под вымышленными именами. Тредиаковского он назвал здесь Сотином (от французского sot – глупец), намекая на прозвище, данное Тредиаковскому его нынешним союзником Сумароковым в комедии «Тресотиниус». Самого же Сумарокова он назвал здесь Аколастом (по-гречески – нахальный невежда). Под именем «лешего» в эпиграмме был выведен Тауберт. Но из всей этой троицы более всего в своей эпиграмме Ломоносов потешался над Аколастом – Сумароковым, напоминая ему о его недавней непримиримой вражде с Тредиаковским и его былом пиетете перед Пробином (от латинского probus – честный), то есть перед ним, Ломоносовым. Он цитирует здесь «Епистолу П. О стихотворстве» (1748) Сумарокова, где о Тредиаковском, выведенном тогда под именем Штивелиуса, говорилось: «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен», – между тем как строкою выше о Ломоносове было сказано с почтением: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен». Даже характерные особенности поведения Сумарокова, который в минуты сильного волнения производил впечатление помешанного, нашли свое отражение в ломоносовской эпиграмме, которая представляет собою яркий образец пристрастной сатиры XVIII века, непривередливой в отношении приемов (надо отдать справедливость и Сумарокову: он не остался в долгу перед Ломоносовым и неоднократно печатно и устно поносил его, о чем еще будет идти разговор):

 
С Сотином – что за вздор? – Аколаст примирился!
Конечно, третий член к ним, леший, прилепился,
Дабы три фурии, втеснившись на Парнас,
Закрыли криком муз российских чистый глас.
Коль много раз театр казал насмех Сотина,
И у Аколаста он слыл всегда скотина.
Аколаст, злобствуя, всем уши раскричал,
Картавил, шепелял, качался и мигал,
Сотиновых стихов рассказывая скверность,
А ныне объявил любовь ему и верность,
Дабы Пробиновых хвалу унизить од,
Которы вознося российский чтит народ.
Чего не можешь ты начать, о зависть злая!
Но истина стоит недвижима святая.
Коль зол, коль лжив, коль подл Аколаст и Сотин,
Того не знает лишь их гордый нрав один.
Аколаст написал: «Сотин лишь врать способен»,
А ныне доказал, что сам ему подобен.
Кто быть желает нем и слушать наглых врак,
Меж самохвалами с умом прослыть дурак,
Сдружись с сей парочкой: кто хочет с ними знаться, —
Тот думай, каково в крапиву испражняться.
 

Однако эпиграмма эта дала только лишь выход досаде и раздражению, ничуть не облегчив бремени забот и ожидания, которое ему пришлось нести еще ровно два года. 26 октября 1760 года двор наконец одобрил сооружение монумента Петру I, высказав, однако, Сенату ряд замечаний, на устранение которых ушло немало времени. Ломоносову по распоряжению Сената пришлось составить новую смету. И вот лишь 14 июня 1761 года Сенат окончательно утвердил проект и смету в сумме 80 764 рубля 10 копеек, а также определил выдать ему, Ломоносову, 6000 рублей в счет сметной суммы.