Текст книги "Радиация сердца"

– Врёшь, да? Ну, Катенька! Так бы и поддался он, её любимый, если бы мужиком был! Я бы нипочем не поддался, я знаешь как хорошо плаваю.

– Это легенда такая. Она залюбила, зацеловала милого на берегу и опоила зельем, а когда он забылся в приятных снах, она перенесла его на плот и рядом положила камень. Потом уплыла на середину озера, на самую глубину, и… столкнула милого в воду. А когда он скрылся под водой, она и себе камень привязала, и… за ним.

– Дура, что ли. За что она его? Как это, любила и утопила. Это что за любовь такая?

– За измену, сладенький мой, за измену. Ну что, и мы поплыли?

– Куда?

– Туда, родненький, на тёмную середину. у, Только дай зацелую тебя, залюблю аж до!.. Кимушка, милый, отвернись, будь человеком!

Она повалила родненького, раздела и он принял ласки любящей женщины до полного изнеможения. Бедный тарантас, сделанный еще при царском режиме, одушевись на момент, вспомнил бы с доброй грустью пройденные за жизнь дорожные российские ухабы.

Ваня долго лежал с закрытыми глазами и даже задремал, но слышал, как ворочалась и вставала Катя. Потом она что-то сказала Киму, тарантас тронулся, заплескалась вода под копытами, и снова стало тихо. Ваня почувствовал тепло у лица и открыл глаза. Катя низко склонилась, и он в который раз увидел широко открытые красивые глаза, в которых поместилось бы целое озеро! Оно заполнило всё пространство над ним, ещё немного и… хоть, ныряй. Он резко сел.

– Ты чего это, Кать? – он увидел в её руке револьвер, побледнел и оглянулся по сторонам.

– Ты чего, Кать? – переспросил, переводя глаза с темной середины озера на её лицо, потом на оружие.

– Люблю я тебя сильно, ромашка моя. Ты готов умереть со мной?

Неожиданно Ваня увидел, как от камышей в их сторону тянется, скручиваясь жгутом, полоска тумана, а вода, по ходу словно вскипает. Показалось, что струя воздуха плеснула в лицо, как вода, освежила сознание, и он вспомнил, что такое с ним и раньше случалось, в детстве, и это всегда хорошо кончалось.

– За что умереть, Кать?

– От безысходности, родной. Я тебя толкаю на это. Я, гадина! Но в нашей ситуации, ты, Ванечка, без меня всё равно пропадешь. Я всё продумала, кажется, но… в нашей стране, с нашим прошлым – у нас нет будущего. Плота здесь нет, а лодка стоит в камышах, сети мужики ставят. Сейчас мы отплывем на середину, в тёмное место. Люди и про нас с тобой, может быть, красивую легенду придумают.

Она застонала с надрывом, закрыла глаза и по её щекам покатились крупные слёзы. Ваня растерянно, но почему-то равнодушно смотрел, как падают на его руку горячие капли. Он осторожно отодвинул руку и еще раз кинул взгляд на полоску тумана, что тянулась от камышей, и в какое-то мгновение показалось, что появилась белая рука, взмахнула и… растаяла. В это самое мгновение Ваня почувствовал легкость, словно он вдохнул не свежий утренний воздух, а необычный глоток решимости.

Все таки, не зря он проходил в десятом классе обязательную для школьников военную подготовку. Он увидел, как Катя закрыла глаза, как подрагивают губы и рука с чёрным револьвером. Он спокойно взял её руку, отвёл в сторону, потом осторожно разжал побелевшие пальцы, направил револьвер в сторону и нажал курок. В утренней тишине выстрел прогремел неожиданно громко. Вокруг… с берега, из камышей, даже из под тарантаса с криком взлетели сотни птиц, озеро как всполошилось, ахнуло, по воде раскатистым, удаляющимся в глубину медленно затухающим эхом прошел странный гул. Природа ещё жила в состоянии утреннего очарования и такой грохот!.. Ким дёрнулся, захрапел. Катя смотрела ничего не видящими глазами в глубину тёмных вод, а слёзы текли и текли. Руки её безвольно лежали на груди, очень бледное лицо было похоже на лицо очень обиженного ребенка.

– Ты думал, я шучу? Нет, милый… Я люблю. Ты ещё не знаешь, как может любить женщина.

– Ты где взяла револьвер?

