Текст книги "Двухгодичник. Сказки про Красную армию"

Дезертир
(Продолжение)

Последний инцидент с участием Сяитова был как раз связан с темой данного рассказа, то есть с дезертирством. Я не являлся активным участником произошедшего, посему целостная картинка сформировалась из разрозненных пазлов-воспоминаний действительных и мнимых фигурантов. Недостающие детали домысливались, а где и просто приврать пришлось. А чего вы хотите? Это же сказка, да и потом, нельзя же какие-то вехи перепрыгнуть. Ну а что выросло – то уж выросло.

Началось все с утренней поверки. На нее опоздали водитель Пятковский и наш Сяитов. Они в то время орехи грецкие в саду нашем обтрясали, вот и запамятовали про время. А когда вспомнили, то, включив вторую скорость, бросились в казарму. Прибежать-то прибежали, даже в строй встали, вот только верхнюю пуговичку на гимнастерке застегнуть забыли. Дежурным по роте в тот день был сержант-западянин с чисто русским именем Иван и фамилией, лишь на одну букву отличающейся от соответствующего идентификатора известного чешского теннисиста. Сержант этот тоже был моим прямым подчиненным, а по совместительству еще и радистом. Внешне он напоминал шкаф, как в тулове, так и в голове, а руки походили на лопаты, особенно если он ладони растопыривал. Да ко всему тому Иван наш еще и статус «дедушки» имел, то есть до дембеля ему было совсем чуть, в отличие от Пятковского и Сяитова, которым, как медным котелкам, полагалось еще служить и служить.

Стоят, значит, запыхавшиеся Пятковский с Сяитовым на поверке с расстегнутыми верхними пуговицами, а мимо них сержант проплывает. Остановился напротив Пятковского, взял за расстегнутую пуговицу и спросил: «Чья это пуговица?» Тот возьми да и ответь: «Моя». Далее следует предсказуемый рывок, и оторванная пуговица протягивается ее обладателю на широченной пятерне дедушки со словами: «После поверки пришьешь». То же самое повторяется с Сяитовым. Эти действия потом сержанту дознаватель вменил в вину с ярлыком: «неуставные отношения». Конечно, нигде в уставе не сказано, что провинившимся можно пуговицы отрывать, но видели бы они настоящие неуставные (хотя, наверное видели, на то они и дознаватели). Но здесь не об этом. Закончилась, значит, поверка двумя оторванными пуговицами, которые ранее расстегнуты были. Пятковский воспринял это как должное, а Сяитов злобу затаил.

Копил Сяитов злобу долго, целых полдня, с поверки утренней до после обеда. За это время он нашел палку, наколотил в нее гвоздей, и когда дежурный по роте сержант, пуговицу ему оторвавший, шел заступать на боевое дежурство в качестве радиста (совмещать обязанности приходилось), то Сяитов подкараулил своего обидчика и предложил ему поговорить. Картина, представляю себе, маслом была. Сяитов маленький, щупленький, метр с кепкой, а сержант шкаф шкафом. Посему последний абсолютно не напрягся. Отошли они за стенд у КП с магической надписью: «Солдат, не допусти повторения событий 28 мая 1987 года». Ну и как стенд скрыл их фигуры, то Сяитов внезапно выхватил приготовленную им палку с гвоздями и долбанул ею по лицу сержанта. Хорошо, что хоть гвозди при этом мимо физиономии прошли, но нос западянину нашему все-таки сломали. Он еще и сознание от удара потерял. Далее Сяитов снял с ремня сержанта ключи от оружейки, дежурному по роте положенные, пробрался в оружейную комнату, взял автомат свой, сколько-то (кажется, три) рожков патронов и двинул из части, куда глаза его безумные глядели.

