Текст книги "Радиация сердца"

– Ты глядь, твою мать, гад какой! – цедил он, скрипя зубами. – Я на войне от страху ни разу не обоссался, а тут… Тут боимся их больше, чем немцевна фронте.

Обиженный на судьбу, он быстро шел домой, и в глазах у него блестели слёзы обиды и злости, только не понятно к кому.

В кошаре, тесно сбившись в один угол, блеяли овцы, одна громче другой, под ними сновали ягнята. У маленького грязного окошка с треснувшим стеклом, стояла Марфа и теребила кончик платка, напротив, на табуретке, сидел уполномоченный, майор Сивухин. Со стороны посмотреть – так просто дружеская беседа старых знакомых. Как близко всё это было к истине.

Когда майор впервые вошел в кошару и сделал первые шаги, ему показалось, что он уперся в какую-то мокрую, тугую, непроницаемую для воздуха массу, и она начала без всяких усилий обволакивать его со всех сторон, при этом, еще оглушительно и слаженно бекала и мекала каким-то непостижимым нутром. Он вдохнул этой густой массы, задохнулся, закашлял и остановился, как будто упёрся в стену, хотя… руки проваливались в пустоту и ничто не мешало идти. Сделав несколько неуверенных шагов, он остановился, растерянный. На улице был светлый день, а тут, то ли очень раннее утро, то ли поздний, вечерний сумрак. А еще казалось, что со всех сторон за ним наблюдают сотни глаз. Так и было.

– Кто там? – услышал он женский голос.

Сивухин снова отступил к двери, чтобы на него падал дневной свет.

– Да. а, светомаскировка у вас что надо. Мне нужна Ромашкина Марфа.

Наступила тишина… пауза, если не считать гула в кошаре. Из глубины вышла Марфа с вилами в руках.

– Ну я, Марфа Новоселова, если вы меня. А вы кто будете?

– Боевая обстановка, скажу, необычная. Как-то не приходилось раньше окунуться по службе плотно в баранье стадо. Как в омут.

– Так вы, к кому, товарищ… – Марфа сделала шаг, остановилась рядом, посмотрела настороженно.

– К вам… К вам я, Марфа Ивановна, и зовут меня, Степан Савельич. Ваш новый уполномоченный.

– Вы сказали, Ромашкина?

– А вы разве не Ромашкина?

Марфа, подумала, поставила к стене вилы, из под соломы выдернула расшатанную табуретку.

– Садитесь, только аккуратно, – она отошла к маленькому окну. – Была я Ромашкиной когда-то, в детстве, и что?

Он увидел бледное лицо, ему показалось, даже сумрак отступил в глубину кошары. Сивухин бросил на солому плотно загруженный вещмешок, увидел под ногами ягненка, наклонился и взял его на руки.

– Ух, красивый какой и кудрявый, – погладил ягнёнка, тот начал брыкаться и спрыгнул на пол.

– Они тут все красивые.

– Всё правильно. Рядом с красотой, все и всё должно быть красивым. Я тоже знавал когда-то одну красавицу, Марфушу, любимицу Ивана Филпповича. Ещё знавал я Брагину Марфу, молодую и счастливую после венчания. А теперь ты Новоселова. М..да. А вот я, Марфа Ивановна, как был, так и остался навсегда Степаном Сивухиным. Стёпкой Сивухой, помнишь, в детстве меня звали. И ты звала. Помнишь: – Сивуха! Покатай на санках, пряник дам! Я за пряник тебя мог целый час катать, а то и больше.

– Степа. ан… Стёпка Сивуха?.. – прошептала Марфа и медленно опустилась на солому. Она тащила с головы платок, словно хотела открыть уши, потом снова стала подвязывать. – Значит, ты Стёпка Сивуха, ишь, где отыскал. Скажешь, случайно?

– Не случайно, Марфа. Четверть века по стране искал. А помнишь, я тебе в любви признался. Да куда там, кто ты и кто я. Но!., скажу честно, ты всей нашей семье нравилась.

– Потому-то вы и продали моего тятю, сначала белым – они его расстреляли, потом красным. И они его расстреляли. А после… не ты ли со своим отцом помогали пьяной голытьбе разграбить и сжечь наше хозяйство.

