Текст книги "Радиация сердца"

По записке Марфы, которая к этому времени затерялась, Сальман давно оформил Ване в сельсовете метрику. В графах о родителях и месте рождения поставили прочерк.

Киршей, тем более Ваню, никто не спрашивал, ехать или не ехать, в чем был одет, в том и забирали его из семьи в район. На прощание дали пару минут. Ваня, еще не осознав что происходит, но чувствуя по настроению родных, что это касается всей его жизни, бегал из избы в сарай, собирал непонятные никому вещички. Из одной, чтобы никто не видел, вытащил монетку, положил в избе на стол и прикрыл кружкой.

Сальман резко почернел лицом, ссутулился. Он молча прижал к себе Ваню, похлопал по спине и ушел в огород. Растерянный Федя стоял в стороне, разинув рот, и не понимал что происходит, и что надо делать. Фрида заплакала и так прижала ставшего уже родным Ваню, словно хотела как можно глубже вдавить его в себя, чтобы больше отдать своего тепла.

– О, юнгфрау, Мария! – громко воскликнула она, вскинула руки к небу, и крикнула мужу. – Ди хальтен зи швайген? Ну, сделай, что-нибудь!

– Что? Вас канн их тун! – кричал он с огорода.

– Э…э, фрицы, а ну, по-русски, давайте. Не хер тут перед нами! – замахал руками уполномоченный.

– Эйсен тагес тун! Хоть что-то, Сальман!

– Вир зинд штауб! Пыль мы, да!., пыль, поняла. В душу, мать… твою!

Сальман быстро ходил туда-сюда, сжав кулаки, Фрида пыталась остановить его, толкала в грудь, но понимая, что изменить ничего уже нельзя, стала бегать и собирать какие-то вещи, они то и дело падали из рук. Тут были и латаные штаны и такая же рубашка, трусы и даже старые валенки.

Бледная Лиза стояла у ворот, губы её дрожали, она что-то хотела сказать, у неё никак не получалось. Глаза до краёв были заполнены слезами, а открыты так, что Ване показалось, там уместилось целое озеро, надо только разбежаться и нырнуть… и они никогда не расстанутся. Но его уже крепко держал за плечи сотрудник в форме и подталкивал к кузову газика.

Водитель посигналил, и они поехали. Ваня видел мелькающую в пыли фигурку Лизы. Она словно хотела взлететь в чистое небо и догнать его, но стоило ей чуть приподняться над дорогой, как клубы пыли тут же накрывали, давили вниз, сбивали дыхание и, завиваясь жгутами, вязали руки и ноги. У Лизы не было сил разорвать цепкие пыльные жгуты и пробить плотное грязное облако.

– Я люблю тебя, Лиза… Их либе дих!

– И я! Их либе дих, мер альс лебен! Я! Больше жизни, Ванечка!

Слышал ли он и вправду эти слова или только послышалось. Потом Ваня видел сзади длинный хвост пыли, который гнал и гнал их, и тянулся за машиной, закрывая дорогу до самого горизонта. Он никогда его не забудет, потому что в дальнейшей, и особенно во взрослой жизни, когда ему грозила беда, всегда, часто даже на несколько дней раньше, его начинала душить во снах пыльная, тугая, извивающаяся змея. Это было предупреждение об опасности, и Ваня был уверен, что так предупреждать о предстоящих опасностях могла только она, Лиза. Его любимая Лизхен, которая первая сказала, что очень, очень скоро он станет мужчиной.

В послевоенные годы тысячи потерянных детей блуждали по просторам страны, так что это был самый рядовой случай и на него потому обратили внимание, что очень уж талантливый русский ребенок оказался в семье вероятных пособников фашистов. Не зря же сам товарищ Сталин дал им такую оценку. Ещё много лет после смерти вождя такой оценки придерживались на всей территории СССР.

…Отдел районного образования запретил везде, в детском доме, куда поместили Ваню, в школе, где он стал учиться, называть его вундеркиндом, поскольку это слово было немецкое, а значит, вражеское. О Ване говорили просто как о талантливом, очень способном мальчике. Отцом ему стал великий Советский Союз, матерью – родная коммунистическая партия.

