Текст книги "Радиация сердца"

Тётка Нюрка, а наши бабы на кого сильнее злые, на тебя или на дядьку Федьку? – Ваня в упор посмотрел на родную мать, показывая, что он хоть и разговаривает, но не признает её.

– На меня, Ванечка, я для них чужая. У баб всегда так, бабы же и виноватые, а с мужика – как с гуся вода. Сам узнаешь, когда вырастешь, полюбишь, женишься, тогда и поймёшь, кого больше любят.

– Меня все бабы любят, только я мамин сынок, а не твой. Скоро вырасту и на своей маме женюсь, вот. Понятно? – и прижался к Марфе. – Ты езжай от нас, шалава, и никто ругаться не будет.

Он зло посмотрел глазами полными слёз на эту новообъявленную мать и… побежал через огород. Нашел палку, забежал за куст, выглянул, прицелился и застрочил, как из автомата: «Тра-та-та-та! Бах, ба-бах! Ур…ра»!.. и побежал, прыгая, дальше. Ему сильно не понравилась эта тётка. «Как только на неё глаз дядька Федька положил. Такой большой, а дурной. Нашел, с кем шквориться»!

…Нюре сильно повезло. Председатель в этот день ехал в райком партии и Марфа уговорила его взять попутно дочь. Остаться погостить еще хоть один день ни у кого не было охоты. Председатель уже был наслышан о приключениях приезжей шалавы в бане с Федором и сгоряча предложил ей идти пешком, но осмотрев снизу до верху ладную фигуру беспутной молодой бабенки, хмыкнул, почесал лоб и кивнул ей на свой ходок, – так называлась облегченная телега для начальства.

– Петрович, ты может встретишь там Михаила моего в райцентре, случайно, так привёз бы, а то он, сам понимаешь? – поклонилась нижайше Марфа.

– А пускай родная дочь за отца попросит, она по всему видать, не маленькая уже.

Председателю было чуть больше тридцати, но по виду на все за сорок, без левой руки ниже локтя, этому никто не удивлялся, такое было время. Многие потеряли в эту войну, кто руку, а кто и целую жизнь, но… был он энергичным и шустрым, надо не надо – влезал в дела всех, словом, в каждую бочку затычка.

– У тебя жена есть, Петрович.

– Ну… так не моя жена должна за предателя родины просить. Ладно, найду его и привезу, только высажу за озером, чтоб никто из наших не видел. Мне на задницу приключений не надо. И ты, Марфа, лучше не встревай не в свое дело. Тебе через час на дойку надо, а потом на прополку. Вот там и будь.

– И тут я будь, и там я будь… Везде – я буть! Такая вот у нас в колхозе своя ппжа. У нас завсегда для баб мобилизация пожизненная, а демобилизация посмертная.

Мать и дочь обнялись, всплакнули на плече друг у друга, охнули и словно обреченные расстались. Напоследок Нюра ещё раз пронзительно глянула в глаза матери.

– Мама, ты так никогда и не отдашь мне своё золото? Я ж по праву старшей дочери прошу. Тебе они больше ни к чему, выходить не с кем, да и некуда, годы вперед тебя вышли. А, мам?

Марфа как-то резко переменилась лицом, губы дрогнули от обиды, но глаза остались сухими, взгляд жестким.

– Похоронила, да? И мать и отца похоронила, да? А мы, дочка, ещё живые, оказывается! Нету у меня для тебя ничего, а если бы и было, так не про твою честь. Я так это понимаю, милая, что сыночка нашего, моего, Ивана Филипповича, мне ростить. Так что, не обессудь, будет кому передавать.

Напоследок перекрестила отъезжающую дочь и погрозила вслед кулаком. Нюра в ответ ей согласно кивнула и начала искать глазами Ваню. Он прятался за деревом, выглядывал и грозил кулаком. Это была его последняя встреча с родной матерью.

…В один из теплых августовских дней Коля и Ваня пошли охотиться на уток, или на что попадется. Озеро находилось в двух километрах, и еще один надо было пройти до обратной стороны, где был низкий, заросший камышом и сочной рогозой берег. Лысух и уток, особенно крупных куликов было там, видимо-невидимо, даже гуси, бывало, выплывали на чистую полосу воды вдоль камышей, правда, достать их было практически невозможно из неказистой берданки 28 калибра, она перешла по наследству от дяди Василия, младшего брата мамы Марфы, погибшего на фронте.

