Текст книги "Плеск звездных морей"

– Плюс, плюс, плюс, плюс, – бубнил голос.

Тут мне что-то упало на голову и скатилось вниз. Я посмотрел под ноги и увидел скорлупки – продолговатые жёлтенькие скорлупки сладкого орешка. Я терпеть не мог эти орешки, и уж тем более мне не понравилось, что скорлупу кидают прямо на голову. Пускай я был здесь посторонним, это ещё не резон, чтобы обращаться со мной как с утилизатором.

И я пошёл по лестнице наверх с твёрдым намерением высказать шутнику то, что я о нем думаю.

На ступеньке лестницы сидел Феликс. Джунгли на его голове ещё больше разрослись вширь и ввысь, а брюки и рубашка выглядели так, будто их долго, усердно жевали. Он смотрел прямо перед собой и грыз орешки, и кидал скорлупу куда попало. Рядом валялся карандаш-многоцветка, белую ступеньку у него под ногами покрывали формулы, да и две-три ступеньки ниже были тоже испещрены.

Задумался, мыслитель, и ничего вокруг не видит, подумал я, остановившись. И, прежде чем я спохватился, Феликс опустил на меня свой странный, будто издалека, взгляд и сказал:

– Нет, я вижу. Привет, Улисс.

– Привет. Тебе не влетит за это? – Я указал на разрисованные ступеньки.

– Что? Ах да… Сейчас я…

Он вытащил из кармана платок, и вместе с платком вывалились обрывки плёнок, карандаши, орешки, два-три кубика пластилона. Я начал было подбирать, но тут, откуда ни возьмись, появился мажордом, он мерно прошагал сверху по лестнице, вытянул гибкий рукав, и в этот рукав со свистом устремилось всё, что было разбросано.

– Стой! – крикнул Феликс.

И робот послушно замер.

Феликс порылся в уцелевших плёнках и снова побросал их; видно, было уже поздно: нужную сцапал мажордом. Я протянул плёнку, которую подобрал, но Феликс взглянул и покачал головой.

– Прямо беда, – сказал он. – Треклятый мажордом ходит за мной с утра до вечера!

– Он втянул что-нибудь важное? – спросил я, мне стало жаль Феликса. – Погоди, сейчас я его распотрошу, и мы выудим твою плёнку, пока он её не переварил.

– Не надо. – Феликс махнул рукой. – Все равно этот вариант мезо-отрицателен. Я рассчитаю новый.

Тут я вспомнил про машину в полутёмной комнате.

– Тебя разыскивает эта вертящаяся штука, – сказал я. И добавил для ясности: – Ирг-восемьдесят. Она… или оно ищет тебя и ругается.

– Да ну её, надоела! – сказал Феликс. – Борговские штучки… Ладно, пойду посмотрю, чего ей надо.

И, не закончив стирать формулы со ступенек, он, побежал вниз.

Я посмотрел ему вслед. Славный он малый, только очень уж… как это по-русски… не от мира сего.

В руке у меня был зажат обрывок плёнки. Формулы, формулы, все незнакомые, какой-то график, две-три рожицы. А это что? Я удивился: дальше было жирно написано красным «Андра». «Что ещё за новости?» – подумал я. Впрочем, мало ли Андр на свете.

Я зачастил в конструкторское бюро. Было интересно наблюдать, как рождается проект. Главными узлами корабля занимался Борг. Конструкции, которые он обдумывал, воспроизводились на электронном экране, и камера фотографировала те варианты, которые он считал приемлемыми. Вспомогательные узлы и системы проектировали помощники Борга. Вычислительные машины и автоматы-деталировщики довершали работу и в свою очередь предлагали оптимальные варианты.

Ровно в двенадцать раздавался звонок. Борг выключал конструкторский пульт. Лицо его как бы разглаживалось, принимало обыкновенное простецкое выражение. Он заглядывал в комнату конструкторов и отдавал команду:

– Кончай работу. Все на речку!

Гинчев протестовал. Нервно почёсывая кончик носа, он заявлял, что не может бросить работу, не додумав мысль до конца.

– Ну, как хочешь, – благодушно ронял Борг. – Только учти: когда бог создавал человека, он не дал ему запасных частей. Протезы придумали позже. Или тебе хочется получить протез вместо мозга?