Красивая женщина, инспектор, была известна не только, как добросовестный работник и коммунист, но и фантазер, в пределах разумного. Она любила всё возвышенное и быстро выдвинула обалденную идею, изменить фамилию мальчика и записать его Иваном Советским! В отделе образования такое предложение приняли с большим восторгом, но в райкоме партии, секретарь по идеологии, имеющий всего пять классов семилетки, но!., целых три ордена Славы, беспардонно сказал: «Ну и дура ты, Катерина. Пацан во вражеской семье пять лет обретался, неизвестно ещё какие фор-трели…» Она осторожно поправила – «фортеля». Но тот повторил с расстановкой: «Да-да, ещё неизвестно какие фор-трели может нам преподнесть этот шибко ученый парень, по воспитанию – немецкий и твоей фамилией – Советский. Совсем сбрендила».

Хоть местные и говорили, что в детдоме живут бездомные или брошенные дети, Ваня себя никогда не считал таким. Отбиваясь от нападок, он всегда упорно говорил, что у него есть семья Киршей и большая семейная тайна Ромашкиных, о которой знать ему еще не время, а вот когда он станет настоящим мужчиной, тогда и… Над ним часто смеялись, унижали Киршей, но особенно забавляла всех какая-то семейная тайна. Ваня старался не обращать внимания, приходилось – и дрался, защищая Киршей. Он не замкнулся и учился на зависть всем, легко переходя из класса в класс, а еще играл на скрипке и разговаривал на немецком, как на русском. За это его, случалось, били мальчишки и называли фашистом – у детдомовских детей, у многих, родители погибли на войне, а сами они побывали в оккупации, и свежа была память о пережитом. Но… он был смелым и умел дать отпор. Сломить Ваню было не просто, а вернее – невозможно. Он был очень предан дорогим ему людям, даже во сне, когда к нему прилетала Лиза или… он к ней летал, они объяснялись только на немецком. А мама Марфа всегда приходила неожиданно, рассказывала о каких-то сорока шагах, по прямой – до креста, о зашитых в пояс червонцах и быстро уходила. Причем, Ваня никогда не видел её лица, только спину, он почему-то был уверен, что она ещё жива. Из братьев изредка видел Колю, но тот, такой веселый и озорной по жизни, во сне молчал и с каждой встречей становился всё чернее. А через год Коля приснился и наказал Ване идти по чистой воде пока не придет, только не сказал куда, потом резко почернел и осыпался, как зола. И Ваня понял, что в это мгновение с браткой случилась беда Ваня жил в своем мире прошлого, настоящего и будущего. Как обязательную повинность, и часто не без интереса, принимал активное участие во многих общественных делах как детского дома, так и школы, бывало даже района. Это были различные олимпиады, конкурсы и собирание колосков на полях при уборке пшеницы. А еще терпеливо ждал, когда же он станет настоящим мужчиной и ему откроются тайны мира. Одного Ваня не мог понять, – каким он должен стать мужчиной – как мечтала Лизхен, или говорила мама Марфа. Что имел ввиду дедко, Иван Филиппович, это с его подачи мама передавала надежды всей семьи на скорое его возмужание. С такими мыслями он засыпал вечером, с надеждами на новый день.

Очень скоро в него стали влюбляться девочки, не меньше, чем каждая вторая. Уже в девятом классе, в школе и детдоме знали, что он учится, опережая на два года школьную программу, не уступая никому и в физическом развитии. Ваня не только был одним из самых высоких мальчиков в детдоме и в классе, но и очень привлекательным внешне. Все девочки в него влюблялись с первого общения, слова, и оглядываясь с обожанием и замиранием сердца, они признавались в этом друг другу не стесняясь. Конечно, все мальчики недолюбливали его и смотрели с прищуром, а кто-то откровенно завидовал – одни его спортивному виду, внешней эффективности и девчоночьему обожанию, другие способностям во всем, чем бы он не занимался. Ваня Ромашкин стал загадкой в школе, в детдоме и в районе, как для детей, воспитателей и учителей, так и просто местных жителей.

