Текст книги "Плеск звездных морей"

Глава двадцать вторая
БОЛЬШОЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Пилот – пока он пилот – обязан помнить о режиме. Что бы там ни произошло, в каком бы настроении он ни был.

Вечером Борг пошёл один к Андре и Феликсу в гости. Я рано лёг спать и поднялся на рассвете. Пошёл на спортплощадку, сделал обязательный минимум упражнений и как следует размялся на турнике.

Утро было прохладное, облачное, со щебетом птиц, с запахами хвои и мокрой травы. Прекрасное земное утро. Мне захотелось в лес, давно я не был в лесу, и я быстро добежал до опушки. Идти по лесной тропинке, устланной опавшими сосновыми иглами, было истинным наслаждением. Я набрал пригоршню этих иголок и сунул в карман. Возьму их с собой, когда улечу к звёздам.

Лес неожиданно кончился, пошло редколесье, молодые сосенки – ах ты ж, какая досада! Зато впереди тускло мелькнул изгиб реки. Это тоже было неплохо. Над рекой курился, медленно поднимаясь, утренний негустой туман. Я продрался сквозь заросли терновника и сбежал на мокрый песок. Сбросил одежду. Поёживаясь от острого холодка, вошёл в воду.

Я вынырнул на середине реки и сразу услышал голоса. Ранним утром на реке голоса разносятся особенно далеко, даже самые тихие. По-над берегом, под ивами, погрузившими длинные косы в тёмную от вечной тени воду, плыла лодка. Она плыла, тихо всплескивая вёслами, в ней сидел спиной ко мне мужчина в синем свитере. Он грёб, а та, с которой он разговаривал, лежала в корме, я её не видел.

– Ну как ты не понимаешь? – произнёс женский голос. – Растительная клетка в питательной среде, понимаешь?

– Как не понять, – сказал мужчина.

– Ну вот. Её помещают в хроноквантовое поле, и она исчезает. Конечно, она остаётся на месте, но – не сейчас, а, скажем, секунду тому назад. Для наблюдателя время идёт обычно, а для клетки…

– Все равно, мне этого не понять. Смотри, какая ива над головой. Сорвать тебе ветку?

– Нет, не надо. Это сдвиг, понимаешь? Сдвиг во времени. Если бы ты остался на сегодняшний эксперимент, то все бы понял.

Я плыл на спине, стараясь держаться дальше от лодки, но всё равно слышал каждое слово.

– Надо решать, Таня. Уже почти год, как мы вместе – и не вместе, нельзя же так. Сдвиг во времени, наверное, интересная штука, но для нас сейчас важнее передвинуться в пространстве. Так, чтобы всегда быть вместе.

– Игорь…

– Как только выпадет свободное время, я мчусь к тебе. Будь в вашей окружной Службе здоровья место педиатра, я бы бросил свою Службу, не раздумывая, и перебрался сюда. Но место занято.

– Игорь, но пойми и ты… Наш институт – единственный, где мне интересно работать. Я просто не могу себе представить что-то другое. И потом… разве мы так уж редко видимся?

– Конечно, редко… Смотри, какой-то чудак купается.

Я поплыл к противоположному берегу. Оглянувшись на миг, я увидел девушку – она приподнялась в лодке и глядела на меня, я узнал в ней ту самую, широкоплечую, что сидела вчера в холле.

Теперь лодка удалялась. До меня ещё донёсся голос девушки:

– Знаешь, кто это? Улисс Дружинин. Ах, Игорь, если бы ты мог остаться! Таких экспериментов никогда ещё не бывало.

– Постой, ты говоришь – Дружинин? Тот, который полетит за пределы…

Голоса смолкли.

Вода была холодная, но я согрелся от быстрого плавания. Я доплыл до того берега и повернул обратно. Стало заметно светлее, туман рассеялся, занимался день.

Да, да, тот самый, хотелось мне крикнуть вслед уходящей лодке. Который улетит за пределы!

Эксперимент, каких не бывало…

Мне вспомнилась миссис Мерридью из старой книги Коллинза; она просила предупредить её об опыте, потому что со школьных времён твёрдо запомнила: опыт обязательно сопровождается взрывом.

