Текст книги "Радиация сердца"

– Что же теперь убиваться, дорогая Екатерина Петровна, хотя… Я вас очень понимаю. Вы для наших детушек почти как мама родная, а пережить измену своих родных, можно сказать, кровных, это я скажу, надо лично прочувствовать, да. а…

– Что вы имеете в виду, Роман Кузьмич, вы о какой измене? – покраснела и смутилась она.

– Я это образно. Это… э. э, как измена идеалам. Когда у нас такое случается – один раз в два или три года, между одним мальчиком и одной девочкой – это в порядке вещей. Трали-вали, словом, то ли это была любовь, то ли шалость, хрен их… да, а когда столько! Правильно учит нас партия, это уже идеологическая диверсия, это уже вредная и враждебная группировка. Да, Екатерина Петровна, это философия, – от разврата физиологического до разврата идеологического – один шаг. И кто её создал?., такую группу, а еще точнее, спросят в органах, кто её идейный вдохновитель!

Инспектору роно стало дурно, она качнулась, и Роман Кузьмич поддержал её.

– Вы так близко к сердцу приняли нашу беду, это, Екатерина Петровна, говорит о вашем большом сердце и верности нашим идеалам, но! – он прошелся по кабинету и помахал зажатым кулаком, видимо, хотел сказать что-то очень важное, но забыл. – Надо думать, как нам выходить из ситуации. Я вас пугаю, согласен. Но я и сам боюсь.

– Извините, Роман Кузьмич, я уже несколько дней болею и не работаю. Так, шла мимо. Я, пожалуй, зайду к вам завтра.

…Катя пошла домой, всхлипывая и вытирая то и дело глаза. Не могла же она рассказать директору детдома, как неважно себя чувствует который день, потому что третий месяц тоже беременна и по сути, является руководителем или даже вдохновителем той самой идеологически-преступной, или и того хуже, развратной группировки. Органы быстро докопаются, что это она, коммунист Екатерина Савкина, совратила юного, светлого душой, играющего на скрипке сонаты Баха и Гайдна, поэта и комсомольца, отличника, Ваню Ромашкина и ещё трёх заблудших комсомолок! Какая у неё была цель? Простая, да хоть бы и по заданию вражеской разведки – развращать молодое поколение строителей коммунизма, то есть, подрывать будущее нашей родины изнутри. И какой будет ей приговор, если расстреляли самого Лаврентия Берию? Самого! Слухи и такие ходят, что он тоже женщин насиловал. Непостижимо! Верный соратник Сталина…

Катерина вошла во двор и упала на крыльцо, в голову пришла страшная мысль: «Ну я, ладно, такую войну пережила, мужа, с которым и всего-то успела переспать один раз и ничего не поняла, а тут… А если Ванечку расстреляют! Он же такой… он не виноват, потому что он и вовсе ничего не понял! Это я дура! Ванечка, мальчик мой родненький. Мне уже целых двадцать семь!., можно сказать – уже пожила, а моему солнышку нет и пятнадцати. Он не виновен, что я его полюбила больше жизни»! Она заскулила как щенок, оглянулась по сторонам, встала и побежала назад, в детдом.

…Вдоль ограды из не крашенного деревянного штакетника, которым было огорожено одноэтажное здание детского дома, разрослись настоящие джунгли из самых разных кустарников и деревьев. Тут была и сирень, и акация, и смородина с малиной. В конце мая всё это цвело, пахло и благоухало.

Проходя мимо специальной дырки в ограде, как раз напротив комнаты Вани, она услышала скрипку и горячая волна прошла по телу. Её словно бес толкнул, неожиданно, в эту дырку. Катя не успела подумать, что с улицы её кто-то может увидеть. Да, со стороны была бы очень занятная картина – инспектор отдела народного образования влезает в дырку ограды, как шаловливая детдомовская девчонка. Но она упорно продиралась сквозь заросли кратчайшим путем, на голос скрипки.