– Остался от папы. Его расстреляли в 43-м году по делу Чижевского. Папа был военный ученый.

– А кто этот, Чижевский?

– О..о, это был очень… очень крупный учёный. Он занимался магнитным полем земли, солнечной радиацией, ионизацией, ну и что-то такое. Папа мне рассказывал, что было можно. Чижевский, однажды на лекции, сказал студентам, а может быть пошутил, что октябрьскую революцию не большевики совершили, а солнечные магнитные бури, которые не в ту сторону кое кому развернули мозги. Вот за это его арестовали. Если не расстреляли – может быть реабилитировали, а может до сих пор сидит.

– Здрассы. те, его посадили, а отца расстреляли, как-то не очень понятно.

– Я же говорю, Чижевский только пошутил, а папа его слова повторил своим ученикам серьёзно, и кто-то его выдал.

Его не то чтобы расстреляли. Так случилось, что он погиб при аресте.

– Ого, чья ты дочка! Кто бы мог подумать. А на работе, в партии, значит, никто не знал?

– Да, милый. А в этих диких местах мы с мамой скрылись с помощью надежных друзей. Потом мама умерла. Ты прости меня, Ванечка, затмение какое-то. Веришь, что я люблю тебя больше жизни. Веришь? Ну скажи – я сама застрелюсь, но ты не сможешь без меня жить… Или сможешь?

Он посмотрел ей в глаза, склонился, нос к носу, и покачал головой.

– Не знаю. Лизхен тоже говорила так, только она убивать меня никогда не хотела.

– Ах, да… эта немка, которая сестрой была. Ты с ней спал?

– Нет. Мы только летали. Но… хотели, когда я подрасту, ждать оставалось три месяца.

– Значит, ты любил её… любил, да? Поехали дальше, мы и так много времени потеряли. Кимушка, трогай вперед, в Заозерье. Револьвер отдай, Ванечка, я не буду больше. Всё-таки, папина память и защита.

Он взял аккуратно револьвер за ствол и, глядя ей в глаза, медленно протянул.

– Бери, Катенька. Наверное, я тоже люблю тебя очень. Их либе дих.

– И не разлюбишь?

– Да нет. Чтобы открылись все тайны, я должен с любовью жить. Мне надо много любви.

– А я для тебя не тайна?

– Любовь – это тайна вообще, а не в частности, не просто отдельные ты и я.

– Ошибаешься, родной. Любовь и тайна – это не нор-маль-но! Это частное дело двоих и между ними не должно быть тайн. Нельзя любить всех. Ты зрелый не по годам, Ванечка, когда-то, где-то, кто-то очень здорово напутал, задумывая тебя, такую чудную, мою ромашку. Я чувствую это душой. У тебя есть новые стихи для меня.

Ваня задумался, глянул в темную, загадочную глубину воды и лёг на спину, положив голову Кате на колени.

– Я недавно, сочинил. Ты еще не слышала.

 
Движением, вздохом каждым,
взглядом, иссохшим от жажды,
позволь утонуть, однажды,
 в море твоих волос.
Крикнет ворон в овраге,
перо припадет к бумаге,
губы коснутся влаги
печальных, прощальных слёз.
 

– Надеюсь, ты их мне посвятил, да? Ванечка, было бы большим свинством, если бы ты, сочиняя такие строки, думал о другой девочке, или девочках?

– Ну что ты такое говоришь, Катенька, всё, что у меня сегодня есть – это ты. Только ты.

– Зови меня всегда, Катенькой.

– Хорошо, Катенька. Всегда-всегда.

– Обними и поцелуй меня, тогда я буду знать, что мой любимый простил свою Катеньку.

Он обнял её, поцеловал, а она прижалась к нему с такой силой, словно хотела слиться в единое тело.

– Я же сказал тебе, что у меня вообще кроме тебя никого нет.

– Я это тоже понимаю, но… по-другому. А вот ты, Ванечка, моё состояние не осознаёшь, потому что ты, по сути своей, ещё ребёнок.

– Ага, ты так, Катенька, как шквориться, так я мужик, а как… Ой, прости, ты не любишь таких слов. Ну да, ты же дочь большого ученого, и может быть даже из дворян?

– Может быть, Ванечка. Это очень даже может быть. Шер ту ле гранд футур.

– Не понял. Что ли – фанцузский? Ого!

