Текст книги "Программист для Преисподней"

Глава 20

Маграт невольно вздрогнула.

– А кого здесь бояться? – переведя дух, поинтересовалась она.

– Нас, – надменно молвила матушка.

(Т. Пратчетт, «Вещие сестрички».)

Домой я вернулся совершенно измученный. Здесь тоже был поздний вечер. День получился чересчур насыщенный. Я решил отложить все оставшиеся дела на завтра и отправился спать. Проснувшись утром, вспомнил, что сегодня понедельник. На работу я решил не идти. Первым делом мне надо заглянуть в общагу и посмотреть, как там дела. Я надеялся, что Серегу там уже не застану. Если верить в теорию моего компьютера, то он должен был исчезнуть примерно в тот момент, когда другой Сергей на Земле поднялся из-за стола после разговора с Каценовичем, захватил с собой тетрадку с рукописью книги и отправился домой. В этот момент «вилка» истории должна была исчезнуть, и два Сергея, слившись в одно, стали полноценной личностью. В этом я и хотел убедиться. Кроме того, в общаге оставалась Маринка, которая наверняка удивлена исчезновением Сергея. «Да, – подумал я, – потерять двух любимых мужчин за одни сутки – это уже чересчур. Поэтому поторопимся…». Я быстро оделся и выскочил из дома. Идти к телефонной будке я не стал, а просто на миг закрыл глаза и тут же открыл их, без удивления обнаружив, что стою напротив здания общежития.

Здесь тоже была зима. В воздухе висела промозглая сырость, дул противный холодный ветер, который, казалось, продувал меня насквозь, несмотря на теплую пуховую куртку. Ветер принес с собой затхлый воздух, которого я никогда раньше здесь не замечал. В отличие от моих белоснежных Альп, снег вокруг здания общежития имел отчетливый индустриально-серый оттенок. Местами виднелись талые проплешины; в этих местах из-под снега проглядывала бурая мокрая глина. Стараясь не попасть в грязь, я вошел в здание. Что-то неуловимо изменилось в нем. В пустом коридоре было тихо. Там стоял специфический запах опустевшего жилья. Остро пахло то ли французским деликатесным сыром, то ли грязными носками.

Я прошел на кухню. Там никого не было. В раковине, как обычно, лежала грязная посуда; на столе сиротливо стоял Сережин красный чайник. Возле чайника стояла полная окурков консервная банка, приспособленная под пепельницу. Других следов человеческого пребывания на кухне я не обнаружил. Я прошел до двери в комнату Марины и Сергея и открыл ее, заранее зная, что я там увижу. Комната была пуста. На полу валялись рубашка, носки и прочие предметы мужского и женского туалета. Дверцы шкафа были распахнуты настежь, демонстрируя царивший там беспорядок, постель была смята и не застелена. Создавалось впечатление, что жильцы только что вышли, буквально на минутку, и сейчас же вернутся обратно. Однако я знал, что это не так. Отсюда все ушли. Спектакль закончен, сцена опустела, артисты разошлись по домам.

Сцена? Артисты? Почему у меня возникла такая ассоциация? И кто режиссер этого дурацкого спектакля?

– Кхе-кхе! А вы так и не поняли? – раздалось за моей спиной. – Вы ведь с самого начала прекрасно знали, что происходит. Только вот не дали себе труда хорошенько подумать.

– Евлампий, это вы? – спросил я, оборачиваясь. – Это что, ваша очередная проделка?

– Все проделки здесь целиком ваши. Что вы смотрите на меня как ребенок, у которого сломалась игрушка? Сначала сами придумали себе компаньонов по общежитию, потом вам стало с ними скучно, и вы решили переехать в собственный дом. А игрушки забыли на старой квартире. Вот они и убежали, кхе-кхе…

– Что вы мне морочите голову, Евлампий? При чем здесь игрушки? Они ведь нормальные живые люди!

– Нормальные они или нет, а тем более, живые ли вообще – это вам, конечно, виднее. Только отправили вы их прочь отсюда, так и забудьте. Пусть живут у себя дома, как прежде. А вы больше их не трогайте. И вообще, Александр, что-то вы разошлись. Вам положено сидеть возле компьютера и нажимать на клавиши. Вот и сидите себе!

– Вот вас только забыл спросить, где мне сидеть и на что нажимать. Откуда вы взялись на мою голову? Знаете, я тоже сейчас отправлюсь домой. Надоело мне здесь!