Ваня стоял у распахнутого окна и вытягивал из инструмента унылое модерато. По его бледному лицу было видно, что это не упражнение, а… настроение. Он не услышал шума в кустах напротив, но заметил через полуприкрытые глаза колебания веток, и… не показал виду, что узнал Катеньку, а продолжал водить смычком, не открывая полностью глаз. А может быть и правда не узнал её, всё-таки – это модерато! Оно тянулось медленно, как текли слёзы по щекам Кати, а когда они закапали со щёк на листву кустарника, Ваня закончил в такт затихающим глуховатым пиццикато. Лицо его осветилось и порозовело. Видно было, ему очень понравился финал. Он удивленно открыл глаза, словно только что увидел её.

– Катенька?!

– Кто там с тобой? – она вытерла слёзы. – Ты кому улыбаешься, ты один?

– Я один. Ты как здесь оказалась, в кустах? Что с тобой? Ты плачешь? Тебе так понравилась музыка?

– Ты ещё спрашиваешь, Ванечка, что может со мной быть хуже, когда меня предал самый любимый в жизни человек? Ванечка, как же это ты, родной, – она всхлипнула.

– Катенька, мне Кузьмич запретил выходить, но я сейчас, – он выпрыгнул в окно. – Нам повезло, все на политинформации, – подошел и хотел обнять.

– Стой! Не подходи, здесь кругом глаза и уши, агенты разные. Мы не можем здесь разговаривать.

– Катенька, какие агенты, ты о чем! – он губами коснулся её лба. – Ты не заболела со вчера?

– Не было Ванечка вчера, забудь… Тебя убить мало! Сейчас я зайду к Роману Кузьмичу и попрошу, чтобы он отпустил тебя завтра, лучше после уроков, к нам, в роно.

– В роно, зачем?

– Вроде, как в роно. Ты придешь ко мне домой и мы обо всём договоримся. Плохи наши дела, родной, ты даже не представляешь.

– А ты причём?

– И при том, и при ком, Ванечка. Всё, до завтра. Жди, я дам знать. Умоляю, жди, – она отошла на пару шагов и обернулась. – Я, Ванечка, еще как при всём.

Она понуро прошла вдоль стены до калитки, там оглянулась, отряхнулась и, гордо вскинув голову, как и положено сотруднику народного образования, вошла в здание.

В кабинете директора мама беременной Иры что-то доказывала, расхаживая вдоль стола, и явно угрожала. Когда вошла Екатерина Петровна он даже обрадовался.

– Вот и отдел нашего народного образования. Проходите к нам, Екатерина Петровна. Это мама той самой девочки Иры, которая…

– Хорошо вы тут образуете сирот! – перебила мама. – Ирку мою совратил, гад, гений ваш!.. Ирка уже призналась, а вам хоть бы хны, всё образуетесь!

– Ваша Ира любит его? – Екатерина Петровна в упор посмотрела на женщину.

– Какая к чёрту любовь! Ей только семнадцать в июне! У неё выпускные экзамены через две недели.

– А мальчику нет еще пятнадцати. У него тоже выпускные экзамены, и неизвестно кто кого совратил. Как правило, это делают старшие. Как правило! Не так ли, Роман Кузьмич? И потом… Мы, вроде бы, один раз договаривались, товарищи, – Екатерина Петровна встала. – Не надо горячку пороть. Заметьте, девочки старше Ромашкина на два года и это не маловажно при рассмотрении, если до суда дойдет. Я думаю, что надо детям сдать выпускные экзамены. Это, всё-таки, на всю жизнь, а после определимся.

– На всю жизнь позор и дитё нагулянное, – уже спокойно, даже обреченно сказала мама Иры. – Ей не за аттестат замуж выходить.

– Да-да, после проще будет и с семьёй, если всё по уму. Как говорят, аттестат зрелости на руках и… дорога в жизнь шире, – поддержал директор и выпил целый стакан воды. – А главное, я думаю, как из школы уйдут и… никаких группировок. Все забудут! Мало ли кто от кого рожает. Главное – без насилия.

– Ага, забудут!., а если у неё пузо на нос полезет раньше времени?