– Французский, и ты всё понял? У тебя очень большое будущее и поэтому, мой мальчик… их верде МИХ МИТ деинер ерциехунд вешёфтиген… Пожалуй.

– Ого! Ты и немецкий знаешь? И займёшься моим воспитанием? Здорово! А то всё сам и сам.

– Значит, ты не против?

– Да. а, лихо! Она и французский знает и… А у меня смутно осталось в башке. Я слышал, с детства, что мы, Ромашкины, тоже все какие-то другие. Знаю только одно, что я должен ждать когда вырасту и возмужаю, и подойдёт срок, и мне откроется какая-то семейная тайна. Вроде бы, как бы, я мужчиной, или мужиком должен стать. А я что, разве не мужик?

– Мужик и мужчина, разные вещи, Ванечка. У них только физическое сходство.

Отдохнувший, попивший свежей озерной воды, пощипавший сочной прибрежной травы, Ким заметно повеселел и с настроением катил тарантас. Изредка склонял голову и косил блестящим выпуклым глазом, словно подглядывал, как там, эти неуёмные, что от них ещё ожидать. На своём веку он многое повидал, было и поржать над чем, и погрустить, а с этими он пока еще не разобрался, потому и косился. Ким понял одно, седокам почему-то до слёз тяжело и грустно, и чтобы разрядить обстановку, вспомнил былую прыть: собрал силы и… рванул молодецкой рысью, громко попёрдывая. Шутка явно удалась, грустная парочка рассмеялась и расслабилась, даже солнышко засветило веселей.

Дорога пошла в гору, начинался сосновый лес, а еще за каждым поворотом появлялись разноцветные скалы с таинственными и необычайно сказочными формами.

Одновременно восторг и тревога наполняли тело. Природа настолько была красивой, что тревога и страхи быстро забылись. Катя несколько раз прыгала с тарантаса и стаскивала за руку Ваню. Они убегали вперед, влезали на зеленые мшистые валуны, прыгали с них, падали, целовались, потом бежали навстречу Киму. А он им поощрительно фыркал, еще бы, пустой тарантас везти куда легче. В такие редкие минуты Ким вспоминал другое время, хорошее, жеребячье. Между прочим, у лошадей очень хорошая память.

…Это было время, когда природа и люди ещё жили дружно, в согласии, когда можно было в лесу встретить незнакомого человека и не боясь, сесть на пенёк или поваленное дерево, упасть на мягкий мох и поговорить о насущном. Разжечь костерок у родника, поделиться едой и разойтись с миром, каждый в свою сторону. Это на войне страх становился неотъемлемой частью днём и ночью, на отдыхе и в пути, при каждой новой встрече и беседе. А здесь… в этих чистых, кое где и совсем девственных от сотворения местах, после опустошительной войны далеко – далеко, за многие тысячи километров, никто никого особенно не боялся, люди чаще всего объединялись для того, чтобы понять или помочь кому-то в сложной ситуации. Опасались только людей в форме, от которых можно было ждать неприятностей и днем, и ночью. Но такие люди на дороге попадались редко, тем более на лесной, чаще они просто приходили домой с ордером.

Киму дорогу перебегали только зайцы и лисы, ёж вперевалочку, важный лось вышел, остановился, опустив огромные рога и скосив набок глаза, словно приценялся, фыркнул и важно ушёл. С опушки, что начиналась почти от дороги, с шумом взлетела стайка красавцев – косачей, а рябчики по бокам, вообще, как воробьи порхали. Кимушка в каждом случае довольно фыркал, видно было, ему поездка начинала нравиться.

Впереди послышался резкий звук двигателя на подъёме, Катя приподнялась, прислушалась, а мерин очень даже недовольно фыркнул, даже остановился и покосился – мол, ехать, или как?

– Стой, Кимушка, стой. Ванечка, трактор, что ли? Звук, откуда?

– Вроде… оттуда, – показал вперед на дорогу.

– И свернуть некуда, валуны и заросли. Помню, впереди был съезд на поляну. Развернуться бы успеть, а, Кимушка, попробуем?

Она резко подала вправо так, что колёса задели большой валун на обочине, тарантас даже перекосило, в это же время из-за поворота показалась странная, лягушачьего цвета, неизвестная машина, из которой посигналили и остановились метрах в пяти. Водитель в солдатской форме остался за рулем и с интересом смотрел через стекло, а пассажир упруго спрыгнул на дорогу. Это был майор НКВД, со свежей ссадиной на лбу. Из открытой кобуры торчала рукоять пистолета. Взгляд у военного был тяжелый, цепкий, как у волка, который осматривает добычу и в любую секунду готов к броску.