И верно, были времена, когда научным экспериментам сопутствовал если не взрыв, то уж, во всяком случае, впечатляющий внешний эффект. У алхимиков всегда что-то полыхало, громыхало, взрывалось. А первые серьёзные опыты с электричеством? Аббат Нолле умертвил током воробья – это было потрясающее зрелище. Не стоило хватать руками заряженную лейденскую банку – как трахнет!..

Постепенно, однако, эксперименты утрачивали вот этот элемент грубой зрелищности – он остался, пожалуй, только у фокусников. Не очень-то эффектно выглядела возня Ломоносова или Лавуазье с взвешиванием колбочек, но из этой «возни», похоронившей флогистонную теорию, родилась современная химия.

А опыт Эрстеда? Маленькая петля из проводника слабо шевельнулась между полюсами подковообразного магнита, наивно выкрашенными в красный и синий цвета. Тут и смотреть было не на что. Но ничтожное это движение вызвало к жизни гигантскую энергетику, коренным образом изменившую картину мира.

И какими же дикими, неосуществимыми во все времена казались новые идеи! Ломоносов был убеждён, что луч света отклоняется магнитным полем. Кажется, он и не пытался поставить опыт – не позволяли тогдашние технические возможности. И уж тем более он не надеялся доказать кому-либо свою правоту. А ведь, в сущности, он предвосхитил телевидение…

История науки предъявляет массу доказательств: несоответствие идеи обыденным представлениям не означает порочности идеи.

Сказали бы физику первой половины XIX века, убеждённому, что физика законченная наука, нуждающаяся лишь в частных уточнениях, – сказали бы такому учёному, что от соударения двух небольших кусков металла вымахнет гигантский гриб атомного взрыва! Да он бы счёл вас за сумасшедшего…

Атомная эра тоже началась в тиши лабораторий. Беккерель, супруги Кюри, Резерфорд и представить себе не могли, что будет Хиросима.

Эксперимент, каких не бывало…

Да, в XX веке не было недостатка в впечатляющих внешних эффектах. Сколько отчаянных усилий, сколько титанической работы потребовалось, чтобы отвести от человечества реальную угрозу гибели в термоядерном пламени, чтобы снова загнать разбуженный атом в лаборатории, в котлы энергостанций…

Опыт с тех пор выглядит скромно, отнюдь не кричаще. Точки, разбросанные на фотоплёнке, на сетке миллиметровой бумаги. Столбец цифр, выданный счётной машиной, которая пучками проводов сообщается с установкой, глубоко запрятанной в бетонном каземате. Всплески на экранах.

Современному математику, как и Эйнштейну в прошлом веке, достаточно карандаша и бумаги, не считая, конечно, вычислительной машины. До поры до времени новая идея удовлетворяется математическим выражением. Но затем ей как бы становится тесно в строгих рядах уравнений – и она попадает в руки экспериментаторов. Умозрение с неизбежностью уступает место его величеству эксперименту. И тогда…

Не знаю, может, существует определённая закономерность: в сознание миллионов новая идея входит непременно через посредство внешнего эффекта. Так было с первыми электрическими опытами. Так было, увы, и с атомной энергией.

Что ж, наверное, идея Феликса о временном сдвиге, о расслоении времени в этом смысле не исключение. Она тоже нуждается во внешнем эффекте, чтобы доказать своё право на существование.

Давно известно, что парадоксальные идеи особенно плодотворны. «Эта идея не настолько безумна, чтобы быть истинной», – сказал когда-то Нильс Бор.

Итак – эксперимент, какого не бывало…

К десяти утра пристройка, примыкавшая к круглому павильону, заполнилась приезжими гостями и сотрудниками института. Все это несколько напоминало театр, с той, однако, разницей, что перед зрителями была не сцена, а огромный телевизионный экран.

Мы с Боргом сели в пятом ряду. Борг был молчалив и невозмутим.

На мой вопрос, как он провёл вчерашний вечер у Феликса, он коротко ответил:

– Недурственно.