– Классовая борьба шла, Марфа Ивановна, ты знаешь, она срока давности не имеет. Но… насколько мне известно, вашего Ивана Филипповича сколько не стреляли, так ни разу и не убили?

– О том я не знаю.

– Ну да, заговоренным он оказался. Уходил как в туман от всех, и никто его никогда убитым не видел. А вот по слухам, живой он ещё и является в разных образах и в разных местах, так, Марфа? Ну надо же, словно он дух святой, так и тянет руку перекреститься, хоть я ни в черта и ни бога не верю. Никак не хочет отец твой с добром своим расставаться.

– Спаси и сохрани. Какое добро… Сказки всё это, Степан Савельич.

– Не скажи, Марфуша. Тяжёленький мешочек с золотыми червонцами вы тогда припрятали. Отец мой, Савелий, самолично! Самолично!., в руках тот мешок держал, когда еще папаше твоему служил. Не просто тяжелый мешочек, а тяжеленный мешок, вдвоем еле-еле тащили здоровые мужики, говорили пудов на пять, а то и все семь.

– Отец всегда помогал вам, Степан, крестным твоим был. За что вы нас так ненавидели?

– Говорю же тебе, классовая борьба была, грабь награбленное. Видишь, я с тобой вполне откровенен. Ни белые, Марфуша, ни красные, ни мы с отцом, не нашли вашего золота, хоть перекопали всю усадьбу вдоль и поперек на два метра вглубь. Представь себе, сначала всей деревней копали, хотели ваше богатство народу отдать на благо всего трудового крестьянства. Потом, случилось, встретился мне на военных курсах интересный человек, на войне в разведшколу я попал, так вот он преподавал у нас психологию, наука такая есть. Очень интересный человек. Ты хоть знаешь, что такое наука психология?

– Где нам учиться, мы больше выживали.

– Суметь выжить в наше время, Марфуша, ещё какая наука. В школе преподавал эту психологию нам интереснейший человек, товарищ Мессинг – больше я таких не встречал. Он видел каждого до печёнки, что у нас в карманах, что у нас в голове, он знал даже кто когда умрет, правда, никому не говорил. Один раз я поделился с ним мыслями насчет твоего отца и его богатства, он и сказал: – Пока ищешь, будешь жить. А как ухватишься за ниточку, смотри сам, на земле всё так не прочно и всё обрывается, а ниточки тем более. Дольше ищешь – дольше живёшь. Потому я и выжил в этой войне, что тебя искал. Все погибли с кем служил, никакой надежды выжить не было, а я, вот он, выжил. Выходит, ты и есть моя ниточка. До сих сомневаюсь, человек ли это был товарищ Мессинг? А может, есть таки чертовщина? Может быть… он был оттуда! Как думаешь? – Сивухин поднял палец вверх и проследил взглядом.

– Ты мне, Сивухин, зубы-то не заговаривай. Ты зачем пришёл? Если нашу молодость вспоминать, так мне этого не надо. Нету ничего больше, ни молодости, ни жизни. А если с проверкой, как уполномоченный, так и проверяй. Только сначала зоотехника, Федора позвать надо.

Она подняла вилы и решительно начала бросать солому из одного угла в другой. Сивухин перехватил вилы за черенок, воткнул их в пол и снисходительно хлопнул Марфу по плечу, сбоку.

– Успокойся, не для того я тебя столько лет искал, чтобы овец считать. Я тебе больше скажу, а ты подумай, Марфа. Отцу твоему, Ивану Филипповичу, могло быть сегодня около 75. Могло?

– Ну о чём ты опять, Сивухин!.. сдавленным голосом. – крикнула она – Всё о том, что нам есть о чем поговорить. Я ухожу в правление ваше сейчас, проверю у них, что надо, по документам, а после меня к тебе определят на постой и… всё, никому до тебя дела нет, и вопросов не будет! Председатель с зоотехником, думаю, портки стирают после разговора со мной. Держи вещмешок! В нем и поесть хорошо есть и… словом, разберешься сама. Ты заканчивай работу и топай домой, а я часика через два подойду. Разговор у нас, Марфуша Филипповна, будет с воспоминаниями, долгий и душевный. Возможно и до утра. Утро вечера мудренее, слышала небось?

Сивухин хмыкнул, взял отупевшую Марфу за локоть, другой рукой приподнял легко ей подбородок и заглянул в глаза. Самой впору портки стирать – так майор понял её взгляд и состояние, и хмыкнул.