Слегка качающейся, пружинистой походкой он прошелся, изучая встречных, сначала с одной, потом с другой стороны, обошел тарантас и хлопнул легонько Кима по крупу.

– Кто такие… откуда? – он мельком взглянул на Ваню и остановил взгляд на Кате.

– Из райцентра, по заданию отдела народного образования, едем в Озерное, – Катя порылась в сумке и достала бумагу. – Вот, предписание.

– Ух ты… машина, никогда не видел такой! Как называется, товарищ майор?

Майор мельком глянул на Ваню.

– Студебеккер, американская, по ленд-лизу. А ты кто такой?

– Племянник мой, прокатиться захотел, чтобы мне не страшно одной было, – Катя опередила ответ.

Ваня увидел, как резко стало бледнеть её лицо и дёрнулись губы, словно она хотела что-то спросить и резко осеклась. Майор прочитал, свернул и протянул бумагу, но, вдруг… мгновенно отдернул руку, снова начал читать, и бросать взгляды на Катю. Ваня ничего не понимал, но видел, что она не сводит глаз с майора. Катя провела ладонью по лбу и… вниз по щеке, как будто вытирала пот или сбрасывала пелену с глаз. И майор слегка побледнел, один глаз нервно задергался, рот растянулся в кривой улыбке.

– Во. от где довелось встретиться. Есть правда на земле. Или боженька, а?

Водитель спрыгнул из кабины на землю, стал приседать, разминаясь, с интересом слушал разговор.

– Извините, вы о чём? Я не знаю вас.

– Узнала, сучка. Вижу, что узнала, чуть было тебя не отпустил. Как же, столько лет прошло. Да…а, я, как видишь, всю вашу семейку в лицо запомнил, а как же… из-за вас меня чуть не расстреляли. А ты почти не изменилась, такая же беленькая и гладенькая, не берут тебя годы. Это скоко их прошло, Катенька? Видишь, я даже помню, как тебя мама звала, как её… Маргарита Сергеевна, и папа твой, враг народа, и ты, враг народа. Видишь, как я всё запомнил, Катенька. А скоко же это лет прошло, когда меня, настоящего коммуниста, чуть из-за вас не расстреляли? Когда я на допросе кровью ссал, когда меня, мои же!., товарищи, били, а? Ну да, ты не знаешь… забыла.

– Нет, не забыла, как вы на моих глазах убили папу. По минутам помню.

– Убил, гад буду! Убил, вот этой самой рукой. И не дрогнула! А мамаша твоя в обморок упала, тогда, а ты под стол залезла. Так скоко лет прошло, а? У меня рука точнее оказалась, а папашка твой только ранил меня, а вы подумали, он убил меня, и всё шито-крыто? Суки вы суки… не всё вышло по-вашему, по дворянскому. Так скоко лет прошло, Катенька, сучка ты образованная? Считай по годам: 43-й, 44-й… и так до сегодняшнего дня. Так скоко прошло с той поры, когда меня, мои же органы, почти к стенке поставили? Скоко! – рявкнул майор.

Когда Катя успела достать револьвер из сумки, Ваня не видел. Он продолжал сидеть на тарантасе, плохо соображая что происходит, смотрел на майора. Потом увидел, как у того, буквально, вылезли глаза из орбит, перекосилось лицо, а Ваню словно оглушили двумя ударами по голове. Он пригнулся, а когда чуть приподнял голову, то увидел, как майор корчится у колеса тарантаса и гимнастёрка на его груди быстро пропитывается кровью, а ещё струйка крови стекала из дырки между глаз и заливала лицо. Катя стояла с вытянутой рукой, сжимая револьвер. Они не заметили, как водитель молча юркнул в кабину, мотор взревел и студебеккер рванул с места, проехал по ногам майора и скрылся за поворотом, откуда тут же донесся грохот, как от взрыва или сильного удара.

Ваня быстро пришел в себя, потому что толком не успел даже испугаться. Не слезая с тарантаса, он осторожно повернул застывшую в боевой позе Катю, и разжимая каждый палец отдельно, второй раз за день обезоружил её и положил револьвер себе за пазуху.

