Текст книги "Двухгодичник. Сказки про Красную армию"

Рота, подъем!

«Рота, подъем!» – именно с таких слов в мое время начинался каждый божий день солдата-срочника. Думаю, и сейчас мало что изменилось. И роты, как подразделения в Вооруженных силах, имеют место быть, да и подъем никто не отменял (не все же «солдат спит – служба идет»). Срок службы вот только сократили. Спасибо… нет, теперь не партии родной, а только одному правительству. Правда, говорят, что скоро опять могут срок службы поднять.

Два года изо дня в день «рота, подъем!» – и никак не поменяешь эту музыку дневального-будильника на другую. Меня, слава богу, чаша сия миновала. Я ж офицером служил. Только на сборах несколько недель под эти крики просыпался и с кровати на пол сигал. Кровати у нас на сборах в казарме двухъярусные были. А дальше – «сорок пять секунд, время пошло», – это на приведение своего внешнего вида к уставному, что на плакатах в любой казарме висит. Сорок пять секунд частенько спичкой горящей отмеряли. Как полностью догорит, с перехватом за сгоревший конец, то и время истекло. Не уложился, может и команда: «Рота, отбой» – последовать, а за ней опять: «Рота, подъем». И так до тех пор, пока вся рота успевать не будет за спичечное время. Я и сам, когда уже офицером отмечался, своих солдатиков так раз по восемь или девять из сапог в кровать и обратно нырять заставлял. А че? В армии же все очень просто: если не ты… то тебя… Проще не бывает.

А на сборах мы первые несколько недель вольготно так себе жили. Дневальный, может, и произносил эти магические слова: «Рота, подъем», – но так тихо, что никто даже не вздрагивал и никуда не сигал. Нас вообще считали за полугражданских прикомандированных. Ну, приехали ребятишки с института погоны получить со звездочками и просветами, так чего до них докапываться-то, они ж месяца через полтора съедут. Но и на старуху бывает проруха. Уж не знаю, кто посчитал, что нам надо все-таки «тягот и лишений» чуток хлебнуть. Может, это наши кафедральные полководцы были, а может, кто из местных куда-то ужален был. И превратили они для нас оставшиеся недели, нет, не в ад, а просто в обычные солдатские будни. Наверное, чтобы было что внукам рассказывать. Не иначе. Но все свой конец имеет. И сборы наши благополучно закончились.

Едем мы, значит, обратно в Москву из-под Львова. Едем в плацкарте, чуть ли не общим классом; кажется, кто-то из наших на третьих полках кантовался. А может, это только замещенные воспоминания? Едем себе, едем. И вот в первое гражданское для нас утро шутник один в среде нашей нарисовался. Встал он пораньше и как заорет до боли знакомое: «Рота, подъем!» А народ еще от армии совсем не отошел и сигать стал со вторых и третьих полок. Гимнастерки искать, сапоги, портянки. А как не нашли и чуток в себя пришли, то стали шутника того метелить. Но, слава богу, все без членовредительства обошлось, как для шутника, так и для тех, кто с полок верхних сигал.

Как бы мне сейчас хотелось оказаться в том вагоне! Пусть даже опять услышать: «Рота, подъем!» – и с полки сигануть бы тоже не отказался. Почему? Да потому, что впереди был только диплом, а за ним вся жизнь. И можно было совсем другую дверь открыть…

Полк тю-тю
(Начало)

На втором году моей службы решили наш полк расформировать. Разрядка там, мир, дружба, жвачка. Солдат по другим частям распихали, ну и технику аналогично утилизировать решили. Отправили меня вместе с одним из наших водителей в последнюю командировку в полк, дабы технику перегонять по соседним частям. Я никак не предполагал, что командировка эта на два месяца растянется.