Я принялся озираться. Вон Стэффорд, изящный и учтивый, тихо беседует в третьем ряду с меднолицым математиком Чандром. Вон коротышка Нгау. А рядом с ним – прямая и сухопарая фигура Баумгартена. Давненько я не видел его. Со времени памятного венерианского рейса у меня осталось чувство неловкости по отношению к старику. Надо бы поговорить с ним. Под моим пристальным взглядом Баумгартен медленно обернулся. Я помахал ему, и он величественно кивнул в ответ.

А вон седая голова Самарина. Мой шеф сидел в окружении астрофизиков, планетологов, связистов. Он-то не оглянулся на мой взгляд, грозный начальник космофлота, живая история завоевания Солнечной системы.

Озабоченный, деловитый, прошёл в первый ряд Греков.

Да, чуть ли не весь Совет сегодня здесь. И уж во всяком случае – комиссия по исследованию космоса и демографическая комиссия в полном составе.

Сотрудники института расположились в задних рядах. Они возбуждённо переговаривались, а Таня и тот, знакомый мне загорелый молодой человек то и дело выскакивали из пристройки и возвращались, никак не могли усидеть на месте.

– Что же, начнём, – сказал Греков из первого ряда. – Где Феликс?

– Его ищут, старший, – ответила Таня. – Сейчас должен прийти.

И тут же вошли Феликс и Андра. Она не то чтобы вела его за ручку, но впечатление почему-то было такое – судя по недовольному виду Феликса и напряжённому выражению её лица.

– Если все готово, Феликс, – сказал Греков, – то, будь добр, начни эксперимент.

– Наверное, все готово… – Феликс привычным жестом поднёс пятерню к голове, но, наткнувшись на ровно подстриженное поле, опустил руку. – Только я бы хотел… Практически опыт готовил Осинцев, пусть он и ведёт. Если не возражаете.

Возражений не было. Феликс тут же уселся позади, Андра села рядом.

Осинцевым оказался тот самый загорелый парень. Он быстро прошагал к экрану, взял длинную указку, кивнул кому-то поверх голов зрителей.

По экрану как бы прошла мутная волна. Затем из мути проступило изображение – интерьер круглого павильона.

Осинцев, волнуясь, давал пояснения:

– Теоретические посылки сегодняшнего опыта восходят к известному уравнению Платонова, который… которое в свою очередь представляло собой попытку… гениальную попытку выразить закон асимметрии материи. Феликс продолжил работу Платонова, математически обосновал теорию перехода энергия-время, иначе говоря – теорию расслоения времени, которая… которое…

– Нам это известно, – раздался голос Грекова. – Более или менее известно, хотя не во всем понятно. Перейди, пожалуйста, к экспериментальной части.

– Хорошо. – Осинцев прокашлялся, голос его окреп, он перестал путаться в словах. – Вот этот пояс, – он ткнул указкой в массивное белое сооружение, – установка энергоприемника. Это, – он указал на тускло мерцающее кольцо высотой примерно в метр, расположенное внутри белого барьера, – концентратор, состоящий из зеркальных инверторов…

– Наше колечко, – шепнул я Боргу.

– Должен заметить, – продолжал Осинцев, – что принципиальную схему концентратора, его форму подсказал нам конструктор Борг. Один из первых вариантов такого кольца был установлен на корабле Дружинина накануне его известного прыжка за пределы Системы.

Сзади раздались осторожные шаги. Я оглянулся и увидел Леона, прошмыгнувшего к свободному креслу. Ну конечно: нельзя, чтобы что-нибудь происходило без него. Сел, вытянул шею, на лице прямо-таки написано: «Какие фокусы сегодня будут показывать?»

– Итак, приступаем к эксперименту, – звонко объявил Осинцев и снова сделал знак кому-то из сотрудников.

Мне показалось вначале, что экран потемнел. Потом, однако, я увидел, что тьма сгущается в центре павильона, в середине кольца. Да и не тьма это была, собственно, а скорее… не знаю, как объяснить, но возникло ощущение, что я вижу пустоту, ну, такую полную, абсолютную, какой не бывает даже в открытом космосе. Странное это было ощущение.

– В режиме, – негромко сказал сотрудник, сидевший у пульта управления.

– Опускай, – скомандовал Осинцев.

