Текст книги "Радиация сердца"

Стало жутковато, казалось, его подталкивают, но он потерял – где верх и низ. Ваня поискал глазами красноватое пятно и рванул от него в другую сторону. Стало сильно не хватать воздуха, и он что было сил замолотил руками и ногами, и через мгновение вода словно подхватила его, приподняла и вытолкнула на поверхность. Некоторое время он беспомощно и нелепо барахтался, пока одной рукой не ухватился за что-то надёжное. Скоро он встал на ноги и понял, что держится за ошейник Дружка, глаза которого просто сияли от радости, он тревожно скулил. Они вышли из воды, упали на тёплый песок и… заснули.

Когда проснулись, Ваня не вспомнил, что с ним случилось под водой. Мелькали какие-то отрывки из разных снов. А Дружок?., кто его знает, он сам себе на уме, снова стал повизгивать и тащил за штанину в сторону Каменки, наверное к Пальме.

Вот так, с настоящей кровавой войны с бесами, с расставания с родным и самым дорогим человеком в его очень короткой жизни, с приключения с верным Дружком на озере Светлом, начался для Вани июнь 1947-го года. Некоторые подробности он забудет, а отдельные мгновения, вспоминал как сон.

…Расследование странной и загадочной гибели уполномоченного органов НКВД майора Сивухина, и еще более странное исчезновение бойца на глазах у всех, провели быстро. Марфу обвинили в жестоком убийстве представителя власти при расследовании им её опасной и враждебной для всего трудового народа деятельности, в кошаре. Её быстро осудили, как врага народа. Бойца признали пропавшим без вести при исполнении. Один очень древний дедок, из местных, вспомнил, как ему ещё его бабка рассказывала, что случались в этом озере провалы в преисподнюю и тут же затягивались. Про преисподнюю в докладах, само собой, не указывали, написали про болото с трясиной. Ваню тоже искали, и тоже сочли пропавшим в той же трясине. Откуда её взяли на Чистом озере – никто не разбирался. Местные жители не сомневались, что это была настоящая дыра в преисподнюю, но только для бойца, который стрелял в невинного мальца, а Ваня здесь не при чём, он по возрасту еще не попадает в грешники и не иначе как… вознёсся. Многие соседи вообще усомнились, а был ли на озере Ванька, потому что, вроде бы, они видели, как его забирала родная мать, известная по слухам шалава Нюрка, но когда она увезла его – никто толком не знал. Так и вышло, что искать его тоже не стали.

Старшим братьям – Коле, Ване и сестре Вале в ФЗО потребовали прилюдно отречься от родителей, или следовало немедленное исключение из комсомола и, как следствие, из ФЗО. Ребята, как один, отказались делать этот подлый поступок, понимая, что будущего в родной, великой и счастливой стране Советов у них отныне нет. Ребята возвратились в свою деревню, в заброшенную и холодную родительскую избу. Через месяц или два, Ваня и Валя пешком, без разрешения сельсовета и без документов ушли ночью в райцентр, откуда собирались за лето добраться на товарняках до Новосибирска и дальше в Барнаул, а там, как Бог даст. Адрес этот дал токарь с завода, на котором они вместе работали. Он после взрыва при сборке в цехе снаряда получил увечье и его списали за профнепригодность с производства. Он был родом с Алтая и в разговоре дал понять, что сильно ненавидит большевиков, потому что они в 20-е годы убили его отца, а еще разрушили церковь, в которой служил дядя. И ещё доверительно сказал, что на Алтае сохранились такие глухие места, где очень уважают обиженных властью людей и целые поселения живут по справедливым людским законам. Там можно встать на ноги, а если очень повезет, еще и обогатиться на золотом прииске.

Коля не хотел уходить из родительского дома и пытался что-то делать по хозяйству, но… сыну врагов народа не на кого было рассчитывать и ждать помощи, наоборот, травили кто как мог, как собаку. В конце концов, – огород зарос бурьяном, корова сдохла, кур съел, козу в первую же зиму волки утащили, проделав дыру в крыше сарая. Последними он съел сизарей, что жили на чердаке и… пошел побираться. Коля хорошо сочинял частушки и пел их под игру на балалайке. Быстро пристрастился к самогонке, развлекая гулящий народ. Скоро и его следы затерялись, но… в поселке много лет помнили Колины частушки:

 
– Ты босая, я босой,
босяки мы оба,
ты косая, я косой,
а любовь до гроба!
Клавка мне давала в глаз
За измену, много раз.
– Ты прости! – И ты, прости!
Любим, мать твою, ети!
Клава, не ругай меня,
что нажрался, как свинья.
Пили не за кой кого,
за Сталина любимого!
 