А то, что глаза у Сяитова безумные были, – сомнений у меня нет, бо двинул он после самовольного оставления части не в свой родной трах-тибидахстан, а в сторону границы, точнее на Украину Западную. А что? Может, он хотел всю родню Ивана, сержанта нашего, извести. Или, того хуже, границу пересечь и выдать проклятым империалистам тайны тайные нашей воздушной обороны, да и в придачу еще самое могучее оружие социалистической Родины – автомат Калашникова ворогам вручить.

Но не срослось у Сяитова ни первый, ни второй план в жизнь претворить. Поймали-таки его, правда, не сразу.

Когда случившееся обнаружилось, сержанта с носом перебитым в районную больницу отвезли. Именно в больницу, а не в госпиталь, потому что в больнице этой я его навещал. Помню его в кальсонах и рубахе нижней с завязками, в тапочках солдатских на босу ногу, с татуировками на подъемах ступней. На правой – «не гони», а на левой – «они устали». Молодой организм быстро брал свое, и Иван семимильными шагами на поправку шел. Недели через три о событиях тех напоминали лишь чуть искривленный нос Ивана и следы от сержантских лычек на его погонах, бо сняли их с Ивана вместе со званием за якобы неуставные отношения, спровоцировавшие дезертирство Сяитова.

Про Сяитова, как он сбежал, наш командир сразу наверх в полк сообщил. А уж в полку, не знаю, пошла ли дальше по цепочке информация. Обычно там сначала пытались сами все утрясти, поискать дезертира и так далее, только бы вышестоящее начальство не огорчать. Хотя, скорее всего, в корпус они все-таки сообщили, бо взяли Сяитова наши же пэвэошники на вокзале какого-то (не помню) маленького западянского городишка. Конечно, одинокий солдат, да еще с автоматом – подозрительная картина. Вот, наверное, кто-то и сообщил куда следует. Офицер, который захватом руководил, тоже пострадал – звездочку с него потом сняли за это. И, говорят, всего лишь за то, что он, когда вокзал оцепили и гражданских выпроводили, начал кричать в мегафон, чтобы Сяитов сдавался, иначе будет открыт огонь на поражение. А должен был уговаривать, типа сдавайся, ничего тебе не будет, и так далее. Кто-то потом рассказывал, что даже до стрельбы дошло. Спрятался якобы Сяитов за памятником Ленину на центральной клумбе и выложил по коллегам своим все рожки, что из оружейки утащил, а потом встал, поднял руки и сдался. И из оцепления по нему тоже шмаляли, пока он сам это делал. Но, так как пэвэошники из автоматов стреляют обычно только один раз, перед присягой, то все обошлось без жертв.

Хотя, думаю, что про стрельбу это уже кто-то домыслил, чи приврал. Вряд ли такое можно скрыть. Правда, с другой стороны, целые авиакатастрофы тогда скрывали, чего уж там. Вот что я точно знаю, так это то, что Сяитову проделка его никаким боком не вышла. Ни в дисбат его не упекли, ни еще куда. Перевели просто в другую роту нашего же полка, и дослужил он свои положенные два года строго до звонка. Ну а мы, как Сяитова от нас забрали, только тогда спокойно вздохнуть смогли.

Работа – удел слабых

Пришло к нам в роту новое пополнение из учебки. Больше половины, как водится, из республик Средней Азии почившего ныне в бозе СССР. Многие из них вообще русский-то с трудом понимали, не говоря уж про изъясняться. А им сложную технику надобно было в руки давать. устаревшая, конечно, техника (лампы там, а не полупроводники, полупроводники, а не микросхемы), но все-таки ведь сложная. Сложнее же лопаты. Хотя и с лопатой проблемы случались у новобранцев.

Солдат надо занимать, чтобы мысли дурные им в голову не лезли. Желательно от забора и до заката. Ну и у нас такое практиковали. Кабелегоны новые рыли. Попросту говоря – траншеи, в которые потом кабели от РЛС, радиостанций, дизелей аварийного питания, систем оповещения и так далее укладывали. В полку так вообще с помощью такой трудотерапии даже воспаление легких лечили – и ничего, никто не умер. Даже поправлялись. И опять же, вроде как все при деле. Но все, да не все.