Можно было позавидовать умению Борга выключаться. Он плавал в речке, бродил по окрестностям, избегая дорог и тропинок, и охотно поддерживал разговоры на любую тему, но только не о проектировании корабля. В три часа занятия возобновлялись. Борг просматривал варианты и спорил со своими помощниками. Он с хищным видом накидывался на готовые листы, мазал по ним цветными карандашами и отдавал на переделку. Гинчев горой стоял за варианты, подсказанные машинами, он кипятился и ехидничал, но Борг упрямо гнул свою линию, и переубедить его было нелегко.

– Как тебе удалось, старший, – спросил я его однажды, – пробить через Совет строительство этого корабля?

– Кораблей, – поправил Борг. – Их будет два. Два неразлучных друга. Хроноквантовые Орест и Пилад. Филемон и Бавкида. Улисс Дружинин и Робин Греков. – Он подмигнул мне, как первокурсник, желающий показать, какой он свойский парень. – Как я пробил? Да вот так и пробил – с перевесом всего в один голос. Мне, видишь ли, помогло, что я теперь не член Совета: меньше ответственности, больше настырности… Спасибо тебе, пилот.

– За что? – удивился я. – За то, что тебя исключили из Совета?

– Че-пу-ха, – сказал Борг раздельно. – Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. – Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. – Видишь ли, расчёты расчётами, а вероятность опасности была оценена неточно. Недаром я сам хотел лететь.

– Старший, не говори загадками! – взмолился я.

– Ладно. Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полёта дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волосок от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее – в безвременье… в общем, перестать существовать. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как некую флюктуацию вероятности.

– Флюктуация, – повторил я невольно, а самого продрало холодком до костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мёртвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…

Да, да, я очень везучий. Я прошёл на волосок от жуткой бездны, я не сгинул, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!..

Сбылась удивительная мечта: по вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру – сияющую, оживлённую. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила Гинчева варить кофе по-перуански и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.

И только Феликс, как мне казалось, её смущал.

Он сидел, молчаливый и углублённый в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.

– Выпрямись, – сказала она. – Попробую тебя причесать.

Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко погрузила руки в его заросли.

– Да он вполне ручной, – удивился Борг. – А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.

Причесать Феликса не удалось: одна за другой поломались у Андры две расчёски. Ну и посмеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь! Я подумал, что он похож на одичавшего котёнка, которого невзначай погладили по голове.

Глава двенадцатая
РАЗГОВОРЫ ЗА ВЕЧЕРНИМ СТОЛОМ

В тот вечер мы всей компанией сидели в гостиной конструкторского бюро перед экраном большого визора. Передавали соревнования по подводному плаванию и полётам над водой с пристежными крыльями. Такие передачи смотреть приятно – ты сам как бы паришь над волнами и встречный ветер посвистывает у тебя в ушах. А потом ты плывёшь среди кораллового леса, и это тоже неплохо.

Андра накануне мне сказала, чтобы я поменьше на неё глазел: «Ну как ты не понимаешь, Улисс, это ведь производит смешное впечатление, когда ты все время смотришь и улыбаешься вот так». Она изобразила мою туповато-благодушную улыбку и сама засмеялась.

Ладно. Если уж смотреть не на Андру, то – на полёты над водой. Вот я и смотрел.

Гинчев бурно переживал перипетии соревнований – вскакивал, вскрикивал и почёсывал кончик носа. Борг, по своему обыкновению, возился с микроманипуляторами, микроэлементами и прочей мелочью, которую обожают вертеть в руках конструкторы, и посмеивался над эмоциями Гинчева. Нонны, розовощёкой конструкторши, сегодня с нами не было – она уехала встречать Леона Травинского. Они с Леоном были друзьями ещё со школьных времён.

Я смотрел на экран и вдруг ощутил, что мне посылают менто. Его смысл был непонятен, но я чувствовал: мне прямо-таки сверлили затылок. Я оглянулся. Сзади в кресле у двери сидел Феликс и смотрел не то на меня, не то на экран – никогда ведь не поймёшь, куда он смотрит и что, собственно, видит. Я сосредоточился и направил ему менто: «Не понял, о чём ты спрашиваешь». Феликс не ответил. Он медленно опустил лохматую голову, ссутулился, и вообще вид у него был какой-то больной.