– Ты не напрягайся, Марфуша. Нравится или не нравится, но мы с тобой встретились, и. и поверь мне, никто тебя больше не обидит. А сегодня посидим, как старые друзья, с детства, покалякаем, нам есть о чем. Ну, до вечера. Никто тебя не обидит!

Сивухин ушел, а она села на скрипучий табурет и долго раскачивалась, думала про гостя и про свою нескладную жизнь под скрипучие заунывные звуки, которые на время заглушили даже громкое блеяние целого стада. У неё было ощущение, что это слышится далёкий и почему-то страшный гул вечности, она даже стала засыпать, а потом увидела картинки из своего детства. Одна за одной, беспорядочно, они появлялись из тумана, были не очень чёткими, но она знала, что это всё про неё. Неожиданно туман рассеялся и она отчётливо увидела тятю и маму, как мама вдевает ей в уши очень красивые серьги, а тятя держит на ладони красивую золотую брошь со сверкающим изумрудом и вдруг!., это уже не тятя, а маленький Ванечка, только он почему-то с усами и очень похож на тятю, только маленького, уже он цепляет на кофту ту самую брошь, расправляет усы и говорит детским голосом: «Мама Марфа, ты помни отца своего, Ивана Филипповича и мать свою, Ульяну Касьяновну. Помни их во время радости, так и во время горести»…

Очнулась от того, что её трясут за голову. Она открыла глаза и… спросила:

– А где твои усы?

– Мам… ну, мам!

Вечность отступила. Рядом стоял Ваня, и двумя руками тряс её.

– Тятя, Иван Филиппович… – продолжила она спросонья. – Ой, ты чего, сынок?

– Это ты чего! Пугать удумала, да?

– Да нет, Ванечка, устала видно и задремала, сон приснился хороший. Что это у тебя?

– Это золото, в него конфеты завернутые были, мне Сашка зоотехников дал. Отец им из району вчера целый кулёк привез и бублики маленькие. Сашка три конфетки съел, а мне только одну золотнику такую дал. Говорил, очень вкусные. Брехал, наверное.

– Ничего, сынок, придет и твой черед. Всё у нас будет, вот увидишь.

– А черед – он ко всем приходит, или как? Он волшебник, да?

– Отстань, мешок у двери возьми, гостинец там. Я пока закрою здесь всё.

– Ого, тяжеленный, – Ваня с трудом приподнял вещмешок. – Чьё это?

– Сама не знаю. Так, покараулить оставили.

– А там что-то вкусное?

– Сказала, не знаю. Иди, сама понесу.

Марфа закончила дела, убрала из под ног вилы, повесила на дверь кошары замок, так, для видимости, подхватила загадочный мешок и пошли домой. Время было послеобеденное, а они еще не обедали.

Дома она никак не могла сосредоточиться, всё валилось из рук. Неожиданное появление Сивухина выбило из привычной, каждодневной суеты. Почему-то начала уборку в избе, но скоро поняла, что стоит и просто трёт веником стекло в окне, смотрит и ничего не видит. Быстро набрала картошки в чугунок, залила водой и поставила на плиту. Отошла и села, но скоро осознала, что забыла плиту растопить и картошку не помыла. На стене между окнами висели фотографии молодых отца и мамы. Марфа села напротив и ушла в воспоминания, пока не пришел с улицы Ваня и не стал её трясти.

– Ну, мам, ты чего? Я есть хочу.

Марфа тяжело вышла из забытья.

– Сынок, принеси хворост.

Ваня вышел и скоро принес пучок сухих веток, бросил их у плиты, подошел к окну и зябко поёжился.

– Смотри… смотри, ну, мам! Туман густой от самого озера в наш двор ползет! Ужом извивается, ну, мам, страшно как!

– Туман? Господи, туман! В эту пору и тумана не бывает. Это как же, царица небесная! Неужто так бывает! – она выбежала из избы.

