Текст книги "Преданный служитель Церкви. О церковной и общественной деятельности митрополита Питирима (Нечаева)"

Волоколамск

Особо нужно сказать о поездках в Волоколамск. С одной стороны – он тут отдыхал, с другой – пытался привлечь в такие поездки иностранцев… Когда монастырь стали возрождать, он со многими людьми обсуждал вопрос о том, чтобы привлечь к этому делу немцев: раз немцы его разрушили, они и должны дать на его возрождение деньги. Был и такой полуфантастический проект: провести трассу из Прибалтики, которая будет проходить мимо монастыря; на ней через каждый километр поставить придорожные кафетерии, чтобы был доход монастырю, и т. п. – и все это обсуждалось на полном серьезе. Потом он устраивал в монастыре летом спортивно-молодежный лагерь. Но с налаживанием там собственно монашеской жизни, к сожалению, ничего не вышло. Зато при его наместничестве (в конце 1999 года монастырь стал ставропигиальным) произошло главное духовное событие в новейшей истории обители – обретение святых мощей преподобного Иосифа Волоцкого…

Приезжая в свою Волоколамскую «епархию», Владыка особенно любил посещать самый дальний приход в Песках, где жила недавно скончавшаяся баба Надя, запечатленная, кстати, в известном фильме о митрополите Питириме «Архиерей»; она его всегда встречала, топила ему баньку, он в этой баньке парился (конечно, один – мы в это время где-нибудь гуляли), потом бегал прыгать в пруд… Он всё говорил – люблю ходить по траве босиком, по росе… Конечно, в этих словах – ностальгия по юности: где и когда Владыка мог теперь ходить по росе, живя в мегаполисе и проводя много времени за границей?

Владыка как общественный деятель

Владыка ощущал себя не просто издателем, а церковно-государственным деятелем, и Издательство для него было важно не само по себе, а как дающее ему определенный, достаточно высокий статус, а также потенциальную возможность и способ высказаться («Журнал Московской Патриархии»). Именно с этим связано его упорное нежелание уезжать из Москвы. Владыку много раз пытались отправить на кафедру – Смоленскую (временно управляющим), Тамбовскую (где как раз был в свое время Питирим Тамбовский), – и он каждый раз возвращался в Москву. Он прекрасно понимал, что вся политика делается в Москве, и если его не будет в столице, то очень скоро, а особенно после смерти Патриарха Алексия I, он просто будет в забвении где-нибудь в провинции.

В своем Издательском отделе Владыка – в годы всевластия КГБ и Совета по делам религий – делал вид, что их не существует. Я знаю, что некоторые архиереи рассказывали своим сотрудникам, как надо общаться с этими структурами, давали им советы на этот счет, учили: мол, вам могут сказать то-то и то-то, а вам надо уметь где-то отстоять себя, а где-то пойти на компромисс… Не бойтесь этого… В нашем отделе все делали вид, будто этого вообще не существует. В годы жесткой цензуры, когда всё надо было согласовывать с Советом по делам религий, отец Иннокентий говорил: какой там Совет, он нас не трогает, у меня за все время только один раз одну строчку вычеркнули… Так же держал себя и Владыка – но ведь он мог бы нас предостеречь, сказать: вас будут вербовать, а вы поступайте по совести… Если уж пришлось сотрудничать, то используйте эти связи не для своей карьеры, а чтобы как-то защитить Церковь. Понятно, что всё он рассказывать не мог (вдруг я завтра пойду и заявлю на него), но все же Владыка мог бы как-то помочь нам войти в эту жизнь. Но он был наглухо закрыт…

В начале 1990-х годов в стране появились компьютеры, были они закуплены и у нас и… лежали на складе, почти никто ими не пользовался – боялись (а вдруг кто-то начнет размножать листовки?) Кстати, в конце 1970-х у нас, помню, даже пишущие машинки по окончании рабочего дня продолжали опечатывать, когда уже нигде в стране этого не делали… Все же Владыка вырос в этой системе и ему было трудно из нее выходить, да он и не хотел из нее выходить. Ведь он привык быть монополистом и ему всё разрешали: чего еще хотеть? Мы ему говорили: Владыка, Вы можете сейчас Библию издать миллионным тиражом и будете миллиардером… Но делая так, он рисковал вступить в конфликт с Советом по делам религий, – и еще неизвестно, что будет; а так он со своим Издательством – и без этого уже миллионер…