Когда пришла новая партия из учебки, то поставили их попервоначалу очередной кабелегон рыть. Земля по ходу намеченной трассы разная была, где твердая, и ломом надо было, а где и просто лопатой обойтись было можно. Распределили мы со старлеем Петровичем солдатиков по участкам и своими делами пошли заниматься. Через какое-то время выходим, смотрим, вроде все работают, только одно дитя гор в курилке прохлаждается. Подошли. Петрович решил поинтересоваться, а чего это солдатик этот от работы отлынивает. А тот отвечает: «Моя работать не будет. Работа – удел слабых». «Хорошо, – говорит Петрович, – пошли тогда в канцелярию, рапорт писать будешь про свое отношение к труду». Пришли в канцелярию, Петрович дверь закрыл и спокойно так опять борзого солдатика спрашивает: «Значит, работать не будешь?» «Нэт», – отвечает молодой трутень и пальцы большие свои за ремнем держит. Петрович резко переключается на ор: «Смирно стой, когда с офицером разговариваешь! Не будешь, значит, работать?» Солдатик от окрика все-таки пытается принять вид, отдаленно напоминающий положение «смирно», но продолжает стоять на своем: «Нэт». Но и Петрович продолжает, следуют два удара по корпусу тунеядца, он сгибается пополам и уже не может стоять на своем. «Будешь работать?» – опять вопрошает Петрович. Спустя несколько минут шепотом следует ответ, устраивающий всех: «Моя будет работать». «Все тогда, – заканчивает Петрович, – иди работай».

Мы возвращаемся с обеда. Всё молодое пополнение, еще не видя нас, сидит в курилке. Первым нас замечает прошедший перевоспитание отказник. Он, забыв рукавицы, хватает лом голыми руками и бежит к своему участку, крича на бегу: «Моя будет работать, моя лубыт работать».

Прошло уже больше двадцати лет с тех событий, но я так и не знаю, правильно ли все это было и как надо было правильно? Но, с другой стороны, почему это чмо должно было бить баклуши, когда товарищи его повышали боеготовность нашей непобедимой?

К сбору металлолома готов

Много в армии бывает дурацких приказов. Про покраску травы и иже многие, наверное, слышали. Потому и говорят, кто в армии служил, тот в цирке не смеется. На гражданке, ежели начальник фигню какую удумает, то ему сказать об этом можно. Не поймет – так и уйти никто не запретит. А в армии, извините, не так. Выдал тебе отец-командир задание: пойди туда, не знаю куда, – и пойдешь за милую душу. Никуда не денешься. И не уволишься так просто, пока Родина не отпустит.

Один из таких дурацких приказов относился к сбору и сдаче металлолома. И план существовал с какой-то бредовой сверху спущенной цифрой в несколько тонн на нашу отдельную роту. Откуда в роте ПВО может каждые полгода появляться несколько тонн металлолома? Этот вопрос никого не волновал. Нам никакая новая техника пачками не приходила, старая тоже не списывалась. Но у полка был свой план по сдаче, и мы туда входили составной частью. В результате в роте составлялась команда из как минимум четырех солдатиков и одного старшего (офицера или прапорщика). Далее команда эта начинала на нашем ГАЗ-66 объезжать ближайшие свалки в поисках залежей металлического вторсырья.

В один из таких разов в эту собиральческую команду попал солдатик – выпускник консерватории. Ничего про него не помню. Ни фИО, ни внешнего вида. Сейчас память (скорее замещенная) рисует сутулого, худого очкарика. Сам не лучше. И еще помню, что он руки свои очень берег. Тоже понятно – это же ведь его основное орудие труда. На скрипочке там играть или еще на чем.