Когда-то, по слухам, в самом начале века, это была удобная, легкая и красивая казачья винтовочка, и только спустя почти полтора десятка годков, когда закончились родные патроны с пулями, дядя Василий бережно собрал латунные гильзы и стал заряжать их мелкой дробью. Так боевая винтовка превратилась в берданку – не сильно серьёзное охотничье оружие, так себе, баловство, поскольку патрон был малюсенький. Если положить побольше пороху – места для дроби мало, если больше дроби – заряд получался слабый, одним словом, пукалка, а не охотничье ружьё, но даже с таким наловчились добывать дичь, если удавалось подобраться на 10–15 метров.

Как рассказывали иногда в семье, чаще всего с оглядкой, когда эта пукалка была еще винтовкой, она принадлежала Ивану Филипповичу Ромашкину, отцу Марфы и Василия. С ней он, рассказывают, воевал в гражданскую, то против белых, то против красных, а бывало и против всех, когда озверевшие от безвластия люди искали врага в каждом встречном. Короче, он воевал против всех, кто покушался на его не просто огромное, нажитое трудовым потом и политое кровью нескольких поколений Ромашкиных крестьянское хозяйство, а настоящее богатое поместье.

А начинал его собирать по крупицам ещё в 19 веке прапрадед Вани, дед Марфы, Филипп Ромашкин, через десять лет после освобождения от крепостного права. Он и заложил трудами и молитвами основу на будущее, не зная ни одной буквы и цифры. Любые деньги держал в уме до копейки, подписывал купчие бумаги крестиком, понимая, что это не дело, и что нужна для работы на земле грамота. Жилы рвал и никого из домашних не жалел, и… как только встал более или менее крепко на ноги, решительно отправил старшего Ивана, сначала, само собой, в церковно-приходскую школу по месту, потом дальше, в Тулу, а после!., в сам Петербург, который в ту пору почитался в России, больше чем Москва.

В семье рассказывали и пересказывали легенду, как с какой-то ученой экспедицией Иван Филиппович прошел пёхом и проплыл по рекам, северным озёрам и морям много сотен вёрст. И на горы взбирался, под землю и под воду опускался, постигая законы земли и неба, даже до святых келий на Валааме и Соловках добрался, где прошел тяжелую школу трудника, там же причастился и получил благословение у святых отцов. Денег много не заработал, но привёз в тряпице за пазухой прозрачный кристалл, через грани которого прокладывались тайные пути, которыми можно было пройти в особое время и случай, в любое время года, причём, туда и обратно, откуда не каждому смертному возврат гарантировался. Рассказывали, что даже не все домашние тот камень видели, но знали, что сам Иван Филиппович овладел этой премудростью и мог – как сквозь землю провалиться, обернувшись через левое плечо, а после, опять же, не весть откуда объявиться. Тому свидетели были не один раз, и иначе как чудом, не называли.

Правда, мнения разделились: одни называли это делом сатанинским, другие же, напротив, божьим промыслом. Местный священник, чей приход много лет кормился с пожертвований Ромашкиных, держал нейтралитет.

За два года до начала первой мировой войны основатель богатейшего в губернии крестьянского хозяйства, безграмотный Филипп умер в почестях, в окружении любящего семейства. Хозяйство перешло в руки самого старшего, тридцатилетнего сына, Ивана Филипповича. Несмотря на войну, он сумел наладить поставки продовольствия, сначала в дивизию, потом и в армию, и… скоро стал одним из достаточно крупных землевладельцев и коммерсантов в своей губернии. Всё давалось легко и просто, казалось даже, вопреки времени, ситуации и логики.

Вспоминали и не один раз самые близкие люди, как он назидательно говорил: «Наметил, что., о!., помолись и подумай… ка. ак?.. и с божьей помощью иди по указанному пути, с верою»! И часто посмеивался: «С богом-то хорошо в душе, а ещё лучше – с умом в башке»!., и быстро приумножал своё богатство – это в то время, когда потомственные помещики старинных дворянских родов разорялись в губернии один за другим. Наукой жизни он овладел так, что мог позволить себе шутки даже со святым писанием и внушал своим многочисленным, не только домашним, но и работникам: «Что Бог сказал людям, то писано в библии.

