Текст книги "Радиация сердца"

Увезли Марию и всех её детей, потому что не на кого было оставить. Муж Марии пропал без вести ещё в 41-м. Так в начале зимы 1946 года, лучшего друга Вани – Витьку Шилова и трех его сестер, увезли и сдали в детдом, а старшего брата отправили в ФЗО.

Управляться с овцами поставили Марфу. Зимой в кошаре работа тяжелая и по своей воле там редко кто хотел работать, тем более после случая с Марией. Хотя, чего скрывать, по-умному, так в кошаре можно было и пучок – другой соломы прихватить, и жменьку отходов, да и полудохлого ягненка прирезать, если с зоотехником вась-вась. Мария, как видно, с Федором и дала промашку. Поставить туда Марфу именно он и посоветовал председателю. Ей хоть и было уже 45, но мужики еще оглядывались, когда она проходила мимо, стройная и всё при всём, даже лицо не изможденное, несмотря на каторжную работу. Она это понимала как – ромашкинская порода!

В молодости Марфа была красавица такая, что мать, Ульяна, прятала её и лишний раз с подругами ходить, да парней на гулянках завлекать не отпускала. Уже здесь, в бегах, за Уралом, многие шептались за спиной, что она, мол… совсем не такая штучка, и что настоящие её родители бежали от царя, а уже потом от большевиков. Но… и то не вся правда! Из домашних об этом никто никогда не трепался, тема всегда была запрещенная, а Марфа и брат её Вася говорили так: «Что на виду, то и есть правда». Кто-то из местных даже рассказывал, что видел как-то на Марфе серьги золотые, тяжелые и брошку кручёную с большим сверкающим камнем! Кто видел и когда, уже никто не мог вспомнить, а в разговорах людей, нет-нет, да и всплывало. Случалось, на пасху, троицу, а чаще всего на первомай, иной пьяненький мужичок заигрывал и норовил ущипнуть её за крутой бок, с подходом:

– А бывало, Марфуша, что ты вся в золоте ходила, или брешут сердобольные. Бывало?

Она посмеивалась, отшучивалась, а могла лихо протопать, пройдя по кругу:

 
– Я бывало, всем давала,
кто богатый, молодой.
А теперь моя давала
зарастает лебедой!
 

Но никогда Марфа не позволяла себе лишнего, грязного, случайного. Замуж её выдавали в 1916 году, и она запомнила слова отца и матери, когда приехали из церкви после венчания, на собственном выезде… Да, и это было. У отца был лучший выезд в округе, а может и дальше. Два прекрасных орловских рысака, которых он любил и лелеял, как родных детей. И не менее важное, карета соответствовала рысакам. Отцу она досталась за долги от разорившегося дворянина.

– Мы, дочка, не плесень какая-то, что поверху часто красивой изморозью кроет. Мы, Ромашкины, из самой глубины земли российской! Мы корни её, а корни могут питаться только чистой живой силой. Нам надо много, но настоящего, абы как, или абы что, мы не можем. И это для нас святое!

– Поняла, тятенька.

– А свято, дочка, только то, что святым крестом осенено. Мы люди православные, значит, правильные.

– Знаю, маменька.

На свадьбу родители подарили любимой дочке красивые золотые серьги, тяжелые, крупные и еще большей красоты золотую брошь с ярким изумрудом, под цвет её глаз и россыпью мелких бриллиантиков. Это произвело огромное впечатление на окружающих их в храме прихожан и свадебных гостей. На огляд люди говорили разное, даже ересь плели, а знающие их семью по жизни, рассуждали вполне разумно: мол, Иван Филиппович много лет образовывался в городе, до столицы добрался, даже до святых мест на Валааме. Домой вернулся совсем другим человеком, а может в том смысле, что на красавиц меньше стал смотреть, тут вопросы были, но домашние верили – перед богом он чист, греха на душе нет.

И во многом это была правда, хоть и немало в его жизни было тайного. Он думал и жил совсем по-другому, но самое главное, – после женитьбы он жил, соблюдая заповеди божьи, и от всех близких того же требовал.