– На то и мама, чтобы помочь дочери дольше скрывать это… Роман Кузьмич, пришлите завтра в роно Ромашкина, для беседы, после ещё, я с каждой девочкой встречусь. Мы должны думать о будущем детей, особенно перед их выпускными экзаменами. Хватит нам, товарищи, эту идеологию поддерживать, новых врагов придумывать. Культ Сталина партия уже разоблачила. Успокоимся. Дело житейское.

– Господи! О чем только этот ваш гад думал, когда размахивал перед девчонками своим… – мать Иры не договорила и зло ударила кулаком по столу.

– Да тем же, чем и ваша гадина! – неожиданно резко ответила Екатерина Петровна. – Так вы, завтра, пришлите мне Ромашкина, – и быстро вышла.

… На следующий день, как настоящий опытный конспиратор, Ваня, не через калитку с улицы, а через тенистый палисад скользнул в тёмные сени и тут же его сзади схватили. Он вскрикнул от неожиданности, но ему зажали рот ладошкой, потом долгим поцелуем впились в губы. Это была, конечно же, его Катенька. Было ощущение, что она одними губами всосала его в избу. Он не успел опомниться, как оказался голый в кровати. Безумство любви закончилось безумством Катеньки. Она рыдала, целовала его и била по чему ни попадя, причем, всё больше норовила стукнуть по самому-самому больному месту и даже чуть укусила. С трудом вырвавшись из таких горячих объятий, Ваня схватил с кровати подушку и, прикрываясь, забился в угол, где вместо икон висел портрет Сталина.

– Вот! Ты, Ванечка, предал не только меня, как сказал бы товарищ Сталин. Ты предал нашу идею. Да, предал нашу с тобой любовь!

– Катенька, на хрена тебе товарищ Сталин, он моё счастливое детство загубил. И не только моё! Ты о чем говоришь! И зачем тебе этот Сталин, портреты его везде поснимали, и в школе, и в детдоме. Заклеймили.

– А чтобы не забывать папу и маму. Чтобы при встрече рука не дрогнула.

– Так помер этот злодей! Как ты его встретишь?

– Ты прав, не он лично убивал, но тот кто убил папу, а я помню его лицо, как свои пять пальцев, и он, возможно, ходит где-то рядом. Пока я смотрю на этот портрет и верю, что встречу когда-нибудь того гада и рассчитаюсь с ним.

– Фантазии какие-то, Екатерина Петровна.

– Ваня, креста на тебе нет! Омыть бы тебя, как когда-то мама меня святой водой омывала.

Ваня вдруг застыл и широко открыл глаза, как будто вспомнил что-то самое важное, потом крепко зажал голову ладонями и стал подниматься.

– Вспомнил я… Чуть-чуть, но вспомнил. Мама моя Марфа и я… и туман окружает. Сорок шагов от скалы до креста. Озеро и теплая вода течет по дну. Это и есть, наверное, святая вода…

Катя молча и удивленно слушала его. Вставая, он задел головой портрет и сбил на пол. За портретом на маленькой полке стоял старый крест и золотистый складень с Богородицей и Христом. Ваня открыл рот от неожиданности, и… непроизвольно перекрестился.

– Я вспомнил! В нашем доме было много икон, мама читала молитвы и крестилась. Я стал мужчиной, да? Только я еще мало что вспомнил. Катенька, скажи, я стал мужчиной?

Она со стоном охнула, встала на колени, начала креститься и причитать.

– Царица преблагая, надежда моя, Богородица, видишь беду мою. Помоги мне немощной, потому что некому больше помочь, утешительница. Узри боль и любовь мою. Господи, царь наш небесный. Спаси и сохрани Ванечку моего и прости меня, дуру грешную.

– Кать, ты чего? – Ваня осторожно сел рядом и погладил по голой спине. Она порывисто прижалась к нему, всхлипнула.

– Ох, Ваня Ванечка, натворила я, дура старая, такого натворила в беспамятстве.

– Все были бы такими старыми. Да девчонки те… Они и рядом с тобой не стояли! Я их и не любил вовсе, так, пошкворились.

– Фу, гадость… пошкворились. Ты им обо мне так же говоришь, да?

– Ты что. о! С тобой всё не так. И ничего они не знают, я ни слова, ни намёка.