Теперь сверху медленно начал опускаться трос, к которому была подвешена небольшая прозрачная коробка, в ней чернел какой-то предмет.

– Создан переходный канал или, иначе, энергетическая граница перехода, – пояснял Осинцев, – и мы опускаем в эту зону кинокамеру. Обыкновенную панорамную камеру «Кондор».

Трос висел неподвижно, коробка с камерой стояла на полу в центре павильона, в пустоте или как ещё можно было это назвать. И вдруг они исчезли – и коробка и камера. Трос, все так же натянутый, висел, не шелохнувшись, будто незаметно обрубленный, а их не стало. Не провалились, не растворились в воздухе, а именно исчезли в неуловимый для глаза миг.

Стояла мёртвая тишина. Осинцев словно бы забыл о своей роли руководителя эксперимента, он всем корпусом подался к экрану и смотрел не мигая, и все смотрели на экран, на то место, где секунду назад была коробка с камерой. Ещё не отдавая себе отчёта в том, что же, собственно, произошло, я мельком оглядел притихшие ряды. Кажется, только Феликс не смотрел на чудо, свершившееся на наших глазах. Он сидел, опустив голову.

Осинцев спохватился.

– Ну вот! – воскликнул он и повторил несколько спокойней:

– Ну вот. Переход энергия-время произошёл. Как видите, объём, занятый коробкой с кинокамерой, свободен, в него можно поместить любой другой предмет.

– А где же камера? – раздался высокий, скрипучий голос Нгау.

– Она здесь же, – быстро ответил Осинцев. – Она здесь, только не сейчас. Раньше – понимаете? Она может быть на час раньше, и на год, и на тысячи лет – в данном случае это не имеет значения, потому что расслоённое время – это не то время, которое было и зафиксировано историей. У расслоённого времени свой отсчёт…

Камера здесь, но не сейчас…

Я взглянул на свой хронометр. Секундная стрелка резво бежала по кругу, отмеряя время… нормальное время, привычное, всегда бегущее вперёд время…

Что же это? Низвержено несокрушимое, единственно возможное Время, всемогущее четвёртое измерение, вне которого немыслимо само движение материи?..

Поразительна была плёнка, автоматически отснятая кинокамерой. Но вот экран погас. Эксперимент был закончен.

– Машина времени? – Теперь Осинцев отвечал на вопросы, посыпавшиеся со всех сторон. – Н-не думаю, да и не в названии дело. Это не путешествие во времени, это сдвиг. Хроноквантовый сдвиг, хотя и это название не вполне отвечает… Что? Нет, сдвиг в будущее исключается, энергетический барьер движется вместе с фронтом времени, здесь переход невозможен… Да, что касается энергетики, подсчитано точно, мы выдадим всем членам Совета специальное издание, в котором…

Меня тронули сзади за плечо, передали записку. На миг перехватило дыхание, когда я её разворачивал. Вот что получается, когда застают врасплох…

Но записка, конечно, была не от Андры.

«Грандиозный, величайший опыт», – значилось в ней, и после трех восклицательных знаков подпись: «Леон». Я обернулся к нему и кивнул. Верно, грандиозный. Возможно, что и величайший, хотя такие эпитеты обычно дают не современники, а потомки.

И эффектный. Нет, миссис Мерридью могла бы не опасаться: никаких взрывов. Время раскололось без шума, без звука. Нашёлся наконец-то богатырь, схвативший под уздцы неудержимого, вечно спешащего вперёд коня…

Я оглянулся на богатыря. Его не было на месте. Богатырь тихонько улизнул, ему стало скучно с простыми смертными, и он просто взял да и ушёл.

Андра тоже ушла. Может быть, она наливает ему кофе в складной стаканчик и следит, чтобы не пролилось на рубашку.

Глава двадцать третья
«ГОТОВЬТЕСЬ К ВСТРЕЧЕ С САБЛЕЗУБЫМ ТИГРОМ!»