Память о родителях, их заповеди питали дух и плоть Марфы во всё время такой тяжелой, бесправной, особенно при советской власти, жизни. Была у неё одна большая семейная тайна, сути и смысла которой она в своё время так толком и не поняла, поскольку её поставили, как бы сбоку, что ли. Тайна передавалась по мужской линии и это была тайна отца, который для неё и других детей был на земле святым. Это давало дополнительные силы и веру, что если не она, то дети её доживут до новой свободной жизни, когда каждый будет сам себе хозяин и достойно распорядится этим завещанным.

Тайну отец передал старшему сыну Василию в то страшное время, когда народ в России потерял и веру, и разум, и пошел воевать сын против отца. А когда Василий уходил на войну, он, накануне вечером, взял Марфу за руку и повел за село к чистому озеру, где они сидели, молча, пока не опустился туман. Она пыталась спросить, что же такое он задумал?., но брат останавливал её и поднимал кверху палец: «Погоди, сеструха».

Когда плотная полоса тумана обернула их, он взял её за руку и пошли они босиком по воде, до колен. Шли тихо, в тумане, как в молоке. Идти было легко, хоть вода была очень холодной и ноги стали леденеть, но неожиданно их словно окатило горячей струей. Марфа вскрикнула от испуга и шагнула назад, но брат слегка придержал её и сказал, что они только что общались с отцом, Иваном Филипповичем, и велел он передать ей семейную тайну, которую долгие годы хранил Василий. У неё ноги сразу ослабли от такого известия, но брат держал её под руку. Полоска тумана медленно уплывала вглубь озера, и выходили они на берег уже по холодной воде, но Марфа этого даже не чувствовала. Она плыла в невесомости, вне времени, сознания и понимания окружающего мира.

Потом сели на траву и Василий сказал, что он ничего не может толком объяснить, но действительно, с позавчерашнего вечера чувствовал эту встречу ровно за один день, как пришла повестка о мобилизации.

– И что сказал он тебе, наш тятя? – дрожащим шепотом спросила она.

– Сказал, что не вернусь я с войны, – спокойно ответил Василий. – И чтобы передал я тебе, сеструха, нашу семейную тайну.

– А мамы не было? Маму ты не слышал?

– Мамы не было.

– Как страшно, – она дрожала, и слёзы текли по щекам. – Васенька, братка мой родненький, а может, ошибся он про тебя, не всякого на войне убивают.

С дальнего берега, а ей показалось из самой глубины вод, неожиданно донесся трубный, зычный, жутковатый голос, пробирающий дрожью до самого нутра. Она прижалась к брату.

– Кто это?

– В одяной бугай, птица такая есть, скрытная, мало кто видел её, просто так она не подает голос. Как тятя наш сказал, так оно и будет, потому и велел тайну тебе передать.

– Что за тайна, братка, я же всегда вроде как, сбоку была. Только знала, что тятя бережет меня.

Василий наклонился и долго шептал ей в одно, затем в другое ухо. Долго сидели молча, он подождал пока ошарашенная сестра придет в себя.

– Так что, сеструха, настал твой черёд быть привязанной к нашей семейной тайне, – помолчал и покачал головой, – Как туда, и когда он мог свой клад поместить – ума не приложу. К маминым похоронам он давно в расстрелянных числился. А еще сказал, в могиле еще не самое главное, это испытание. Чёрт! Ой, прости, господи. Сам ничего не понимаю, но крест из могилы придется тебе, Марфуша, выдергивать. Я бы и сегодня мог, но против тятиной воли – не дай бог. Ты это самолично должна сделать.

– Я, братка, была уверена, что большевики нас вчистую обобрали. Я даже свои серьги и брошку, те, помнишь? Когда обосновались здесь и я увидела, как люди смотрят не по-доброму – я всё попрятала. Ты же сам тогда посоветовал до поры запрятать. Только тятю с мамой поминая, иногда надевала дома, чтобы никто не увидел. Так всё одно, подглядели таки, нет-нет, да и спрашивают, откуда да где эдакое достала. Говорят, за всю жизнь не заработает советский человек на это.

– На каждый роток не накинешь платок. Шути и всё тут. Тятя наш всегда верил, что лучшие времена ещё настанут для всех. Обладал он силой какой-то, которую скрыл до поры, а когда она, та пора придет, не сказал, темнил что-то, загадки нам загадывал. Даже мне, в тумане, голосом, как из подземелья сказал, что вся тайна откроется только Ивану Филипповичу, а это уже чёрте что, прости господи. Он же сам и есть Иван Филиппович!