Трудитесь и размножайтесь по закону природы! Бог, он плохому умного не научит, а дурака, учи не учи – всё ему не в прок».

Это было на пасху, когда в дом приглашен был местный священник, он тут же поправил: «Не греши, Иван Филиппыч, тут ошибаешься ты. Господь говорил не трудитесь, а плодитесь и размножайтесь. И ещё, про дураков у него не было никаких слов».

Хитроумный и упрямый хозяин нашелся и тут что сказать: «Какие же плоды без труда. Сам Бог, он, конечно, без греха, однаково – ошибки и у него были. Больно много народу он расплодил на нашей земле, за всеми не успевал доглядать. Департамента полиции не было, не додумался еще сорганизовать. Н..ну, были у него ангелы да архангелы – эти только сопли могли вытирать. Во. от, потому-то и случились на земле Содом и Гоморра, по-нашему означает – дурдом! И пришлось Богу своих же утопить в потопе и новую жизнь начать с Ноя и сыновей. Скажи нам батюшка, а Ной, по писанию, опять же был и выпить не дурак? Так выпьем же, батюшка, за праотца, Ноя нашего, от коего получается и мы с тобой пошли, православные»!

Предание выделяет особо, что батюшка закатил глаза, поперхнулся рюмкой водочки и так закашлял, что чуть богу душу не отдал. Эти истории из жизни Ивана Филипповича Ромашкина бережно и осторожно передавалось от поколения к поколению: при царском режиме открыто и весело на всех святых и других праздниках, – правда и то, что при этом крестились и говорили: «Прости нас, Господи…». А большевики приучили всех думать, прежде чем шутки шутить. Не дай бог, было шутить над властью. Ещё за Иваном Филипповичем была одна страсть – женщины и чаще всего одна красивей другой. До женитьбы вешались на него гирляндами, не открыто конечно, с этим у нас, на святой Руси, строго было. Открыто не открыто, только всех его поклонниц родные и не родные знали. Три из них утопились от неразделенной любви, одна отраву приняла. Иван Филиппович, говорят, жалел всех, как жалел – тут тоже легенды разные.

…Потом пришло время, когда всё пошло не по уму, а как-то… наперекосяк. В России повсеместно прижилась страшная эпидемия, которая хуже холеры и чумы поразила и христиан, и нехристей. Диагноз один на всех поставили: «Власть народу! Фабрики и заводы – рабочим, земля – крестьянам, руководство – партии большевиков»!

Свирепой «татаро-монгольской» конной лавой, туда-сюда и вдоль, и поперёк, не уступая друг другу в жестокости, прошли белая и красная армии: по земле и воде, по душам и телам, по вере и неверию, соединив добро и зло в одном сосуде, и пили из него, задыхаясь и захлебываясь, но не утоляя жажды. Прошла эта лава безжалостно и по мечте, надеждам и хозяйству Ивана Филипповича, после чего даже имя его оказалось, как в розыске, так и в забвении.

По слухам, в народе, и по семейному преданию, его расстреляли белые, потом два раза красные. Белые за то, что не продал им за дёшево пять лошадей, шесть свиней и четырех бычков, а когда пригрозили забрать задаром, он за одну ночь всю свою живность, только одному ему известными тайными тропами по болотам переправил в новые места. Тот самый случай, когда он как сквозь землю провалился со всей скотиной.

Выдал его нищий и завистливый до почернения в лице сосед, лодырь и пьяница Савелий. Прикрывая рот ладошкой, оглядываясь, он сказал ротмистру, что если ему дадут насовсем, хотя бы одну лошадь соседа, он покажет, где тот скрыл скотину. Беляки выпороли Савелия плетью, и он повел отряд через болото уже добровольно. Искали двое суток и… нашли, при этом потеряли в трясине четырех солдат и трёх лошадей. Ротмистр быстро сообразил, что зайти в эти места куда легче, чем выйти, и честно сказал Ивану, если он выведет с болота солдат и скотину без потерь, его, как пособника большевиков, он всё равно расстреляет, однако… закопают в могилу и крест поставят, и даже разрешат отпеть. А не выведет, так – даже патронов тратить не будут, а привяжут камень к ногам и бросят живым в болото. А может и без камня, вниз головой.