Сегодня днём, когда конструкторы в перерыв прохлаждались на речке, я слышал, как Борг ворчал, что с Феликсом не стало никакого сладу. Где-то он, Феликс, бродит, не отвечает на видеофонные вызовы, и машина, рассчитывающая по его алгоритмам варианты совмещения времени-пространства, нервничает, если можно так выразиться о машине. Где, в каких немыслимых дебрях платоновской математики витала его мысль? И что за срезы, залитые в пластилон, разглядывает он в электронный микроскоп, а потом расшвыривает по всему зданию, причиняя ужасные хлопоты усердному мажордому?

Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то ещё. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации. И в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.

И вот что ещё приходило мне в голову. Я был не очень силён в ментообмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения, однако, с тех пор как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» и тому подобное. Чаще всего в ответ на своё менто я получал от таких собеседников неопределеннорасплывчатый фон, не несущий информации. Робин – вот с кем я ещё мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все – разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал её тренировать. Она разделяла общепринятое мнение о весьма ограниченной коммуникабельности ментообмена и, как следствие, его бесперспективности.

Исключением из правила был Феликс.

С первой нашей встречи – с того дня, как Феликс вошёл в рубку корабля, идущего на Луну, – мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приёмом сосредоточения мысли, и вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одарённым перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приёмами менто.

Так или иначе, я чувствовал себя в обществе Феликса, как бы выразить… ну, неуютно, что ли. Восхищаясь его изумительным даром, я в то же время странно робел перед ним. Детски застенчивый, молчаливый, он хранил в себе неприступные для меня да и для многих других высоты.

– Смотрите, смотрите! – воскликнула Андра, глядя на очередного прыгуна, летящего над водой. – Как выпучил глаза! Бедненький, как он старается приводниться дальше всех! – Она засмеялась.

Гинчев сказал, почесав нос:

– Типичный образчик несоответствия между волевым и физическим усилиями. Мозг отдаёт команду, которую мышечный аппарат не в состоянии выполнить.

– Ужас какой! – встрепенулась Андра. – Вы, конструкторы, совершенно не умеете разговаривать по-человечески. «Мышечный аппарат»! Неужели нельзя просто смотреть на красивое зрелище и любоваться им?

– Нельзя. – Гинчев налёг грудью на стол и устремил на Андру пронзительный взгляд. – «Красивое зрелище» – слова, ничего не означающие. Если явление соответствует твоему представлению о нем, то оно красиво. И наоборот. Лично меня привлекает в этом зрелище только спортивный результат.

– Знаешь что? Тебе надо смотреть соревнования роботов. У них все «соответствует». – Андра сделала гримаску, произнеся это слово.

– А почему бы и нет? Автомат куда совершеннее человека. Уж он-то не выпучит глаза, стараясь достичь недостижимого: он точно знает собственные возможности.

Борг, посмеиваясь, копался отвёрткой в цветных потрохах небольшого электронного прибора. Он не вмешивался в спор. Он отдыхал.

А спор нарастал, и вместе с ним – категоричность высказываний Гинчева.

– Никогда человек не сделает так хорошо, как прибор.

Он принялся развивать эту мысль, но Андра перебила его:

– Именно такие, как ты, в прошлом веке чуть было не довели человечество до деградации под опекой андроидов.

– Такие, как я? – Гинчев нахохлился.

– Да, да! Просто смешно тебя слушать!

– А мне страшно слушать. Если бы человечеством направляли воинственные гуманитарии вроде тебя, то мы бы до сих пор ходили в звериных шкурах и ездили на лошадях, регулируя скорость нажатием ног на лошадиные бока.

Тут вдруг ожил приборчик в руках Борга. Быстро перебирая грейферными лапками и ловко огибая кофейник, бутылки с вином и витаколом, он пошёл по столу к Гинчеву.

– Совершенствование человечества всегда было направлено к тому, – продолжал Гинчев, – чтобы…

Он замолчал и отшатнулся, но все же не успел увернуться: шустрый прибор протянул манипулятор и поскрёб длинный нос Гинчева.

Мы так и покатились со смеху, а Гинчев вскочил и сказал сердито:

– Что ещё за глупые шутки!

– Не обижайся, Василь, – сказал Борг, усмехаясь. – Но ты сам говорил, что человек не сделает так хорошо, как прибор.

– Странные у тебя развлечения, старший, – проворчал Гинчев, пересаживаясь подальше. – Я ведь имел в виду не чесание носа, а…

– Почему бы нет? – перебил я его. – Представь себе, Василь, что обе руки у тебя заняты, а нос чешется и неохота тратить время на это пустяковое дело. Нет, очень полезный приборчик, очень.