– Та. ак, а я, что я могу, братка, если что? Кому мне всё это передать. Ой, а сынок, ну, внучок мой, Ванечка! Он у нас… Ой, он тоже Иван Филиппович!

– Глупости это всё, сеструха. Ванюшка дитё, можно сказать не разумное ещё, что он сможет, сама подумай. А я так разумею, придет срок, тятя призовет тебя и всё дальше откроет. Что-то такое в могиле, что не копать надо, а через крест. Жди, позовёт или сама поймёшь, когда пора.

– Когда позовет! На тот свет? Как бы поздно не было, Вася.

– Позовет, когда надо будет. Всё равно нам с тобой большего знать не положено. Я даже не знаю сам, где искать это наше добро, что главное, а что не главное. Так что, Марфа, родная моя, кровинушка ты ромашкинская, что велено – я передал тебе, владей и жди, а мне, бобылю бездетному, теперь и помирать не так страшно будет на войне. Прощай, сестрёнка моя родненькая.

– О..ой, да что же это. о! – завыла Марфа.

И ушел Василий на проклятую войну, сгинул так, что и следа на земле не осталось от него. Одна только тайна отцовская, что ни увидеть, ни в руках подержать.

…Никогда Марфа не роптала и никому особо не жаловалась, как и учил отец: ни когда вся семья после его странной гибели бежала со своей земли, ни когда в 33-ем году, опьяненные злобой еретики убили её первого мужа, когда он попытался защитить храм и священника, ни когда уже второго мужа, Михаила, объявили за его же пролитую кровь предателем и врагом народа, а её детей мобилизовали на военный завод. А им бы ещё расти да учиться, тепло от родной земли получать.

На всё воля божья, всякому воздастся по делам, верила она и радовалась, что с ней остался Ваня и хоть совсем больной, но живой муж Михаил. И не думала больше – вспашет ли кто землю и бросит ли кто семя внеё, а после соберёт урожай.

Она изо всех сил принялась работать в кошаре с надеждой, что поднимет Ваню и выходит Михаила, а еще хорошо понимала, что зоотехник Федор, сволочь и кобеляка, но надо как-то и с ним сработаться. Хватит с неё судьбы Марии Шиловой.

Марфа спала отдельно от Михаила, поскольку он сильно кашлял по ночам, часто вставал, закуривал и только после этого мог ещё часа два три поспать. Измотанная от хлопот в кошаре и дома в огороде, она засыпала под его кашель и вскакивала, если вдруг становилось тихо. Прислушивалась, дышит, или… не дай бог! Какой ни какой, а мужское слово в хозяйстве много значит.

Совершенно неожиданно зоотехник стал мягко стелить. Она насторожилась и работала так, чтобы не в чем было не то что упрекнуть, но даже и замечание какое-то сделать. Первые дни он заходил один или два раза, показывал полное удовлетворение, давал какие-то советы и убеждал, то ли её, то ли себя, что она уж точно лучше Маруськи справляется с овцами. Как-то к обеду зашел весёлый, под хмельком, и даже чуть не сел на овцу на сносях. Марфа его перехватила.

– Ты что это, Федор, ты уж поаккуратнее. И усадила его на стог соломы.

– Ну, Марфа, вижу, ты тут полный командир. Тебя даже бараны слушаются, да? – он хлопнул себя по лбу и весело захохотал. – Означает это, что мы с тобой вась-вась?

– Ты о чем? – она насторожилась.

– Ни о чем. Я к тому, что работаем без проблем с тобой. Скажи, тебе нужны проблемы?

– Не нужны. А ты к чему?

– И мне они не нужны. Ни к чему проблемы. Вот мы и будем понимать друг дружку. Вот я к чему!

Федор многозначительно глянул, подмигнул и ушел. Она села на солому, на то место где он сидел и тихо сказала, поглаживая овцу:

– Неспроста. а… Ох, неспроста.

На следующий день сдохли два двухнедельных ягненка. Она записала в тетрадку, как было велено, положила тушки ягнят у выхода и начала носить сено с улицы, раскладывать. Часа через три пришел Федор, осмотрел ягнят и расписался в тетради.

– Видела, как они подыхали?

– Еще с вечера были квёлые, шатались, падали.

– Ну и… Что ж ты их не прирезала?

– Мария таких резала. И где она теперь?