Иван Филиппович одобрил мудрое решение и взамен попросил ротмистра расстрелять его за селом на обрыве, где дерево вековое упало. Там он, мол, сам себе повесит на шею большущий камень, встанет на краешке дерева, под ним в воде ямина, у которой ни дна, ни покрышки. Кто там утонул – никто не выплыл назад и даже бреднем никого ни разу не выловили. Ни вам могилу копать, ни силу вам тратить, ни боеприпас расходовать – сам шагнет по команде. И за то спасибо, что в чистую воду позволят, а не в вонючую трясину. Так и порешили с ротмистром, по-хорошему, почти по-доброму. Всё войско Иван Филиппович вывел с болота в целости и сохранности, даже соседа Савелия, причем, никто так и не понял, каким путём прошли по воде – аки посуху! Ротмистр слово офицера сдержал честно и дал команду солдату утопить Ромашкина по уговору, без затей, с камнем на шее. Солдат повесил Ивану через голову тяжелый камень и повел к обрыву.

Дальше семейная легенда сохранила разговор Ивана с солдатом.

– Помолиться дай, служивый, руку освободи для наложения креста.

– На кой черт тебе, молиться-то? Ты же сволочь большевистская, безбожник, как сказал сам господин ротмистр.

– Врет он, твой ротмистр. Я православный.

– А чего скотину прятал?

– Крестьянин я. Как же мне, крестьянину, без скотины в хозяйстве? Пойми ты, дурья твоя башка!

– Я тоже от роду крестьянский сын, однаково, у меня столько земли и скотины не было.

– Так работать надо было от зари до зари.

– А вот сосед твой, Савелий, рассказал, как он батрачил на тебя от зари до зари, а у него на дворе даже кошки не живут. Кровопивец ты, значитца.

– Ах, Савелий? Так я ему припомню, пьянице!

В ногах ползать будет и горючими слезьми, брехун, обливаться!

Солдат даже засмеялся, незлобно.

– Как припомнишь, я щас толкну или стрельну разок, и поминайте люди Ивана в глыбоком омуте. А Савелий дома, хоть и плетью поротый. Стань на свое дерево, как сам напросился, тут и аминь тебе. Можешь хоть задом ко мне, не шибко обижусь, сполню приказ, подтолкну легонько. На кой мне в глаза тебе дураку перед нырянием смотреть, еще не дай бог приснишься. Савелий говорил, из за тебя тут три девки утопли?

– Савелий дурак и ты дурак, если слушаешь от него такое. Девки за свою святую любовь пострадали. Не дашь, значит, помолиться.

– В душе молись, раз ты такой святой.

– Ладно, по рукам. Я за тебя помолюсь, ну… и ты за себя, за грех свой молись.

Иван Филиппович прошел по стволу дерева до середины и поднял голову.

– Эх, баранья башка, в небо смотри. Видишь, у самого края облачка орел кружит. Можно его убить?

– Ты мне зубы не заговаривай, орёл высоко, его ни одна пуля не достанет.

– Вот и я говорю, не утопить в воде птичьего пера, так же не убить под облаками вольного орла. Никудышный ты стрелок, а то бы я рассказал, где пьяница Савелий золотой червонец прячет. Намедни дал ему, чтобы он увел вас в другую сторону, а он, гад, продал меня, хоть я сыночка его крестил. Крестным отцом я записан.