– Это кто, Кать?

– Я всю жизнь мечтала найти этого гада. Это он убил папу и маму. Я отомстила!.. – почти прокричала она, неожиданно.

Катя быстро пришла в себя и некоторое время смотрела на убитого майора. Ваня чувствовал дрожь по всему телу или озноб, он начинал понимать, что произошло очень страшное, и смотрел с удивлением на Катю, но она вела себя так, словно произошло не из ряда вон что, а обычное дело.

– Говорят – собаке собачья смерть. Я согласна, этому не позавидует самая паршивая гиена. Грохот, какой-то был, надо посмотреть. Похоже, его машина разбилась.

– Кать… ты… так запросто. Меня колотит, как в лихорадке, честно. Надо смываться.

– Я ждала этого долго, может, всю жизнь. Всё, Ванечка, успокойся. Мы уедем отсюда навсегда и ты забудешь. Ты постараешься забыть. Обещай. Это был мой враг и я искала его!

– И куда его?

– Давай за камень перебросим.

Катя решительно взяла майора за раздавленные ноги и подняла. Ваня стоял в растерянности, он всё ещё не пришел в себя.

– Будь мужчиной, мой мальчик, самый родной, самый единственный. Бери его за руки.

Превозмогая отвращение и подкатившую рвоту к горлу, он взялся за мёртвые, но ещё теплые руки и они перетащили грузное тело за валун. Там Ваню и вырвало. Катя вытерла ему лицо и поцеловала в губы. Молча запрыгнули в тарантас и с большим трудом развернулись на узкой дороге. За крутым поворотом был склон, там водитель не справился с управлением. Следы на камнях показывали, что машина ударилась в валун и через него начала кувыркаться под откос. Когда они подходили к лежащему на боку разбитому студебеккеру, дверь сверху неожиданно, со скрежетом отвалилась, и оттуда показалось окровавленное лицо водителя с винтовкой в руках. Он что-то мычал и дёргал затвор, потом выстрелил. Пуля ударила рядом в камень, водитель снова передернул затвор. Катя упала за валун, а Ваня достал револьвер и пошел в полный рост. Следующая пуля чиркнула по бедру, не столько поранила, как обожгла. Метров с пяти Ваня выстрелил и подошел к водителю. Он раскинулся на траве, не залитый кровью один глаз смотрел безразлично, куда-то в сторону. Ваню снова вырвало, он сел на камень и услышал крик, это бежала Катя. Они обнялись.

– Ванечка, родной, ты настоящий мужчина! У них бы не дрогнула рука, просто нам сегодня повезло. Мы везучие с тобой, мой мальчик. И так будет всегда!

Его шатало, он не знал куда деть револьвер, совал его то в карман, то за пазуху.

– Кать, я убил… Катенька, я человека убил!

– Ты защищался, родненький. Ты!., за-щи-щал-ся! Ты, ранен?

Пуля пробила штанину и сняла кожу с бедра, Ваня даже не почувствовал, он не ощущал себя. Катя приподняла штанину, села и поцеловала у раны.

– Слава богу, родной мой, так себе, не рана, а пустяшная царапина. Но для тебя это первая в жизни настоящая боевая рана!.. – она была взволнована и суетилась. – У меня в сумке бинт. Я всегда в такие поездки беру, мало ли, укололся, поцарапался, упал. Пойдем, миленький. Жаль, сердце нельзя перевязать. Саднит. Осуществилась мечта, отомстила за папу и за маму, за себя… а может и за тебя. А сердце саднит.

Она крепко взяла его за руку и направилась к дороге. Ваня оглянулся… из под машины шел дым. Потрясение для них было так велико, что моментами казалось, они не осознают, что надо делать. Пройдя с десяток метров, он споткнулся и неловко упал. Вместо того чтобы помочь встать, Катя села рядом и с каким-то бешенством стала целовать Ване руки, ноги, лицо… сорвала рубашку и штаны, сбросила с себя кофточку и юбку. Она рычала, визжала, и крупные слёзы лились из её диких глаз. Это был не половой инстинкт, не азарт, это было безумие, и на какое-то мгновение Ваня поддался. Тела их переплелись и клубком, с визгом, катались по траве, а в нескольких метрах на дороге ржал и косил выпуклым черным глазом испуганный Ким. Он пытался подойти ближе, но колесо тарантаса упиралось в большой камень.