Добрались мы, значится, до одной из свалок и наткнулись на ржавую кабину какого-то грузовика. Солдатики вчетвером, включая скрипача, выдохнули, подняли эту кабину и весело, как Ленин на субботнике, понесли ее к нашей таратайке. Но не донесли. Скрипач в какой-то момент остановился. Бросил свой угол кабины и стал удивленно разглядывать свои руки. Не знаю, что уж он там увидел, может, ржавчину, а может, кровь, но недоумение его было никак не меньше, чем в кадрах фильма «Андалузский пес», когда из дырки на ладони выползали и вползали муравьи.

А еще стоило посмотреть на оставшихся трех солдатиков, которые из последних сил пытались удержать заваливающуюся на один угол кабину, приготовленную к участи металлолома. Скрипачу неслись ругательства, просьбы и мольбы, но он стоял как вкопанный. В конце концов кабина завалилась. Я стоял, согнувшись пополам от хохота. А к скрипачу уже неслась разъяренная тройка с целью не иначе как членовредительства. Пришлось разогнуться и вмешаться в процесс, хотя пару пенделей скрипач все-таки получил. Дальше он достал платок из кармана, обернул им свой край кабины – и четверка водрузила-таки этот металлолом в кузов нашего ГАЗ-66.

Траву не красили, но елки в бетон сажали и аэропорты закрывали

Не помню уж по какой нужде командировали меня в Хмельницкое артиллерийское училище. Может, чтобы договориться об организации встречи с тамошними офицерами, прошедшими горнило Афганистана, а может, еще за чем. Причины не помню, но помню, что меня удивило.

Дело было зимой, и я наблюдал такую картинку. Буровая машина сверлила на территории училища в земле дырки, затем в них (в дырки то есть) вставляли здоровенные елки, спиленные под корень. Потом в основание заливался раствор, а сверху все это хозяйство припорашивали снежком – типа все так отродясь и было. Я решил поинтересоваться у местных офицеров, в чем же цимус сего мероприятия. Ведь вряд ли елки в цементном растворе корни дадут. Мне популярно объяснили, что училище в ближайшее время ожидает инспекция высокого артиллерийского начальства, которое оченно зеленые насаждения любит. А на в ильной Украине с зелеными насаждениями и так-то туго было, а зимой особенно. Посему ничего лучше не придумали, как…

Был я потом в Хмельницком рядом с этим училищем уже летом. Наблюдал пожелтевшие и осыпавшиеся ели через забор училища, их, наверное, после спилили. Хорошо хоть, если они начальство высокое удовлетворить смогли.

У нас же, когда в роту собирался главком ПВО прилететь, еще проще поступили: закрыли вообще наш район от полетов авиации. Был сигнал такой, по которому все самолеты в зоне через определенное время должны были приземлиться где получится. Ну и выдали такой сигнал. Разумеется, не сами выдали, нам из полка приказали. И не отменяли этот сигнал пару-тройку дней. Главком посидел-по-сидел, во Львове кажется, и полетел туда, где принимали. А вместе с главкомом в Хмельницком аэропорту те же пару-тройку дней томились гражданские, улететь желающие. Это летом было, и желающих наверняка хватало. Но о них разве стоит думать, коли небо военным принадлежит.

Учения у села Воробиевка
(Дорога туда)

Про эти учения я уже трошки упоминал, теперь попробую поподробней. Вдруг получится? Эти учения с выездом с места постоянной дислокации были для меня первыми. Значит, и воспоминания о них, как о первой любви.

Наверное, наше большое командование полагало, что объявление учений будет для нас неожиданностью. Типа как снег на голову. А может, и не полагало. Спросить уже не у кого. Ни тогда, ни сейчас. Ну, комроты-то точно знал о нашем выезде недели за две как минимум. Да и выехали мы заранее, с ефрейторским запасом. Не знаете такого анекдота? Тогда извольте. Комполка отдает приказ: «Построение полка в 17.00». Комбат: «Построение батальона в 16.50». Опускаем командиров роты и взвода, которые еще минут по десять каждый накинули, и доходим до ефрейтора – командира отделения. Тот мелочиться не стал и объявил построение отделения аж в 14.00. Зато приказ комполка совершенно точно был выполнен.