* * *

Конец первой части

Часть 2
Ваня – Дон Жуан. По краю волчьей тропы

Ссыльная немецкая семья Киршей приняла в свой дом испуганного и плачущего Ваню как родного. По местному сарафанному радио они через несколько дней узнали, что в одной семье, в соседнем колхозе, произошла беда, причем большая – колхозница убила уполномоченного органов КГБ, майора. Еще пропали бесследно солдат и мальчик, внук этой колхозницы, которые на глазах людей утонули в озере Светлом, но тела их всё ещё не найдены. Рассказывали странные вещи, будто бы солдат и мальчишка утонули в таком месте, где утонуть никак нельзя, даже если захочешь. Колхозницу уже арестовали, увезли в область и будут судить как врага народа, а за убийство офицера это однозначно расстрел. В семье Киршей все эти слухи в чём-то подтвердил Ваня, что-то дополнил, но никакой ясности, всё-таки, не добавил. По большей части он плакал или спал. Единственное, что поняли Фрида и Сальман – надо молчать, тем более, что в их поселке мальчика никто не знал. Фрида и Сальман были жена и муж, те самые, к которым Марфа отправила Ваню в надежде, что они поймут всё и помогут.

Фрида, была женщиной больше доброй, чем умной, она не подумала о возможных последствиях со стороны властей, и приняла бедного мальчика всем сердцем, как родного, и не раздумывая обволокла его материнским теплом и нежностью, даже большей на тот момент, чем родных детей. Родных у неё были сын – Фридрих, все звали его Федей, ровесник Вани, ещё дочь Эльза – Лизхен, или просто Лиза, она была на два года старше.

Муж Фриды, Сальман, для соседей, Саша, был больше умным, чем добрым. Как и положено немцу от природы, он был работящим, пунктуальным, особенно в мелочах, что не всегда совмещается с душевностью или добротой, а страстью к традиционному немецкому порядку он постоянно создавал для всех проблемы, и не только дома. Саша работал в колхозе счетоводом, так называли главного и единственного бухгалтера, он же заодно и кассир. Такую ответственную работу ему доверили только потому, что он был ссыльный, что значило – должен бояться делать какие-либо приписки или заначки: на усушку, утруску, непогоду и неудачи наших войск на фронтах без ведома председателя. Ссыльный немец во время войны был совсем не то, что ссыльный любой другой национальности. Это был почти прокаженный, а бдительные уполномоченные НКВД в первую очередь следили за работой и поведением ссыльных немцев и при случае быстро находили в чём их обвинить, была бы зацепка малая. Подвести под вышку «пособника фашистов» для них было делом чести, Сальман осторожно принял Ваню, несколько дней ходил кругами, вздыхал, вставал даже по ночам и несколько раз пытался убедить жену, что надо бы сообщить о беглеце куда надо, иначе всей семье будет плохо. Фрида заняла жесткую позицию и заявила, что поскольку мальчика считают утонувшим и даже не ищут, пусть так и будет. Значит, это промысел святой Марии. В конце концов Сальман согласился с женой и даже сообщил председателю колхоза и парторгу, что его семья приютила бродячего мальчика, каких много в то время скиталось по стране. Своих двое детей в доме, будет третий – не объест. Ваню предупредили, что он должен говорить о себе: забыть родных, забыть, где родился, где жил, говорить, что бежал от войны с сестрой, где-то попали под бомбёжку и больше ничего не помнит. Парторг лично пришел и познакомился с жертвой войны, поспрашивал, выслушал и поверил, а счетовода похвалил за доброту.

Руководил колхозом со дня основания бывший председатель комитета бедноты, это означало, что он понятия не имел, как сделать свой колхоз богатым, поскольку своего у него – ничего отродясь не было, зато это был настоящий большевик. В гражданскую войну он потерял глаз и на войну с фашистами его не взяли. Как и положено – в первые же несколько лет, достаточно крепкое село было разорено вчистую, как чума прошла, и народ дошел до полного обнищания. Председатель своими пылкими речами мог зажигать революционные пожары, выявлять и изводить под корень новых эксплуататоров, но… наладить пахоту, сев, уход и уборку урожая, разведение и увеличение поголовья скота, да ещё увязать всё это со временем года и душевным состоянием крестьянина – ему не удавалось. Впервые за всю историю Каменки, а это почти двести лет, по её пыльным улочкам пошли дети с протянутыми ручонками, все они хотели есть.