– Так зачем же ты их обрюхатил, Ванечка?

– Шут их знает. Привязались… Люблю, люблю, и сами в штаны лезут. Но они хорошие.

– Я тоже сама залезла, значит, я тоже хорошая?

– Не. ет, ты не так, хоть и сама, конечно. Но с тобой мы… летали.

– А с ними ты ползал.

– Ну, в общем, где-то так. Больше, по-собачьи, в кустах или… ну, в уборной, и разбегались. Я думал, от мужиков только брюхатеют.

– Беременеют… Кобель ты, Ванечка, хоть еще и не совсем мужик.

– Ну.

– Уезжать нам надо отсюда, мальчик мой. И чем быстрей, тем лучше.

– Почему быстрей… и куда?

– Я подумаю. Есть место. А быстрей, чтобы ты ещё кого из девчонок в полет не отправил. Я, мальчик мой, тоже беременная. Да-да, пока не видно, но через два-три месяца у меня пузо на нос полезет, как тут одна мама сказала. Ты сам подумай, инспектор РОНО по работе с детьми, коммунист, совратила малолетку, тебя, то есть. Во враги народа могу попасть, Ванечка, а с врагами, сам знаешь, что у нас делают?

– Кать, а я сейчас почему-то много вспомнил. Я тоже из врагов народа и вся наша семья. Маму Марфу, наверное, тоже расстреляли.

– Господи, не зря этот Джугашвилин свалился и иконка моей мамы открылась. Когда-нибудь я тебе о своей семье расскажу. Когда-нибудь.

– Ты говорила, что Сталин дал нам счастливую жизнь, что он для нас…

– Замолчи. Когда-нибудь и про него расскажу.

– Расскажи сейчас.

– Сейчас нельзя, ты ещё дурачок.

– А шкворить… Ну, то есть, любить. Даже ты, говоришь, беременная, тут я большой, да?

– Тут, милый, ума много не надо. Слушай меня, Ванечка. Меня, как работника, ценят и в РОНО и даже в райкоме партии. Я скорей сдохну, но не дам им раскрутить твои шалости. Надеюсь, что ты получишь аттестат зрелости с золотой медалью. Потом они нас не найдут. Мы с тобой затеряемся на просторах нашей страны и ты станешь большим человеком. А я буду всегда рядом и гордиться тобой и нашими детками.

– Ну да, нашими детками, – он посмотрел на её живот. – А ещё я стану очень богатым. Я же, Иван Филиппович.

– И что?

– А то. По семейной тайне Ромашкиных, очень богатым и известным станет только наследник Иван Филиппович, так и завещал наш дедко.

– Ой, Ванечка, мне не до шуток.

– Я вовсе не шучу. Я просто должен вспомнить тайну. И приидет срок, сказала мама Марфа. Кать, а как понять – ты, иконы и Сталин? Всё равно, как-то нечестно. Получается, мы с тобой двуличные.

– Глупенький! Чтобы выжить – так надо, пока в СССР главная идеология – это всеобщее равенство и счастье. Мне до войны ещё папа говорил, что бедный материально, не может быть богатым духовно. Это и есть двуличность. Когда в стране изменится порядок – изменимся я и ты. Мы сейчас приспосабливаемся, как все. Или, почти все. Вот я точно приспособилась, могу это сказать честно, только тебе.

– А когда он изменится, порядок этот? Как-то не видно, чтобы кто-то хотел менять наш порядок, всё наоборот, как мне кажется.

– Надеюсь при нашей с тобой жизни, родной. Уж больно безбожная эта наша советская идеология. Там где бога нет – власть называется диктатурой. Ты слышал такое? Уверена – нет. Мы с тобой никогда на эту тему не говорили. Запомни Ваня, как Отче наш, за это у нас сажают в тюрьмы и расстреливают. За это погиб мой папа. Говоришь, – и твоя мама? Усвоил?

– Усвоил.

Стало холодно и только сейчас они поняли, что сидят на полу полуголые и… побежали на кровать, под одеяло, отогреваться. Бедная кровать долго ухала, взвизгивала и скрипела всеми суставами.