Такое чудо Марфа видела впервые за всю свою жизнь. Туман, правда не стелился, как обычно бывает, он завивался в толстенный жгут и полз мимо бани, и уже почти упирался в стену избы. Как сказал Ваня, он в самом деле был похож на огромного белого ужа. Растерянная, больше испуганная, она села на крыльцо и белая голова ужа накрыла, как поглотила её. Марфа почувствовала омывающую тело приятную свежесть и… заснула, или потеряла сознание. Из далека-далёка донесся знакомый до боли, обволакивающий, и очень родной голос, только никак не могла понять, чей. Но ей очень хотелось его слушать и слушать.

– Диавол окаянный близь кругами ходит, круги его сужаются. Обрубить рога диаволу под силу только наследнику. Мал он еще пока, но кликни его в нужное время, гляди не ошибись, больно велик соблазн будет. Я – это он, мною назван и должен сделать, что мною должно сделано. Войдет он в воду и найдет исток реки мёртвой, и возьмет завещанное. Моя душа отболела, цари мира, девять безсмертных определяют меня в стиксы вечные за верность Гиперборее. На зов теперь принду только в беду смертельную.

Очнулась оттого, что сильно трясут, разлепила через силу глаза и увидела склонившегося Сивухина, рядом испуганного Ваню.

– Что с тобой? Тебе плохо, Марфа!

– Мам, это туман, да? А где он?

– Марфа, что с тобой, кто-то был здесь, какой ещё туман?

Она медленно встала и оглядела весь двор.

– Надо же, присела и задремала, как в тумане. А стиксы, Степан Савельевич, это кто такие, не слыхал?

– Стиксы? Ну, брешут попы, что река в царстве мёртвых Стиксом называется. Я лично ни в чёрта, ни в бога, сама понимаешь – коммунист.

– А цари еще, девять бессмертных, что ли, из Гипербореи какой-то, не слышал?

– Ну, даёшь, Марфа Ивановна… У нас только товарищ Сталин вечно живой, а ты о целых девяти бессмертных. Правда, есть ещё товарищ Ленин и Карл Маркс, но это уже святые.

– Да ладно, чепуха это всё. Приснилось. Устала за день, столько всего… И ты ещё, Степан Савельич.

Сивухин ничего не понимая, помогал ей встать и пристально смотрел в зеленые затуманенные глаза. Он всегда помнил их блестящими, как изумруд на её свадебной брошке. До сих пор осталось что-то… Как говорят – то ли да, то ли нет.

– А ты сама, раньше не слышала о Стиксе, или этих, как их, девяти бессмертных, может от батюшки, Ивана Филипповича, незабвенного весточка пришла, он же у вас не такой как все был. Вспомни.

– Да бог с тобой! Говорю, приснилось. Устала.

– Конечно. С кем не бывает, – он не отпускал её руку и всё пытался заглянуть в глаза.

– Мам, я есть хочу.

– Идем, сынок, затопим плиту, поставим варить картошку.

– Дядь, а ты кто? Отпусти мою маму! – Ваня стал отрывать руку Сивухина от мамы.

– Ого, какой ты строгий! А я раньше тебя её знаю, твою маму, когда тебя еще и в помине не было.

– Брешешь. Я всегда был, а тебя не было!

– Ух ты, шустрый какой. Видать уже в школе учишься и двоечник?

– В первом учусь, а во второй хоть завтра, а то и в третий. Ты, небось, сам был двоечником!

Сивухин захохотал, подхватил Ваню и высоко подбросил.

– Ну всё… всё, сынок. Это правда, знакомый. Ты просто его не видел раньше. Идем обед готовить.

Марфа довольно быстро пришла в себя и даже повеселела, словно выпила чего-то живительного или хмельного. У печки она поймала себя на мысли, что ещё раз хотела бы окунуться в тот волшебный туман, как в святой родник, и не могла припомнить, когда в последний раз ощущала себя так и что вообще, может чувствовать подобное. Она словно окунулась в родник детства, и услышала родной голос, как живительное журчание, которое приносит в сердце бодрость и силу. А Ваня смотрел широко открытыми глазами и совсем не узнавал маму, он то и дело переводил взгляд на чужого дядьку, и… чем больше присматривался, тембольше этот дядька становился противнее.