Командировки тогда в армии офицеры изначально за свой счет финансировали. То есть все расходы, включая билеты и иже, платили мы из своего кармана. А потом писали отчеты в финчасть с квиточками всякими, и нам это компенсировали из казны. Обычно раза два в год. А в этой командировке мне приходилось кроме себя еще и водилу нашего содержать по большей части. В полку практически все службы уже не работали: ни столовая там, ни банно-прачечные услуги, да вообще почти ничего. А техники для перегонки много оказалось, на целых два месяца растянулось это удовольствие. А солдатику да и мне самому питаться было надо и помыться изредка, чтобы уж совсем не завшиветь. В общем, обычные тяготы и лишения воинской службы.

Сначала мы перегоняли машины, которые сами могли ехать, затем – которые могли ехать сами только частично (то едут, то нет), а уж на сладкое были оставлены машинки, которые без сцепки ехать вообще не умели. С этой сцепкой у нас одна авария приключилась, свидетелем (простите, чуть ли не пострадавшим) которой я оказался. По инструкциям сцепка должна была быть жесткой (то есть не трос). Это у нас соблюли, но вот на форму сцепки, кажется, плюнули. Знатоки потом говорили, что правильная жесткая сцепка должна быть треугольной. Одним ухом к буксиру, а двумя – к пострадавшему. Это чтобы, ежели чего, с крючка никто не соскочил. А нам досталась просто труба о двух ушках на концах. Ну, видать, других не осталось. Подцепили нас. Вроде это ЗИЛ-130 был, бортовой, и потянули. В кабине нас трое было. Это хорошо помню. Я даже старшим машины в тот раз не был. Простым пассажиром. Справа сидел, у дверцы. И вот когда мы стали с горки спускаться после моста какого-то, то буксир наш притормаживать стал, а сцепка с нашего уха и соскочила. И не только соскочила, но еще труба эта движок пробила и в кабине оказалась. Как я успел ноги до приборной панели поднять и под трубу эту загребущую не попасть – не знаю. И как вообще до этого догадался – ведь никогда в подобной ситуации не был и даже не слышал про подобное. А труба вошла аккурат туда, где ноги мои ранее находились. Хорошо все, что хорошо кончается: в результате аварии пострадала только машина.

Вообще таких инцидентов в той командировке немало случалось. Боюсь, что все и не упомню. Вспоминается, как в одну перегонку начальник колонны из-за многочисленных остановок разрешил исправным машинам передвигаться самостоятельно, не ожидая отставших. Правильное решение, а то мы один раз от Коростеня до Ровно двенадцать часов ехали. А там расстояние всего-то двести километров. Задачка для школьников: какова была наша средняя скорость? Ну так вот, едем мы, значит, одни на ГАЗ-66 без кузова. Одно шасси. Солдатик вто-пил педаль газа чуть ли не до упора. Ветер свистит. Красота. И тут черт меня дернул спросить его: «А тормоза-то у тебя есть?» «А как же, товарищ лейтенант», – радостно отозвался водитель и тут же решил их продемонстрировать, наверное, также втапливая соответствующую педаль в пол. Машина от таких экспериментов взбунтовалась, совершив почти что полицейский разворот, чуть ли не на сто восемьдесят градусов по отношению к первоначальному направлению движения. Знатоки потом объяснили, что это произошло потому, что у машины зад был очень легкий. И хорошо, что поблизости, ни спереди, ни сзади, никого не было. Когда мы полностью остановились, постояли, ошарашенные, секунд несколько, я только и смог выдать: «Ты это, того, поосторожней в следующий раз давай».

Полк тю-тю
(Продолжение и окончание)

Была еще и познавательная часть в этой командировке. Это кроме знакомств с достопримечательностями разных уголков вильной Украины. Так, например, я узнал, что в военном КрАЗе четыре педали. Лишняя – дополнительный горный тормоз. И даже видел, как мой водитель упорно ее давил на очень крутых поворотах. Это вообще песня еще та была. В один из перегонов нам достался КрАЗ с не вполне нормально работающими рулевыми тягами. Заранее извиняюсь за терминологию. Сам не автомобилист, да и более чем двадцать лет минуло. На поворотах с острыми углами наш грузовик разворачивался блинчиком. Тыр-пыр. Тыр – туда, пыр – обратно, и так по нескольку раз. При этом мой водитель высаживал меня, сам открывал дверцу кабины и выполнял свои замысловатые маневры. Ну прямо как на Дороге жизни в Ленинградскую блокаду. А я шел рядом с машиной и видел, как сапог водилы периодически давил эту меленькую педальку, расположенную поодаль от основных. КрАЗ-то был с ведущим передком, и пол кабины находился прямо на уровне моих глаз или даже выше. Наверное, после этих телодвижений я и поинтересовался, что это за секретная педалька. Не знаю уж, помогала ли она на таких маневрах, но мы тогда кое-как доехали до места назначения.