Наконец в райкоме руководство заметило это несоответствие с линией партии и дали председателю выговор, и обязали навести порядок с учетом личных качеств и колхозных средств. В счетоводы назначали своих грамотеев, из бедноты, которые если и могли хоть как-то сеять и пахать, и даже считать, но трудно понимали – что такое касса!., и тем более прибыль, поскольку в их личных хозяйствах такого отродясь не было. Известно, что в России беднотой всегда были лодыри – они же и пьяницы, живущие по принципу, как пришло, так ушло, поэтому больше года никто на этой должности не задерживался, буквально через два три месяца активного труда они с наивной простотой начинали путать коллективное с личным.

Однажды один умник в райкоме, подсказал председателю, что в бухгалтеры хорошо бы поставить настоящего немца. В Каменке немца не было и такого прислали из района. Это было в первый год войны.

Новый счетовод-бухгалтер Иоган, а по-русски Иван, как и всякий ссыльный, сам себе работу не выбирал, но… как нормальный немец, разложил её по полочкам своего разумения и положил начало примитивному учету. При этом у него и мысли не было стырить, как говорили, и гвоздя. Но тырить и без него было кому. Через год парторг сдал Иогана, как врага народа, как раз за исчезновение ящика гвоздей. То есть, гвозди в коллективное хозяйство поступали, о чём и запись говорила, но убытие их не было отмечено. При обыске у Иогана их не нашли, но ему, как принято, дали семь лет лагерей, а гвозди ровно через полгода, нашлись дома у парторга колхоза, когда его обвинили, а потом и посадили на десять лет, как врага народа, якобы, за создание анти сталинской группировки. Выразилось это в том, что как-то, после очередного очень бурного собрания партийной ячейки товарищи отмечали день рождения Карла Либкнехта и напились самогонки, и некоторые партийцы стали на практике проверять правильность работы В.И. Ленина «Шаг вперед… два шага назад». Одни шагали хорошо вперед и делали сразу по три, а то и все четыре шага, пробежкой, другие после первого шага падали. Стали разбираться. Били друг друга по большевицки, чем ни попадя, но больше всех не повезло парторгу. Он надел на голову своего туповатого товарища, до которого словами не доходили некоторые идеи партии, портрет товарища Сталина, который они в процессе заседания нечаянно уронили и хорошо потоптали в суматохе. Это увидели не менее верные товарищи и написали куда следует. Судьба парторга-теоретика была решена быстро и он направился в долгий путь на Колыму.

К тому времени шла война и в Каменку, кстати, сослали семью немцев. Сальман Кирш оказался на тот момент не только безропотным и надолго виноватым как все ссыльные, но и… грамотным, а потому самым удобным претендентом на ответственную должность. Председатель обрадовался, а семья Киршей плакала, они понимали, что эта должность для Сальмана уже не просто ссыльная, а расстрельная, но деваться было некуда. Сальман не имел бухгалтерского образования и не очень понимал, чем отличается дебит от кредита, или сальдо от бульдо, зато он умел складывать в уме, умножать и делить любые числа, а хозяйскую копейку считал, берег и лелеял.

Скоро, с немецкой аккуратностью, он начал все расходы считать каждый день к вечеру, а по доходам отчитываться по субботам, и получалось, что расходы по цифрам мельчали, а доходы – как бы… вырастали. Председатель с парторгом только радовались. Причем, председатель всем говорил, что он сразу увидел своим одним глазом, что немец Кирш стоит на платформе близкой к Коминтерну. Посовещавшись с парторгом, руководство колхоза привлекло счетовода и к важной идеологической работе, а именно!., к распределению гособлигаций среди нищих колхозников.

Если бы Сальману дали полную власть, то все в колхозе ходили бы строем, ровными квадратиками, столбиками, как в его записях. Но… не зря говорят, что бодливой корове бог рогов не дает. Председатель с парторгом держали его на коротком поводке только на работе, а дома жена Фрида не позволяла развернуться, поскольку считать было нечего – огород, коза, свинья и пять кур. Петух и козел для размножения поголовья приходили от соседей.