– Потерпите, милейший, потерпите! Не все так быстро. Сначала отработайте положенное по контракту. А потом поговорим, может быть, и отпустим вас.

Евлампий взял пустой стул, поставил его спинкой вперед и уселся на него верхом.

– Куда же вы собрались так рано? Нам только-только начало все это нравиться. Только, можно сказать, обжились, а вы уже уходите. Так не годится, любезнейший. Вы нас создали, теперь извольте терпеть.

Я уставился на Евлампия. Вот она, та мысль, что не давала мне покоя с самого появления черта в моей квартире в Иерусалиме. Она периодически возникала у меня все время, пока я был здесь, но я никак не мог додумать ее до конца. Теперь все уложилось окончательно. Все стало ясно.

Действительно, достаточно внимательно приглядеться к тому, что меня окружало в этом мире. Казалось, я должен был увидеть здесь столько нового и необычного! На самом же деле, я не встретил ничего такого, о чем бы раньше не читал или подсознательно не представлял себе. Все, что я здесь увидел, уже было где-то описано; все окружающее было позаимствовано частично из книг и фильмов, частично – из моих собственных страхов, надежд или просто размышлений о потусторонней жизни.

Если внимательно рассмотреть весь этот мир – эту тюрьму, где грешников мучают телевизором; чертей, сидящих за компьютерами; выпивающих и закусывающих ангелов, – все это и раньше жило в моем подсознании. И в момент стресса выплеснулось наружу с такой силой, что приобрело материальные очертания.

Мое подсознание сотворило целый мир, и я ушел туда, прячась от обид и напастей окружающей меня реальности, нырнул с головой, как в омут. И этот мир затянул меня. Он стал живым, осязаемым, и ему совсем не хочется снова исчезнуть, превратившись в призрачную нематериальную субстанцию, из которой он материализовался неделю назад.

Я огляделся вокруг. Действительно, как я раньше не сообразил?.. Все, что я видел, все, что творил сам, уже жило во мне раньше. Все было узнаваемым. Значит, действительно, это мое подсознание сыграло со мной злую шутку!

Тем лучше. Этот мир выполнил свое предназначение. Я сильно изменился за последнюю неделю. Теперь можно и возвращаться. Не существует прежнего Сашки-букашки, не зря, видимо, меня так дразнили в школе. А существует теперь только Александр Леонидович, будьте любезны именно так, по имени-отчеству, хоть это и не принято это в нашем демократичном, плохо воспитанном Израиле. И будьте любезны расступиться, когда дорогой Александр Леонидович начнет строить свое земное, реальное, а не выдуманное счастье. Не нужен мне больше мой альпийский домик со всеми его прелестями, не нужны ни черти, ни ангелы, ни Ад, ни Рай. Спасибо тебе, подсознание, выручило, вылечило. А теперь – будь добро, подвинься, хозяин возвращается на свое законное место.

Я повернулся к Евлампию:

– Что ж, будем прощаться. Мне пора домой. Подсознание – вещь хорошая, но засиживаться у вас я больше не собираюсь.

Евлампий вскочил со стула:

– Ага, значит догадался? В таком случае тебе же хуже. Решил, что мы тебя так просто выпустим? Чтобы, значит, ты пришел в себя и забыл весь наш мир? А мы просто должны будем исчезнуть, и все? Мы категорически не согласны. Нам, понимаешь ли, понравилось существовать! Никуда ты отсюда не уйдешь!

Черт начал увеличиваться в размерах. Стена позади него исчезла, и на ее месте выросла шеренга чертей, за ней другая, третья. Черти были вооружены как попало, – видимо, схватили впопыхах, что успели. В первом ряду стоял черт в полном облачении римского легионера – с коротким мечом и большим квадратным щитом; другой, рядом с ним, был перевязан пулеметными лентами и держал наперевес неимоверных размеров реквизитный автомат. Стоявшие по бокам от них черти размахивали огромными корявыми дубинками. Еще дальше черти были вооружены уже совсем кое-как. Некоторые сжимали в волосатых лапах отломанные ножки от стульев, виднелись даже метлы и швабры. Тем не менее, вид у войска был самый что ни на есть злодейский.