За мной шла погоня. Я не оглядывался, но чувствовал всей кожей, всеми нервами, что призраки нагоняют меня. Кошмарные космические призраки, они беспрерывно меняли цвет и очертания, я знал это, хотя и не оглядывался. Скорость моего реактивника уступала их скорости порядка на два, они надвигались, спасения не было. Вдруг откуда-то выскочил человек в скафандре, шлем почему-то был откинут, я увидел худенькое лицо с рыжеватой жидкой бородкой – да это же Рунич, планетолог с Ганимеда! Откуда он взялся здесь, в открытом пространстве… Рунич схватил меня за руку и потащил в сторону, в чёрный провал, в сгустившуюся тьму полной, абсолютной пустоты…

Тут я проснулся. Прерывисто гудел видеофон, гудел, наверное, уже давно, настойчиво. Я протянул руку к столику, нажал кнопку ответа. На экранчике проступило лицо Леона. Он всмотрелся в меня, удивлённо вздёрнув брови, и сказал:

– Нечесан и помят. Неужели спишь так поздно?

– Представь себе, – проворчал я. Дурацкий сон ещё не отпустил меня. – Который час?

– Четверть десятого. Где ты был вчера весь вечер? Я тебя вызывал, вызывал…

– Я развлекался. А в чём дело?

– Развлекался? – Леон хмыкнул с недоверчивым видом. – Мне нужно поговорить с тобой, Улисс. У тебя какие планы на сегодня?

– Мало ли какие планы! Если хочешь, приходи в двенадцать к центральному рипарту. Ты ведь любишь там бывать.

– Ну хорошо. – Леон был явно озадачен. – Я приду.

Не спеша я вылез из-под одеяла, поднял штору. Неяркий бледно-голубой день вошёл в комнату. До чего высокие гостиницы строили в прошлом веке! Из моего окна я видел город с высоты птичьего полёта – так, кажется, любили писать в старых книгах. Я видел голубой купол здания Совета с флагами коммун, и уголок Площади Мемориалов в просвете меж высоких домов, и вдалеке, на севере, телевизионную башню. В излучине реки пышно зеленели сады. Перекрещиваясь на разных уровнях, текли трансленты. В небе то и дело вспыхивали эмблемы праздника Мира, плясали, выстраиваясь, лозунги, струились тексты последних известий и праздничных программ.

В распахнутое окно влетела песня, я вспомнил, что слышал её вчера в каком-то кинофильме. В ней были такие слова: «И снова гудят корабли у причала: начни все сначала, начни все сначала…» Фильм, по правде, был пустяковый, а вот песня мне понравилась.

Начни все сначала… Пока что надо начинать день. Я принял душ, побрился и вышел в коридор.

Мимо проехала самоходная тележка с едой. Из номера напротив выскочила лисица – настоящая, рыжая, – она метнулась мне под ноги, я слегка опешил.

– Вега, сюда! – раздался строгий голос.

Дородный человек с жёлтеньким попугаем на плече вышел из того же номера, извинился передо мной и вместе со своим зверинцем направился к лифту.

Ну вот, подумал я, уже начали лисицам давать имена звёзд. Очень мило. Учёный тюлень Бетельгейзе, дрессированный бегемот Фомальгаут…

Номер Борга был этажом ниже. Я постучался и вошёл.

Борг, в темно-вишнёвом халате и домашних туфлях, сидел в кресле и читал газету. Газеты валялись и вокруг кресла. На столике перед ним стояла початая бутылка красного вина и поднос с едой.

– Садись, – сказал он. – Я ждал тебя. Ешь, пей и читай.

Пить я не стал. Я положил на тарелку кусок мяса, полил его гранатовым соком и принялся есть. Хрустели на зубах поджаренные ломтики хлеба.

– Хорошо бы ещё заказать яичницу с колбасой, – сказал я.

Борг пожал плечами и снова углубился в чтение. Я поднял одну из газет, пробежал заголовки: «Готовьтесь к встрече с саблезубым тигром», «Плиоцен или миоцен?», «Бросок сквозь время»…

Во все времена, подумал я, журналисты изощрялись в придумывании заголовков похлеще. Впрочем, тут как раз был тот случай, когда самые хлёсткие заголовки не смогли бы выразить всю грандиозность проблемы.