Выезд заранее предполагал, что и мы точно уложимся в нормативы как по марш-броску, так и по развертыванию на позиции. Уложились именно благодаря этому самому ефрейторскому запасу, бо ЗИЛы наши связные по дороге периодически ломались. Причем более новый ЗИЛ-131 с электронным зажиганием ломался чаще колуна (ЗИЛ-15 7) и периодически отставал. Колонна останавливалась на привал и дожидалась моего деда, который старшим машины на сто тридцать первом ехал. Ну а раз привал, то и сухой паек выдавали. Кухню полевую до Воробиевки не развертывали. Сухой паек включал в себя кроме галет еще и тушенку. Свиную, заметьте. В первый раз, когда раздавать паек стали, к старшине подходит глава солдатского землячества восточно-мусульманских республик нашего нерушимого Союза. Подходит и говорит: «Наша свинину есть не будет». Старшина только руки потер от удовольствия. Он потом эту сэкономленную тушенку уже в Воробиевке на самогон обменял – к обоюдной радости обеих высоких договаривающихся сторон. На втором привале картинка с «наша свинину есть не будет» повторяется. А на третьем прапорщик Ленчик уже просто эту тушенку отказникам выдавать не стал. Но голод не тетка. А может, гордо отказаться – это одно, а когда просто не дали – это уже совсем другой коленкор. В общем, подходит на третьем привале глава того самого землячества и уже совсем без гонора, тихонечко так произносит: «Наша будет есть свинину».

Из приколов по дороге туда еще помню про своего водителя. Про них (водителей военных) вообще отдельная песня. Здесь всю не спою, но заспивать начну. Совсем недавно все автомобили обязали даже в дневное время с включенным ближним светом ездить. А двадцать лет назад заставляли только автомобили, представляющие повышенную опасность. Военные водители завсегда в эту категорию попадали.

Ага, спереди свет, значится, ближний включен, а сзади кунг-прицеп тонн на семнадцать– девятнадцать с двумя флажками красными, на соплях к нему приделанными, и надпись мелом: «Стопов и поворотов нет». Мел, конечно же, не люминесцентный, и ночью в такой зад легко можно въехать, коли не знать, что впереди. Да и водил этих в учебке тренироваться заставляли не иначе как на ГАЗ-51, у которого к тому же не болталось на фаркопе (сцепке то бишь) прицепа в…надцать тонн. А как из учебки они вышли, то оказалось, что управлять надо военными КрАЗами, КамАЗами и ЗИЛами с ведущими передками, у которых штатная подножка в кабину выше талии расположена, и все легковушки, кажется, можно одним колесом переехать. Опасное ощущение безопасности. Телом бел, а калом бур. Я из-за этого ощущения (не иначе) за два года пять раз в аварии попадал. Данный факт напрочь отбил у меня желание становиться автомобилистом.

Ладно, хватит преамбул. По дороге туда ехали мы в середине колонны. Водила, добродушный, но сильно тормознутый белорус, строго держал дистанцию в скока-то там метров до предыдущего борта. Видать, это отнимало все его внимание, на знаки дорожные и светофоры внимания этого уже и не оставалось. И вот в городе Хмельницком предшествующая нам часть колонны успевает проскочить под желтый в повороте на Тернополь. А перед нами загорается красный. Водила мой как держал дистанцию, так и держит. А с другой стороны уже жигуленок, где-то шибко внизу, метнулся нам наперерез, совершенно законно на свой зеленый. У меня опускается все, что только может только опуститься, и я ору своему водителю: «Тормози!» Но мой приказ почему-то начинает выполнять водитель жигуленка. Слышен надрывный визг его тормозов, и каким-то чудом ему удается уйти от нашего возмездия. Мы проезжаем поворот, еще метров двести. Меня начинает отпускать, и тут мой водитель поворачивается ко мне и добродушно так вопрошает: «А где надо было тормозить, товарищ лейтенант?» Что тут сказать? Да и слов у меня еще к тому времени не набралось.