– Ну, да… Маруська. Она не договаривалась со мной, не согласовывала, потому и не имела права, а тебе можно. Мы с тобой, Марфуша, родня, как бы.

– Это с какого боку припёку?

– Ну как же, мы же… Ну, я с Нюрой, случайно, полюбовно, помнишь, потёрлись. Я скажу тебе честно, мнение моё самое впечатлительное от того осталось. Ни одна наша баба так не умеет. Наши – шкворятся, а она, Нюра твоя, ого-го! К этому полезному делу с фантазией подходит. Да. а, такое может по наследству переходить от матери к дочери, или учат где-то. Она не говорила?

– В ФЗО каком-то, ппж называется, что ли, я не поняла. Одно поняла, блядству на войне тоже учат.

– Ну и шуточки у тебя про родную дочь. А война, Марфуша, и есть самое большое блядство, там кто кого зашкворит до смерти, тот и рулит. А ппж… Ну да, это… как глоток воздуха, прежде чем кровью захлебнёшься. У нас в полку, как сейчас помню, тоже у полковника была шикарная ппж. Все командиры на время войны баб себе выбирали, чтобы покрасивше, из медсанбата или из артисток каких, и возили с собой по фронтам, пока не убьют.

– Кого убьют?

– Командира чаще, а бывало и ппжу. Снарядом или бомбой чаще, бомбы не выбирают кого насмерть зашкворить.

– Упокой их всех убиенных, господи. А ты, Федор, всех баб здешних уже перепробовал.

– Ну… большинство, не скрою. А что, они сами кидаются. Мужиков-то не хватает.

– А жена?

– Сравнила. В моей нету такого, как в Нюре, а вот в тебе есть! Ты, Марфуша, давай не усмехайся. Ты мне давно нравишься.

– Так я старше тебя лет на… Сколько тебе?

– Причем тут, когда сильно нравится. Моя жена младше тебя на пять лет, я проверил в сельсовете, а ты и фигуристей, и обличьем. В тебе породу видно.

– Ты же партейный.

– Только партбилет меня и держит в упряжке. Из партии исключат – на навоз поставят, тогда точно на дохлятину сяду. Так что, мне из партии нельзя. У нас как, блудить – блуди, только партию не подводи. Идеология! А вот тебе, честно, я хочу помощь оказать посильную.

– И чем ты мне помочь собрался, дохлятиной?

– Ну, Марфа, я много чего могу. Вы же, я знаю, тоже недоедаете.

– Не мы одни. Тут поголовно недоедают, кроме некоторых.

– Не уточняй, Марфа. Хочешь, научу, ни один уполномоченный не подкопается, – Федор оглянулся, прислушался, даже по кошаре прошел до выхода и выглянул за дверь. Вернулся и упал на солому.

– У тебя ягнята будут дохнуть, так?., хочешь ты, или не хочешь. Так?

– Ну, будут.

– Пока он еще чуть живой, ты шкурку у него на животе распори и мясо вырежи. Там с курчонка мяса наберется, а всё одно – мясо. Потом соломки в шкуру пустую набей и зашей. Голова, ноги и хвост на месте, ни один уполномоченный не догадается, что во внутре пусто. Кладешь его, как задохлика, для опознания, на солому, я тут же подписываю падёжь! Даже свои, кто увидитесли, и то хрен разберется. Ты только меньше двухнедельных не забивай. С такого мяса живот болит и понос будет. Это я точно знаю. Хотя… когда жрать хочется, так и…

– Ну ты… Ну и гад же ты, Федька! Тебе мало одной Марии Шиловой, так ты теперь и меня задумал посадить. За что?

– Манька дура была и всё, потом поймешь. А я учу тебя выживать в такое голодное время. Михаила своего, дохляка, поддержишь. Я же не слепой, вижу, как Ванька, внучек твой, ровно заяц кору грызет на деревьях с голодухи.

Федор топтался и поглядывал на неё, словночего не договаривал или еще спросить хотел. И Марфа толком ничего не поняла, чего он топчется.

– Что тебе еще, благодетель?

Он нервно вскочил, прошел к двери, выглянул, вернулся и снова сел на солому, потом откинулся на спину, закурил.

– Ты тут пожар мне еще устрой. Что-то удумал, я вижу, Федор!