Владыка и перестройка

Когда наступила «перестройка», Владыка, конечно, перестал поспевать за жизнью, начал терять привычные ориентиры, ему было трудно переходить на новые рельсы. В своих воспоминаниях он пишет: началась коммерциализация всего и мне это было противно… Но дело было не только в коммерциализации. Некоторые его поступки той поры были необъяснимы. Вот два воспоминания. Одному случаю я был непосредственным свидетелем: как-то раз я случайно попал на заседание фонда культуры и сидел там рядом с митрополитом Питиримом. Приходит радостный Никита Сергеевич Михалков и говорит: у меня только что была встреча с президентом Ельциным, он дает нам карт-бланш, обещает большие деньги; Владыка, мы хотим ваше мнение услышать, что нам сейчас надо делать, с чего начинать?.. А Владыка на полном серьезе отвечает: вот я сейчас возвращался из провинции (не помню, из Тамбова или из Смоленска) и зашел в лес подышать; смотрю – лес весь загажен. Так вот, надо возродить дружины (наподобие пионерских), которые мы будем посылать в лес; они будут там собирать банки и таким образом мы поднимем патриотизм, улучшим экологию… На таком серьезном заседании – и говорить о собирании банок? – я так и не понял: то ли он смеялся над ними, мол, собрались тут думать о культуре и не знаете, с чего начать, – то ли говорил вполне серьезно…

Другая знаменитая история – как Владыка с архимандритом Тихоном (Шевкуновым) собирались совершить поездку по русскому Северу. В то время в стране разрушались целлюлозно-бумажные комбинаты, и Владыка хотел договориться с ними о заключении контрактов на поставку бумаги на несколько лет вперед; выгода Издательства состояла в закупках материалов по фиксированным ценам в условиях идущей в стране инфляции, комбинаты же получали столь необходимые им на сегодняшний день оборотные денежные средства. Причем задумывалась эта поездка как просветительская, в ней должны были участвовать и выступать перед рабочими известные писатели, такие как Василий Белов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, артисты, хор. Со всеми всё было согласовано, осталось только взять билеты. Но когда отец Тихон позвонил Владыке и сказал: ну всё, берем билеты, – тот отвечал: какие билеты, куда? – нет, всё отменяется… Это было где-то в начале 1990-х годов. Конечно, сейчас задним числом понимаешь, что поездка эта, возможно, была авантюрой; может, Владыка действительно подумал, что глупо заключать какие бы то ни было договора на много лет вперед в условиях, когда всё вокруг рушится; но ведь дело было согласовано с людьми серьезными, от него просили ответа и он дал согласие… У Флоренского в его работе «Имена» есть статья «Константин», где утверждается, что человек с таким именем, по этимологии вроде бы обязанный быть постоянным, на самом деле более непостоянен, чем человек с любым иным именем. Владыка Питирим, первое имя которого было Константин и который часто отменял свои решения так, словно их никогда и не было, – вполне соответствует такой характеристике отца Павла…

В политическом отношении Владыка искренне не верил, что Горбачев и вся коммунистическая система в одночасье рухнут. Но не только он – многие архиереи не спешили принимать перестройку с ее новшествами, аргументируя так: а вдруг вернется старое, и что мы тогда будем делать?..

В результате, когда перестройка уже шла полным ходом, Издательский отдел подвергался серьезной критике за то, что боится печатать правду о репрессиях против Церкви, когда эта правда уже печатается в «Огоньке» и других изданиях; что не издает нужную литературу, когда она уже выпускается другими издательствами; за то, что в нем редактируют направленные в «ЖМП» статьи так, что от них ничего не остается… Правда, нельзя не сказать, что порой нам присылали такие слабые тексты, что просто было стыдно за их авторов, их нельзя было не редактировать, – но люди все равно были недовольны…

Родные Владыки

По своему характеру Владыка был человеком довольно закрытым. Например, его отец был в лагере, был, в сущности, священноисповедником, но он никогда об этом не говорил… Казалось бы, он мог сыграть на этом хотя бы за границей, заявив: мол, у меня тоже отец был в лагере, но все же я положительно отношусь к советской власти, и т. п.; но эта тема была для него полностью закрыта.