Я рассмеялся, спокойно поднял опрокинутый стул и уселся на него. Не торопясь, сотворил из воздуха гаванскую сигару, аккуратно обрезал концы, достав из кармана элегантную сигарную гильотинку, и тщательно раскурил. Черти, недовольно бормоча что-то невнятное, остановились невдалеке. Евлампий уменьшился до своих обычных размеров и уставился на меня. Я снисходительно посмотрел на него:

– Уберите свое потешное воинство, Евлампий. Вам нельзя воевать со мной. Без меня вы не существуете. Если вы убьете меня, то ваш мир исчезнет окончательно и бесповоротно.

– А-а, ты и об этом догадался? Но ничего, убивать тебя мы не станем. А вот поучить уму-разуму стоит!

– Да не кипятитесь вы! Вы же все равно не сможете меня ничем удивить. Вы – порождение моего подсознания и, следовательно, не придумаете ничего принципиально для меня нового или неожиданного.

– А вот это мы сейчас посмотрим, – прорычал окончательно озверевший Евлампий. – Взять его!..

Черти нестройными рядами бросились в атаку. Я вытянул вперед указательный палец, прочертил перед собой в воздухе горизонтальную линию, и черти уперлись в невидимую стену, отгородившую меня от них. Пока они барахтались, пытаясь пробиться сквозь преграду, я набрал полный рот дыма и выдохнул его в сторону нападавших. Сигарный дым окутал все войско и начал медленно таять в воздухе. Вместе с дымом, отчаянно вереща, неторопливо растаяли и черти. Мы снова остались с Евлампием одни.

– Ничего, ничего, – прохрипел он. – У меня еще много таких, тебе на всех сигар не хватит. Замучаешься дымить. Все равно отсюда ты никуда не уйдешь.

И это было правдой. Все время, пока продолжался этот военно-патриотический балаган, я пытался уйти из мира своего подсознания и вернуться в реальность. Но у меня ничего не получалось. Мои способности здесь были почти безграничны, но и их оказалось недостаточно для того, чтобы вернуться домой. Для этого мне нужно было полностью разрушить окружающий мир. Но разрушение этого мира, находясь в нем, означало и разрушение собственного подсознания. Это было равносильно самоубийству. Нужно добиться, чтобы мое подсознание отпустило меня само, по собственной воле.

– Да перестаньте вы рычать, – обратился я к Евлампию. – Не видите, что ли, у нас сложилась патовая ситуация. Вы не можете меня уничтожить, а я не могу уйти отсюда. Давайте заключим пари. Как положено, устроим состязание один на один. Если я выиграю, этот мир меня отпускает, если проиграю, то остаюсь с вами здесь. Согласны?

Евлампий помолчал, обдумывая мое предложение и, видимо, консультируясь с остальными.

– А как же мы будем сражаться? – наконец, спросил он. – Вы же сами видите, убить вас нельзя.

– Я не собираюсь устраивать богатырские единоборства и рыцарские турниры. Сейчас не то время. Давайте сыграем в какую-нибудь спортивную игру… Ну, я не знаю, в футбол или в теннис. Кто выиграл, тот выиграл. Просто и честно.

Евлампий опять задумался, потом сообщил:

– Мы согласны.

– Только без этих ваших штучек, – начал я, но закончить уже не успел.

Меня оглушил страшный рев. Вокруг было зеленое поле огромного стадиона. Многоярусные трибуны были заполнены до отказа. На правой трибуне толпились черти. Они размахивали руками, танцевали и пели что-то неразборчивое, но явно непристойное. В толпе среди болельщиков бегали черные лохматые чертята и раздавали всем желающим бутылки с алкогольным наполнителем. Черти хватали бутылки, одним глотком вливали в себя содержимое, продолжая хулиганить с еще большим воодушевлением. Пустые бутылки непрерывным потоком летели с трибун в мою сторону и разбивались о массивную, чугунного литья узорчатую ограду, отделявшую поле от трибун. На левой трибуне болельщики, как один, были одеты в белоснежные балахоны; у многих над головами горели нимбы. Крылья за спинами беспрестанно хлопали, белые перья мелькали в воздухе, и от этого казалось, что над трибуной кружится снежная метель. Ангелы тоже не являли собой пример для учеников воскресной школы. По их трибуне точно так же бегали чертята с бутылками, ангелы раскуривали самокрутки с марихуаной и выкрикивали непристойности. Над трибунами прямо в воздухе висело огромное табло. На табло ярким огнем пылала надпись «Я: Они». Под ней большими огненными буквами был выведен счет «0: 100».