Федор затушил цигарку, встал, и решительно выдохнул. Чуть помолчал и тихо заговорил.

– Нюра твоя мне рассказала невзначай, что вы очень богатые люди были, ты и сейчас где-то прячешь золото семейное, или знаешь, кто и где прячет. Так и сказала, больше как мамке некому знать про это. А ты, Марфа, последняя из семейства Ромашкиных осталась. Такой секрет любови мне рассказала наша Нюра.

Внутри, в горле, что-то сжалось, комком, после Марфа почувствовала, как кровь сгустком отошла от головы куда-то в самый низ живота, лицо горело, а пальцы на руках и ногах занемели, как от мороза. В кошаре было сумрачно и Федор почувствовал только долгую паузу.

– Что затихла… так или не так? Ты пойми меня, Марфуша, я к тебе по-доброму. Золото, оно в навозе не заблестит, с золотом надо в самый далекий город ехать и там зажить по-людски. Там даже от партии вместе с её всеми уполномоченными запросто можно затеряться. Мы бы с тобой там одного года были.

Он неожиданно шагнул к ней, обнял и повалил на солому, Марфе с большим трудом удалось от него отбиться. Она вскочила, отбежала, под руку попались вилы. Отступив на несколько шагов, она оперлась начеренок.

– А ты забыл, что Михаил у меня есть еще и венчаны мы с ним!

– Какой он, мужик. Не жилец он.

– Иди, Федька, от греха подальше, что-то я тебя не пойму куда клонишь, но не к добру. Нюрка, она нехолодной головой думала, а манделью горячей, когда тебе про какое-то золото говорила. Видать шкворень твой ей золотым показался.

Явно растерянный и очень недовольный Федор встал с соломы, отряхнулся, свернул новую цигарку и закурил. Потоптался, взял с полки тетрадку, полистал, прошел к окну, выглянул. Постоял, нервно постукивая носком сапога о косяк, порылся в карманах галифе, как в мешке, нашел карандаш и послюнявил, на губе осталась фиолетовая полоса. Решительно чиркнул в тетрадке.

– В углу ягненок лежит месячный, вижу, он к утру сдохнет. Мяса в нем не меньше полтора кило.

Он опять пошарил по карманам, достал клубок крученых шерстяных ниток с воткнутой толстой иглой и положил на окно.

– Сама тут всё проверни, хозяйка, – и пошел, в дверях встал, еще раз осмотрелся, – Я расписался, а ты давай, не тяни. Там ещё один большенький валится с ног, спотыкается, уже не меньше двух кило. А за шкворнем моим, Марфуша, в драку-собаку бабы, а я сам к тебе пришел, как видишь. Ты подумай, деваться тебе всё равно не куда. Хоть неделю думай.

Федор плюнул под ноги и ушел, мурлыча что-то сам себе, а Марфа сползла по стене на солому и зарыдала. Она кляла на чем свет стоит, Федора – гада, Нюрку – шалаву, мужа Михаила, что не погиб как герой на фронте, и… прости господи, брата Василия, за то, что сам погиб, а ей оставил тайну нераскрытую. Ну и тятю конечно вспомнила, Ивана Филипповича, который воевал и с теми, и с этими, да так никого и не победил – жди его из тумана, придет ли. Большевиков вместе с вождём, дорогим товарищем Сталиным, это они разорили всю их когда-то такую дружную и работящую христианскую семью и оставили её одну с маленьким Ваней, который вкуснее кускового сахара и немецких штрудлей с отрубями, ничего за свою жизнь не ел. А тут еще один кобеляка, золотоискатель: – Ну разве не блядская это жизнь, го..о..споди. и!

Она взвыла так, что овцы шарахнулись в угол кошары.

…Марфа сработалась с Федором и потихоньку снабжала его и себя, пусть и полудохлым, но мясом. Перепадало от него еще по два – три кило овса и даже отходов зерна. Ваня окреп чуток, Михаилу корм был уже не впрок, он слабел на глазах. Федор продолжал ходить кругами и намёками, несколько раз, в наглую, пытался завалить на солому, но не на ту нарвался. Марфа была старых устоев, могла и по морде дать, в чем и убедился зоотехник, но упорно пытался что-то изменить в их отношениях.