«Расселяться в космосе или во времени? Что ещё придумает Феликс?»…

– Послушай, что пишет Джулиано, – сказал Борг из-за развёрнутого газетного листа: – «Понятно, что смещение на час, или на сутки, или даже на минуту даст возможность расселить человечество, так сказать, в различных слоях времени. Одна часть будет жить в том же пространстве, что и вторая, но в разное время, и обе части никогда друг с другом не столкнутся и даже не встретятся. Но как избегнуть физической встречи с постройками прошлого, как организовать совместное пользование объектами долговременного характера, материальными средствами цивилизации? Элементарная логика подсказывает единственный выход: сместить часть человечества в далёкое прошлое, предпочтительно в те времена, простите, в то время, когда ещё ни одно здание не было возведено рукой человека, да и скажем прямо – когда не было на Земле самого человека. Я предлагаю – неогеновая эпоха, век плиоцена, не ближе миллиона лет, но и не далее десяти миллионов…» – Борг швырнул газету на пол, взглянул на меня с усмешечкой. – Ну, что скажешь, пилот?

Что я мог сказать?

– Закажу-ка всё-таки яичницу с колбасой. – Я придвинулся вместе с креслом к шкале заказов. Яичница там значилась, и колбаса тоже, но порознь. Пришлось мне сделать два заказа.

Борг налил себе вина, отпил.

– На Джулиано это похоже, – сказал я. – Всю жизнь изучал кости австралопитеков, а теперь возжаждал увидеть их живыми…

– Чепуха, – сказал Борг. – Австралопитеки, саблезубые тигры – все чепуха. Не будет никакой встречи с ними.

Щёлкнуло окошко подачи – приехала яичница. Она была синтетическая, не такая пышная, как та, в доме Деда, но тоже ничего. Я ел, обжигаясь и облизываясь, а Борг, отказавшийся разделить со мной трапезу, насмешливо поглядывал. Его большие, в белых волосках руки покойно лежали на подлокотниках.

Я спросил:

– Ты решил взять отпуск, старший?

– А что, – ответил он вопросом на вопрос, – халат обязательно ассоциируется с отпуском? – Он ещё отпил из стакана. – Зря пренебрегаешь газетами, пилот. Прочти хотя бы, как комментируют твоё выступление.

Я снова развернул газету, нашёл отчёт о вчерашнем заседании Совета.

«Мы привыкли к резкому тону выступлений Улисса Дружинина, – побежали строчки отчёта. – Вспомним, как несколько лет назад, после памятного его полёта, он яростно упрекал Совет в чрезмерной осторожности и нетерпеливо требовал принять программу выхода в Большой космос. Вспомним его максималистские статьи на ту же тему. Вчера же перед Советом предстал другой Дружинин. Его речь была на редкость спокойной, правда, с ощутимым налётом горечи…»

Далее шёл полный текст моего выступления, уместившийся на половине газетного столбца.

"…Я знаю, что многие люди, и не только пилоты, разделяют мои взгляды. Наверное, мы, сторонники космического расселения, не очень осведомлены в вопросах экономики. Возможно, мы выглядим в глазах Совета этакими Дон-Кихотами, не желающими считаться с реальной действительностью, с целесообразностью и другими могучими факторами. Что можем мы противопоставить – азарт, нетерпение, зов открытых пространств? Мы понимаем, что это не аргументы. Когда-то Седов, Амундсен, Пири рвались к Северному полюсу, они предприняли экспедиции на свой страх и риск, их побуждал идти в ночь и льды энтузиазм первооткрывателей. Но только десятилетия спустя, когда интересы мореплавания и метеослужбы, интересы хозяйственного освоения Крайнего Севера продиктовали необходимость, полюс был прочно обжит дрейфующими станциями. Мы понимаем это.

Здесь много говорили об открытии Феликса Эрдмана. Насколько я понимаю, дело идёт к тому, что будет принята программа, которая направит труд и энергию на подготовку великого переселения во времени. Это займёт несколько десятилетий, может быть, целый век. На целый век будет отсрочен выход в Большой космос, потому что две такие грандиозные программы одновременно, конечно же, не осилить. Но разве перенаселённость планеты – единственная побудительная причина дальнейшего проникновения в космос? Возможно ли замкнутое развитие цивилизации на её нынешнем уровне? И если движение надолго будет остановлено, ограничено пределами Системы, то не утратит ли человечество нечто очень важное, что я не берусь объяснить – я не философ, а всего лишь пилот.