С братьями и сестрами он был дружен, да и вся его семья была дружной. Он часто приезжал в Лавру, где у него жила сестра, навещал ее сам, по его просьбе за ней ухаживали и студенты. Он помогал брату. Вообще, семья была большой частью его жизни, но это также было закрыто от посторонних глаз.

Была у него под Москвой дача, и в свое время в «Науке и религии» расписали, что архимандрит Питирим возвел себе целый дворец… Видели бы они, что это была за дача, смешно и сказать… Как-то Владыка решил что-то там отремонтировать, послал одного человека помочь. Тот приезжает на дачу, его встречают две сестры Владыки. – Ну, что делать надо? – Да вот, надо новый забор поставить. – А где доски-то? – Да вот, старые, перебирайте их и из них делайте. – А где гвозди? – И гвозди старые берите, вытаскивайте и снова используйте. Так этот человек распсиховался, ничего не стал делать, а архиерею сказал: Владыка, из чего Вы хотите сделать конфетку? – разве так можно, ведь Вы же митрополит!.. Так что лично для себя он не очень-то и стремился что-либо сделать.

* * *

Завершая эти заметки, хочу отдельно обратиться к тем, кому они покажутся недостаточно почтительными. Мне не раз приходилось писать и редактировать различные жития, я хорошо знаком с этим жанром. Но когда речь идет о воспоминаниях, то они интересны не тогда, когда являют собой род речей на поминальном обеде, а когда показывают живого человека. Именно этим руководствовался и я. А в заключение хочу сказать: сам я глубоко почитаю Владыку и благодарен ему за многое, что было в моей жизни. Чем старше я становлюсь, тем более остро ощущаю, как не хватает мне общения с Владыкой Питиримом, его руководства.

Игумен Андроник (Трубачев), доцент Московской Духовной академии

Навсегда в истории Церкви

Я могу сразу признаться, что люблю его и не буду скрывать этого, хотя знаю, что церковная общественность относится к нему по-разному. Тем не менее личность митрополита Питирима – со времени его кончины прошло уже пять лет – заставляет нас пристально вглядеться не только в его судьбу, не только в его жизненный путь, но и в тот путь, который прошла наша страна и Церковь в то время, когда митрополит Питирим совершал свое сложное служение, когда он нес и как священнослужитель, и как общественный деятель, и как человек свет, идею, заботу, любовь. Для нас, священнослужителей – тех, кто сегодня служит в Церкви, и для тех, кто был знаком с ним, работал с ним, – отношение к Владыке было как к отцу, и до сих пор мы воспринимаем его как своего старшего наставника, хотя у нас были и другие духовные отцы. Так, несомненно, и должно быть в жизни Церкви, потому что мы поминаем по завету апостола своих наставников. Митрополит Питирим, как бы мы ни относились к тому, что происходило вокруг него, действительно был нашим наставником, он нас воспитал, и это воспитание наложило отпечаток на всю нашу последующую жизнь. И не только на жизнь сотрудников Издательского отдела Московского Патриархата, где мы тогда работали, но и на жизнь наших семей. В частности, в моей семье все любили митрополита Питирима, и даже мой далекий от Церкви тесть, ныне покойный, очень любил его и всегда очень уважительно отзывался о нем. Он был рад, что я имею счастье работать вместе с Владыкой, быть рядом с ним, и что дети мои тоже бывали и в Издательском отделе, и на Рождественских праздниках, и находились рядом с митрополитом Питиримом.

Владыка с детства мечтал посвятить себя священническому служению. И это само по себе уже было подвигом в те годы. Я думаю, не надо объяснять, что в годы, когда он уже юношей во время войны готовился к самостоятельной жизни, служение в Церкви представлялось для него несбыточной мечтой. В начале 1940-х годов, когда на свободе оставалось меньше епископов, чем их сидело и было расстреляно, мечтать о том, чтобы получить духовное образование и стать священником, значило мечтать о несбыточном; сам Владыка говорит об этом в своих воспоминаниях.