Перед приездом уполномоченных с проверкой, он нервничал, несмотря на то, что проверяющие были ему хорошо знакомы и они, худо-бедно, но ладили, он боялся, как бы Марфа не выдала его. Доказать трудно, что это он её подстрекал, да кто разбираться будет.

Так дожили до весны 1948 года.

В конце апреля, не чертыхаясь, не задыхаясь и не кашляя, ночью тихо умер Михаил. Председатель, втихаря, дал Марфе литр самогонки и разрешил взять горбыля на гроб. Два инвалида фронтовика, которые хорошо знали, как на войне легко сделаться героем, а в плену прямёхоньким путём попадаешь в предатели, не торопились, за день выкопали могилу и сколотили какой никакой гроб, скорее, просто ящик. На телеге, запряженной двумя быками, бывшего бойца красной армии, который честно воевал и ранения имел не в спину, а в грудь, бывшего предателя, который в своей жизни никого не предал, повезли на погост. За телегой шли Марфа и Ваня, он всхлипывал, ему жалко было деда Мишу, который всегда свой кусочек сахару отдавал ему и много рассказывал интересного. Марфа дома поплакала, а по дороге слезы кончились. Шла и думала, что главное для неё сейчас – успеть в кошару, там с вечера ягнёнок был плохой, здохнет – никому не достанется.

Два инвалида, бывшие храбрые фронтовики, с кладбища шли с песнями про Катюшу и про огонь в тесной печурке. Им было что вспоминать. Один из них, когда вернулись во двор, пустился в пляс, вместо одной ноги у него была деревяшка, он ходил по двору, топал деревянной ногой и кричал, что он, как и сосед Михаил, был сапером и миной оторвало ему ногу, но он всё равно спляшет за Михаила, потому как тот своё не доплясал. Марфа снова плакала и подливала саперу самогонки.

…В начале мая, совершенно неожиданно для Федора, приехал новый уполномоченный солидного вида, лет за сорок, весь ухоженный, в форме майора. С ним были два молодых солдата с автоматами и даже, с овчаркой, что было впервые. Форма на госте сидела ладно, как будто на нём же была сшита и отглажена. Орденские колодки, значок гвардии, по всему видно – боевой офицер. Он прошёл в помещение правления, ни на кого не глядя, но это было не так. Только очень внимательный человек мог видеть, как метнулся его взгляд, как он за пару секунд оценил, где он и кто его встречает. Солдаты остались на улице, слышно было, как они суетятся с собакой вокруг правления, видимо проводили разведку, осмотр подходов и отходов, всё по-фронтовому. Гость поставил тяжелый вещмешок и сразу повел себя так, что он сел, а хозяева – зоотехник с председателем, стояли навытяжку, как новобранцы. Не представляясь, он показал документ майора НКВД на имя Сивухина Степана Свельевича и не торопясь, но жестко доложил, что прежний уполномоченный по этому хозяйству месяц назад разоблачен как шпион нескольких иностранных разведок, срочно осужден и расстрелян. Его задача выявить на месте, как глубоки возможные связи шпиона. Зоотехник и председатель сели, потому что ноги резко ослабли в коленках. Они посмотрели друг на друга и подумали об одном: кто, где, когда и что мог сболтнуть лишнее, и главное, кто мог на них донести.

– Надеюсь, наши действия тут и мы все, как члены партии, если бы что знали об этой вражине, так сразу в райком, – промямлил председатель. – Мы бы в органы в первую очередь.

– У нас всегда так, если что, в тетрадку и на подпись, без подписи у нас никак, а как же… Враги народа так и норовят без подписи, враг – он не спит и мы тоже, если что, так сразу, – поддержал дрожащим голосом зоотехник растерянного председателя.

– Товарищ… да, гвардии майор, Степан э. э… Савельич, я, как председатель, всю информацию готов дать. Мы… вы можете нам доверять.

– Товарищи, я себе не имею права доверять. Ну и лады, я всё проверю, и обещаю сделать правильные выводы, такова моя… наша задача. Да вы садитесь, товарищи, это я у вас гость.

– Мы хоть и… но субординацию понимаем, Степан Савельевич. Я сержантом был на войне, а он…

– Я до старшины дослужился, товарищ майор, а как же, пришлось, – дополнил Федора председатель.