Перекрывая гул толпы болельщиков, раздался свисток судьи. Команда чертей в костюмах игроков американского футбола готовилась разыграть очередную комбинацию. Черти были как на подбор: высокие и здоровенные, казавшиеся еще больше и страшнее в своих многочисленных щитках, наплечниках, налокотниках и наколенниках. На головах у всех были надеты шлемы, из прорезей которых угрожающе виднелись концы наточенных до блеска рогов. Капитан команды чертей выстроил их в шеренгу вдоль меловой линии на траве. Черти наклонились, упершись лапами в землю и выставив вперед рога. Они били себя хвостами по бокам и рыли землю копытами. Судья в черной бакалаврской мантии и такой же квадратной шапочке выпускника Оксфорда передал капитану мяч.

Меня, как и чертей, было одиннадцать. Я расставил себя так, чтобы каждый оказался напротив одного из чертей. Капитан противника ударил по мячу и тот, высоко взлетев в воздух, отправился в сторону моих ворот. Вслед за мячом на мою половину поля устремилась вся команда чертей. Одиннадцать чертей и одиннадцать меня одновременно столкнулись, и десять пар тут же попадали без сознания. Я в последний момент уклонился от столкновения с капитаном, и сделал ему подножку, когда он пронесся мимо. Пока черт с проклятиями поднимался с изрытого копытами газона, я, не оборачиваясь, поднял правую руку вверх и завел ее за спину. Рука вытянулась на всю длину поля и поймала мяч в нескольких сантиметрах от моих ворот. Я крепко зажал мяч в кулаке и дал руке вернуться в нормальное положение. Возвращаясь, рука с огромной скоростью бросила мяч в ворота команды чертей.

Несмотря на регбийное обмундирование чертей, ворота на поле стояли обычные, футбольные. В воротах метался чертенок в черном трико и серой вратарской кепке, какие вратари носили в сороковые годы. Кепка была слишком большого размера и постоянно съезжала ему на глаза. Но проблема вратаря была не в этом. Он метался в воротах, мучительно пытаясь решить стоящую перед ним проблему: спрятаться от пулей летящего в него мяча или исполнить свои вратарские обязанности и, несмотря на очевидную опасность, попытаться этот мяч отбить. Судьба распорядилась сама. В последний момент чертенок струсил и попытался спрятаться. В тот же миг мяч резко изменил направление и отправился вслед за вратарем. Он впечатался черту прямо в грудь, поднял его в воздух, влетел вместе с ним в ворота, пробил насквозь сетку и, взмыв высоко в воздух, исчез из виду где-то вдали.

Трибуны возмущенно засвистели. Судья остановил игру. На поле выскочили кривляющиеся черти, одетые в костюмы хирургов, с марлевыми повязками на пятачках. Команда ангелов в оранжевых жилетах вывезла на поле двадцать хирургических столов, по числу валявшихся без движения на поле игроков. Каждого из них подняли и уложили на стол. Хирурги заняли свои места над пациентами и, вооружившись кто скальпелем, кто огромным мясницким ножом, а кто и топором, приступили к делу. Не обращая внимания на крики пациентов, хирурги принялись с неимоверной быстротой отрезать раненым конечности. Особенно старался черт, чей стол стоял ко мне ближе всех. Он не разменивался по мелочам, а, вооружившись бензопилой «Дружба», аккуратно нарезал лежавшего перед ним на столе черта ровными поперечными ломтиками, подобно тому, как режут на стейки в супермаркетах тушку индейки.

Оказание медицинской помощи было завершено. Пациентов сложили в огромные плетеные корзины и унесли. Судья поставил меня и капитана команды чертей в центре поля и объявил штрафной удар. Вместо мяча судья достал из-под мантии пушечное ядро и передал его черту. Тот схватил ядро, зарычал, размахнулся, и со всей силы метнул его прямо мне в грудь. Засвистел разрываемый снарядом воздух, трибуны взревели. Я видел, как ядро покраснело, раскалившись от скорости.