Эпоха, которую прожил митрополит Питирим, удивительна, разнообразна и по-своему замечательна. Он родился тогда, когда старый уклад жизни был еще достаточно властен, и он вырос почти что в прежнем укладе типичной духовной потомственной семьи. Но уже в тридцатые годы, когда Владыка мог себя помнить, жизнь семьи священника коренным образом изменилась. В нее вошли аресты, ссылки, скитания без дома и без квартиры, голод, нужда. Но, пожалуй, труднее всего из того, что досталось на долю духовенства того времени, было – воспитать детей в христианской православной вере, передать им живую церковную традицию. Это было самое трудное, и поэтому мы должны прежде всего помянуть родителей каждого священника, которые продолжали воспитывать своих детей в православной традиции. И вот Владыка принадлежал к тем людям, которые сохранили эту традицию живой, действенной, принесли ее в жизнь Церкви, нашего общества, поделились этой традицией с нами. Это уже дар Божий – в роковые тридцатые годы вырасти в такой реликтовой духовной среде, которая постепенно иссохла с уходом из жизни этих людей. Владыка Питирим принадлежал к той духовной традиции, которая жила в русской христианской интеллигенции и которой ныне нет. Как бы мы ни пытались ее реконструировать и восстановить – сделать это, наверное, уже невозможно, к сожалению, мы можем говорить о ней лишь в прошедшем времени. Вообще, в истории Церкви есть особая тема – это жизнь духовенства. Посмотрите в учебниках по истории Церкви – Голубинского, Карташева или других авторов, и увидите, что жизнь духовенства выделена в этих трудах в отдельные, хотя бы и небольшие, главки.

Даже в «Истории древней Церкви» Лебедева существуют главы, посвященные тому, как жило духовенство в ту или иную эпоху. Духовенство всегда было выделено из общей церковной жизни, и тому есть как объективные, так и субъективные причины. К субъективным я бы отнес национально-исторические условия, в которых жило духовенство. В воспоминаниях митрополита есть такое замечание, что русское духовенство всегда было обречено на нищету. Это касалось не только сельского духовенства, но и городского. Епископы жили, конечно, не нуждаясь, но, как говорит Владыка Питирим, были в значительной степени изолированы и находились в своего рода гетто. Вообще, священник в обществе – это изгой, и семья его – изгои. Не в плохом смысле, как могут быть изгоями люди, презираемые в человеческом обществе, – изгоем может быть и уважаемый человек. Семья священника, дети священника, сам священник в нашем обществе и в обществе дореволюционном всегда находились на особом положении. Требования, которые сформировались в русском обществе, в русской культуре к образу жизни священника, его супруги, его детей, – были очень высокие. Считалось и считается, что священник и его семья вообще люди особые, они как бы святые. В их семье не может быть тех разладов и тех конфликтов, которые бывают в семьях мирян или людей, далеких от Церкви. В душе и личности священника не может быть тех проблем, которые бывают в жизни обычного человека. И жена священника – это вообще как монахиня, как святая. Так думают многие, но это совершенно не соответствует истине, которая заключается в том, что и сам священник, и его семья встречаются с теми же проблемами, что и все остальные.

Но поскольку и церковное, и внецерковное общество относятся к священнику как к особому человеку, и сам он, и его жена, и его дети оказываются в некоторой изоляции, и в этом смысле они – изгои. Это не беда, это просто факт; это нужно иметь в виду, когда мы говорим об истории духовенства, тем более об истории духовенства в советское время. Советское время перевернуло и отношение к священнику – оно, действительно, выделило его как изгоя, как проклятого, как преступника априори. В священника можно было кидать камнями, облить его грязью, в него можно было кидать тухлыми помидорами; молодежь, мальчишки издевались; донос на священника вменялся в доблесть пионерам и комсомольцам. Я знаю такие духовные семейства, детей которых били в школе только за то, что они были сыновьями священников. И это не могло не отразиться на личности этих священников, которых я знал и знаю, которые служили и до сих пор еще служат в Русской Православной Церкви. Они пережили это в своем детстве, и их дети это пережили. Только в самые последние десятилетия XX века, может, лет за десять-пятнадцать до перестройки отношение к священнику изменилось. И оно сначала было подпольно уважительным, а потом стало и открыто уважительным – в последние годы и тем более в перестройку. И всё это наши батюшки выдержали и вырастили своих сыновей. Не все, конечно, сыновья священников становятся священниками. Вообще, судьба детей священника подчас бывает трагична именно потому, что к ним и Господь, и люди, и Церковь предъявляют особые, иногда невыполнимые требования. А ведь судьба каждой личности уникальна, каждый человек есть для нас и для общества непредсказуемая жизнь. Да, мы иногда ожидаем, что сын священника станет священником или хотя бы пойдет по духовной линии. Однако в жизни бывает далеко не так. И чаще даже, пожалуй, не так. Но для сына (и для дочери тоже) его происхождение не может быть отменено никем и ничем, оно остается в душе, как особая печать.