Солдат потоптался чуток, крякнул, оглянулся… поднял винтовку и долго целился. Стрельнул и опять долго на облака смотрел. Когда передёрнул затвор и посмотрел на дерево, там никого не было. Он забегал по обрыву и даже прошел несколько шагов по стволу дерева до места, где стоял приговоренный, посмотрел на стылую воду внизу и снова на небо, но… ни орла под облаками, ни Ивана напротив себя, ни плеска не слышал, волны малой в омуте не увидел. Только под самым деревом полосой потянулся неизвестно откуда плотный туман к центру озера. Солдат задрожал весь, безумно закричал и начал стрелять, то в воду, то в небо, пока не набежали другие испуганные солдаты с ротмистром. Никто ничего долго не мог понять, что же тут случилось, а обезумевший солдат кричал про орла вольного и пальцем показывал на ствол дерева, снова на небо и на туман. Солдата связали и увели, а ротмистр долго сидел над обрывом молча, переводя взгляд с дерева на небо, с неба на спокойное озеро, куда уходила и таяла в зарослях камыша узкая полоска тумана. После он сильно напился, ходил по берегу и стрелял куда-то в облака.

И такое люди рассказывали, не брехали, когда белое войско останавливалось на ночь в монастыре, а утром ушло воевать, так ротмистра того среди войска не было. Ещё видели через полгода, а может год, как вылез из подземелий монастыря юродивый, косматый весь, как медведь, раньше никто такого не встречал. Приходил он к омуту, садился на бревно и подолгу молился.

…В том же году Иван Филиппович уже воевал на стороне красных, освобождал свою деревню. Но… красные, в чистую разорили в его хозяйстве то, что сохранилось после белых. Савелий, гад, как увидел всё еще живого и здорового соседа, упал в ноги и слёзно просил пожалеть четверых его голодных малолетних детишек и особо старшенького, Степана, который в это самое время рвал железные листы с крыши дома Ромашкина, по решению комитета местной бедноты. Иван Филиппович пнул его и отказался идти дальше воевать за красных, а командиру сказал, что не досуг ему воевать, когда в деревне детям жрать нечего. Надо хозяйство налаживать, а не выполнять глупый приказ: «Грабь награбленное!» Командир с комиссаром так и не поняли, почему их приказ может быть глупым. Они сильно обиделись, а когда Савелий на ухо нашептал, что этот Иван Ромашкин настоящий богатей, а добра и золотых червонцев у него в схронах видимо-невидимо, и не сошелся он с белыми только в цене. Ещё Савелий побожился, что поможет разыскать эти богатства, если ему чуть-чуть червонцев перепадет на бедность, за пособничество власти. Командир пристыдил Савелия, как совершенно несознательного и одурманенного попами, и срочно назначил его председателем над всей беднотой. Ивана Ромашкина тут же осудили на сходе и приговорили, как врага революции и наибеднейшего трудового крестьянства, к расстрелу. Иван согласился, только попросил, чтобы его расстреляли у омута, он упадет в болотину и могилу копать не надо. Командир подумал: «Народ и солдаты голодные, отощавшие и обессилившие, а тут – могилу копай, закапывай… и согласился. Подбежал Савелий и начал доказывать, что нельзя Ивана расстреливать у этого омута, уйдет он, антихрист, по воде – аки посуху. Но командир назвал Савелия тёмным ослом, прогнал, и самолично пошел месту расстрела..

В сопровождении двух красноармейцев привел приговоренного на высокий берег к омуту, исполнить революционный приговор. Иван Филиппович прошел на поваленное вековое дерево, как и было условлено. Вода внизу была изумрудная, прозрачная, а небо над головой голубое-голубое и высоко под самым облаком кружил орел. Он посмотрел в небо, показал глазами на орла, простер руки и спросил:

– Командир, можно убить из винтовки высоко в небе свободного орла?

– Из винтовки, Иван, кого хочешь убить можно.

– Попробуйте, а? Убьете орла, я вам все свои схроны с золотом в пользу сволочной болыневицкой революции открою.

И пошла пальба! Командир из маузера, бойцы из винтовок начали стрелять в голубое небо. Почти все обоймы расстреляли, а орел… даже крыльями не качнул, только шире и шире нарезал круги. Плюнул командир, посмотрел на дерево, а там нет никого, ни всплеска, ни кругов на воде, только… невесть откуда полоска тумана от болотины к камышам протянулась. Посмотрел в небо, и там никакого орла не увидел. Стреляли в белый свет, как в копеечку.

Рассказывали, что командира с бойцами срочно отправили в лазарет, оттуда отпустили по домам, как безвременно сошедших с ума от длительной и трудной борьбы с эксплуататорами трудового народа. После знающие люди рассказывали: их приводили в пример малосознательной части населения, как верных бойцов немыслимой доблести в борьбе за процветание всего революционного человечества.