Слух о сироте с необычайными способностями прошел по школам не только района, но и дальше. В областном отделе народного образования предложили перевести мальчика в один из лучших детских домов в областном центре, но… в местном райотделе резко воспротивились и более того, заручились поддержкой секретаря райкома партии.

В детдоме никто никогда, по-родственному, не навещал детей, вероятнее всего, было некому. Бывало, что воспитанники постарше убегали, одни навсегда других ловили или они приходили сами. Свято место подолгу не пустовало.

В первый месяц жизни в детдоме Ваня изучал обстановку, как учил его дядя Сальман: «складывай сначала, дели и умножай столбиком, и смотри что получается. Дела людей как числа – у одного всегда дважды два – четыре, другой доказывает, что – пять». Он очень скучал по Киршам и особенно по Лизхен. Когда вспоминал её, то не просто скучал. По ночам, случалось, его угнетала и ломала непонятная тоска. Однажды он готов был даже сбежать, когда в детдом привезли из Каменки знакомых братьев Карпухиных. Их отца посадили на восемь лет за кражу трёх вёдер овса, у матери произошел выкидыш и она через три дня умерла. А потом рассказали самое страшное для него: счетовода Кирша арестовали уполномоченные за вредительство против советской власти. Еще у них в доме нашли золотые деньги, каких у людей никогда не должно быть, за это даже расстреливают. Ваня был в растерянности.

– Какое золото! У них рубли-то не каждый месяц водились!

Братья пожимали плечами: – Так люди говорят, какие-то царские червонцы. Их, отродясь, никто у нас в глаза не видел.

Ещё рассказали, что Лиза после этого сильно повредилась на голову, ходила по улицам и пела, то по-русски, то по-немецки, и никого не узнавала, а потом пропала. Федя с матерью долго её искали, но не нашли. Местные рассказывали, что кто-то видел, как её уводили в лес какие-то цыгане. Тётя Фрида сразу стала старухой, а Федька побирается, ходит по сёлам. Выезжать ссыльным не разрешали. Соседи опасаются помогать, как бы самих не замели.

Ваня не сразу вспомнил, когда его увозили, один червонец из четырёх, он оставил на столе. Не для богатства, он даже цену не знал, а так, на память и в благодарность. Монета и монета, красивая и всё, у него еще три оставалось. Другого золота у Киршей быть не могло и получается, – это он подставил дядю Сальмана, и его может быть давно расстреляли. Ваня заболел и полтора месяца врачи не могли понять, что с ним. Он долго приходил в себя, и надо отдать должное директору и воспитателям, его окружили заботой и вниманием, не остались в стороне и учителя из школы, они тоже навещали своего лучшего ученика. Особенно было приятно руководству детдома и школы, что не осталась безучастной, строгий инспектор народного образования Екатерина Петровна, молодая, творческая и даже очень красивая. Все любовались её прической, одеждой, тонкими, можно сказать, изящными чертами лица. Навещая Ваню чуть ли не через день, она уже с порога спрашивала: «Ну. у, и как тут сегодня наша ромашка, надеюсь, цветет и пахнет нам на радость?» Наклоняла ему голову и целовала в макушку, он был выше, и угощала шоколадкой – это была роскошь. А бывало не раз, они гуляли вдвоем, недалеко, в райсаду. Это не рай, конечно, а всего лишь районный сад, на то время заросший и заброшенный, но гулять в нём было очень даже приятно. Екатерина Петровна вела Ваню по узким, забытым тропкам в самое заросшее, темное место, где под развесистыми кустами сирени стояли полуразрушенные постаменты с гипсовыми бюстами, облупленными и загаженным за много лет птицами. Не до сада было во время большой войны районному начальству в первые годы, да и после. Как говорили – быть бы живу, тем более, с улицы этого безобразия не было видно. Каждый раз, подходя к гипсовым бюстам, она с иронией заученно повторяла.

– Это вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин. Он, Ванечка, гигант мысли! Он написал статью «Шаг вперед – два шага назад», чтобы рабочий класс не топтался на месте и совершил самую великую революцию в мире. Так мы с тобой стали свободными хозяевами своей земли, фабрик, заводов, ну-ка, думай Ванечка дальше! – и смотрела с обожанием. – А ну, признавайся, сколько у тебя пароходов?