Так получилось, что в Каменке никто Киршей особо не расспрашивал про Ваню – приютили и ладно. Проблемы выживания приучили людей в чужие дела не лезть, особенно, если касалось детей. В те годы их много скиталось, пряталось по самым мыслимым и не мыслимым местам в стране, опустошенной страшной войной.

Из документов, Марфа, в спешке, сама плохо соображая после тех страшных событий, положила в котомку Ване собственноручную записку, что он Иван Филиппович Ромашкин, крестился в церкви такого-то числа и года, причем, по ошибке или по уму, написала год рождения не 1940, а 1942. Настоящая метрика, как положено, из сельсовета, напрочь вылетела из головы. Так Ваня мигом оказался на два года младше, что на первый взгляд трудно было понять – можно было дать хоть на три года меньше, такой он был маленький и худой. Даже дома, у мамы Марфы, многие не верили, что он учился в первом классе.

Первые дни и даже недели Ваня утром выходил за Каменку, садился у дороги и ждал маму до вечера. Иногда кто-нибудь, проходя мимо, давал ему кусочек хлеба, сухарь. Приходила Фрида, как правило, с Лизой и садились рядом, вместе плакали, потом шли домой.

Наступила осень, и надо было идти в школу, но… мальчик жил в своём мире, не замечая никого. На него стали показывать пальцем, тупо крутить у виска. Сальман предложил заявить в сельсовет, чтобы Ваню отправили в детский дом. Фрида заохала, постучала мужа по лбу, сказала, что он поздно хватился и это не по-божески. Так Ваня стал жить тихо и незаметно в новой семье. Только месяца через три состояние его стало улучшаться, особенно когда он стал потихоньку вникать в школьные успехи Феди и Лизы. Тут уж пришло время удивляться отцу и матери, и… к новому учебному году они записали Ваню в первый класс, по единственному документу – записке мамы Марфы. Над его заявлением, что он уже и раньше учился в первом, даже в третьем классе!., все только смеялись, потому что внешне он не тянул даже на первоклашку. То, что он Ромашкин, никого не смутило, поскольку в своём посёлке знали – он внук Марфы Новосёловой, а записку из церкви никто не видел.

Учился Ваня, играючи, и не потому, что он уже заканчивал один раз первый класс, он совершенно об этом забыл. Пережив страшный психологический удар по неокрепшему детскому сознанию, он жил как бы в двух измерениях и в перегруженном состоянии. Он много чего забыл, но постепенно к нему, частично и избирательно, возвращалась память из другой жизни. Он вспоминал, что ему не было и шести лет, но… он ходил в школу, а к семи годам уже вполне прилично читал, писал и считал на уровне второго класса.

Всё дело в том, что он рос с братьями Колей и Ваней, ещё сестрой Валей и с пяти лет ходил с ними в школу, они учиться, он играть. В классе стояло два ряда парт. На первом ряду сидели первоклассники, на втором второклассники, и была одна учительница, и в каждом ряду всегда были свободные места. В другой комнате были такие же ряды, и учились уже третий и четвертый классы, и тоже своя учительница. Ваня ходил в школу вроде бы играть, и все это только так и воспринимали, но учительница начальных классов, Роза Иосифовна, очень быстро поняла, что перед ней не только умный, но и прилежный мальчик. Если ему не нравилось обучение в первом классе, он молча пересаживался, мог на уроке перейти во второй, или в третий класс. Ученикам было весело. У него были две самых настоящих тетради и подражая ученикам, он прибавлял или отнимал числа и старательно выводил буквы. Учителя даже давали ему задания на уроке и всегда следили, как получается. В особенный восторг Ваня приводил всех окружающих, когда решал задачи быстрее настоящих учеников. Не прошло и года, как сопливый Ванька, так его прозвали старшие, кстати, он был сопливый не больше других, с гордым видом садился только во второй, ещё чаще в третий класс. Дома, потешаясь, а когда и всерьёз, его учили братья и сестра, чему могли и как могли. После потери родных и своего побега, все эти подробности Ваня забыл, а вот знания вернулись. Часто он даже сам не понимал, откуда его знания. Удивлённым новым родственникам и в школе он совершенно серьезно говорил, что видел всё это во сне.