Помимо техники в этой командировке шло еще и знакомство с людьми. Одним из таких знакомцев стал старлей Шурик (фамилию его помню, но не скажу). С ним вообще нельзя было не познакомится, бо он сам со всеми перезнакомился. Заводной был донельзя. Но о нем чуть попозже. Тут про него вспомнилось только потому, что я как-то заметил, что он берет с собой в кабину открытую трехлитровую банку с водой. Зачем? Непонятно. Пить из нее неудобно. Я спросил. Шурик тогда отшутился, что ежели я с его водилой когда-нибудь старшим машины поеду, то сам тогда все и пойму. Я уже и забыл про сей эпизод, но в один из перегонов мне Шуриков автонаездник все-таки достался. Опять вместе с КрАЗом. Поначалу все шло хорошо. Но вот в одном из довольно медленных поворотов (ну прямо формула I) мы начинаем сносить бордюрные ограждающие столбики. Мой толчок в бок водителю, КрАЗ и его низкая скорость не дали случиться непоправимому. Остановились. Водитель сидел с открытыми глазами, но, оказывается, спал. Вот тогда он мне и выдал: «Товарищ лейтенант, а вы берите в следующий раз банку с водой. Как увидите, что я не моргаю, – вы мне в лицо водой-то и плесните. Старший лейтенант такой-то так всегда и делал». Хорошая инструкция, нечего сказать. Хотя понять всех можно. Лето, жара, длительная командировка, спим хрен знает где, и так далее, и тому подобное.

Чтобы уж совсем закончить автомобильную тему, напоследок тисну еще одну картинку. Кажется, в последний перегон достался мне с моим водителем ЗИЛ-157, который очень хреново заводился и частенько глох на холостых оборотах. Но зато, если уж поехал, то почти не глох. Да и аккумулятор на нем плохонький был, или это мы его уже сами посадили. В общем, готовимся к выезду. Еле-еле завели с ручки колун наш. Поехали в колонне к КПП полка и перед ним встали. Потому что с другой стороны ворот кортеж «Волг» колонну заблокировал. Какой-то генерал решил лично проинспектировать процесс расформирования полка. Колонна встала, и наш колун (ЗИЛ-15 7) заглох. Мы с водилой поочередно пытаемся с ручки его завести (занятие то еще, тридцать потов сойдет). И побыстрее хочется, мы же колонну держим. Да и генерал с другой стороны, пока мы с места не сдвинемся, въехать не сможет. Но когда быстрее хочется, то получается обычно наоборот. Крутим мы, крутим ручку эту по очереди с водилой, и все без толку. Генерал, наверное, вспомнив, что пешком тоже можно передвигаться, решил вдоль колонны прогуляться. Окинуть отеческим, так сказать, взором скопище автоинвалидов. Когда он до нас дошествовал, то я, скорее всего, к нему, простите, попой находился, ручку заводную крутил. «Товарищ лейтенант», – окликнул меня генерал. Я бросил свое неблагодарное занятие и попытался принять положение «смирно». «А почему у вас солдат расстегнут?» – продолжил генерал. Я обернулся на кабину, в которой сидел мой водила с расстегнутым подворотничком. «А попробовал бы генерал сам ручку эту у колуна покрутить, как бы он тогда выглядел?» – промелькнула в моей голове такая мыслишка. Но сказал я совсем другое. Можно сказать, что Остапа понесло. Тяготы и лишения той командировки, наверное, накопились. И я выдал: «Товарищ генерал, а вы не хотите спросить, накормлен ли мой солдат? Когда он последний раз мылся в бане? Когда последний раз спал на чистом белье?» Генерал опешил. Оглянулся на свою подбежавшую свиту. Те начали ему чего-то нашептывать. Может, что я двухгодичник, может, еще что-то. Постояв какое-то время, генерал двинулся дальше, не сказав мне больше ни слова. Обошлось. А ведь мог и на губу упрятать. Коли уж и майоров сажали. Дальше колун наш как-то все-таки завелся, и мы навсегда покинули родной полк и Коростень.