– Я пока на мели. Моё дело учиться, учиться и ещё раз учиться, как он говорил, наш вождь.

– Какой ты! – и хохотала. – А это тоже вождь, а по совместительству и отец народов, Сталин Иосиф Виссарионович. Он сплотил воедино всех, в том числе нас с тобой, понял, и путём страшно нечеловеческих, а больше всего человеческих жертв, победил не только фашистов, но также много других внешних, а также и внутренних врагов! Это он создал единый, великий и самый могучий Советский Союз и сделал всех нас счастливыми. Понял?

– Да всё я понял, Екатерина Петровна. Понял! Только у меня родной отец русский, а Сталин грузин. Как же он может быть моим отцом?

– Твой отец, мой мальчик, только твой отец. А Сталин отец народов! Это такой образ. Понял?

– Понял. Получается, что скоро у нас все дети по образу и подобию вождя грузинами будут?

Она оглядывалась, потом хохотала и зажимала ему ладошкой рот. То о чем они говорили, было не для лишних ушей.

– Это всего лишь образ, но лучше без подобия. Только ты никому об этом не говори. Это опасно, не все люди понимают хорошие шутки.

– Всё понятно, Ленин сделал из нас свободных хозяев, Сталин сделал нас счастливыми победителями. Екатерина Петровна, тогда почему наши вожди такие обосранные?.. – и показывал с детской наивностью на загаженные и облупленные бюсты вождей.

Такое повторялось почти каждый их выход и всегда Екатерина Петровна испуганно оглядывалась, обнимая, ладошкой прикрывала ему рот и направляла обсуждение вождей в не менее ироничные, но более безопасные русла, где сама с удовольствием купалась.

– Это птички на них капают. Им не закроешь, сам понимаешь, ро. ют, – и начинала хохотать. – Ты, Ванечка, при чужих людях такого никогда не говори. Ни-ког-да! Повтори.

Ваня повторял, а она подпрыгивала и целовала его, при этом слегка краснела.

– А вы мне тоже чужая.

– Как тебе сказать, Ванечка. Только по крови, только по крови, милый.

– Это как?

– Мы с тобой родные по духу. Вот когда я вижу тебя, у меня пульс повышается. Такое бывает, когда люди близки… душевно. Понял?

Он замотал отрицательно головой, а она весело и громко засмеялась, потом взяла его двумя руками за голову. Ваня привычно хотел подставить макушку для поцелуя, но она неожиданно чмокнула его в губы. Он смутился.

– Ванечка, а когда я подхожу к тебе и трогаю за руку или глажу, у тебя сердечко ёкает? Н. ну, скажем так, – тебе приятно?

– Конечно приятно, Екатерина Петровна, еще бы. Вы такая… Вы не такая.

– Какая не такая? – она игриво, как девчонка, крутанулась на месте.

– Н..ну, такая… Как Лиза.

– Оп. па! Мона Лиза да Винчи, или кто такая? В вашем классе учится, или… Кто она? – повернула его за плечи и посмотрела в упор. – И кто же она, эта Лиза? Ну, Ванечка?

– Н..ну, это сестра моя, Лизхен… у Киршей. Когда вы меня забирали от них, она рядом стояла и плакала. Говорят, она пропала. Лиза очень хорошая.

– Жалко, Ванечка, что у тебя пропала хорошая сестра. Бедный ты мой. В этой проклятой войне много людей пропало. Теперь я тебе буду родной, согласен? Самой родной… Согласен?

– Угу… Согласен.

Девятый класс Ваня снова закончил на отлично, а кроме того, стал чемпионом школы по шахматам и в беге, в стрельбе из винтовки, а ещё по прыжкам в длину и высоту. На вечере в честь окончания учебного года, в торжественной речи, директор детдома сказал: – Чем бы он не занимался, наш Ваня, он будет только первым и жаль, что его на всё просто не хватает. Ваня Ромашкин – это наша гордость!