– Знавал я одного конструктора, – заметил Борг. – Окно в своей комнате он заменил датчиком и телеэкраном.

– Ну и что? – сказал Гинчев. – Ничего смешного не вижу. Электронное окно позволяет видеть и ночью и в туман.

– Машина для смотрения в окно нужна на космическом корабле, а не в жилом доме. Верно, пилот? – Борг скосил на меня насмешливый взгляд. – Вообще машины хороши там, где они на месте. Умный человек не станет кидаться на полезную машину с ломом в руках. Бесполезные же машины – я исключаю детские игрушки – просто не надо делать.

– Что это значит – кидаться на машины с ломом? – удивилась Андра. – Разве было такое?

– Ты не слышала историю о последнем чиновнике планеты?

– Нет. Расскажи, старший!

– Охотно, – сказал Борг.

РАССКАЗ О ПОСЛЕДНЕМ ЧИНОВНИКЕ ПЛАНЕТЫ

Это было, когда люди уже стали такими грамотными, что не путали стиральный порошок «Апейрон» с молочным порошком «Анейрон». В то время любили называть вещи неподходящими словами, лишь бы позвучнее.

А вот в части управления производством имелись, как принято было говорить, отдельные недостатки. В комнатах управлений сидело по дюжине служащих, они планировали и учитывали вручную, кричали, спорили. В персональных кабинетах сидели начальники и начальники начальников – они любили поговорить о кибернетике, но втайне опасались, как бы кибернетика не добралась до них.

Наконец стало очевидным, что сложность управления производством растёт быстрее, чем само производство. Пришлось браться за ум – иначе работать стало бы некому, всем – только управлять. Иные начальники, ссылаясь на опыт и заслуги, пытались отстоять своё положение, но где им было равняться с электронной логикой!

И постепенно учёт и планирование во всех отраслях производства были переданы кибернетическим системам. Во всех – кроме фурнитурной промышленности. То ли руки до неё не дошли, то ли считалась она не очень важной отраслью, хотя, конечно, нельзя не признать, что застёжки, приколки для волос, ушные ковырялки и собачьи ошейники тоже имеют своё значение.

В огромном здании ГУФ – Главного Управления Фурнитуры – шла перманентная реорганизация: новые двери, перегородки, таблички, штампы и печати, новые и новые инструкции. Теперь каждый служащий сидел в отдельной комнате с устройствами связи и собственным санузлом, а планировали так же, как раньше: дискретно, на первое и пятнадцатое, заявки на оборудование следующего года – не позже второго квартала текущего года, и все в этом роде: ведь человек – не кибер, хорошо, если за полгода с заявками разберётся… и всё равно напутает…

Так вот, служил там один… Назовём его просто Служащим. Когда ему стукнуло пятьдесят, из Отдела Собачьих Ошейников был выделен самостоятельный Отдел Пряжек к Ошейникам, и эта немаловажная отрасль была поручена ему, Служащему.

Заводы ГУФа выпускали пряжки разных конструкций, размеров, цветов и артикулов – всего… м-м… триста тридцать шесть типоразмеров. И Служащему приходилось координировать поставщиков сырья с изготовителями, а этих – с оптовыми базами, и так – до торгового автомата, который при опускании монеты выдавал ошейник с пряжкой желаемого типоразмера.

В комнате тысяча триста восемь бис воздвигли перегородку, пробили дверь, повесили табличку, и у нашего героя дело пошло вовсю. Но перегородку сделали за счёт эксплуатации здания и не отметили на плане этажа. Именно из-за этого рокового упущения произошло то, о чём я расскажу дальше…

Наш Служащий просыпался по таймеру телевизора «Космос», брился вибробритвой «Орбита», доставал из холодильника «Аэлита» масло, творог и плавленый сыр «Сириус» и варил кофе «Галактика» на плитке «Орион».

На службу он ходил пешком – как советовал телевизор. В кабинете он надевал чёрные нарукавники, чтобы не протирать локти, и принимался за работу. Он следил, чтобы отчёты представлялись к первому и пятнадцатому, и координировал движение бумаг и заявок. В перерыв он ходил в кафе «Спутник», а после службы обедал в столовой «Арктур» – всегда за одним столиком.