Ну а теперь и про Шурика, старлей который, можно. Он производил впечатление выпущенного на свободу птенца. Упитанного такого птенчика, невысокого и кругленького. Все события вызывали в нем радость. Он, может, и сам в командировку эту напросился, чтобы от жены оторваться. Приезжая в каждый новый город, он говорил мне: «Женя, ну вот здесь-то мы уж точно бабу снимем». Я не возражал, но и не выражал явной радости. Все это чем-то напоминало старый анекдот про молодого и опытного котов, где заключительной фразой было: «Ну ладно, еще с полчасика поб… – и домой». Разумеется, в качестве опытного кота выступал Шурик. Но вот незадача. Везде у него случались какие-то обломы. То солистка филармонии с гастролей раньше оговоренного с Шуриком времени уехала, то какая-то фря просто не пришла на встречу, то еще что-то. Запомнился случай в Ровно, куда мы двенадцать часов ехали. Добрались уже поздним вечером. Определили нас на ночлег в офицерский клуб. Я тогда в первый (и, надеюсь, в последний) раз на бильярдном столе ночевал.

Неугомонный Шурик и тут решил не изменять своим принципам. Выдав в очередной раз свою дежурную фразу и дополнив ее тем, что он знает здесь отличную кафешку, Шурик начал собирать команду молодых котов. Кроме меня отбрехаться не смог еще один двухгодичник из медицинской службы. Запомнился его внешний вид: сутулый, длинный и худой (хотя меня тогда толстым тоже нельзя было назвать). Привел, значит, нас Шурик в это свое кафе. Сели, заказали. Медик был достаточно индифферентен, то есть не шибко проявлял интерес к происходящему. Вяло пожевывал то, что принес нам официант. Шурик же, напротив, хлестал энергией через край. В кафе кроме нас гуляла еще одна шумная компания поляков-челночников, человек пять. Их тогда на Украине очень не любили за скупку всего и вся. В этой компании выделялась высокая заводная девица далеко уже не первой свежести. Но на безрыбье, как известно, и рак – щука. Посему Шурик вился вокруг этой девицы, как плющ вокруг дуба. Зрелище было уморительное, особенно когда дело дошло до танцев. Невысокий кругленький Шурик в офицерской форме, с головой на уровне бюста полячки, но упорно к ней прижимающийся.

Однако время было позднее, да к тому же советское, а значит, кафешки и рестораны всю ночь работать не собирались. Нам об этом дипломатично (или почти дипломатично) намекнули местные официанты. Поляки уже собираться стали, а Шурик не унимался. Он наверняка решил уйти с этого мероприятия с польской красавицей. Кто-то из ее окружения попытался Шурику что-то объяснить. Шурик же ему в ответ: «А ты це кто?» Тот сказал, что он муж понравившейся Шурику девицы, и вернул Шурику его же фразу: «А ты це кто?» Тут бы Шурику и успокоиться, но он выдал: «А я – це е… рь». Подкрепляя свои слова хуком в голову мнимого (а может и настоящего) мужа. Дальше весьма предсказуемое продолжение – драка. От нас трое. Я поначалу думал, что медик наш сплохует. И оказался неправ. Мой коллега по несчастью грудью своей впалой встал на защиту чести офицерского мундира. С другой стороны в бой поначалу вступила как минимум великолепная четверка польского легиона. Потом на их сторону подтянулись и местные официанты. Я так думаю, что их на это сподвигло отнюдь не то, что мы еще не расплатились за трапезу, а подлое бендеровское естество. Получается, что польские шляхтичи им оказались во сто крат милее офицеров своей великой Родины. Ничего удивительного, ведь Ровенщина, Тернопольщина и Львовщина – известные на тот (да и, наверное, на этот) момент рассадники оуновской и иже с ними зараз.