Ваня вскрикнул от боли, с трудом выпутался из жаркого страстного комка, Катя сильно укусила его за грудь, до крови. Некоторое время они тяжело дышали, сидели напротив друг друга и тупо смотрели в небо. Потом она всхлипнула и повалилась на бок. Не сразу он понял, что Катя потеряла сознание. Он встал и спотыкаясь, волоча ноги пошел к дороге. Ким громко, пронзительно заржал, увидев голого человека, чем привел его в чувство. Ваня вернулся, оделся сам и стал одевать Катю. Она дернулась, глубоко вдохнула и открыла затуманенные глаза.

– Ванечка, что такое со мной было? А почему я раздетая? Что случилось? – она села и стала неловко натягивать одежду. – Ванечка, ты воспользовался, да? Я, смутно… Я ничего не помню.

Ваня впервые оказался в подобной ситуации, но в общем, для него сегодня был день, когда всё было впервые: и по форме, и по содержанию, и по страшной жизненной правде. Он смотрел на Катю, на горевший студебеккер и тлевший уже труп шофера, и понял, что стал другим. Нет, снаружи он тот же Ваня Ромашкин, но он совсем другой внутри. В лицо пахнуло озерным воздухом, и хоть до озера было еще далеко, он словно окунулся в воду и спокойный плеск волн у камышей зазвучал в его голове разными звуками и голосами. Закрыв глаза, постоял. Потом раскинул руки, глубоко вдохнул и присел несколько раз.

Катя смотрела на его резко изменившееся лицо, странную гимнастику и не могла понять, – вчера это был не очень уверенный в себе парнишка со скрипкой, сейчас… Нет, сейчас перед ней уже не мальчик. Она вспомнила те далёкие-далёкие минуты, когда перед ними на дорогу выползла огромная зелёная лягушка – студебеккер. Так сколько же по времени длились эти события? Десять минут или… десять часов, а может несколько лет? Катя посмотрела на часы и удивилась, даже приложила к уху, идут ли? Боже!., прошло сорок минут! Всего сорок!., и в них вся её жизнь, плюс… неизвестно сколько лет вместиться в эти минуты его, Ванечкиной жизни. Ему давно не пятнадцать, сегодня он не скрипкой, а из настоящего пистолета убил врага. «Что?., что такое должно было произойти в нём, чтобы это случилось. Неужели эти силы дала ему любовь, моя любовь!»

– Мальчик мой, ты представляешь, что всего за сорок минут мы навсегда изменили нашу жизнь! Нет, ты не представляешь. Для природы – это дни, месяцы, годы, столетия, а для нас всего сорок минут. Может и на нас повлияла та самая солнечная радиация, и куда теперь развернутся наши мозги?

Она попыталась встать, но пошатнулась и снова села. Ваня подхватил её на руки и как пушинку понес подальше от этого страшного места.

– Спасибо, мой родной. Прости меня за весь сегодняшний день и за всё-всё, что с нами случилось. Ванечка, иногда мало целой жизни, чтобы осознать, что и как, а тут… Ты не чувствуешь, что стал другим?

– Да, Катенька.

– Только бы на нашем ребёночке не отразилось, он тоже сегодня всё это пережил.

– Какой ребёночек? Ах, да, – он дотронулся до её живота. – Он тоже чувствует, наш ребёночек? И как он чувствует? Он тоже всё видел и слышал?

– Ещё бы, он слышал выстрелы моими ушами и видел кровь моими глазами. Надо что-то делать, что-то нам делать, родной, – она посмотрела растерянно, потом тряхнула головой. – Ваня, надо немедленно сматываться отсюда. Если кто увидит нас на этом поле боя… Нельзя допустить этого.

– Ну да, ты пришла в себя?

Они сели в тарантас и Ваня взял вожжи. Катя съёжилась и испуганно крутила головой. Она, похоже, плохо понимала в какую сторону им ехать, а солнце уже перевалило за полдень. Ким явно потерял интерес к путешествию и плёлся, как последняя кляча, а за поворотом и вовсе остановился. Ваня щелкнул его по бокам вожжами пару раз, но упрямый мерин стоял. И тут Катя показала на валун и стало всё понятно.

– Ванечка, он там лежит. Та сволочь! Что будем с ним делать?