– Ну так и бог с ней, с субординацией этой, товарищи, хоть мы все коммунисты и безбожники. Я отправил бойцов по списку колхозников, который есть у нас, и пока ваша помощь мне не нужна. Для начала мои ребята пройдут и проверят наличие излишков продуктов в указанных дворах, и ещё, можно и так сказать, оценят политический климат.

– Степан Савельевич, мы… у нас, я уверяю, без излишков, – голос председателя задрожал. – Откуда у нас излишки… Все впроголодь.

– Хотите сказать, что советские люди в деревне голодают?

– Нет, что вы, товарищ майор, – председатель локтем вытер пот со лба. – Я не то, я к тому, что все едят. Если только по глупости не доедают. Конечно, не жируем, но и не голодаем.

Майор достиг своего, он увидел, что его боятся, именно этого он и добивался. Лицо его смягчилось мимолетной улыбкой.

– Ну конечно, я вас понимаю, товарищи, время такое. Теперь, не для протокола. Скажите, у вас есть колхозница, Ромашкина Марфа Ивановна?

Зоотехник побледнел и заёрзал – поудобнее на стуле, а председатель даже привстал.

– Она, как бы… Ну да, у нас, Новоселова она, по мужу, а Ромашкиной была, говорят, девичья это фамилия. А муж её, Михаил, в плену был, предатель, словом. Но у нас он, ни-ни, жил тихо. Болел почти год и недавно помер. В загоне был у общественности, как предатель, ну… и я с ним строго.

– А к ней, Марфе, кто-нибудь из Ромашкиных не являлся? У неё дочь старшая есть, Анна. Младших, я в курсе, на военный завод мобилизовали, в ФЗО.

– Нет. А..а… да, прошлым летом, кажись, дочка являлась, Нюрка, Анна, то есть. Явилась на один день. Вот, наш зоотехник, Федор, её и привёз из райцентра.

– Случайно! Всё вышло случайно. Да если бы я знал, что она!.. – зоотехник многозначительно поднял палец. – Не специально вёз, а попросилась подвезти, к матери, н. ну, я и подвёз. Я даже не узнал её. А назад её увозил, Нюрку, Анну, в смысле, уже во. от, Андрей Петрович, Председатель резко закашлял, начал сморкаться в кулак, закурил.

– Вы каждого так, по очереди, то привозите, то увозите?

Председатель и зоотехник юлили и никак не могли понять, к чему клонит майор и на что намекает, зацепился за что или так – на живца ловит.

– И что эта Нюрка, Анна ли здесь делала? С кем общалась больше.

Лицо зоотехника налилось кровью до лысины на затылке, он тяжело задышал и разевал рот, как карась на берегу. Выручил председатель, он понял, что майор всё равно докопается до сути, всё на виду было.

– Степан Савельич, вы поймите правильно, как мужик. Федор пошутил с Анной по согласию, а жена его приревновала, ну и оттаскала её за волосья. А я собрался в район в тот же день, в райком, так сказать, партии, вот Марфа, мать её, попросила увезти дочку подальше от греха. Нашим женщинам некогда всякие шуры-муры разводить, работы у нас невпроворот в поле. Я и отвёз по пути Нюрку эту, шалаву, в район. Куда она там дальше, не знаю.

– Ну и ладно, на то они и шалавы, туда-сюда. А легенды у вас какие-нибудь не рассказывают про эту семейку? Про Ромашкина Ивана Филипповича, может, слышали, про отца Марфы? Как в народной присказке: месяц вышел из тумана, вынул ножик из кармана. Шутка это, но не так уж и далека от истины, как и… А о том, что они были богатые, даже золотом владели или, что-то в этом роде, ничего не слышали?

– Ну. у, золото! – председатель встал. – Какое в нашем колхозе, нахрен, золото, товарищ майор, у нас голытьба с нищетой, с гражданской, – председатель резко побледнел, понял, что сказал не то. – Война же проклятая. А так мы хорошо жили, как все советские люди, в смысле, крестьяне.

Федор весь скукожился, срочно начал крутить цигарку, пальцы его дрожали и табак сыпался на стол и на пол. Он опустил глаза, собирал крошки и бубнил:

– У нас гвоздя лишнего не найти по нынешним временам послевоенным, каждый гвоздь под подпись выдается, время такое трудное. Враги со всех сторон, бдительность имеем, да. А чтобы из тумана кто-то к нам, да ещё за золотом. Ну и шутник же вы, Степан Савельевич, ещё какой, – Федор преданно заглянул в глаза майору. – Шутить-то мы и сами любим. Андрей Петрович, доставай-ка из своего золотого запаса!