Владыка Питирим был одним тем уже счастлив, что продолжал древнюю духовную традицию, которой, как он позже напишет, насчитывалось более трехсот лет. Счастье это заключается не в том, что счастливо сложилась его священническая судьба, а в том, что он не разошелся с этой глубокой линией, написанной в сердцах его предков и в его собственном сердце. Счастлив он в том, что не только стал монахом, священником, наконец, епископом, а в том, что продолжил то великое дело служения Церкви, служения людям, служения Богу, которое и может для человека составлять действительное духовное счастье. Среди удивительных откровений, с которыми мы можем познакомиться из его воспоминаний, мне прежде всего вспоминается его выбор. В ту ночь, когда был арестован его отец, он, еще мальчик, сказал себе: я буду монахом. И, как потом он сам объяснил, это решение было принято именно под воздействием той трагедии, которую пережила вся семья в момент ареста отца. Он понял, что быть священником в нашей стране в то время было лучше так, чтобы твое служение как можно меньше задевало ближних. Быть может, это было детское или отроческое восприятие мира, восприятие судьбы, но решение, которое было тогда принято, так и осталось записанным на скрижалях сердца и потом осуществилось в его жизни.

Последний раз я встречался с Владыкой в институте, а потом уже в университете транспорта, где он учился, будучи юношей. В МИИТе Владыку очень любили, он был для этого института свой и старался сделать для него всё, что было в его силах. По его благословению и при его непосредственном участии там открыли кафедру теологии, на которой пришлось и мне побывать и выступить вместе с Владыкой на первом кафедральном семинаре. На этот семинар пригласили различных специалистов – богословов, художников, писателей; на нем обсуждались самые животрепещущие проблемы духовной жизни, жизни России, ее истории. Это была моя последняя встреча с Владыкой Питиримом, года за два или полтора до его кончины.

Умер Владыка 4 ноября 2003 года, в праздник в честь Казанской иконы Божией Матери. На его отпевании в Елоховском соборе присутствовало так много духовенства, что мы, молодые священники, пришедшие в самом начале службы, постепенно оказались на периферии, так что мне пришлось стоять около мощей святителя Алексия, то есть довольно далеко от центра храма, где стоял гроб с телом митрополита; и вся служба отпевания, длившаяся несколько часов, проходила в предстоянии сонма духовенства. На отпевании я видел многих людей, которые работали с Владыкой, а среди молящихся, пришедших проститься и поклониться его праху, было очень много лиц, которых никто не знал, поскольку митрополит Питирим был связан с необыкновенно широким кругом российского общества и людей из других стран – это были представители духовного сословия, политики, ученые, деятели искусств – Елоховский собор был полон, как на Пасху…

А познакомился я с митрополитом Питиримом, когда он только что был возведен в сан митрополита. Я тогда работал сторожем московского храма в честь иконы Божией Матери «Знамение» в Переяславской слободе, куда митрополит Питирим любил приезжать молиться. Это было уже после 12 часов ночи, и мы, дежурившие внутри храма, вдруг услышали звонок, что бывало крайне редко. Мы подумали, возможно – это хулиганство какое-то или просто кто-то пошалил. Звонок находится на внешней стороне колонны ворот. Мы подбежали к окнам и увидели машину – черную «Волгу» – и две высокие фигуры.

Даже издалека было видно, что это лицо духовное, и мы вышли открывать. Подойдя к воротам, мы увидели, что это Владыка Питирим; его фигуру нельзя было не узнать. Среди всех архиереев она была совершенно замечательная – прежде всего высоким ростом, худобой и длинной бородой, к тому времени уже совсем седой. Я был очень рад и бросился открывать ворота, потому что Владыку Питирима тогда знал и знал, что он уже стал митрополитом. Открыв ворота и взяв первым делом благословение, мы вместе с моим напарником, тоже теперь уже священником Сергием, поздравили его, а он очень скромно, даже не переступая линии ворот, сказал, что, понимаете, дело позднее, он только что вернулся из командировки и просит нашего разрешения приложиться к иконе мученика Трифона (его он всегда почитал) и к иконе Божией Матери «Знамение».