Силы были неравны. Настоящий кадровый офицер только один и два полунастоящих, а противостояла нам объединенная армия. Надо было отходить. Хорошо, что окна в той кафешке были от пола до потолка. Шурик, как истый полководец, сие заприметил, а затем и воспользовался. Полет пары стульев, звон осыпающихся стекол – и дорога к свободе открыта. Мы благополучно ретировались и без дальнейших приключений добрались до нашего временного пристанища – офицерского клуба. Никто нас не преследовал. Лишь немного жалко было Шурика: и в Ровно с бабами для него облом вышел.

Мое последнее 23 февраля в Советской армии

Надеюсь, все-таки последнее. Даже с учетом, что и армии такой да и государства самого уже нет. Все равно очень бы не хотелось, пусть даже и партизаном, праздновать этот гендерный праздник в чисто гендерном окружении. Да и здоровье уже не то, столько мне сейчас совершенно точно не выпить.

В том мохнатом теперича тысяча девятьсот девяностом году 23 февраля был хотя и праздничным, но еще рабочим днем. Для военных, правда, были исключения. Не знаю, как во всех остальных родах войск, а в нашей отдельной роте ПВО все офицеры и прапорщики, не задействованные в этот день в нарядах, отпускались восвояси.

Ну и что делать бравым защитникам Отечества в их профессиональный праздник?

Именно – отмечать. Отметили. Наверное, в хате у Игоря, что в пятнадцати метрах за оградой части. Потому что к центру нашего п. г. т. мы подошли уже шибко нетрезвые. Дед мой, Ульяныч, хотел еще от Вечного огня прикурить, спичек все никак найти не мог. Хорошо, другие наши военноотмечающие не дали свершиться святотатству. Тут же в центре мы все и расстались, но мой праздник на этом не закончился.

В тот день в местном книжном ожидались новые поступления русскоязычной литературы. Я в этом книжном вообще был, наверное, самым частым гостем и покупателем. По две, а то и три посылки с печатным словом ежемесячно на свою малую родину родителям отправлял. Вот и в тот день направил я свои не очень хорошо слушающиеся стопы в сторону книжного. К светочу знаний, так сказать. Купил томов несколько – и до хаты, такой же нетрезвой походкой. По дороге книги у меня периодически выскальзывали, я возвращался, подбирал их и опять к заветной цели – до дому, до хаты. А в тот год к концу февраля весна уже наступать стала, и на улицах грязюка черноземная разверзлась. Книжки, которые падали, в ней все замарались. Те, что в коленкоровых или глянцевых переплетах были – еще ничего, оттерлись потом, а вот одну, точно помню по названию, «Последний Лель», про поэтов есенинского окружения, так ее переплет из холста был. Вот она до сих пор в родительском книжном шкафу пылится с разводами грязевыми по обложке. Но ведь донес. Не бросил, как командир рацию. А вот чайник до плиты я в тот праздник донести уже не смог. Двадцать четвертого февраля я обнаружил себя полусидящим на кровати, в сапогах и галифе, в расстегнутой гимнастерке, с галстуком, зацепленным за погон. Одна из моих рук сжимала ручку чайника, стоящего на той же кровати, а вторая рука, скорее всего, безвольно свисала вдоль тела. Последним штрихом к этой не шибко привлекательной картине был погасший бычок «Подиля» (сигарет без фильтра), прилипший к моей нижней губе. Спасибо тебе, боже, за то что бережешь пьяниц. Двадцать четвертого февраля девяностого года была суббота (сейчас проверил), значит, на службу идти было не надо. Два выходных дня смогли привести меня в чувство к началу новой боевой недели. Так и закончился мой второй и последний военно-профессиональный праздник. И до дембеля мне оставалось чуть больше двух месяцев.