Сивухин тоже был удивлен и насторожен, ему совершенно была не понятна метаморфоза Марфы: «В кошаре – одна, дома – небо и земля? Похорошела как-то, только непонятно как. В туман окунулась… Опять туман. Да, чушь»! Как уверенный в себе мужчина, он решил, что странные изменения – это его заслуга, и в то же время, подумал, что Марфа не без способностей. Видно же, что она не переоделась и даже не умылась после вонючей кошары, тогда откуда такая странная метаморфоза: «Ай да Степан Савельич, ай да сукин сын»!., вспомнил, то ли когда-то услышанные, то ли прочитанные слова. В мозгу тупо скрежетало: «Стикс, бессмертные цари, Гиперборея какая-то. Он силился вспомнить от кого слышал такие странные слова. Да, слышал, но очень, очень давно. Слышал, как сказку о невиданной никем стране, или кто-то рассказывал, что он был там. Едрит твою! Да это же сказка от Ивана Филипповича, его крёстного отца из самого детства, это он рассказывал! Но откуда в Марфе, пропахшей овцами и навозом, голодной, зачуханной бабе всё это и зачем она помнит… Зачем?»

Сивухин непроизвольно, озадаченно хмыкнул. Марфа как-то весело глянула на него, подозвала Ваню и пошептала на ухо. Он понятливо кивнул, нехорошо посмотрел на дядьку и по-деловому вышел.

– Ты куда его?

– Баню затопить, надо же хоть умыться. И тебе с дороги не помешает. С меня спросит председатель, как я уполномоченного встретила.

Сивухин помягчел, слегка растекся по табурету от приятной неожиданности. Ему начинало нравиться, значит… с ним готовы идти на контакт. Он подхватил свой вещмешок и как фокусник стал подбрасывать его над столом, ловить и раскладывать продукты, никогда не виданные в этой бедной избе. Марфа улыбалась, покачивала головой да всплёскивала руками. А скоро и Ваня подбежал к столу, стоял с широко открытыми, изумленными глазами, не вполне осознавая, что это всё – еда!., а Сивухин подбросил шоколад, поймал и протянул Ване.

– Это тебе, не бойся. Ты что, шоколад никогда не ел? Американский, по ленд-лизу. Есть на складе.

– Откуда ему, я сама-то, вкус забыла. Возьми, сынок, попробуй.

Ваня недоверчиво взял плитку, рассматривал и не знал, что с ней надо делать. Сивухин засмеялся, освободил плитку от обертки и блестящей фольги.

– Вот это, Ваня, едят! – он с хрустом отломил половину плитки. – Ешь и не бойся.

Ваня, сомневаясь, пробовал, откусывая сначала маленькие кусочки, потом вошел во вкус и махом съел больше половины, но спохватился.

– Мам, а это всё тебе, – протянул остаток.

– Ешь, не боись Ваня, я много привёз. – Гость показал ещё несколько плиток.

Марфа отварила картошку в мундире и хотела нарезать привычный серо-зеленый хлеб, из отходов с отрубями и лебедой, но… гость перехватил.

– Да вот же!.. Марфуша, целых две буханки настоящего солдатского хлеба!

Сивухин достал большой армейский нож и стал уверенными движениями открывать мясные и рыбные консервы, нарезать колбасу. Ваня не успевал следить за его руками, Марфа подставляла чашки, тарелок в доме не водилось. Наконец он достал две бутылки – водку и портвейн.

– Это для мужчин, а это для женщин. Детям вот… еще печенье. Ну, пора и встречу отметить!

Ваня затаился и не моргая смотрел на стол, и глотал слюну, такого изобилия он в жизни не видел.

Нет, конечно, он много ел! Этому дядьке и не снилось, сколько он всего ел: и полудохлых ягнят, и голубей, если удавалось поймать в петлю, а весной, как только сходил снег, все дети шли с ведрами в поле, искали норы сусликов и заливали водой, суслику деваться некуда, он вылезал, тут его и ждала палка. Жирные были суслики, особенно лапша из них, не отличишь от куриной, особенно после полуголодной зимы. Но самая обжираловка начиналась весной, в мае, когда прилетала дичь – дикие утки, гуси, чайки, словом, всё что летает, плавает и бегает у воды. Когда начинала гнездиться эта дичь, всё детское население от пяти лет уходило на ближайшие озёра, в лиманы, болотины и собирали, как говорили – драли яйца, каждый день по ведру, а то и по два. А сколько рук было занято делом! Вот это обжираловка! Нет, ели и домашнее мясо, бывало, но только по самым большим праздникам, три или четыре раза в год, и не от пуза.