Теперь настала моя очередь. Неуловимое движение руки – и ядро превратилось в теннисный мячик. Мы с чертом находились на центральном корте стадиона Уэмбли. Я слегка отклонился вправо и нанес блестящий удар с лета. Мячик перелетел через сетку и приземлился на другой половине корта. Застигнутый врасплох черт все же успел добежать и отбить мяч невысокой свечой. Я вышел вперед к сетке. Не дожидаясь, пока мяч опустится, я поднял ракетку и исполнил классический удар над головой. Мяч с бешеной скоростью приземлился на половине черта и, не отскакивая, ушел под землю. Трибуны зааплодировали. Возмущенный черт отправился к судейской вышке и, усиленно жестикулируя, начал что-то объяснять судье. Судья отрицательно покачал головой и жестом показал, что сейчас моя подача. Из-за моей спины выскочил чертенок и вручил мне новый мяч. Я подбросил мяч, размахнулся и ударил. Мяч удачно приземлился в угол квадрата, но черт угадал направление удара и был готов к приему подачи. Он радостно зарычал и нанес свой удар по мячу…

Раздался вой реактивного двигателя. Прямо на меня надвигалась ракета. Я взял штурвал на себя и выполнил маневр ухода. Пятикратная перегрузка вдавила меня в кресло, в глазах потемнело, затрещали суставы, заныли уставшие сухожилия, мышцы сбились в комок. Я выровнял самолет и развернулся для нового захода на цель. Двигатель, выведенный на максимальные обороты, ревел как сумасшедший. Болельщики на трибунах разошлись окончательно. Они запускали в воздух воздушные шары и дирижабли с нарисованными на них рекламными слоганами стиральных порошков и лозунгами «Мы победим!». Обогнув один из таких шаров, я увидел, как на меня стремительно надвигается самолет противника. Мы шли навстречу друг другу. Я беспрерывно жал на гашетку пулеметов, залпом выпуская бортовые ракеты. Но снаряды проходили мимо, и самолеты неумолимо сближались. В последний момент, избегая лобового столкновения, мы попытались разойтись. Крыло вражеского самолета снесло фонарь моей кабины и врезалось мне в нижнюю челюсть.

Я устоял после удара. Сделав нырок, вошел в клинч и попытался восстановить дыхание. Судья развел нас и скомандовал продолжать бой. Я с трудом дышал, перед глазами плавали красные круги. В тесном зале набилось огромное количество зрителей. Черти оглушительно топали и свистели. Ангелы были по-прежнему одеты в свои белые балахоны, но теперь вместо нимбов на головах у них были одинаковые черные котелки. Почти все непрерывно курили огромные сигары, и над рингом висела сиреневая мгла. Воздух казался почти осязаемым, кислорода в нем для моих измученных легких не хватало. Мой противник был не в лучшем состоянии. Ему здорово досталось. Под левым глазом у него наливался краснотой огромный синяк, одного рога на голове не хватало, хвост был наполовину оторван. Лапами в перчатках он отчаянно молотил воздух перед собой, окончательно потеряв способность ориентироваться. На плохо слушающихся ногах я пошел вперед. Я легко ушел от удара левой, проскользнул под его правой лапой и, очутившись перед открытым противником, нанес последний, окончательный удар снизу в челюсть. Удачно проведенный апперкот приподнял черта в воздух. Затем он грохнулся всем телом на настил. Судья отодвинул меня и стал считать, выбрасывая руку с раскрытыми пальцами перед лицом черта, который все равно ничего не видел и не слышал. После счета «десять» раздался гонг. Трибуны заревели. Ничего не видя вокруг себя, почти теряя сознание, я наугад побрел в свой угол и упал на подставленный табурет. Я облокотился на канаты и откинул назад голову. В глазах окончательно потемнело, шум трибун слился в монотонное жужжание. Я почувствовал, как кто-то положил холодную влажную губку на мой пылающий лоб…

Глава 21

Со мною происходит нечто ужасное… Доброе что-то – такой страх! – что-то доброе проснулось в моей душе.

(Е. Шварц, «Обыкновенное чудо».)

Я открыл глаза. Я сидел, откинувшись на спинку дивана, в небольшой, типично израильской гостиной. Надо мной склонилась интересная молодая женщина. Она вытирала мне лоб мокрой губкой. Женщина казалась мне смутно знакомой, но я никак не мог вспомнить, где мог ее видеть. В голове еще перекатывались волны криков чертей-болельщиков.

– Где я? – не придумав ничего лучше, осведомился я.

– Ну, слава богу, очухался, – облегченно вздохнула женщина. – Ты знаешь, мне сестра говорила, что если человек потерял сознание, а потом вернулся в себя и спросил «где я?», то значит с ним все в порядке.