Отворотное письмо

В какой-то из моих приездов в полк познакомился я там с девчонкой одной, вольнонаемной, вроде так эта категория называлась. В полку их хватало. Ходили они, как и мы, в форме и на должностях не слишком уж ответственных числились: ну там телефонистки, считывающие, планшетистки. Да здесь это не суть важно. Как познакомились – честно не помню. Вроде бы даже не с моей подачи. Наверное, все банально началось. «А ты, лейтенант, откуда? Что-то я тебя раньше не видела». И дальше хиханьки да хаханьки. «Я с Ярмолинец», – отвечаю. «А-а-а. А родом откуда?» «Из-под Москвы». «А-а-а», – идет повтор. Значит, встречаться часто вряд ли получится. Полк-то в Коростене, а рота моя в Ярмолинцах. Километров с триста будет. Не находишься, как в кинофильме «Алешкина любовь». Наверное, поэтому от девушки следует предложение переписываться. Мы обмениваемся адресами и расстаемся.

Вернувшись в роту, через какое-то время получил я от подружки той первое письмо. Ответил. Потом еще получил. В общей сложности мы, наверное, письмами тремя обменялись, почти как Курбский с Грозным. Помню, что переписка была довольно бесхитростная, и, скорее всего, заглохла бы в ближайшее время без подпитки живым общением такие почтовые сношения достаточно быстро сходят на нет. Но вышло все не совсем так.

Получаю я очередное письмо из Коростеня, вот только отправитель мне оказался неизвестен. Открываю. Читаю и начинаю тихо офигевать. Сейчас, конечно, не воспроизведу то письмо дословно, но суть постараюсь передать. Было это письмо написано как-то так.

«Здравствуй, Женя.

Ты меня не знаешь. Я подруга < здесь шло имя девушки из Коростеня, с которой я переписывался (честно его не помню, а вовсе не девичью честь берегу) >. Меня зовут < здесь тоже шло имя, которого я опять же не помню. Пусть тогда дальше ту, с которой я ранее переписывался, будем звать Леной, а подругу ее – Аней>. И хотя Лена моя лучшая подруга, я решила тебе написать. Лена, когда получает твои письма, то всегда их нам, своим подругам, вслух читает. Смеется над тобой, говорит, что ты в нее влюбился, а она будет вертеть тобой как захочет. Захочет – оженит тебя на себе. Захочет – нет. Захочет – поедет с тобой в Москву, как ты службу окончишь. Захочет – здесь тебя оставит. Все в ее воле. А ты дурачок полный, что она скажет, то ты и делать будешь.

И хотя Лена моя лучшая подруга, я должна тебе рассказать, что девушка она плохая. Она кроме тебя встречается еще с несколькими парнями и с некоторыми даже живет по-взрослому, ну ты понимаешь. Ты с ней не переписывайся, она очень плохая девушка. А если хочешь, то переписывайся со мной. Мой адрес: ххххх хххх ххх.

Жду ответа, как соловей лета.

Извени за ашипки.

Аня».

Вот бы действительно найти это письмо. Я же любил всякие бумажки ненужные сохранять. Сентиментальный, наверное? Может, у родителей где-нибудь и сохранилось? Вот было бы классно оригинал перечитать!

Помню, что меня в письме том поразило огромное количество грамматических ошибок, буквально по нескольку чуть ли не в каждом слове. Сам я тоже не шибко грамотный (в МГу на сочинении два очка получил), но все-таки не до такой же степени, у меня обычно с запятыми проблема.

Кроме грамматики, вообще само письмо сильно удивило. Где в нем правда, где ложь? Я этого до сих пор не знаю и вряд ли уже когда узнаю. Проклятая черная неизвестность. Впрочем, надо заметить, одного результата письмо то все-таки достигло: я перестал переписываться с Леной да и Ане не ответил.