…До райкома партии дошли слухи о событиях в детском доме и школе. Кто-то донес, как это в стране делалось, шепотом. Время такое было – дела под фанфары, а доносы шепотом, так все годы советской власти партия воспитывала в народе патриотическое мышление – «Лучше перебдить, чем недобдить. Если ты не донесёшь – донесут на тебя». Эти установки не были записаны в программе КПСС и лозунгами на парадах не бросались в глаза, но каждый советский человек знал их со школьного возраста, как при царе знали Отче наш и Боже царя храни.

…Директоров детдома и средней школы вызвал в райком секретарь по идеологии. Директор школы, Алевтина Егоровна надела свой самый лучший наряд, нацепила четыре медали, взяла целую папку грамот за доблестный труд на всех фронтах, из них несколько за подписью всероссийского старосты, Калинина. Был в ЦК партии такой убогий человек, который предал всех близких ему и родных людей, а последней отправил на десять лет в концлагерь свою любимую жену только за то, что посмела осудить параноидальную страсть Сталина к единовластию.

Алевтина Егоровна, решительно глядя в глаза секретаря райкома по идеологии, заявила, что она, лично!., была против показа в кинотеатре трофейных фильмов, где негры – мужики, всегда голые, с утра до вечера стучат в барабаны, а женщины – тоже голые, трясут грудями и прочими безобразиями для белых эксплуататоров. Их ещё как-то можно понять, они дикие, но белые-то!., они постоянно, нагло пьют свою буржуазную кока колу, выплясывают идеологически вредный танец степ и каждый эпизод заканчивается в постели. Наши школьники не меньше чем по десять раз ходили на эти фильмы, она и сама по два раза смотрела, из идеологических соображений, и не нашла даже намёка на коммунистическое будущее в жизни черных угнетаемых неграх, и в жизни белых, жрущих эту ужасную кока колу. И закончила:

– Наши школьники думают, если эти фильмы показывают, значит, когда-нибудь и у нас так будет? Ужас! Мы, стараемся, вдалбливаем детям идеологию созидания, а в ихних, буржуазных фильмах они видят сплошное потребление и разврат за счет эксплуатации угнетенных классов!

Алевтина Егоровна предложила решительно вырезать из этих фильмов всё, что может опорочить нашу социалистическую действительность.

…Директор детдома, Роман Кузьмич, во время войны был четыре раза ранен, награжден орденом «Боевого красного знамени» и «Славы», и многими медалями, в том числе, «За отвагу», дошел до Берлина и… чуть-чуть не дошел до райкома партии. Почти у самого крыльца он свалился и его увезли с острым сердечным приступом в больницу. Всем известно, что мужчины намного слабее женщин держали удары родной коммунистической партии. Перед тем, как его положили на носилки, он успел прошептать: «Я всегда воевал и жил с чувством ответственности за тех, кто придет к нам на смену. Воевать было легче, там нас ждала победа, а воспитывать смену и не понимать, какое будущее ждёт её…» С этими словами директор детского дома умер.

…Инспектора РОНО, Екатерину Петровну, в райком партии не вызвали, поскольку отдел народного образования воспитательной работой в детских домах и школах официально не занимался. Она пришла сама, добровольно, потому что всегда чувствовала за собой ответственность за советских детей, как коммунист и сотрудник. Так она и объяснила свой приход в райком партии, и этот её шаг одобрили.

Не без решительной смерти директора детдома, Романа Кузьмича, так же активных позиций директора школы, Алевтины Егоровны, и очень ответственного представителя РОНО, Екатерины Петровны, в райкоме партии менее решительно, но всё же постановили: не подводить уголовную и тем более идеологическую базу под случай детской половой распущенности и не передавать это дело в органы. С натяжкой приняли негласное устное решение, которое аккуратно огласил, постукивая в грудь по орденским колодкам, секретарь по идеологии:

– Этому паршивцу Ваньке, а также трём его паршивкам, которые встали на порочный путь, нет – не физического и даже не идеологического разврата, а попались на слабом знании норм социалистического общежития, мы, товарищи, дадим им последний шанс и укажем путь к осознанию своей социалистической незрелости. Тут мы тоже хороши – это между нами. Мы даже выдадим им аттестаты зрелости. Вот такое им будет наказание. Да, товарищи, наше доверие – это им наказание на будущее. Таким вот макаром… М. да. Вопрос этот на комитетах комсомола не надо ставить. Пусть паршивцы попробуют, каково это – опозорить звание комсомольца и удержать наше доверие. М..да. И пусть сами пробиваются дальше, как смогли сами раньше творить недостойное… М. да.