По вечерам Служащий смотрел спортивную передачу, ужинал, потом выходил прогуляться перед сном и купить в магазине «Юпитер» булку, масло и творог. Иногда присаживался на бульваре; если с ним заговаривали о спортивных передачах, он охотно вступал в беседу, проявляя прекрасную осведомлённость. По выходным дням он ходил на стадион и смотрел какую-нибудь игру.

В друзьях он не нуждался, подчинённых не имел, а начальства не видел, так как не имел для этого повода.

Иногда он встречал на улицах собак, но поскольку с самого детства относился к ним с предубеждением, то обходил их стороной, не обращая внимания на типоразмер пряжки ошейника.

Между тем в мире происходили разные события. Однажды по телевизору объявили, что с первого марта отменяется денежное обращение. Служащий не очень задумался над этим – он был очень занят: заводы в Доусонсити и в Верхних Щиграх запоздали с заявками на первое число. Но вообще-то без денег стало удобнее: не надо было зимой расстёгивать пальто, чтобы достать кошелёк. Теперь можно было чаще менять костюмы, но, не будучи снобом и щёголем, Служащий проявлял в этом разумную умеренность. Он даже не заметил, что после отмены денег люди стали писать, как подсчитала статистика, в сто двенадцать и семь десятых раза меньше книг и писали теперь только хорошие книги: ведь Служащий не читал их, вполне довольствуясь телевизором…

Так бы ему жить-поживать да делать своё дело, не очень важное для человечества, а с точки зрения собак просто нехорошее дело. Впрочем, собаки несколько прямолинейно оценивают заботы людей…

Так он и жил. Ходил на работу и в столовую и смотрел спортивные передачи, изобретённые для того, чтобы люди могли изведать радость победы или горечь поражения, не вставая с поролонового сиденья.

С некоторых пор, однако, реорганизация ГУФа активизировалась. Люди неинтеллигентного, с точки зрения Служащего, труда стучали инструментами, названий которых он не знал. По коридорам носили и возили серые щиты со множеством электронных штучек, мотки проводов, волноводные трубы. По коридорам плыли незнакомые запахи… А потом наступила странная, небывалая тишина.

Всю жизнь Служащий прожил в относительном одиночестве, и оно не тяготило его. Он знал, что в Управлении множество других служащих, делающих общее с ним дело, и этого было с него достаточно. Всегда он чувствовал, что вокруг – люди.

И вдруг – странное ощущение одиночества. Коридоры Управления будто вымерли. Исчез куда-то даже швейцар, постоянно распивавший чай в гардеробе…

Как-то по телевизору показывали фильм «Один на астероиде», и Служащему запомнилось ощущение ужаса пустоты, заброшенности, беспомощности, и теперь он ежедневно испытывал это. И однажды страх одиночества дошёл до того, что в перерыв он не пошёл в кафе, а отправился на этаж развлечений, куда раньше ни разу не заходил.

Как и у всех служащих, у него был план Управления. Но это было, видно, старое издание, потому что он не нашёл ни читальни, ни бильярдной, ни музыкального салона. Всюду только гладкие стены коридоров и двери. Дверей стало почему-то меньше, и все они были незнакомые, металлические, наглухо запертые.

Служащему стало совсем страшно. Как будто он оказался один на астероиде, среди гигантских анаэробных пауков, как в том фильме. Он заблудился в бесконечных коридорах. Мягкий пластик глушил звуки шагов. Автоматика, как обычно, гасила свет за спиной, и он теперь бежал, не оглядываясь, чтобы не видеть тьмы. Бежал, будто за ним шла погоня.

В углу, на одном из бесчисленных поворотов, он увидел стальной лом, забытый строителями. Повинуясь инстинкту, он схватил его – впервые в жизни он держал в руках такую штуку. Но в тяжести лома было нечто успокоительное – может, чувство оружия?..

Впереди резко щёлкнуло, серая дверь начала открываться… Служащий, опять-таки повинуясь инстинкту, выставил вперёд острие лома. Он плохо понимал, что происходит, но был готов, по крайней мере, дорого отдать свою жизнь…

Из-за двери вышел рослый парень в синем комбинезоне. Мельком глянув на Служащего, он запер дверь и пошёл, помахивая чемоданчиком, насвистывая «Холодней пустыни марсианской».

Служащий опомнился. Он поспешил за парнем, громко откашливаясь, чтобы обратить на себя внимание.

– Привет! – сказал он как можно развязнее. – Что, у кого-нибудь информатор испортился?

– У кого-нибудь? – удивился парень. – Здесь никого нет. Уже давно.