Скажу в заключение: есть два звездолёта и есть добровольцы. Необходима по крайней мере разведка. Тут говорили о том, что полет к звёздам сопряжён с новым качеством опасности. Что ж, значит, нужны люди, обладающие смелостью нового качества.

Рано или поздно придётся преодолеть инерцию. Рано или поздно человечество выйдет в Большой космос. Но лучше – раньше".

Я пробежал свою речь. Не знаю, как там с «ощутимым налётом горечи», но свои мысли, кажется, мне удалось выразить. Никогда в жизни я не произносил лучшей речи. И уж, наверное, никогда не произнесу. Правда, она ни возымела действия. Греков взял слово и разгромил меня в прах. Он говорил все то же: дальняя космическая связь исключает необдуманные разговоры о замкнутом развитии цивилизации; никто и никогда не принимал бесповоротных решений, запрещающих выход за пределы Системы, – просто не настало для него время; перспективное планирование должно опираться на реальные возможности, и поскольку эксперимент в Институте физики времени такие возможности открывает…

Словом, после бурной трехдневной дискуссии большинством голосов было принято решение отсрочить космическую программу и сосредоточить исследования, труд и энергетику на программе расселения во времени.

Так-то, пилот Дружинин.

Двумя чашками крепкого кофе я завершил свой завтрак. Несколько осоловев от необычно плотной еды, я сидел в кресле против Борга, и в голове вертелась все та же немудрящая, но почему-то запавшая в память песенка: «И снова гудят корабли у причала: начни все сначала, начни все сначала…»

Какое прекрасное было начало, подумал я. Мы с Робином пронеслись сквозь время, как призраки. Да, черт побери, как призраки. Мы доказали, что прорыв в Большой космос возможен. Как счастлив я был тогда, как молод и счастлив, и уверен, что новая космическая эра настанет, вот она, совсем близко, распахни только дверь…

И все рухнуло. Греков на этот раз добился большинства. «Ввиду серьёзных сомнений в безопасности полёта в хроноквантовом режиме – отменить предполагавшийся ранее разведывательный выход за пределы Системы…»

– Старший, – сказал я, – разве недостаточно было опыта нашего полёта? Как ты сам теперь оцениваешь вероятность опасности?

Борг посмотрел на меня долгим взглядом.

– Риск, конечно, есть, – ответил он неопределённо.

– Но риск есть и в обычном межпланетном рейсе…

Мне вдруг расхотелось говорить об этом. Что толку зря молоть? Ясно ведь сказано: «Ввиду серьёзных сомнений…»

– Ты куда-то исчез вчера после заключительного заседания, – сказал Борг, – а тебя разыскивал Самарин. Нехорошо это – выключать видео.

– Я был в кино, потому и выключил.

– Он вызывал тебя до позднего вечера.

– Я смотрел четыре фильма подряд и вернулся в гостиницу около часа ночи. Сейчас вызову его, мне тоже надо…

– Не трудись. Самарин, наверно, уже подлетает к Луне.

– Черт… жаль, не успел…

Борг отхлебнул из стакана. Какой-то он странный сегодня, подумал я, никуда не торопится, ничего не делает руками.

– Он сидел у меня весь вечер, – сказал Борг. – Славно мы с ним поговорили… Между прочим: в ближайшие две недели оба корабля будут испытаны и войдут в строй действующих. Они будут выполнять спецрейсы – разумеется, в пределах Системы и на обычном плазменном ходу. Самарин просил передать, чтобы ты был готов принять один из них.

– Спасибо.

Борг все смотрел на меня, испытующе как-то смотрел.

– Хроноквантовый двигатель, понятно, снят не будет – слишком большая работа. Он будет отключён от питания и запломбирован. Но не снят.

Несколько секунд мы сидели молча, уставившись друг на друга.

– Это тоже Самарин просил передать? – спросил я.

– Нет. Это я от себя.