Председатель вытащил из стола бутылку водки и тряхнул перед собой, глядя угодливо майору в лицо.

– Делу время – потехе час, товарищи, – осадил их уполномоченный. – Главный разговор у нас еще впереди. Вы организуете ночлег моим бойцам, можно и в этом кабинете, как раньше бывало, и покормите их вечером. А меня, пожалуй, лучше всего к этой Марфе Ромашкиной, то есть, Новоселовой сейчас, на постой определите на пару дней. Да, мы останемся у вас и на завтрашний день. А сейчас, пожалуй, я пройдусь, на народ посмотрю… пообщаюсь. Я на фронте служил в разведке, привык перед боем изучать окрестности, а после ранения командиром заградотряда был, смотрел, как бы всякая сволота, ну… враги народа, уголовники, понимаете, не от фашиста бежала с полными штанами, а на него. Да, всякое пришлось посмотреть.

– Разрешите сопроводить, как ни как, а здесь моя территория, – встал председатель.

– Спасибо, я один, работайте, товарищи. И ещё, всё, о чём мы только что говорили, это между нами, коммунистами. Вам я доверяю, пока доверяю. Да-да. Считайте это военной тайной, оперативной работой и кроме шуток. Встречаемся завтра здесь, в восемь утра. Прошу не опаздывать.

Майор взял вещмешок и вышел. На улице было слякотно, он, похоже, поскользнулся на раздолбанном крыльце и чертыхнулся. Председатель с зоотехником подбежали к окну, но стекла были такие грязные, что едва пропускали дневной свет.

– Да, разведовать он пошёл, какие мы с тобой, Фёдор, сволота или нет. Оперативная работа и военная тайна у него, а у нас что, хрен собачий, да? Сходи быстренько и пару тройку пацанов с улицы пришли ко мне, вроде твоего Сашки.

– Не понял, Петрович.

– Чего понимать. Он разведовать нас пошел, а мы своих разведчиков по его следу запустим. Пусть бегают за ним, не на виду, и мне лично докладывают: где он, куда заглядывал, с кем говорил.

– Понял. Ну, Петрович! Здорово придумал! Я сам пацанам всё объясню. Сиди тут и жди донесения нашей контрразведки.

Майор не долго ходил по деревенским улицам и общался с населением, уже через полчаса разведка доложила: – Майор пошел по направлению к кошаре!

Зоотехник занервничал, и «захромал» что было сил, тоже в сторону кошары, размышляя: «Вдруг там, Марфа, рот раззявила не по ветру или, не дай бог, что-то свольничала. Может получиться, что не только её, а больше свою задницу спасать придется. Чего у бабы на уме… угадай».

Пригибаясь, Федор подошел к кошаре с тылу и стал медленно обходить, глядя под ноги, и у каждой щели прислушиваться. Но… блеяли овцы и ни звука больше. Так он дошел до двери, даже удалось на палец приоткрыть, не скрипнув. Хоть овцы бе-мекали, в дело и без дела, до звона в ушах, постепенно Федор стал различать и другие звуки, слышно было очень плохо. Майора удавалось услышать через слово-другое, он спрашивал и голос был зычнее, а вот слова Марфы приходилось разгадывать – сама сказала или ей в тон овца мекнула. Одно услышал он пару раз довольно четко: золото и Иван Филиппович. О падеже скота или сокрытии поголовья ни единого слова. Он не слышал шагов, но вдруг… голос майора прозвучал близко у самой двери. Федор отшатнулся, пополз по стене за выступ и замер. Дверь резко распахнулась и выглянул майор. Если бы он хоть чуть-чуть повернул голову и посмотрел ниже, за угол, он бы, как пить дать, увидел Фёдора, но кстати, из кустов напротив, метрах в пяти, выскочил один из «разведчиков» председателя, увидел уполномоченного и испуганно бросился назад. Майор усмехнулся, свистнул и вошел внутрь, плотно закрыв дверь. Федор сидел на мокрой земле и его трясло, как в лихорадке. Он представил, что сказал бы ему майор, и не сразу понял, почему земля под ним потеплела. Федор пополз, потом встал и побежал так быстро, как только позволяла хромая нога.