Его поддержала Екатерина Петровна, подарила Ване три ветки сирени из школьного сада и вручила красивую грамоту районного отдела образования за успехи в учёбе и общественной жизни района. Затем начался большой концерт, в котором выступали свои таланты. Ваня старательно выводил на скрипке сонаты Гайдна, над которыми почему-то всегда насмехались мальчишки, ещё читал стихи собственного сочинения.

Девочки не только его родного, девятого класса, даже восьмого, но особенно десятого, чуть не каждый танец готовы были объявлять дамским вальсом. Ваня был нарасхват. Пацаны старше его не только по возрасту, но и классом, сбивались в кучки, шептались, смотрели на него с прищуром и показывали кулаки. В середине торжества Екатерина Петровна подошла к директору и что-то тихо сказала на ушко. Он согласно закивал и подозвал Ваню.

– Ромашкин Ваня, тебе выпала большая честь! Тебя приглашают сейчас выступить в районный отдел образования. Там будет сам Николай Петрович.

– А кто это?

– Это секретарь райкома партии. Надо бы знать. Возьми скрипочку и вот… с Екатериной Петровной. Не ударь, как говорится, в грязь. От твоего поведения и выступления там, всему нашему детдому воздастся, как говорится.

– Что вы, Роман Кузьмич, разве может Ванечка подвести. Верно, Ванечка?

– Я постараюсь. А что играть?

– Что попросят, то и играй. О, рубашку закапал. Иди, смени рубашку.

– Так это, Роман Кузьмич, другой у меня нету. Нет, еще одна есть, только она на локте драная.

– Роман Кузьмич, есть выход! – неожиданно с радостью воскликнула Екатерина Петровна. – Мы же мимо моего дома идём. Заглянем на минуту, я мигом застираю и утюжком, и все дела. Для нашего лучшего ученика в районе, не зазорно, поверьте!

– Ну. у, смотрите, смотрите сами, Екатерина Петровна. Вы, как мама родная нашим деткам. Ох и балуете вы их, особенно его. Иди, Ваня.

Под гул голосов девочек и общему одобрению мальчиков Ваня ушел, а вечер продолжился. Впереди всех ждала гречневая каша с маслом, компот и по три конфеты – подушечки с повидлом.

Через полчаса они подошли к дому с красивым палисадником.

– Мой дом – моя крепость! Заходи, Ванечка. Екатерина Петровна пропустила его в калитку, провела на крыльцо и открыла замок. Когда вошли в тёмные сени, она закрыла дверь и накинула крючок.

– Здесь темно, держись, – она крепко сжала его руку и повела через тёмные сени. Открылась дверь и стало светло, не так чтобы, но видно было всё.

Ваня осмотрелся. Это была уютная чистая изба с большой светлой горницей. На стенах фотографии в рамочках, между окнами высокое зеркало, в дальнем углу портрет Сталина. В комнате очень вкусно пахло, так же, как от хозяйки.

– Нравится?

– Угу… А кто этот военный?

– Это мой муж. Он погиб на войне. Мы вечером играли свадьбу, а утром его забрали. Даже детишек не успели завести. Единственную фотографию прислал. Снимай рубашку.

– А вы с кем живёте?

– Одна я, Ванечка. Папа тоже погиб, а мама… Она от тоски видно заболела и умерла быстро. Одна я живу, Ванечка.

Она подошла сзади и помогла снять рубашку через голову, потом тихо провела ладонью от шеи до пояса. Он хотел было обернуться, но она положила руки ему на лопатки и задержала. Потом поцеловала несколько раз спину, шею и прижалась щекой. Спина его напряглась.

– Что ты… Что ты, Ванечка, мальчик мой. Ты не бойся. Ты такой большой, на голову выше меня.

Она целовала спину и медленно поворачивала его, пока не перешла на грудь, потом ниже и… ниже. Ваня втягивал живот всё глубже, так что сквозь кожу на боках проступили ребра. Он вытянулся и стоял как перпендикуляр, глядя не на Екатерину Петровну, а в потолок.