Ваня снисходительно посмотрел на приезжего дядьку – знал бы он. «Подумаешь, привез кулёчки! Ты бы попробовал кислятку и рогозу пожевать».

– Степан Савельич, я сбегаю, умоюсь и марафет кой-какой наведу. А ты можешь и здесь руки помыть, в тазике. Я мигом!

Не дожидаясь ответа, Марфа вышла, собирая на ходу какие-то свои вещи. Ваня побежал следом. Он не хотел остаться с этим дядькой один на один, душа не лежала, несмотря на все вкусности, от одного вида которых он захлёбывался слюной.

Сивухин остался один, и какое-то время сидел, подперев подбородок кулаком, и размышлял. С одной стороны, глубоко в мозгу торжественно позвякивали литавры: «Ес. сь, это з. зес. сь… Дз. здынь! Половина дела, считай, сделана и он нашел, что искал 25 лет. Искал след, а тут!., живых Ромашкиных нашел! Вот она, Марфуша, цела и невредима!

Он с хрустом вытянулся, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, потом медленно, снизу доверху и по сторонам осмотрел бедное жилище. Встал, подошел к стене и посмотрел в мутное, облезлое старое зеркало, в котором с трудом просматривалась позади убогая обстановка. В мути почудился лик отца Савелия.

– Да, батя, классовая борьба никому добра не прибавила, – сказал он лику Савелия и выразительно показал жест – кулак через руку. – Туманы, стиксы… гипербореи и, какая-то ещё… мать её в душу. Что-то говорил на курсах и товарищ Мессинг, тоже о другом мире. Ого го!., еще те загадки загадал: живешь – пока ищешь, жизнь – ниточка, а может быть – веревочка, у неё два конца и всегда один в твоих руках. Тьфу! А еще, говорят, с ним сам Сталин советовался. Ого!., и я туда же, дурья башка! У веревки два конца – это да, а вот кто держит второй конец и кто кого перетянет – того товарищ Мессинг мне не сказал. Он вообще всё недосказывал. А жизнь – она как колобок, всегда под уклон катится. Вот и нашел я свою Марфу – ниточку, веревочку ли, а что теперь? Гадай, Сивуха, гадай! То ли дзынь, то ли бздынь?.. – сказал он ехидно своему отражению в зеркале, скривил рот и стукнул ладонью по лбу. Взял из кособокого подобия буфета гранёный стакан, не морщась, выдул из него сухие останки паука, открыл бутылку водки, налил пол стакана и выпил одним глотком. Постоял, осмотрелся более внимательно и обреченно вздохнул. «М. да, если что-то, когда-то, где-то и было в этом убожестве, вряд ли сейчас что найдешь. Не дал бы родной отец любимой дочке влачить такую нищету. На этой веревочке впору и повеситься.

Оставить всю жратву и уйти. Отомстить благородно, так сказать».

Раздались голоса во дворе, низко согнувшись в проёме двери, вошла Марфа с Ваней за руку, сбросила с плеча драное полотенце и выпрямилась. У Сивухина колючий комок прокатилось от горла до низа живота и встал колом. Кадык дернулся пару раз, он подавился воздухом и закашлял. Увидеть такую Марфу он никакие ожидал.

В полутемной избе от её лица даже посветлело. Распущенные влажные волосы были зачесаны на одну сторону и волнами лежали на плече. Небольшая прядь прилипла к щеке, и это смотрелось очень трогательно. Влажные губы подрагивали, мочки ушей оттягивали сказочные, из далекого прошлого, тяжелые золотые серьги, а на груди сверкала изумрудом огромная, тоже из крученого золота брошь… И ничего, что кофточка была старенькая и заштопаная на локтях. Сивухин смотрел, мучительно вспоминал и да… узнавал. Это была она, та самая красавица, Марфуша Ромашкина. Безжалостное время отступило, потому что рядом с ней стоял Иван Филиппович, только почему-то очень маленький, и без лихих усов, и всё же!., это был Иван Филиппович. Вряд ли Марфа заметила, как побледнел Сивухин, как его передёрнуло с ног до головы, потому что по телу прошел мороз. Он не мог слова сказать, во рту пересохло.