И это была сущая правда. Без характеристики от комсомола дороги в вузы были закрыты, будь ты хоть семи пядей во лбу. При этом никто не отменял такого явления, как блат – этого самого великого изобретения большевиков, на котором и процветала лучшая часть идеологического руководства страны и близкого окружения. Еще райком решительно взял на себя ответственность и запретил в домах культуры и клубах показывать больше двух раз самые вредные для неокрепших умов американские фильмы, которые достались нам по ленд-лизу, то есть, якобы в качестве помощи. Это были «Тарзан» и особенно, «Сестра его дворецкого». Словом, до милиции дело «паршивцев» не довели. Конечно, это решение райкома партии было не запротоколировано. Так была проявлена редкая в то время для партийных органов жесткая человечность.

…Ваня, как и должно было случиться, получил свой аттестат зрелости с золотой медалью. Знания его были настолько блестящими, что снизить хоть одну оценку личным недоброжелателям не удалось. Здесь, конечно была заслуга Катеньки. Она пустила слух, что у Вани не только в райкоме партии поддержка, но… волосатая рука блата тянется из самого верха обкома. Ну а против обкома, как и против лома – нет приёма! Мнения разделились. Меньшинство способным Ваней всё равно гордилось, а большинство, хоть и клеймили, но… против обкома партии – не попрешь, тут может оказаться себе дороже. Так и решили, что с золотой медалью он быстрее уберется с глаз идеологически девственной молодёжи, которая останется здесь жить, начнет создавать семьи и рожать самых счастливых в мире советских детей, чем больше – тем лучше. Давно уже пора собраться и всем вместе, дружно поднимать разрушенное внутренним и внешним врагом сельское хозяйство. И тем не менее, из райкома дали негласную установку в отдел народного образования, Екатерине Петровне, – хорошо бы проследить пути дальнейшего продвижения Вани Ромашкина. Редких способностей парень, вдруг он выучится и заявит о себе, и… когда-нибудь прославит родной район, и это будет большим успехом в работе райкома партии на благо народа, ну и для дальнейшей истории района не помешает.

На следующий день после праздничного вечера и торжественного получения аттестата зрелости, и самое главное!., золотой медали, Екатерина Петровна увезла Ваню. Она не проходила революционной или военной школы конспирации, видимо, такие задатки у неё были от рождения, или от воспитания. Задумка её была хитрой. Официально, как инспектор РОНО, она должна была отправиться в инспекционную поездку в школы Заозерья, и на это могло уйти три, а то и все четыре дня, всё зависело от погоды и мало ли ещё от чего. Пользуясь положением, она должна была ехать на специально выделенном для этих целей тарантасе, к которому был прикреплен Ким, так звали старого мерина. Когда-то он тоже был молодым и его звали Климом, в честь народного любимого героя маршала Ворошилова. Это дошло до райкома и был скандал, конюха выгнали и даже завели партийное дело: «За дискредитацию руководителей партии и советского государства». Конюх был довольно старый, воевал на гражданской, как раз под командованием Ворошилова, и по-своему хотел уважить любимого командира, или мерина – разбираться не стали, решили не углубляться в историю и дело положили под сукно. Но мерин к тому времени уже привык к выдающемуся имени и на другое не реагировал. Тогда пошли на хитрость, и стали звать сокращенно – Ким. Решили просто – такое имя народному полководцу не покажется обидным, да и мерин сразу принял.