Ивана Филипповича после той поры никто не видел. Землю, большой дом, всё хозяйство когда-то очень богатого и ухоженного поместья новая власть экспроприировала, и уже нищие Ромашкины бежали от гонений Савелия и его комитета за Урал.

Как-то дошли слухи от дальнего родственника, будто видел он мельком Ивана Филипповича в лагере на Соловках, где тот был расстрелян с группой врагов народа в 37-м году. Почему это был он, родственник только предположил, потому что с его слов, во время расстрела туман, вдруг, стеной опустился, точно как в легендах. Часть расстрелянных упала между камней в ледяную воду, их даже поднимать не стали, там никто и никогда не всплывал, а среди тех кого закапывали в яму, похожего человека точно не было, зато по берегу целый день бегали красноармейцы с винтовками. Ещё сказал, что у того, похожего на Ромашкина, по разным слухам был всегда за пазухой камень, или похожий на камень предмет. И вся родня согласились, конечно, это был Иван Филиппович, он всегда носил с собой волшебный кристалл, а значит – он живой, только на время ушел туда, откуда долгая дорога.

…Всего этого маленький Ваня Ромашкин еще не осознавал и не понимал, хотя уже несколько раз слышал такую семейную историю. Он гордо нёс на плече ружье с надеждой, что может быть сегодня, брат Колына даст ему разок стрельнуть по уткам. Но охота не задалась, так как первый же патрон заклинил и не пошел в ствол, и это в то время, когда на чистую воду, словно дразня, из камышей выплыли несколько гусей. Они начали чиститься и плескаться метрах в 20-ти, да еще и громко гоготать, словно издевались: «Накось, выкуси, горе охотник»! У Коли даже слёзы заблестели в глазах от обиды, и он с чувством забросил в озеро старое, уже никчемное прадедовское ружьё. Пока он и Ваня доказывали что-то друг другу, не заметили, как их окутал туман, и… стало страшновато, хотя туман был не в новинку на озере, особенно рано утром. Они почувствовали тревогу и испуганно вздрагивали при каждом всплеске воды.

– Колына, бери ружьё, и бежим домой.

– Ага, как же найдешь его в тумане. Я метров на десять, а то и все двадцать закинул.

– Колына, дай руку, вместе пойдем искать.

– Ванына, на кой хрен нам такое раздолбанное ружьё, оно того и гляди в руках развалится. Из него уже стрелять страшно.

А гуси продолжали плавать и издеваться: – Га-га-га! Гы-гы-гы!

– Колына, найдем ружьё, ну, братка! Оно будет моим. А гуси – они не со зла.

Тревожный, туманный сумрак всё уплотнялся, и братья, держась крепко за руки, сняли обувь, штаны и вошли в воду.

– Колына, а чего в груди так сильно тукает?

– Сердце. У меня тоже тукает. Ты ногами шарь по дну во все стороны. Шаришь?

– Шарю. Тля, братка, а кто это там?.. – у Вани от холода, может от страха застучали зубы. Он тыкал пальцем в туман.

– Кто… где? – Коля тянул шею.

– Там дед стоит белый, весь в белой бороде.

Коля побледнел и ещё больше вытянул шею.

– Никого там не видно, ну и дурак ты, Ванына, побежали домой, ну его, ружьё это… Старьё.

– Найдем ружьё. Дедка тот, белый, показал мне рукой место. Оно там.

– Ну, точно, дурак ты, Ванына. Да это просто туман над камышом крутит, – он покрутил пальцем у виска. – Эх ты, совсем тронулся, да? И куда показал твой дедка?

– Во. он туда. Там еще рыбина плеснула. Ой, ногам горячо!

– Где горячо? Совсем ты уже… горячо ему.

– Правда, говорю! Наступил и стало горячо. Вода горячая под ногой. Вот, снова течет!

– Балда ты, Ванына. А мне холодно, вот… я же твоим следом иду и холодно. Бежим лучше!

– Здесь ружьё, братка. Ещё шагнём чуток.