Офицер, разведчик, прошедший суровую войну и пронесший через два с лишним десятилетия мечту отца, Савелия Сивухина: – найти хоть кого-нибудь из Ромашкиных, поставить на колени, чтобы они слёзно умоляли взять их тяжеленный мешок с червонцами и тайным камнем, который может соединять два мира, этот и тот! Если в этом мире золота на всех не хватает, то в том, говорят, его как грязи, и надо только знать, где вход туда и где выход. Отец его профукал своё счастье и помер, как пёс поганый, прямо под бывшим забором усадьбы Ромашкиных. Ну не. ет, он, Степан, жил, учился, воевал, и не раз, и не два его могли убить фашисты, да и свои – было за что.

…Это из-за его нерешительности погибла целая группа и если бы выжил хоть один, кроме него, кто рассказал бы правду – его расстреляли. Но Сивухин хотел выжить во что бы то не стало, ради мечты своей юности. Он помнил рассказы отца о мешке с золотыми червонцами, о камне за пазухой, которые он, якобы, в руках держал. Но отцу для счастья нужна была одна лошадь и пять червонцев, а камень – это… туда-сюда, был без надобности, поскольку он, Савелий Сивухин, дальше своей деревни боялся выйти. А вот Степан Сивухин прошел в войну по всей Европе и кое что повидал. Он столько увидел, столько переосмыслил, что ему и ста червонцев мало, и двести. А вот мешок в два пуда в самый раз, и если тот мешок в гражданскую не нашли, значит, пришло оно – его время. Мгновенно в голове пронеслось: «Если сохранились немыслимой цены драгоценности, значит, где-то лежит и тот мешок с золотом. Значит, Марфа владеет семейной тайной и он сможет стать очень, очень богатым. А если ещё тот самый странный кристалл найти, он сможет доказать всем, что всесилен!., что он, Степан Сивухин, может исчезать и появляться, как это делал отец Марфы. И если её отец только и делал, что бегал, то он, Степан, с таким богатством сделает так, что все, кто окружает его, будут заглядывать на него снизу, преданно и угодливо. Даже при родной советской власти можно жить кум королю, примеров тому он встречал немало. А надежнее всего – тайно переправиться в Европу и дальше, в Америку»! Как сотрудник КГБ, он хорошо знал возможные пути переправки и исчезновения.

Сивухин много лет уже страдал патологически от той безнадёги и безысходности, что окружала его. В свои 45 лет, он всего лишь майор и так майором, и подохнет, как его отец, где-то под забором. Он часто, с ужасом вспоминал картину, когда отец пьяным упал на разрушенный им же забор усадьбы Ромашкиных головой на огромный гвоздь, торчавший из доски. Савелий пригвоздил себя навек к поруганному им же месту. Он бился в агонии и последние слова его были: «Не каюсь я вовсе, Стёпка, за дела свои неправедные, всё передаю тебе. Всё! Не хочу, чтобы и ты как пёс паршивый закончил жизнь. Всё ромашкинское найди, всё!., тогда, может быть, и меня отмолишь. Будьте вы все прокляты»!

Что найти, Степан догадывался, а кого проклял с последним вздохом отец, никто никогда не узнал.

Неожиданно майор покачнулся и сел на лавку у окна, потому что мелко задрожали и подломились в коленях ноги. Он встряхнулся, прогоняя наваждение, и быстро взял себя в руки, пока Марфа не заметила его слабости, сказалась железная выучка в разведшколе и военная дисциплина. В этой убогой избе его выручил боевой опыт – не теряться, когда враг перехватывает инициативу. «Ну, Сивухин, ну и дурак, чуть было не ушел благородно… разведчик. Чуть было сам себя не переиграл. Теряю квалификацию».

А Марфа не понимала, что она только что, что-то перехватила. И поведение гостя она просто приняла за мужицкую игру и решила подыграть, всё, конечно, ради Вани. Когда он еще попробует такие вкусности, даже не предвидится.

– Ну, вот и я к вам, как говорится, хороша была Танюша, краше не было в селе.

– Марфуша! – воскликнул Сивухин, – Куда до тебя какой-то Танюше! А ты, Иван Филиппович, как, согласен, что твоя бабушка самая красивая?

– Это моя мама!

– Конечно, твоя мама, а кто же ещё! – майор брал инициативу в свои руки. – Бабушки не бывают такими красавицами! Быстро все к столу и начнем праздновать нашу встречу.