Долго ли, коротко ли, но добрались мы как-то до этой самой Воробиевки, уготованной нам в качестве плацдарма. Добрались, никого и ничего не потеряв по дороге, за что – уж не знаю кому и как – спасибо сказать надо. Ну а что на позиции было – это уже другая картинка.

Учения у села Воробиевка
(Там)

Прибыли мы под эту Воробиевку. Встали в поле рядом со старым кладбищем и начали обустраиваться. Деревянные настилы ставить, на них палатки, станции разворачивать, антенные поля строить, линии связи тянуть. Через какое-то время прискакал председатель местного колгоспу (то есть коллективного господарства или по-нашему – колхоза). Начал плакаться: «Вот вы тут, ребятки, на поле встали, а у меня здесь о прошлом годе свекла росла. Теперь после вас, наверное, долго ничего не вырастет». Командир со старшиной стали успокаивать председателя: «Да все хорошо, отец, будет. Ничего мы тут не нарушим. Будет тут после нас и свекла расти, и вообще все что угодно. И даже еще лучше, чем раньше». Председатель-то как в воду глядел, но об этом позже. Пока мы его успокоили. Старшина же, как гениальный снабженец, смог с ним договориться еще и о натуральном обмене. Мы им отходы производства наших поваров на корм скотине, а они нам – молочко свежее для разнообразия стола солдат и командиров. В общем, на данный момент смычка народной армии с ее же народом произошла к обоюдному удовольствию обеих социальных групп. В дальнейшем эта смычка уже в прямом смысле продолжалась. Местные девчонки приходили вечерами в гости к солдатикам, и самые смелые смыкались в экстазе на могильных плитах близлежащего кладбища. Сам видел и слышал. Хотите – верьте, хотите – нет. Вот тебе и патриархальная Украина.

Так как прибыли мы загодя, до официального приказа, то и обустраивались «с толком, с чувством, с расстановкой». Нормативы не гнали, потемкинских деревень не строили. Старшина даже каптерку себе какую-то из фанеры собрал, телевизор с антенной там пристроил. Столы обеденные, туалет, опять же, с выгребной ямой зробили. Начинали, помнится, с двух досок над ямой, женщин же среди нас не было.

Потом и будочку сверху сварганили. Ну и про основное не забывали. Станции на колодки вывесили, позиционировали, выравнивали по горизонту, кабели как надо – на штык лопаты закапывали. Окопы полного профиля по периметру вырыли. Все чин по чину.

День, вроде, на второй, тоже еще до официального срока, прибыл к нам первый проверяющий. Кажется, зам по вооружению из полка. Сразу же нашел недостаток. Поначалу у нас с водой проблемы были. На готовку хватало, на питье уже с ограничением, а на «умыться» уже совсем чуть оставалось. Мы потому к солдатам и не придирались, что они на тот момент не шибко бритые ходили. А проверяющий зараз это заприметил. Раз прибыл проверяющий, то и построение пошло. Мы уже аналог плаца даже вытоптали, и флагшток с флагом поднятым на тот момент имелся. Стоим мы, значит, в положении «смирно», и подходит этот подпол. Долго на нас смотрит. Потом тоже немалое время счищает со своих сапог грязь об флагшток, на котором к тому же красное знамя реет. Приведя свою обувку в состояние его удовлетворяющее, выдает нам: «Я не понял, а почему рота небрита?» Командир оправдываться начал, что сейчас с водой напряженка и перебои в доставке. На что подпол удивленно так: «Как воды нет? Я вон к вам шел, такую чудесную лужу видел, даже сапоги помыл. Чтоб через пятнадцать минут все бритые были». И пошли мы все свои обветренные рожи посуху станками скрести, повышая боеготовность нашей непобедимой.