– О..о, боже… Мальчик мой родной. Иди… иди же, ко мне. Ну скорей…

Она обхватила его голову, с трудом наклонила и впилась горячими губами в его губы. Ваня сначала стоял, раскинув руки, потом как-то само собой руки поползли и сомкнулись у неё за спиной и… в таком плотном соединении они дотоптались до спальни, где вместе упали на кровать.

Очнулся Ваня примерно через час, открыл глаза и скосил их, что-то щекотало по бокам и давило. Это были разбросанные по его животу волосы, а голова её лежала на самом… В общем, тоже на животе. Глаза были закрыты, а лицо… Лицо Екатерины Петровны светилось, по крайней мере, так ему показалось в этот момент. Почувствовав, что Ваня смотрит, она быстро открыла глаза.

– Мальчик, любимый мой, ненаглядный, – она порывисто стала целовать ему губы, глаза, подмигнула и тихо засмеялась, как будто весёлый ручеёк побежал по камешкам, – Ванечка, родной, если бы ты только знал, какая я счастливая.

– Ек…Ек…тер… Пер. тр. ров. р… – он никак не мог выговорить имя, получалось какое-то рычание.

– О..о! Мой мальчик… да ты зверь! Да ты опять готов, я уверена. О..о, как же я люблю тебя, ромашка ты моя солнечная!

И снова, Ваня очнулся только через час. Теперь он лежал один, под простыней, откуда-то доносилось пение… Не зная что делать – громко вздохнул. Она словно ждала и тут же, как невесомое розовое облако впорхнула в спальню и встала напротив окна. Сквозь тонкую ситцевую ткань рубашки в розовых цветочках, Ваня увидел красивые очертания фигуры. Он пока не был большим знатоком и ценителем женского тела, но то что увидел, очень понравилось. Конечно же, дома насмотрелся всяких женских тел на длинном детском веку, то подсматривая на озере, то в бане, но там были просто девчонки или местные бабы и смотрели на них с пацанами просто так, из озорства, никаких эмоций при этом не испытывая. Сейчас явно чувствовал, что это тело его волнует до дрожи в животе, именно!., это тело через розовый ситчик. А то, с которым безумно, и больше с перепугу чем осознанно, кувыркался ещё час назад в кровати, как-то не прочувствовал до конца, как-то не затронуло. Сейчас всё срослось визуально и эмоционально, и смысл того что произошло сегодня начал постепенно доходить. Появлялось ощущение расслабленности и невесомости, как бы: то ли плывет по озёрным волнам, то ли птицей парит под белым облаком, в смысле – под потолком. Тут, конечно, надо признать, что теоретическая жизненная подготовка к этому моменту у него была достаточно высокая, как у всякого сельского мальчишки.

Екатерина Петровна впорхнула, опустила его с небес на кровать, поцеловала и села рядом.

– Родной мой, любимый мой, солнышко моё… По-любому – я совершила преступление. Я соблазнила тебя, но ты же никому не скажешь об этом? О наших с тобой интимных отношениях.

– Как это, Екатер… Петр. р… – если Ваня успел за этот короткий срок осмыслить, как ему показалось, умом понять своё достойное мужское предназначение, то чисто в эмоциональном плане он метался и дрожал, но… Екатерина Петровна закрыла ему рот поцелуем, а потом, передохнув, продолжила, – Отныне ты обязан звать меня Катей. Ка-тей и Ка-тень-кой, – произнесла она с расстановкой, – Когда мы будем с тобой вдвоём. Хорошо?

– Угу, – он мотнул головой. – Катер… тень-ка.

– Так ты никому-никому не расскажешь, как я люблю тебя?

– Никому-никому.

– Умница. А ты… любишь меня?

– Угу… Катер. тень-ка.

– Ты не угукай. Так и скажи – я тебя люблю, Ка-тень-ка.

– Угу… Люблю я Катер… Ка-тень-ка, тебя… я.

– Умница и мо-ло-дец! И сегодня, сейчас, здесь, ты, Ванечка, стал настоящим муж-чи-ной! Согласен?

– Согласен.

– Ты с кем-то из девчонок, пробовал так?

– Шквориться? Нет.