Он, ухнул, решительно встал и похлопал себя по коленям, – ноги стояли твёрдо. Сивухин уверенно шагнул к столу. Марфа посадила Ваню рядом с собой, по привычке стала чистить картошку в мундире. Ваня смотрел – то на невиданные сладости и продукты, то на маму и совсем украдкой на дядьку.

– Иван Филиппович, ешь всё, что захочется, не стесняйся, мы здесь все свои. Так, Марфуша?

– Ну, перетакивать не будем, – Марфа неловко поёжилась. – Ешь, сынок, коли на стол выставили.

Ей тоже было как-то неуютно, хоть и в своей избе, в душе свербила тревога: «Кто ты такой, Степан Сивухин? Уполномоченный ли, земляк, друг детства? К чему он напоминает о бывшем богатстве их семьи и о том, что знает как является из тумана или уходит Иван Филиппович, и даже молиться готов на него. К чему бы это»? Она спрашивала себя раз за разом и не находила ответа.

А Сивухин командовал за столом, подкладывал всем то одни, то другие консервы, налил себе водки, открыл портвейн, но Марфа попросила водки.

– Это по-нашему! Выпьем, первую, Марфуша, за здоровье нашего благодетеля, Ивана Филипповича Ромашкина.

– Ты, Степан, говори да не заговаривайся. Мал он ещё, Ваня наш, для благодетеля. Ты ешь, сынок, дядя Степан по доброте своей угощает нас. Не забудь спасибо ему за это сказать.

– Ты не поняла, я говорю о твоём отце.

– За тятю? Ты кончай, Степан Савельич, на грех меня наводить. Какое тут – за здоровье, ошибся, так и скажи. Помянем тятю, конечно, светлая ему память и царствие небесное, и даруй господи ему вечный покой и райскую благодать.

Марфа перекрестилась, выпила, недобро, через руку, посмотрела на Сивухина. Он уловил её взгляд и засуетился, выпил и неуклюже перекрестился.

– Ты же говорил, Степан, ни в бога, ни в чёрта, не веришь, прости господи?

– Зато я… в Ивана Филипповича, отца твоего, верю. Тут точно, если не от веры, так от чертовщины перекрестишься не раз. Хочешь – верь, хочешь – не верь, только он на меня еще с тех времен производит впечатление. Живой он для меня был, так и остался, понимаешь! Как он каждый раз уходил в туман, а? Не знаю что больше – сказки или вымысла, но я через своих друзей в НКВД запросы делал. Расстрелян он неоднократно, а мёртвым его так никто и не видел, и где похоронен – неизвестно. Марфа, ну не бывает так!

Он достал из кармана записную книжку, поднял и осторожно потряс над столом. Выпала какая-то старая, словно обгрызенная мышами или обожженная со всех сторон блёклая фотография. Марфа не сразу и поняла, рассматривая.

– Это же… господи! Это же я с тятенькой!

– Да, Марфуша, ты с отцом это, берёг с риском для собственной жизни почти 30 лет. Цени.

– Что ценить, Степан, всё сгорело дотла. Ты же и жег нас с голытьбой безумной, забыли, что деревня за счет отца жила… Вся! Он для вас даже больницу построил, школу и церковь! Молились на него люди. Эх, вы, Сивухины, это вы темный народ баламутили.

– Нельзя было по-другому, ты пойми, Марфа, Ре во лю ция! Палили и разоряли. Сердце рвалось, а жгли. Как раз на пожарище тогда подобрал и сохранил эту фотографию, от отца своего прятал. Ох и лютовал Савелий, мать его в душу, как ты говоришь, прости господи.

Он налил водки и выпил. Марфа затуманенным взглядом смотрела сквозь темный куст герани в окно и красные лепестки цветка, как язычки пламени, стали прыгать у неё в глазах.

Она снова увидела порушенную усадьбу, пламя кругом, крики и чей-то хриплый голос: «Ты карточку ихнюю, вона… вона… подбери, ишь ты, сплуататоры трудящего, беднейшего классу! Лики свои срисовали, как на икону. В святые захотели, а накося – выкуси! По карточке найдём и расстреляем! Никуда от нас не денешься, Иван Филиппович! Ты погляди, какой жук, больницу он построил. Болейте, люди добрые, а себе так царствие небесное захотел прикупить небось»!