Примерно через месяц обучения учительница, в некоем сомнении и воодушевленной растерянности, доложила на педсовете школы о немыслимых успехах Вани, и его для пробы перевели во второй класс. Сальман тоже следил за успехами нового члена семьи, особенно радовали успехи по арифметике, тем более, что родные дети не блистали. Причем, если Лизхен откровенно радовалась успехам нового брата, то Феде всё это совсем не нравилось, мальчики враждовали без всякого на то повода, вернее, повод всегда находил Федя, который стал более капризным.

…Задолго до войны Кирши жили в Поволжье, в немецком кантоне Больцерский. В эти места их предки переселились из Германии в незапамятные времена, еще при императрице Екатерине. В советское время Сальман с семьей переехали в город Энгельс, что на самом берегу Волги, где в свободное от преподавания математики в немецкой школе время, играл в оркестре на скрипке – у немцев был свой клуб. Жили не хуже других советских людей, и даже… получше, благодаря врожденной немецкой привычке к порядку. Все немцы считали себя советскими, пока не началась война с Германией, когда Сталин назначил их вероятными пособниками фашистов. Поволжских немцев срочно стали переселять в глубь страны, подальше от фронта. Среди немногих вещей при высылке, Сальману разрешили взять его любимую скрипку и то для того, чтобы во время погрузки высылаемых в эшелон, он играл интернационал. Командиру конвоя это очень понравилось, он даже отвернулся, когда Фрида шла в слезах к вагону и прижимала к груди распятие. Такого другим не позволили.

Так со скрипкой, но пряча распятие, Кирши начали осваивать на новом месте тяжкое крестьянское ремесло. Всего вернее – это был бы каторжный труд, как и для большинства ссыльных, если бы Сальман неожиданно для семьи не стал счетоводом – это уже была местная элита. Даже Фриде давалась поблажка и она больше остальных колхозниц занималась личным хозяйством, что позволяло жить, если не каждый день сытно, то и не часто впроголодь. Фрида относила это некоторое благополучие на счёт нового сына, матерь божия услышала её искренние молитвы.

Неожиданно для всех Ваня полюбил скрипку и с разрешения дяди Сальмана усердно пиликал на ней всё свободное время. Через полгода учения во втором классе его, как очень одаренного мальчика, перевели в третий класс, и он стал учиться в одном классе с Лизой. Тут уж брат Федя записал во враги не только его, но и сестру. Фрида не знала что делать, а Ваня не только отлично учился по всем предметам, но скоро знал ноты и играл несложные партии, чего не смог освоить Федя за три года. Кирши дома много говорили на немецком, и уже через год Ваня бегло объяснялся с новой родней. Ему нравилось при разговоре всех на русском, вставлять неожиданно немецкие слова, или наоборот, что было часто смешно. Ване нравилось всех веселить.

Лиза его просто обожала, потому что он делал ей все домашние задания и контрольные работы, а Фрида полюбила, как родного сына. Фридрих просто его ненавидел. Вроде бы и одногодки, но Ваня быстро подрос, стал выше и крепче, а главное – явно умнее. Сальман хоть и ценил способности Вани, но был строг и часто незаслуженно покрикивал на него по разным мелочам, и не один раз пытался унизить его перед сыном. Зависть часто ела мозг: «Почему в отличниках не мой балбес, из интеллигентной немецкой семьи, а безродный, выброшенный всеми и выросший в навозе Иван».

В минуты гнева на Ваню, на сына или на свою судьбу, Сальман всегда переходил на немецкий язык, и тут Фридрих торжествовал, и даже приподнимался на цыпочки, чтобы стать повыше фрембер брудер – чужого брата. И чем лучше учился Ваня, переходя из класса в класс, тем хуже учился Федя, и тем жестче становился отец. А Фрида, как одеялом, хотела укрыть всех своей, казалось бы… безразмерной добротой, но постепенно её одеяло начинало расползаться по швам. Ваня на отлично, а Лиза вполне успешно заканчивали семилетку, тогда как Федю оставили на второй год в пятом. Для родителей это был немыслимый позор.

Слух о вундеркинде Ване из Каменки дошел до районного отдела народного образования и скоро для проверки, в школу приехала молодая, очень красивая женщина, инспектор, чтобы поближе познакомиться с родителями этого ученика и естественно, поговорить с ним самим, по душам.