– Мальчик мой, это не то слово. Мы занимались любовью, потому что мы любим друг друга. Господи, прости меня, грешную, разве скажешь, что ему только четырнадцать лет, это ошибка природы! Ты молодой, настоящий молодой мужчина. Ты – мой мужчина!., и я у тебя первая. Первая?

– Вы… ты… Угу, первая… самая.

– Умничка!

– Значит, мне теперь откроется семейная тайна, если я возмужал?

– Миленький, тебе уже открылась тайна первой любви, а впереди!., мы будем с тобой открывать новые и новые тайны, ты со мной, а я с тобой, да? И никто об этом не будет знать. Только ты и я. Да, родной?

– Угу… Ну, да. Вы и… ты и я.

– Ты о какой тайне говоришь?

– Ну… Тайна земли, неба, теплой воды, тумана и золота.

– О..о! Мой мальчик, ты обязательно станешь великим, если уже мечтаешь о таком. Золото… небо и земля. Это и гениально, и опасно. Ой, заболтались мы с тобой, Ванечка. Пора домой.

– А где я должен играть и читать стихи?

– Уже нигде, Николая Ильича вызвали срочно в обком, утром. Я забыла, а теперь вспомнила. Ох уж, эта девичья память! Я провожу сейчас тебя домой и сама доложу Роману Кузмичу, что твоё выступление переносится. А сейчас, солнышко, прочти мне свое последнее стихотворении, мне не дали послушать. Ну, читай, читай, мой мальчик!

Ваня быстро встал с кровати, но оказалось, что он голый, он смутился, покраснел и быстро завернулся в простынь. Это её очень развеселило.

– Вергилий! Ванечка, в простыне ты настоящий древний греческий поэт Вергилий, я в музее, кажется, видела картину. – Катя красиво завернула простынь у него на плече. – Читай. О..о, мой Вергилий!

Ване понравилась такая сцена, он встал в позу и немного подумал…

 
– Надо, однажды, одеться,
пройти семь верст до небес,
глядеть там, не наглядеться,
на звёзд лихорадочный блеск.
В ночь окунуться прохладную
и осознать навсегда…
Что самая ненаглядная,
падающая звезда!
Сердце сожмет остуда
от огненного следа…
Звезда прилетит ниоткуда,
и улетит… в никуда.
 

Катенька сорвала простынь и осыпала всё его тело поцелуями.

– Боже мой, откуда взялось это чудо! За что мне такое счастье!

Он стоял растерянный, счастливый и блаженно улыбался, а точнее, – опять парил под облаками, как пёрышко. В глазах даже блеснули слёзы, возможно, он начал осознавать, что это такое, любовь. Ему однажды приходилось летать, и он пытался вспомнить, когда и с кем, но… новые впечатления затмевали сознание. Ваня взмахнул руками, они упёрлись в потолок и он едва не упал, но Катя успела его подхватить.

– Родненький мой, как ты устал, уморила тебя твоя любимая Катенька, да? А всё потому, что она сильно любит тебя. А ты, ты так же сильно любишь её, да? Ну скажи мне, ну крикни, как я кричу. Да, да, да! Я люблю..у..у мою Катеньку. у!

Ваня парил где-то на уровне потолка, потому как только пытался размахнуть крыльями и взлететь высоко-высоко, тут же стукался головой.

Так началась у Вани не просто вторая, а очень тайная вторая жизнь. Он стал быстро, можно сказать, не по дням, а по часам, взрослеть: изменилась осанка, возмужал и в неполные пятнадцать лет стал опережать одноклассников не только по школе, но и по жизни.

В середине десятого класса он уже выделялся из общей школьной массы, как мореплаватель Кук среди аборигенов Новой Зеландии. Многие в школе, причем, не только ученики, не против были и съесть его, как аборигены съели Кука, если бы не мощная поддержка из отдела народного образования. Четыре ли, шесть девчонок из детского дома и несколько старшеклассниц из школы готовы были рвать друг у друга волосы, только бы он обратил на них внимание. И… Ваня не выдержал такого напора. Правда, он и не сильно сопротивлялся, ну разве, в первый раз было стыдно раздеться догола при девочке, тем более, что они все были комсомольцами, будущими строителями коммунизма. Но одна девочка тогда быстро убедила, что они, как резерв партии, должны быть всесторонне развитыми. Разврат – это когда непристойности у всех на виду, когда есть что выносить на собрание, или хотя бы на бюро комсомола.