Ваня первый «нашарил» берданку как раз на том самом месте. Коле показалось, что искали очень долго, потому что зубы стучали от холода, а может от страха. Воды было Ване уже выше пояса, Коля шагнул вперед, нащупал ружьё и вытащил. Потом они бежали разбрызгивая воду, долго и без оглядки.

– Забздел ты, да? – выдохнул Коля. – Наклал в штаны, да?

– Сам ты, наклал.

Скоро братья хватились, что бегут босиком и без штанов. Они оглянулись и замерли, разинув рты. Туман ушел узкой полосой на середину озера, а берег, откуда они только что так бежали, освещал солнечный луч, он как огненное лезвие разрезал тучу и упирался в камыши, и… словно толкал в бок эту узкую полосу тумана, изгибал её и она на глазах таяла. Они много раз бывали в этих местах, но никогда ещё здесь не было так красиво и привольно. Даже воздух при вдохе казался сегодня как никогда вкусным.

Хоть и не получилась охота, братья были как никогда довольные, начали весело бегать, прыгать и кувыркаться в высокой траве. На них словно накатило безудержное веселье и ощущение, что они не бегают, а порхают над землей. Умаявшись, надергали у берега рогозы и долго лежали, и «хрумкали» сочные стебли, это тоже была еда, и пересказывали десятки раз, как искали ружьё, была или не была теплая вода, и самое главное – был или не был в тумане белый дед. Это был важный, очень принципиальный вопрос. В семье часто рассказывались легенды о прадедушке, о настоящем и «туманном», но видели его только мама Марфа и дядя Василий, который погиб на войне. Получается, теперь и они сподобились, как говорилось в таких случаях, а значит, им тоже есть, что рассказать дома.

И ещё было очень странное ощущение, впервые в своей жизни Ваня ощутил себя невесомым!., сердце тукало так, что он то и дело, прикрывал ладошкой рот, чтобы оно, не дай бог, не скакнуло наружу. Он хорошо помнил, как они быстро бежали, он точно не касался ногами земли. Так, махал и всё. Он прижимал к груди спасённую, мокрую, разорванную берданку, смотрел счастливыми глазами на Колю и думал: «Мне повезло, у меня такой хороший братка, он лучше всех! Только почему-то он не почувствовал теплую воду, а я точно помню… вода была не просто теплой, а даже горячей, там, где ружье лежало».

Дома Коля, как смог, отремонтировал берданку. Расколотое старое цевьё выкинул, вырезал из крепкой ветки клена почти такое же и прикрепил к стволу по всей длине витками проволоки. Часть обломанного ложа подравнял и гвоздями прибил новый кусочек, обточил и загладил углы старым истёртым рашпилем. Последние латунные три гильзы выправил и подогнал к стволу, а оторванный затвор, чтобы держался при новой стрельбе, прикрепил специальным колечком, которое надо было надвинуть на рукоятку затвора перед выстрелом. Коля очень строго предупредил, что если этого не сделать, то затвор когда-нибудь, очень даже запросто вырвет, и… в глаз!., или в лоб. Передал мешочек катанной в сковороде дроби и новую банку черного пороха. Три патрона Коля тщательно зарядил сам, на гусей – побольше заряд и покрупней дробь. Всё это он передал Ване.

Через неделю брата Колю и другого Ваню, а так же сестру Валю увезли по какому-то набору в область, в ФЗО при военном заводе. Сначала учиться, а потом, там же, делать гранаты или оружейные снаряды для оборонки. Забравшие их люди в форме сказали, чтобы дома считали это мобилизацией, так как война еще не окончена, пока мы победили только фашистов, но ещё остались японцы, а после может, и еще с кем воевать придется. У первой в мире страны социализма, страны невиданного до сих пор в мире всеобщего равенства и братства, враги были, есть и будут всегда, и поэтому комсомольцы, все как один, должны идти в ФЗО на оборонные заводы в первую очередь. Собственно, в то время других заводов в стране почти не было. Это понимали и принимали большинство родителей, по крайней мере, все знали, там дают форму и кормят. А Ваня долго не мог понять, кому надо такое дурацкое фабрично-заводское обучение, если для этого надо разлучать родных? Не по-людски это!