Представитель роно была в шоке, когда узнала, что советский пионер Ваня Ромашкин воспитывается в семье ссыльных немцев как родной сын. Надо отдать должное Киршам, и конечно в первую очередь Фриде, она внушила всем, даже её родные дети не знали, что Ваня из репрессированной семьи. Она убедила всех, и себя в первую очередь, что этот мальчик потерялся во время войны, и никто не знает чей он. И Ваня эту версию заучил как таблицу умножения, и за семь лет жизни в новой семье никогда не вспоминал, кто он и откуда. Еще он никак не мог вспомнить, откуда у него четыре блестящих монеты и почему он так усиленно прячет их в разных местах. Это делалось помимо его ума и воли. Он понимал только одно, что это тайна даже не его лично, о ней никто не должен знать, даже самые близкие люди, но сам он должен помнить тайну семьи и времени. Хоть Ваня и не совсем понимал что такое инстинкт, он прятал и перепрятывал странные монеты именно на этом, инстинктивном уровне. Играя с ребятами в разные тайны, приходилось делиться с одними или другим секретами – по задумке, по игре, но никогда, ни одну игру он не связывал с тайной этих монет. Перепрятав их в очередной раз он всё забывал.

Красивая тётя инспектор недолго оставалась в шоковом состоянии – у неё словно крылья выросли. Она несколько часов порхала вокруг этого необычного ребенка и восхищенно рассказывала всем встречным, какого вундеркинда нашла, потом спохватилась, слово немецкое и не надо его таланты связывать с немецким воспитанием – у нас тоже были: Ломоносов, Кулибин, Циолковский и Чайковский. Сейчас вот – Шостакович и… да мало ли в стране талантов. После сходила в лавку и купила полкило конфет – подушечек, майку с трусами, расцеловала «моего Ванечку» и укатила в район, пообещав, что доведет это дело до счастливого конца. Что за дело, какой конец – никто не понял.

…Весна в том году затягивалась. Конец марта был не столько морозным, сколько снежным, а это особенно нравилось детям. Однажды после школы у Феди сильно разболелся живот, такое может случиться с каждым. Фрида напоила его каким-то травяным отваром и уложила спать на теплую лежанку, а Лиза уговорила Ваню покататься на ледянках с горки. Валенки у него были латаные – перелатаные, к тому же сырые, и она предложила одеть валенки брата, пока тот спит. До этого случая Ваня никогда не надевал их, чтобы не злить лишний раз брата Федю. Валенки у него были теплые, аккуратно подшитые, добротные и он сильно засомневался, но Лиза весело подтолкнула.

– Наш лентяй Фридрих проснется часа через три и ничего у него не болит. Ты разве не видишь, как часто он притворяется.

– Вижу, – вздохнул Ваня. – Жалко мне его.

– Доннер вэтэр! – заругалась по-взрослому Лиза и оглянулась по сторонам. – Я уже не люблю Федьку. Я тебя люблю!., надевай его валенки, он спит на печке, как суслик в норе!

Подхватив тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг, у Лизы развалилась ледянка – вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз. Делались они легко: брали свежий коровий навоз и смешивали с соломой, из ароматной смеси лепилось сиденье, то есть, толстая круглая лепёха с выемкой посередке, получался, как все говорили, говенный тазик. Продевали в стенки веревки и несколько раз обливали водой, чтобы тазик промёрз, так и получалась ледянка. Эта немудреная, но весёлая конструкция, как пуля летела с накатанной горки. Единственный её недостаток – она была очень тяжёлая и при оттепели разваливалась, это был верный признак, что наступает весна. Так и случилось. Успели скатиться несколько раз на второй ледянке, она тоже развалилась.

Дома их встретил истеричным криком Федя. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые дырявые валенки «фрембера!..» и разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по щеке и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая свой рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.

– Зитцен зи… О. о, доннерветер!.. твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак стану!

Он стал с размаху бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его давно были издерганы многолетним страхом за себя, жену и детей, и даже за приблудного русского Ивана: перед НКВД и председателем, парторгом и солдатами пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит, хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймет его состояния.

Сальман резко сел на лавку и обхватил голову руками. Жена подошла, погладила его, как ребенка.

Когда она переживала, как и он, часто переходила с русского на немецкий.

– Ду ист нихт, либер… да, не прав, абер их дих ауффаст. Ещё как, и я тебя понимаю. Абштайд хинтер юнген. Эр нихт… да, он не виноват… нихт шульд. Мы все тебя любим, папочка, и Ваня тоже.