Был декабрь, день или два спустя после нашего престольного праздника. Мы зажгли малый свет в храме, он прошел помолиться, а референта и нас попросил отступить и не докучать ему. Подойдя к святыням, он несколько минут сосредоточенно молился… С той самой поры я всегда помнил, что митрополит опытно знает, что такое молитва.

Конечно, тогда Владыка меня не запомнил; второе же мое знакомство с ним было достаточно заочным, когда я пытался устроиться в Издательский отдел работать, но назначение не состоялось. Наконец, когда уже началась «перестройка», по рекомендации своего духовного отца я предстал пред светлые очи Владыки в его кабинете на Погодинской и с тех пор стал сотрудником Издательского отдела Московского Патриархата.

Я с большой радостью вспоминаю все проведенные там мною три с половиной года и прежде всего потому, что это было общение с удивительной личностью. Личность митрополита – это не только высокий сан или высокое звание. Это – удивительная церковная культура, традиции которой ныне утрачены, культура, встреча с которой если и не переворачивает твою жизнь, то производит в душе след, который остается очень надолго, навсегда. Встреча с митрополитом означала, что твоя духовная жизнь, твое понимание Церкви и христианства отныне будут иными.

Работать рядом с ним было непросто. Более того, многие его распоряжения, его идеи были нам не близки; мы спорили – чаще за глаза – боялись открыто возражать Владыке: авторитет его был исключительным и сила его духа, сила его личности были таковы, что возражать просто не было никакой возможности.

Вот приходишь к митрополиту, говоришь Нине Николаевне, его секретарю, можно ли увидеть Владыку? А у него в кабинете всегда кто-нибудь есть. Чаще это были какие-нибудь иностранные гости; в перестроечные годы это были депутаты, артисты, бизнесмены, люди самого разного призвания. Получить аудиенцию у Владыки было крайне тяжело даже нам, ближайшим сотрудникам «Журнала Московской Патриархии». И вот если эта минута наступала и можно было поговорить, то говорилось прежде всего самое важное и самое существенное. Владыка редко смотрел прямо в лицо – он молча слушал и шевелил усами. И вот в какой-то момент он начинал отвечать, и, несмотря на то, что ответ тебе не нравился, возразить ему было невозможно, потому что он посмотрит на тебя голубыми глазами – вроде бы кроткими – но сила этого взгляда такова, что возражать невозможно. Потом на себя злишься: почему того не сказал, почему это не высказал, – но сделать уже ничего нельзя.

Я знаю, что Владыка на нас обижался: мы, к сожалению, не всё исполняли из того, что он нам поручал, не осуществили всех тех замыслов, которые он вынашивал. Но любое общение с Владыкой вспоминаю как благодатный дар встречи. Так бывает в жизни, когда встреча определяет гораздо большее, чем то, что она дала как видимый результат. Есть что-то внутреннее, что-то невидимое, что происходит помимо нас…

Владыка создал современный Издательский отдел. В годы его председательства для него было построено замечательное здание на Погодинке. Это был двухэтажный особняк, из него по сути дела сделано здание в четыре этажа с домовым храмом во имя преподобного Иосифа Волоцкого, который для нас был, конечно, духовным центром, как и кабинет митрополита. В том здании сосредоточились удивительные духовные ценности – множество старинных икон, которые собирались пожертвованиями москвичей и не только москвичей. Это были подарки, это были находки. Кроме храма, была удивительная библиотека, хранившая рукописи, которым нет цены и поныне. Мне довелось составлять список этих рукописей: по благословению митрополита я участвовал в этой работе. То, с чем я тогда познакомился, наверное, я никогда больше не увижу и не подержу в своих руках. Была создана замечательная фонотека, в ней хранились записи богослужений и голоса давно ушедших священнослужителей, хоров, удивительных музыкантов – и не только церковных.