Потом и другие проверяющие подтягиваться стали. Капитана связного помню из полка, по фамилии Гарбуз. Нормальный оказался мужик, ничего от него плохого не видел, как и хорошего, впрочем. Два эпизода с его участием запомнил. Про окопы по периметру нашей позиции уже писал. А ночи на Украине темные, ни зги не видно без освещения. И вот этот Гарбуз возвращался как-то в ночи на позицию нашу из села окрестного. Не иначе как за самогоном бегал. Возвращался – и упал в окоп этот, который полного профиля, то бишь в полный рост там стоять можно было. Хорошо еще не сломал ничего, когда падал. Но привиделось ему в замутненном его сознании, что в могилу он попал. Мы же рядом с кладбищем на позиции встали. И стал он так жалобно постанывать, чтобы из могилы его достали. Патрульный услышал, доложил по команде, и вытащили мы капитана на белый свет из его потустороннего.

Следующий эпизод с Гарбузом произошел, когда у меня в радиостанции блок один полетел. Капитан связной рядом оказался и предложил свою помощь. Видать, по работе соскучился. Я пожал плечами, но возражать не стал. Капитан достал вышедший из строя блок из стойки. Посмотрел на сплавившийся в комок резистор, затем спросил меня: «ЗИП есть?» (это запасные части и принадлежности). «Да какой ЗИП, станции больше чем двадцать лет от роду» – скептически выдавил я. «Ну тогда станция восстановлению не подлежит. Пойду наверх доложу», – закончил свою помощь капитан. ЗИПа, конечно же, не было, но коробочки с радиодетальками, со старых блоков спаянные, у меня имелись. Да и «восстановлению не подлежит» у нас в роте не катило. После такого доклада через какое-то время на меня бы обязательно вышел зам по связи полка, наорал бы, как водится, и приказал чинить мое старье как хошь. (Надо будет про ремонт тоже отдельную картинку тиснуть.) Посему я не стал ждать нагоняев, а взялся за поиски подходящего резистора. И еще до вызова свыше станция была введена обратно в строй.

Некоторые другие картинки про Воробиевские учения уже раньше набрасывал. И про вечери тайные, и про стрельбы на позиции. Здесь же еще две намалюю. Одну – про завесу домовую, а вторую – как нас чуть не разбомбили, если это, конечно, за «чуть» может сойти.

Под конец учений, которые недели две, кажется, шли, стали нам роздых давать. Крутились мы (станции то есть) уже не по расписанию, а по команде с вышестоящего пункта. Это называлось: «по включению». Ну а раз время свободное нарисовалось, то и мысли всякие непотребные стали в голову лезть. Решил кто-то из нас, командиров, что нет смысла обратно не только патроны все везти, но и шашки дымовые. И устроить из них (шашек то есть) представление пиротехническое под кодовым названием «дымовая завеса». У старшины в наличии оказались не только обычные шашки белого, черного и красного дымов, но морские шашки в виде бочонка, которые и в воде гореть могли, да и горели долго – чуть ли не полчаса. Сказано – еде-лано. Решили мы поутру мысль дурную в жизнь претворить. Позиция наша с одной стороны речушкой небольшой, но с крутыми бережками, ограничивалась, с другой – метрах в ста – дорогой в Воробиевку, с третьей – кладбищем, и лишь с четвертой было поле без конца и края. С утра на речке рыбаки местные собирались. А мы, набрав шашек штук по… дцать, не меньше, начали пиротехническое шоу. Бочонки морские подожгли и с обрыва в речку скатили, а остальные на позиции позажигали. Через какое-то время речку всю затянуло дымом, из которого рыбаки выпрыгивать начали. Да и на позиции дальше вытянутой руки ничего видать не было. Затем дым с позиции на дорогу ветерком оттянуло. Там даже две машины, мимо проезжавшие, решили остановиться и подождать, пока дым рассеется. Но все заканчивается. Завеса наша дымовая – не исключение. Развеял ветер над позицией нашей рукотворный дым, не причинив никому никаких материальных последствий.