Но по-другому поводу, его всё же переполняла гордость: у него теперь есть собственное настоящее ружьё, почти винтовка!., и что ему, Ване Ромашкину, обязательно придется защищать свою родную семью, как когда-то защищал его прадед, Иван Филиппович. Ему даже сон однажды приснился, как он, Ваня, стоит с винтовкой перед воротами у своего дома, а во дворе плачет мама и дед Миша, Коля и Валя, еще раз Ваня и даже тетка Нюрка. Они слёзно просят его защитить от фашистов, которые бегают вокруг, то в виде Турка, то кусачего гусака и особо уполномоченных с наганами, а из тумана от самого озера выходит белый-белый дед и приветливо машет рукой, и Ване совсем не страшно. Дед подошел и положил белые лёгкие руки ему на плечи и сказал рокочущим голосом:

– Теперь, Иван Филиппович, ты в ответе за всех Ромашкиных, в твоих руках все их жизни, богатство и самая главная семейная тайна. А скоро ещё будет тебе испытание. Расти большой.

Сказал и невесомым теплым воздухом прошел сквозь него и растаял, как облако. Целый день Ваня ходил под впечатлением, даже мама Марфа спросила, что с ним, не заболел, случаем?

…Как-то Ваня с другом, Витькой Шиловым, пошли на охоту, он даже стрельнул один раз, и виток проволоки, которым Коля закрепил ствол на цевье, лопнул, ствол вывернуло вбок, и охота закончилась. Как потом сказал старший брат Витьки: «Ну, Ваньша, тебе повезло, могло и башку снести, если бы затвор вырвало».

В начале зимы 46-го года произошло страшное событие в семье Шиловых. Утром на газике приехали три уполномоченных из района, двое с наганами и один с винтовкой, арестовали Витькину мать и целый день обыскивали избу. Потом один допрашивал мать и детей, а двое продолжали копаться в кошаре.

Она работала в той кошаре: следила за овцами, кормила их, убиралась, принимала окоты и в журнале отмечала каждый случай падежа. Словом, отвечала за колхозное добро. Марию Шилову обвинили в том, что она воровала колхозных ягнят, чтобы кормить семью, а потери, якобы, списывала на падёж от бескормицы и болезней. В кошаре и дома нашли несколько шкурок. Мария обливалась слезами и кричала, что если она и приносила домой ягнят, то только таких, которые только-только здохли и зоотехник самолично давал указание закопать их. Кричала, доказывала, что не от сытой жизни обдирала она дохлятину, а хоть чем-то накормить детей.

– Жрать нечего, а у меня пятеро ревмя ревут! Им кажин день рот заткнуть надобно! – кричала она, надеясь, что её услышат. Рвала на детях рубашки и показывала торчащие рёбра. – Да, я дохлятиной их кормила! Из вас хоть кто-нибудь жрал дохлятину!

Председатель вроде был за неё и даже сказал, что Мария честная была колхозница, но времена очень трудные, а работа ответственная. Ягнята всегда дохли, кто спорит. Попросил, чтобы зоотехник на этот счет тоже доложил, поскольку это был его фронт работы. Фёдор юлил, глазки бегали. Он доложил, что в этом году падёжь молодняка не большой, но уследить очень трудно. А когда еще дети, так на всё пойдёшь, ради детей, и не глядя в глаза Марии, тупо талдычил: – Ну сколь раз говорил я тебе, Мария, ну наказывал же я сколь раз, – в тетрадочку всё надо. Записывай всё аккуратненько, что да как, и мне на подпись. Я тебе даже карандаш химический свой дал, и где он? А ты бывало, ну признайся, забывала про подпись-то, а без подписи, Мария, сама знаешь. Я, конечно, тоже весь виноватый, за подписями не всегда поспевал. У меня же и ранение… Во. от! – он вскакивал и проходил по комнате, хромая сильнее обычного. – Медали имею за геройство в боях с фашистами. На мне же еще свиньи и коровы с телятами, и везде надо с подписями, нельзя по-другому. Если бычок, к примеру, падет, да ещё и без подписи, он же 10, а то и все 20 кг. весит. Кто-то скажет – дохлятина, а другой, так и… попользуется. А еще я член партии с 44-го, меня на передовой перед боем в коммунисты принимали!