– Что-то, надо, – он прошел за валун. – Ванечка, я с тобой.

– Сиди… Я сказал, сиди!

Ваня спокойно рассмотрел убитого, вынул из его кобуры пистолет ТТ, вывернул все карманы, где нашел приличную сумму денег и патроны россыпью. Без тени сомнения рассовал всё по карманам и за пазуху, потом втащил труп на валун, присел и взвалил себе на спину. Минут десять нёс Ваня этот страшный груз по дороге за поворот, потом до машины, которая уже горела от кабины до середины кузова – жар был нестерпимый. Силой рук и воли перекинул страшную ношу в кузов, и там… увидел ещё один труп. Это был огромный мужик до пояса голый, в галифе и кирзовых стоптанных сапогах, весь залитый кровью. Он лежал у кабины и уже начинал дымился. Что-то взорвалось, в лицо ударило жаром, а под ногами загорелась трава и мелкий кустарник. Ваня побежал, выскочив на дорогу, услышал, как сзади рвануло, похоже на бензобак. Он оглянулся. Студебеккер пылал как костер, внутри всё время что-то взрывалось или стреляло, наверное это были патроны. Он никогда так быстро не бегал, одним прыжком взлетел в тарантас и щелкнул вожжами.

– Кимушка, но. о, родной! – крикнула Катя.

Мерин видимо тоже понял, что отсюда надо убираться, не жалея копыт, и чем быстрее, тем лучше, он заржал и… рванул, как молодой. Через пару минут они скрылись за другим поворотом, а дальше дорога шла под уклон, можно было наконец отдышаться и немного прийти в себя, хотя, после всего что с ними произошло, это было не так просто.

…Какое-то время ехали в тишине, не считая лесных звуков, Ваня смотрел вперед на незнакомую дорогу и не замечал природных красот, настолько был обращен внутрь себя. Он хотел отбросить в замшелые камни, в колючие кусты, в какую-нибудь бездонную глубину между скал те страшные, дикие и совсем не реальные картины, с которых начинался этот день, первый день его новой жизни.

Катерина Петровна, Катя, Катенька, пусть и с очень большим перерывом, но, как новую душевную рану перенесла и второе, очень сильное потрясение, потому что этот день вернул её в далёкий и страшный год, в день гибели любимого отца. Сегодня она своей рукой, как всегда мечтала, свершила суд. Правосудие! Мечтала, но никогда не верила в такую возможность. Силы, питающие столько лет плоть и волю, покинули её. Она свернулась калачиком, как ребенок, и заснула. Лицо у неё было белое, бескровное, по цвету почти не отличалось от кофточки.

Ехали не меньше часа, дорога снова пошла в гору. Ваня встал во весь рост в тарантасе и мерин тут же остановился.

– Молодец, Кимушка, соображаешь.

Мерин зафыркал, замотал головой. Ваня глянул назад и увидел далеко дым, который не уходил в небо, а стелился над лесом, сверху его давила черная туча. Постоял, осмотрелся и… лицо озарилось улыбкой, он тряхнул волнистым чубом и крикнул:

– А..а..а! О..о..го-го! Я Ива. ан Филип…пови. ич, дедко. о! Вот он, я..я..а, Ромашки. ин! Я иду..у..у!

Разбуженная громогласным криком, Катя села и с ужасом смотрела. У неё мелькнуло, что у Вани после всего пережитого с головой не всё в порядке, и дёрнула его за руку. Не с первого раза он посмотрел на неё и засмеялся.

– Не боись, Катенька. а, мы с тобой победили все. ех! Выше голову! Всё зло сгорело в огне и омыто святой дождевой водой. Смотри. и – он показал на дым, которой стелился над лесом.

– Господи, там же лес загорелся!

– Не загорится, там идет дождь. Гроза. а!

– Какая гроза, Ванечка! Небо чистое.

– Там сейчас идёт самая настоящая гроза, – он поднял руку. – Видишь, туча? Скоро и нас догонит дождик и омоет святой водой.

Только сейчас Катя заметила, что они едут не по большой каменистой дороге, а чуть ли не по тропе.

– Мы куда едем? Это не та дорога, Ванечка!

– Конечно, не та. Ты же не хочешь встретиться с кем-то? Мы ушли с большой дороги.

– И ты знаешь, куда мы едем?

– Нет. Но обязательно приедем куда надо. Ким поможет разобраться.