Первой забеременела Ирина, за ней Наташа, но это выяснилось только через два, а точнее, почти три месяца. Наташе – воспитаннице детского дома, было попроще. У них подобное случалось почти в каждой выпускной группе девочек. Их журили, исключали из комсомола, и… детдом дружно принимался готовить из них новых мам, новых строителей коммунизма. Как правило, девочки своих не выдавали. Так же было и в этот раз. Руководство детдома недоуменно пожимало плечами и события большого не делало. Но у Ирочки из райцентра, были родители, и для них было делом чести узнать, кто же тот гад, который изнасиловал их дочь, другого варианта родители не предполагали. Им осталось узнать имя насильника и заявить в милицию, но… родная дочь упорно молчала, она была воспитана комсомолом, школой на подвигах молодогвардейцев, Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной и Александра Матросова, – Ира, как героиня, стояла насмерть. Когда руководство школы и детдома осознали, чем для них может закончиться обращение в органы – не в поганом же капитализме живём – все единогласно объединили усилия с районным отделом народного образования, в лице «нашей» Екатерины Петровны. Началась работа по убеждению родителей Иры в верности идеалам, что «шалость» детей тянет на антисоветскую группировку, особенно, если такое дело пустить по закону, то есть, передать в органы милиции. Того «гада-шаловника» могут просто объявить организатором антисоветской группировки, и при доказательном обвинении просто расстрелять, но тогда в сообщниках окажутся уже не три девочки! Доблестные органы соберут в эту группу одиночных беременных со всего района и… Тогда расследование может просто выйти из под контроля районных органов – им же нужны крупные процессы! Клубочек покатится в комитет комсомола, в отдел народного образования и даже в райком партии, без их халатного попустительства, скажут, такая группировка невозможна. Люди помнили, как всего несколько лет назад заканчивались подобные расследования.

И так… в дело девочек были вовлечены только самые надежные люди – от РОНО, естественно, это была Екатерина Петровна. Она первая провела анализ ситуации, по своим связям с родителями узнала, кто и что ещё знает, или предполагает и пришла в детдом. Директор согласился насчет крайне негативных для всех последствий и предположил, что… конечно, без особо одарённого Вани Ромашкина дело здесь не обошлось, он первый во всём и значит, и есть самый достойный кандидат в «гады», то есть, в насильники. Директор детдома рвал на себе редкие волосы.

– Понимаете, уважаемая Екатерина Петровна, был бы наш Ваня Ромашкин обычным оболтусом, на антисоветскую группировку дело не потянуло бы. Да кабы! Кабы кто не вспомнил, что он воспитывался в немецкой семье? И как тогда быть, и что нам делать? Ваня такой необычный, он гордость детского дома, школы и всего района. Я не побоюсь предположить, что он один такой и в области! У нас за все годы, все!., таких Дон Жуанов никогда не было, чтобы вот так нахально, безупречно и талантливо, ещё и в последней четверти, двух таких способных девчонок, извините, более чем зрелых комсомолок обрюхатить! За третью пусть школа несёт ответственность! Вы согласны? И когда. а! Да перед самыми выпускными экзаменами! Он что, потерпеть не мог, кобель, извините, этот наш Дон Иван! Это в четырнадцать лет! Загадка природы! Очень способный мальчик.

– Но… девочки не показали на него.

– Голубушка, Екатерина Петровна, да других, с такими кобелиными способностями у нас нет! Меня же с директоров снимут, а я ничего больше не умею! Я всю жизнь их, родненьких, воспитую и первоспитую, как будто сам их народил. Я за всех в ответе.

– Да, довоспитывались, Роман Петрович, – она поднесла платок к глазам, всхлипнула, – А Ванечка, он один у нас такой, его беречь надо. Нам родина за него потом спасибо скажет, он еще прославит нас. Вы меня понимаете?