До войны им управляли естественно мужчины, а когда их стало не хватать, за вожжи сели женщины, но… Ким дорожил своими привычками. Трогался он всегда только после напутствия безобидным, крепким мужским словом. Женщины в отделе образования хоть и были достаточно образованными, всё-таки, им долго пришлось овладевать лексикой, которая не вполне соответствовала их статусу. Однажды одна из добрых женщин назвал его: «Кимушка, родной», поцеловала в лоб и похлопала по крупу, и с тех пор!., только после такой процедуры мерин безропотно вёз. Но последние два года он не стал возить чужих, хоть спереди целуй его, хоть сзади. Свои могли сесть в тарантас и ехать, а чужие должны были идти рядом. Ким, видимо, старел.

Зная эти тонкости, Катя начала приваживать мерина к Ване заранее, причём, старалась это делать подальше от чужих глаз, и мерин к концу недели уже разрешал ему садиться в телегу, только не управлять. Стоило Ване взять вожжи в руки, Ким останавливался и даже самые крепкие мужские слова, которыми Ваня владел свободно, как сонатами Баха, не помогали. И всё-таки, с каждой встречей Кимушка оттаивал.

Екатерина Петровна, несмотря на очень мягкое решение райкома партии, спешила, у неё на этот счёт было своё понимание. Она решила срочно перевезти мальчика в намеченное место, всё хорошо обдумала, и каждый час был на счету, потому что у идеологически распутных девчонок, да и у неё самой, животы росли не по дням, а по часам. Тянуть с отъездом, испытывая в очередной раз судьбу, она не хотела. Никто в её окружении не знал, даже подумать не мог, кто она на самом деле. Если бы она не встретила Ваню и не потеряла голову от безумной любви, ещё неизвестно на сколько лет, а может быть навсегда, она так бы и осталась исполнительным инспектором, Екатериной Петровной. Ваня перевернул всю её жизнь и вдохнул новые силы, и какие…

Они тайно начали срочные сборы. Имущества у Вани было всего-то ничего: одежда, что на нём, и две тетрадки со стихами. Скрипку запретила брать – это была хорошая примета, «мальчик со скрипкой», но он настоял. Ваня ценил память о Киршах, а точнее, о Лизхен, конечно, как о сестре. Из документов Катя посоветовала взять аттестат зрелости и комсомольский билет. Паспорта у Вани еще не было, а метрика сильно выдавала несоответствие его возраста и выдающихся физических данных.

В конечном итоге Катя хотела тайно уехать в Свердловск или в Ленинград и там, пользуясь личным обаянием, а также с помощью дальнего друга семьи получить вид на жительство для себя, паспорт Ване, и через год подготовить его в университет. Она была уверена в блестящем будущем своего возлюбленного ангелочка, и приготовилась использовать содержимое шкатулки, что досталась по наследству от мамы. Это были фамильные семейные драгоценности, которые мама наказала ей скрывать от чужих глаз, особенно от любознательных швондеров и чекистов. В переводе на деньги – это было огромное состояние. Хранила она его надежно, в ложном дымоходе, этому научилась в книжках старых большевиков и кое-чему от мамы, когда семья скрывалась от чекистов. Ложный дымоход находился на чердаке, нужно было нащупать один кирпич и выбить его. Ваню она решила посвятить в свои задумки о семейном благополучии только после того как устроятся на новом месте. Аттестат, золотую медаль и комсомольский билет Вани она положила в хитроумный планшет, что достался ей от папы, он был сделан из особой резины, которую в его лаборатории применяли при работах в разных средах, в том числе и в морской воде при различных температурах. Из планшета нужно было выдавить воздух, и он делался абсолютно герметичным. Правда, как в нашей стране использовать семейные драгоценности, доставшиеся по наследству, Катя не знала.

Накануне Ваня написал записку, что уезжает в область, чтобы продолжить образование. Объявил от себя лично всем благодарность и попросил прощения за хлопоты, а еще извинился, что уезжает срочно по причине попутки, которая неожиданно подвернулась, и он бы не хотел никого утруждать. Пообещал, если что не так пойдет, обязательно вернётся. Написано всё было под диктовку Кати. Ребята в комнате еще спали, когда он тихо встал, оставил записку на столе, вылез через окно и спрыгнул в кусты. У ограды оглянулся и окинул взглядом здание детдома. Ничего здесь уже не могло его задержать.