Она смотрела ещё и ещё, и не узнавала его. Это был не детдомовский Ваня Ромашкин, и не простой, беспомощный и миленький мальчик, которого она полюбила без памяти и соблазнила. Это был молодой, сильный и красивый… Нет, очень красивый мужчина! Ей стало спокойно и она снова заснула.

Лес быстро редел, впереди стала просвечивать сливаясь с небом синева, и через несколько минут усталый Ким остановился без команды на пустынном берегу нового лесного озера. Пронзительные крики чаек мгновенно разбудили Катю, она с удивлением осматривалась. Ваня спрыгнул первый, взял её на руки и понёс к берегу. Она заметно порозовела, улыбалась и благодарно смотрела на него. Ким тут же вошел в воду и долго пил – после того, что он пережил, его мучила жажда. С Катей на руках Ваня тихо шёл по берегу.

– Куда ты меня несёшь?

– Я увидел на берегу старую сеть, это значит, здесь были рыбаки, они хоть и водяные люди, но под дождём не любят мокнуть. О! Вот и землянка!

– Дай и мне пробежаться по берегу.

– Набегаешься еще.

Подошли к низенькой землянке, и он опустил Катю на покрытый ярко-зеленой травой берег.

– Здесь и заночуем.

– Ванечка, мы и так столько часов потеряли.

– Катенька, лучше потерять несколько часов и даже дней, чем целую жизнь. Нас никто сегодня не должен видеть.

Дверь в землянку была старая, плетёная из лозы и была привязана верёвкой. Ваня согнулся пополам и зашёл. Это скорее был блиндаж, хоть Ваня их видел только в кино. Он осмотрел всё и вышел.

– Не сильно заброшенное место, бывают люди, но редко. Думаю, ночь мы спокойно переночуем.

Со стороны гор, откуда они приехали, раздался рокочущий раскат грома. Оттуда, к ним, низко над лесом, сминая верхушки деревьев, катилась чёрная масса. Там начиналась гроза, даже было видно, как потоки воды рушились вниз. При каждой вспышке молнии или ударе грома губы у Вани вздрагивали, словно он что-то шептал, а в глазах сверкали отблески молний. Катя наблюдала и в груди у неё, то теплом, то холодом перекатывалось, а моментами – подступало к горлу спазмом неизвестное до сих пор чувство. В ней переплелись одновременно: тревога, страх, надежда, вера, любовь, безысходность и благоговение. Она как собачка заглянула в его глаза и прижалась к груди.

– Ты как это сделал, Ванечка?

– Что как?

– Ну… вот это, – показала на тучу. – Ты еще далеко, там сказал, что дождь затушит пожар.

– Да так, как-то. Я подумал, а дедко помог.

И вот, самая главная, с оркестром громов и сияющих молний туча, по-царски, величаво, властно проплыла мимо, и лишь крыло её накрыло и одарило беглецов тёплым, частым дождиком, с царского стола. Ваня быстро сбросил с себя промокшую одежду и стал прыгать вокруг Кати, и… через мгновение её лицо, из тревожного и озабоченного, превратилось в весёлое и бесконечно-беспечное. Ей трудно было устоять рядом с неудержимым бесёнком! Она тоже сбросила с себя всю одежду и побежала за ним.

Они хохотали, как ненормальные, кувыркались, целовались, забегали по пояс в озеро, где Ваня нырял на целую минуту. Катя кричала, бросалась из стороны в сторону, а когда он неожиданно выныривал у самых ног и поднимал её над водой, она била его ладошками по плечам и опять они целовались, и падали в тёплую воду. Они читали, что где-то есть рай, но не думали, что он находится на этом озере.

Вдоль берега они нарвали лопушиных листьев и стали мастерить юбочки, но нечем было скрепить, и Ваня вспомнил. Он наломал веток конопли, размял их, скрутил, как пряжу и получились неплохие веревки, которыми они обвязали лопушиные наряды и снова бегали, как папуасы, а устав до изнеможения, упали на песок и заснули. Ким, не дождавшись внимания от непутевых ездоков, он так решил, пошел вдоль берега щипать траву. В отличие от них, сытых любовью и свободой, он давно мечтал подкрепиться. Трава вдоль берега и за кустами росла густая и сочная, а сейчас еще и омытая тёплым летним дождичком. Объеденье.