Кроме того, в Издательском отделе была замечательная гостиная, которая называлась Каминным залом, – туда приходили многие известные музыканты, артисты, люди самой разнообразной деятельности и происхождения. Бывали там и особы царского рода. Эта гостиная представляла собой галерею живописи, которой могли бы позавидовать многие музеи. Там же была представлена коллекция часов. Из гостиной дверь вела в своеобразный музей фотоаппарата «Лейка». Это всё собирал Владыка. Считалось, что у него огромное богатство, собранное за эти годы благодаря его деятельности, благодаря его широким знакомствам. Его кабинет представлял собой кунсткамеру. В нем было много икон, картин, подарков. Книги громоздились на его столе, и когда мы приходили побеседовать с ним как с главным редактором, мы садились не вокруг его письменного стола, не вокруг большого стола для совещаний, а за журнальным столиком, который находился в противоположном конце кабинета. Вот там всё по сути дела и решалось: все остальные столы были завалены книгами, рукописями и разными раритетами.

И вот при всем этом Владыка оставался человеком нестяжательным. Я должен это сказать, потому что от многих людей, прежде всего от тех, которые имели отношение к Церкви, я слышал ранее, что Владыка – самый богатый человек среди русских православных епископов. Я приведу один пример, который, мне кажется, можно привести. Я думаю, что Владыка мне простит эту мою нескромность. Я был тогда диаконом и служил вместе с Владыкой в храме в честь Воскресения словущего на Успенском Вражке. Этот храм в Брюсовском переулке никогда не закрывался и имеет удивительные святыни и иконы. В одно из воскресений Владыка не пришел на службу – он заболел (у него был грипп) и после службы меня направили к нему передать просфору. Я приехал в Издательский отдел (в воскресный день там было пусто), подошел к его кабинету и попросил разрешения войти. Владыка глухо откликнулся из своей комнаты, которая соединялась с кабинетом, и я вошел в нее. В этой комнате я до этого никогда не бывал. Там находились шкафы с его облачением, стояли чемоданы для того, чтобы ехать на служение в Волоколамское благочиние, где очень часто Владыка служил. Но Владыку я и здесь не увидел. Я еще раз попросил его разрешения, Владыка отозвался откуда-то из-за шкафов, и вот тогда я зашел туда с просфорой. Там за шкафами, около голой стены стояла раскладушка, на которой лежал Владыка, накрытый пледом, – больше там ничего не было, а я ожидал увидеть роскошную кровать с балдахином.

Затем я как-то был у него на квартире около метро «Сокол», где он жил вместе со своими двумя сестрами. Здесь я тоже ожидал увидеть роскошь – но это была обычная квартира московского интеллигента, ничего более. Когда я был назначен в московский храм во имя пророка Илии, что в Обыденском переулке, я первым делом поехал рассказать об этом митрополиту Питириму. Встретил его в коридоре и объявил ему эту радостную новость. (Я тогда только что был рукоположен во иерея). Он поднял свои брови, удивился такому замечательному моему назначению и сказал: «Выше этого уже ничего не может быть». И тогда, набравшись нахальства, я попросил у Владыки, чтобы он подарил мне служебник и подписал его. И до сих пор я этот служебник храню, как самую драгоценную для себя священническую святыню.

И еще одно воспоминание, очень болезненное. Это был конец 1994 года, когда время служения митрополита Питирима на посту председателя Издательского отдела и главного редактора «Журнала Московской Патриархии» подошло к концу. Я случайно оказался в Издательском отделе – не помню, по какой причине. И я увидел: на крыльце стоит Владыка – один, со своей виолончелью. Он был музыкантом и иногда даже играл для нас, сотрудников, – правда, это было очень редко. Я не могу оценить искусство его игры, но играть он любил. И вот он уезжал из Издательского отдела – с одной своей виолончелью… Несколько лет после этого я не знал, где Владыка и что он делает. Потом только встретился с ним в Университете инженеров транспорта (МИИТе), незадолго перед его кончиной.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что уважение, которое вызывал митрополит, исходило от всего – даже от его внешности. Да, он был необыкновенно красив – не только ростом, не только длинной бородой: и из его лица, и из его рук сквозила какая-то глубина, которой никто постигнуть не мог. Он видел и ощущал то, что недоступно. Тонкость его восприятия истории, Церкви и жизни была совершенно иного рода.