Остатняя Воробиевская картинка к авиационному налету на нашу позицию отношение имеет. Учения эти проходили поздней осенью.

Когда я спал в палатке, то кроме одеяла укрывался еще шинелью и поверх – прорезиненной плащ-палаткой. Но все равно поутру, если сразу к зеркалу подойти, усы были заиндевевшие. Посему все мы, как манны небесной, ждали приказа: «Свернуться и убыть к месту постоянной дислокации». Радисты, да и я, выучили текст этой кодограммы наизусть. И цифры там были какие-то шибко простые. Что-то типа – 5555 7777 3333. А тут приходит кодограмма, две первые группы которой такие же, как в заученной, а дальше какие-то другие цифры. Пока секретчика вызвали, пока он расшифровал, пока командиру доложили… Время какое-то ушло. А в кодограмме было: «Свернуться и передислоцироваться на два километра юго-восточнее села Воробиевка. Через двадцать минут позиция будет уничтожена». А как уничтожена, условно или реально, – ничего не сказано. Кто-то из офицеров или прапорщиков вспомнил, что наши учения крупномасштабные, а на таких допускается до трех процентов убыли личного состава. Командир приказал срочно перевести радиостанцию в телефонный режим и открытым текстом спросить, как будет уничтожена позиция – реально или условно. Ведь у всех РЛС нормативное время на развертывание/сворачивание было больше часа. Какое-то время еще на прогрев радиостанции ушло, а когда связались, то в ответ нам проорали, что позиция будет уничтожена реально, вертолеты уже вылетели, уводите людей к дороге и что успеете с собой взять – постарайтесь прихватить. Что тут началось!

Когда на учения ехали, наш ЗИЛ-131, на котором дедушка Ульяныч был старшим, все время отставал, глох. Тут он завелся первым и рванул к дороге, не отключив силовые кабели от электростанции. Искры во все стороны. РЛС с развернутыми антеннами, хлопая ими, как крыльями, медленно буксировались к дороге. Солдатики бегали, брезент с палаток снимали, что-то еще хватали и тоже к дороге несли. Как в этой суматохе практически все из серьезного смогли к дороге отбуксировать? И РЛС, и дизели, и кухню полевую, и брезент с палаток. И все минут за пятнадцать – уму непостижимо. Но сделали ведь! Конечно, не все успели. Антенные поля побросали, настилы от палаток, каптерку старшинскую, кабели и полевку, на позиции закопанную. Но это уже мелочи (если, конечно, не вспоминать, с каким трудом это потом списывалось). А как только дотянули все это до дороги, то тут откуда не возьмись пара вертолетов нарисовались. Зависли они, а потом трубку какую-то на позицию кинули. Она в полете несколько раз вокруг своей оси обернулась, а когда о землю ударилась, то залила эту землю огнем. Интересно, а если бы вертолетчики увидели на позиции людей, то кинули бы трубку эту? Хотя, нет, не интересно. Может, и вправду такое правило про три процента было. Ведь вертолетчики тоже люди подневольные, приказом заряженные.

Когда огонь и дым от налета рассеялись, взгляду предстала совершенно пустынная картина нашей бывшей позиции. Ни антенных полей, ни настилов от палаток, ни каптерки старшинской. Голая выжженная земля. Не зря председатель поначалу опасался за свое поле. На том куске, где мы стояли, теперь точно долго ничего расти не будет. Пытался я потом на этом пятачке полевку свою закопанную найти, трубки от антенных мачт, но потом плюнул. Получается, что масштаб игрушек от должности зависит. Мы вон дымовыми шашками ограничились и стрельбой по гусям, а у кого был доступ к вертолетам – он и ими смог проиграться.

Постояли мы у дороги еще какое-то время. А потом приказ все-таки желанный пришел – восвояси собираться. Настилов же от палаток не осталось, а в кунгах все солдаты не поместились бы. Вот и пожалели нас, погорельцев.