Четверо суток Катя держала Ваню у себя дома взаперти, сама ходила на работу, даже зашла в детдом, поинтересовалась, как там подружки с животами, но вместо этого узнала, что пропал Ваня Ромашкин. Ей дали прочитать его записку.

– Может и к лучшему это, поступит учиться, там не до глупостей будет, – сказала и вздохнула.

– Куда же он, без характеристики? – возразил кто-то, – У нас без этого все пути закрыты в институт. Это был её прокол, просто забыла в суматохе.

– Н..ну, Ваня не дурак, пойдет и заработает себе характеристику. Это уже его проблема, а не наша с вами. Мы и так для Ромашкина сделали больше, чем надо было, – и все вздохнули с явным облегчением, не подозревая, как лукавила Екатерина Петровна, и что творилось в её голове.

Ситуация сложилась такая, что искать беглеца было некому, так и решили, что всё образуется само собой, он не маленький и голова на плечах есть, дай бог каждому такую. Детдомовские, особенно девочки, открыто его жалели, вздыхали, а некоторые долго и тайно плакали.

Когда доложили в райком партии, неожиданно, и всем на удивление, первый секретарь сказал: «Ну и дураки мы. Была у нас гордость в районе, теперь нет. Мы бы его всё равно не дали в обиду, поругали, ну наказали может быть, не сильно. Таких самородков, как Иван Ромашкин, возможно, долго ещё наши бабы не родят. Раз в сто лет, а может и все двести родятся Ломоносовы. Хоть район прославил бы, а мы… Девок распускать не надо! Плохо мы работаем, товарищи, с подрастающим поколением. Ищи – свищи его теперь, этого блядуна – малолетку! Выговоры вам дать всем, что ли, товарищи, по партийной линии. Всем»!

Кто бы знал, что сам первый секретарь райкома партии такое мнение имел насчет Вани. Может всё и сложилось бы по-другому, доложи во время.

…На третий день, утром, по-темну, Ким вывез на тарантасе из спящего районного центра Ваню и Катю. Умный мерин хороню знал дорогу в Заозерье и направлять его было не надо. Катя просто назвала пункт прибытия и прижалась к любимому мальчику под одеялом, которое специально взяла и не заснула, а скорее забылась, в каких-то туманных видениях. Ваня же спал крепко, редкие ухабы его мало беспокоили, а проселочная дорога была очень даже укатанной. Он не проснулся и тогда, когда мерин «въехал» в озеро, воды попить, – это было на третий час пути. Солнце только подкатило к краю горизонта, он слабо обозначился красноватой полоской. Ким фыркнул в воде и Катя открыла глаза, откинула уголок одеяла и села. Ваня даже не шелохнулся, его пухлые губы подрагивали, он улыбался. Ей очень хотелось узнать, что же видит во сне этот чудный и любимый до дрожи, до спазма в груди и горле ангелочек. В минуты любования она воспринимала его не как возлюбленного, а как своего родного, единственного ребёнка и не понимала, кого и как любит.

– Ванечка, любимый, чудо моё, – прошептала она, взяла его руку, прижала к щеке и стала целовать пальцы по одному.

Он открыл глаза и пристально посмотрел на неё, хотел что-то сказать, но она прижала палец к его дрогнувшим губам.

– Помолчи. Дай Катеньке полюбоваться тобой, Ванечка, мальчик мой, родной, – и повела пальцем по его бровям, носу, пока не добралась до живота.

– Кать, не трави, я и так готов! – он резко сел, повалил её и… увидел много воды. – Ух, ты! Где мы? Я всё проспал!

– Это озеро Тёмное.

– Почему, Тёмное? Скорее – туманное. Или это у меня спросонья.

– Посмотри, вода по краям светлая, и как бы кольцом охватывает, а в центре тёмная. Потому оно и Тёмное. Говорят, очень-очень давно, сто или двести лет назад, одна местная красавица поплыла со своим любимым в центр озера и там утопила его. Вот с той поры, в том самом месте и потемнела вода.