– Как – нет? Я каждый день с девяти…

Парень изумлённо воззрился на него:

– Извини, старший, а где, в каком отсеке?

– Не в отсеке, а в комнате тысяча тридцать восемь бис, – с достоинством произнёс Служащий.

Молодой человек достал из кармана план здания и полистал его.

– Такого отсека нет, старший, – сказал он. – Ошибка на плане? Может, покажешь свой «бис»?

– С удовольствием, но я… Я немного заблудился. Вот если бы пройти к главному входу – там бы я легко нашёл…

Парень поглядел на Служащего с некоторым подозрением, но пошёл вперёд.

Коридоры, лифты, площадки… Далеко же его занесло! Но вот и знакомые места. Служащий, радостно взвизгнув, кинулся к родной двери, распахнул её.

За время его отсутствия информатор, принимавший отчёты с периферии, завалил пульт фестонами перфоленты. Служащий поспешно начал наводить порядок, распутывать ленту, а парень между тем с недоумением рассматривал комнату Э 1038-бис.

– Ну и ну! – сказал он. – Придётся пойти к диспетчеру.

И тогда все стало ясно. Уже семь месяцев, как Главное Управление Фурнитуры полностью кибернетизировали. Но пряжки к собачьим ошейникам выпали из внимания Кибероргучетпроекта, потому что комната Э 1038-бис не была нанесена на план здания…

Конечно, если бы речь шла не о пряжках к ошейникам, а о деталях более существенных агрегатов, то давно бы уже заметили выпавшее звено и последствия планирования вручную. Но пряжки… Служащий управлялся с ними. Не так хорошо, как электронный плановик, но управлялся. Промышленность, в общем, не лихорадило.

Но звенья не должны выпадать.

В комнате Служащего установили панели с электронными штучками. И теперь не требовалось планов и отчётов ни к первым, ни к пятнадцатым числам. Датчики всех участков Производства Пряжек для Собачьих Ошейников вели непрерывный гармоничный учёт-планирование. Они могли менять скорость поточных линий с точностью до микрона в микросекунду. Они могли среагировать на каждое нажатие кнопки потребительского автомата от Новой до Огненной Земли, доведя информацию об этом событии до складов, баз и заводов, даже до отдельных станков, если бы появилась необходимость в поштучном учёте.

Служащий по инерции продолжал каждый день приходить к девяти утра. Он просто не мог иначе. Он стоял перед запертой наглухо дверью, пытался и никак не мог себе представить, бедняга, как это могут бездушные электронные штучки делать то, что делал он многие годы. Служащий глухо надеялся: вдруг эти штучки ошибутся, зашлют, скажем, листовой металл не того размера, что идёт на пряжки, и тогда снова вспомнят о нем, Служащем, вспомнят и позовут…

Но никто не вспоминал о нем. Он навёл справки и узнал, что бывшие его сослуживцы переучивались на новые специальности, а некоторые из них даже стали специалистами по кибернетическим машинам. Ему тоже предлагали переучиться, но он и слышать не хотел ни о какой другой работе. Ему было всё равно, что учитывать и планировать, и, когда сведущие люди, к которым он обращался, категорически сказали, что учёт и планирование отданы машинам навсегда. Служащий впал в отчаяние. Он даже заболел и целую неделю лежал в постели, тихо стеная и глядя глазами, полными тоски и непонимания, в потолок. Врач не знал, как его лечить. На всякий случай он прописал хвойные ванны.

Однажды ночью Служащий лежал без сна, и в потоке беспокойных мыслей вдруг представился ему стальной лом, забытый монтажниками. Наверное, он все ещё там стоит, прислонённый к стене… Взять бы его, снова ощутить в руках холодную, надёжную тяжесть оружия…

Служащий не помня себя вскочил с постели и как был, в мятой пижаме, помчался по ночным улицам к бывшему своему Управлению.

Лом был на месте – там, где он оставил его, возле двери бывшей комнаты Э 1038-бис. Служащий схватил лом и нанёс страшный удар по двери. Он колошматил изо всех сил, пока не сорвал дверь с петель. Проникнув таким образом в отсек, он подскочил к голубым панелям, к этим проклятым электронным штучкам, и, размахнувшись, обрушил на них оружие своей мести и обиды…

Очнулся он в больнице. Хорошо, что сигнализация повреждений сработала мгновенно и прибежавший дежурный диспетчер успел оказать ему, Служащему, помощь, необходимую при сильном ударе тока.