Распломбировать двигатель и подключить питание дело нехитрое. Надо только хорошо знать, что к чему. Схему я знал хорошо. Недаром столько времени лазал по кораблю…

– Нет. – Я покачал головой. – Нет, старший. Всю жизнь я только и делаю, что выхожу из графика… С меня хватит.

Борг опять потянулся к стакану.

– Н-ну что ж, – сказал он медленно, – выходить из графика, конечно, не следует.

Я понял, что разговор окончен. Но уходить не хотелось. Решительно не хотелось. Когда-то я теперь увижу Борга?

– Старший, – сказал я, – ты понимаешь теорию расслоённого времени?

– В самых общих чертах.

– Вот я был на эксперименте, видел все своими глазами, но понять никак не могу… Ведь это же аксиоматично, что время не может течь вспять.

– Оно и не течёт вспять, – устало сказал Борг. – Все законы мироздания остаются на месте.

– Позволь, но как же тогда…

– Не спрашивай меня, Улисс. Обратись к Феликсу.

Опять мы помолчали. Что ж, надо идти. Чего я расселся тут, на самом деле! Видно же, что Боргу не до меня. Я уже упёрся ладонями в подлокотники, чтобы встать, но тут заметил, что Борг набрасывает что-то на блокнотном листке.

– Вот, смотри, – сказал он, быстро заштриховывая промежуток между двумя параллельными кривыми. – Это, допустим, река. Течёт сюда. – Он нарисовал жирную стрелку. – Течёт сюда, и назад воде хода нет: разность уровней определяет направление. Теперь представь себе, что это не вода, а время. Река Времени. Представил? Отлично. А вот лодка. В лодке плывём мы. Человечество – скажем так. И плывём мы, значит, по Реке Времени, куда оно, туда и мы, с той же скоростью. И проплываем, скажем, мимо острова. Вот. – Борг нарисовал посреди реки неровный кружок и упёр в него острие карандаша. – Такой, знаешь ли, милый островок, зелёные берега…

– Знаю, – кивнул я. – Зелёные берега и белый домик-башенка под красной крышей.

– Белый домик, – повторил Борг, мельком взглянув на меня. – Отлично, белый домик. Так вот, пронесло нашу лодку течение мимо острова – и никогда ты больше этот свой белый домик не увидишь. Правильно?

Я молчал.

– Он уже в прошлом, и ничего не вернёшь. – Борг заметно оживился. – Но представь себе далее, пилот, что, пока несёт тебя течение, ты изобрёл весла. И ты начал грести назад – к островку с белым домиком. Трудно против течения, не так ли? Много надо потратить сил. Но вот ты тем не менее догрёб.

Он задумался, а я напряжённо ожидал продолжения.

– Ты вернулся, – сказал Борг, морща просторный свой лоб, – и снова увидел остров. И белый домик на нём. Ну конечно – место то самое. Но та же самая ли вода обтекает теперь этот остров? Отвечай, пилот! – рявкнул он вдруг.

– Нет, – ответил я, глядя на него во все глаза. – Нет, конечно.

– То-то и оно! Помнишь как Гераклит говорил? Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Другая вода – другое время. Вот! – Борг помолчал и добавил: – Тут, конечно, время надо понимать в его материальном, энергетическом смысле. Впрочем… Все аналогии, впрочем, примитивны.

Он скомкал листок и отшвырнул в угол.

– Я вот о чём думаю, – сказал я. – Допустим, такое переселение когда-нибудь состоится. Конечно, найдутся добровольцы, и часть человечества перенесётся на миллионы лет назад…

– На десятки миллионов, – вставил Борг.

– Хорошо, на десятки. Они окажутся на необитаемой земле… то есть нет… на земле, населённой ящерами. Вот ещё, кстати, вопрос: поселенцам понадобятся большие площади для застройки, и они перебьют динозавров – перебьют, скажем, до того, как от этих динозавров произойдут первые теплокровные, млекопитающие… Можно ли представить страшные последствия такого вмешательства в эволюцию? Имеем ли мы право…

– Да нет же, Улисс, – перебил меня Борг. – Не произойдёт никакого вмешательства. Тех динозавров, которые были, переселенцы не встретят. Они будут в другом материальном потоке времени, пойми же.