– Поверь мне! Их альзо нихт. Ну не понимаю! Вайс их нихт. Ну не знаю, зачем я так!

– Сходи за мальчиком. Он ни в чем не виноват. Он только добро нам приносит. Мы стали лучше, даже спокойнее жить, когда появился Ваня.

– Да, папа! Представь себе, если бы не Ванечка, я на второй год осталась.

– Ага! Ну да, Лизочка! Он – Ванечка, а я тогда кто? Их бин – Нарр?

– Да, Федечка…Ты, дурак. Ду нарр, ду нарр. Фу! Лиебен их зи нихт!.. да, да, да! Я тебя не люблю!

– Дети, немедленно прекратите. Отец, сходи и приведи мальчика. Темнеет.

Сальман тяжело вздохнул, поднялся, погладил детей, причем сыну дал символический подзатыльник, подержал руку на плече у жены и вышел.

…Ваня не понял, когда он выскочил со двора и какое-то время бежал по дороге, потом по тропке, потом… Потом по снежной целине. Все места вокруг Каменки он мог бы запросто пройти с закрытыми глазами – за семь лет по грибы и ягоды, да и просто, играя, можно сказать, прополз здесь не один раз на животе и на коленях. Здесь у него уже появились свои любимые места.

Сначала бежал, пока не стал задыхаться, после шел с закрытыми глазами, потому что слёзы не давали смотреть, потом споткнулся и упал, и долго лежал, не ощущая ни места, ни времени. Слёзы закончились, он просто лежал на спине, сжав руки под подбородком и смотрел в небо, половина которого была совершенно черной, а половина густо усыпана звездами. Красиво, интересно, а ещё очень тихо, только под ним, или рядом, ритмично и глухо что-то постукивало. Стало чуть-чуть страшно. Не сразу понял, что это так стучит собственное сердце.

Ваня сел и оглянулся назад. Смотреть на звезды вроде бы ничего, но вокруг было так темно, хоть глаза выколи и непонятно куда идти. «Хоть бы луна вышла. Почему так, когда спишь – она тут как тут, светит и мешает, а сейчас, когда надо, её нету», – подумал он и вдруг, откуда-то, прямо из звёзд, в глаза ему стали падать туманные картины, как будто припорошенные снегом: он увидел маму Марфу и Колю, еще Ваню и Валю. Он понял, что вспоминал их часто, может быть каждый день, только почему-то забывал, что это были они. Вспомнил, что в первые два года жизни у Киршей это случалось чаще по утрам, он заливался слезами, а тётя Фрида садилась рядышком, гладила его по голове и… тоже плакала, а после давала ему лишний кусочек сахару, чтобы никто не заметил. Почему он всё забыл и вспомнил только сейчас, глядя на небо и звезды.

Через некоторое время, как только подумал про луну, она неожиданно выплыла из чёрной стороны неба и осветила всё сказочным светом. Он встал, и с открытым от изумления ртом, осмотрелся. Вроде бы и бежал недолго, но места эти видел впервые. Точно… раньше не видел! Ваня любил читать и прочитал уже много сказок, и тут же подумал, что оказался в самом настоящем сказочном лесу. Ему стало жутковато, он вздрогнул, раз и другой, и… не сразу понял, отчего так дрожит, от страха или от холода. Луна освещала далеко, но куда идти – не показывала.

С темной стороны леса, а может быть из под низких темных туч раздался нарастающий, тоскливый вой. Ваня давно знал, как воют волки, особенно зимой, в здешних местах никто этому не удивлялся. Но одно дело сидеть в теплой избе и слушать, совсем другое, когда ты совсем один, ночью, в заснеженном поле. Показалось, что он сжался до меньше меньшего и теперь волки точно не найдут его, но вот сердце! Оно стучало громче и громче, и казалось, что этот стук разносился уже по всему полю, как будто созывало всю волчью стаю: «Сюда. а! Он зде. есь!» Ваня даже задохнулся от обиды на собственное сердце, у него потекли слёзы. Он прислонился к стволу маленького деревца и стал тихо звать маму Марфу, неожиданно вспомнил её слова: «По волчьи можно завыть в жизни, случается, но жить всё равно надо по людски, сынок». Дернулся и нащупал зашитую в рукав ватника монету, показалось, от неё идёт тепло. Зажал её в кулак крепко и прошептал: – Дедко, вот он я, помоги…