Спустя несколько дней врач сказал, что Служащий может уйти из больницы.

– Доктор, – сказал Служащий. – Доктор, куда мне идти? Я погибаю оттого, что не нужен…

– Знаю, – ответил врач, – ты последний чиновник планеты. Знаю и понимаю. Но почему бы тебе не попытаться найти себя в новом занятии?

Служащий сухо поблагодарил и вышел.

Вот такая история…

…– Бедненький! – воскликнула Андра. – Какая ужасная история! Но что же с ним стало потом?

– Потом? – переспросил Борг. – Не прошло и двух месяцев, как в лесу появилась шайка разбойников…

Мы засмеялись, а Гинчев, принимавший все всерьёз, твёрдо сказал:

– Этого не может быть.

– Ты прав, – подтвердил Борг. – Говорили, что он стал неплохим спортивным комментатором…

Тут вошли Нонна и Леон Травинский. Леона я не видел с тех пор, как жребий свёл нас в поединке на Олимпийских играх. Но стихи его часто попадались мне в журналах. В последнем цикле стихотворений Леона меня поразило одно, под названием «Примару». В нем были такие строки:

 
Плоть от плоти – избитая истина.
Кровь от крови – забытая истина.
Но тебя я прошу:
Помни о нашем родстве!
Ибо нет ничего ужаснее
Отчужденья людей.
 

Леон, как мне показалось, раздался в плечах. Его летний светлый костюм приятно контрастировал с загорелым лицом.

– Ты стал осанистый, – сказал я, пожимая ему руку. – Почитаешь новые стихи?

– Нет, – сказал он, дружелюбно глядя серыми глазами. – А ты, я слышал, работаешь теперь на дальней линии?

– Дальние линии пока ещё на конструкторских экранах.

– Да… Я за тем и прилетел сюда. – Леон повернулся к Боргу: – Я не помешаю, старший, если поживу здесь несколько дней?

– Живи. – Борг налил себе густого красного вина.

Нонна сочла нужным кое-что объяснить.

– Мы с Леоном, кажется, не встречались с окончания школы, – начала она громким голосом, немного резковатым и как бы не вяжущимся с её пухлыми розовыми щёчками.

– Встречались, – кротко поправил её Леон. – В Москве, в Центральном рипарте, помнишь? Я тебе ещё сказал, что улетаю на Венеру.

Ну конечно, в рипарте, подумал я: где ещё можно тебя встретить, модника этакого? Раньше я непременно сказал бы это вслух, а теперь – только подумал. Вот какой добрый я стал, никого не задираю.

– Он в школе вечно писал на меня эпиграммы, – продолжала между тем Нонна. – Кстати, совсем не остроумные…

– Признаю, – засмеялся Леон.

– А теперь, когда узнал, что мы проектируем новый корабль…

– Небывалый, – вставил Леон.

– Новый корабль, – упрямо повторила Нонна, – он вспомнил о моем существовании и принялся вызывать по видео, пока у меня не лопнуло терпение и я не ответила: «Хорошо, прилетай». Леон хочет набраться впечатлений для новой поэмы.

– Все правильно, – подтвердил Леон, – кроме одного: поэму я пока писать не собираюсь. Просто хочется посмотреть, как работают конструкторы, послушать ваши разговоры…

Борг сказал:

– Наши профессиональные разговоры будут тебе непонятны, а будничные – неинтересны. Впрочем, слушай, если хочешь.

Леон посмотрел на главного несколько обескураженно. Потом перевёл взгляд на меня, как бы ожидая поддержки. Я знал, что ему хотелось сейчас услышать: «Как? Ты называешь будничным разговор о корабле, которому предстоит уйти в глубины Галактики?» Вот что хотелось услышать Леону. Но я молчал. Глубины Галактики… Ах, да не надо громких слов. Оставим их поэтам…

Было в словах Леона нечто другое, поселившее во мне неясную тревогу.

– Ты был на Венере? – спросил я.

Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы – биологи и экологи, психологи и парапсихологи, просто генетики, онтогенетики, эпигенетики – большинство из них придерживалось взглядов Баумгартена.

– Я провёл на Венере четыре месяца, – сказал Леон.

– Ну, и как там?

Как там мои родители, Филипп и Мария Дружинины, – вот что мне хотелось бы знать более всего. Но, конечно, не приходилось ждать ответа на этот вопрос.