– А разве спрашивают что-то еще? – автоматически спросил я. Какая-то зараза, сидящая во мне, иногда заставляет меня выдавать подобную чушь в самое неподходящее время. Однако неизвестная собеседница всерьез задумалась над моим вопросом. Затем рассмеялась, прижалась ко мне и поцеловала:

– Опять прикалываешься, да? Ой, я так испугалась! Ты сидел со мной рядом, мы смотрели телевизор, вдруг ты побледнел, откинулся на спину и потерял сознание. Я тебя и по щекам била, и водой брызгала, думала уже скорую вызывать…

– Не надо скорую, я в порядке, – мужественно пробормотал я, чувствуя, однако, что все еще нахожусь на грани возвращения в обморок. – А что ты сейчас говорила про водичку?

В руках у моей спасительницы появился стакан воды со льдом. Я взял его и, не торопясь, выпил. Ледяная вода произвела свое обычное лечебное действие. Я почувствовал, что прихожу в себя. В голове еще кружились смутные воспоминания о чертях и ангелах, там были и Ад, и Рай, и что-то еще. Однако мысли быстро таяли, как тает утренний сон после внезапного пробуждения. Казалось, еще мгновение назад он был такой ясный и осязаемый, он был вокруг, он был реальностью, и вдруг он рассеивается на глазах, и ты не успеваешь ухватиться за него, как он исчезает без следа. Остается только ощущение, что был сон, а потом и оно проходит. Так случилось и с моей памятью. Примерно с минуту я сидел и наблюдал, как в моей голове кружился дикий хоровод из событий прошедшей недели.

Затем мысли стали путаться, яркая поначалу картинка стала тускнеть, таять, все завертелось в огромном водовороте, втянулось в гигантскую воронку и исчезло. Я сидел, пытаясь понять, вспомнить что-то очень важное, – то, что я только что знал и помнил. Но память отказывалась подчиниться. В голове образовалась странная пустота, которая стремительно заполнялась новыми воспоминаниями. Я уже не удивлялся тому, где нахожусь. Женщина рядом со мной была не просто чем-то мне знакома, – это была Ира, моя любимая Иришка, и это был ее дом в Тель-Авиве, и я жил в нем уже целую неделю, и собирался с удовольствием жить там и дальше, хотя скоро мы купим себе что-нибудь поприличнее.

Память восстанавливалась частями, но главное я уже знал. Поэтому я наклонился, поцеловал озабоченную Иришкину мордочку, попросил больше обо мне не беспокоиться и дать мне еще пару минут, чтобы окончательно прийти в себя. А сам закрыл глаза, откинулся на спинку дивана, расслабился и стал приводить в порядок свои воспоминания. Вспоминалось медленно, как будто я читал книгу или смотрел кино. Книга оказалась настолько интересной и приятной, что я не спешил перелистывать страницы, а как бы заново проживал каждый эпизод.

Постепенно я вспомнил все события прошедшей недели. После того, как я сообщил жене и теще об увольнении, и мы так славно побеседовали, я вернулся в свой кабинет. Решение пришло быстро. Даже удивительно, почему я так долго ждал. Я взял телефон и набрал номер отдела кадров своей бывшей работы. Ответила мне все та же импозантная женщина. Вначале она говорила очень сухо и настороженно, боясь, что я начну что-то выяснять или требовать. Узнав суть моей просьбы, она смягчилась настолько, что без дополнительных просьб выдала мне все информацию, которую я у нее попросил. Она даже добавила, что, вообще-то, такие данные разглашать не положено, но она меня понимает. К концу разговора мы расстались почти друзьями.

Информацию мне нужна была, действительно, не самая секретная. Я просто попросил дать мне домашний адрес бывшей сотрудницы Ирины Свердловой, той самой Иришки, с которой я ходил обедать на работе, и которую уволили вместе со мной. Адрес меня удивил: оказалось, что Ира жила в Тель-Авиве. Теперь мне стала понятна причина истерики, случившейся с ней во время увольнения. Девчонка ездила каждый день из Тель-Авива на работу в промзону под Иерусалимом, а это – минимум пара часов в одну сторону.

Теперь я мог действовать. Не торопясь, включил компьютер и сбросил все личную информацию, накопившуюся там, в свою электронную записную книжку. Затем сказал «прости, друг, так уж вышло» и включил команду форматирования диска, – команду, которая сотрет с компьютера абсолютно все. Я в последний раз обвел глазами свой кабинет, полки с книгами, компьютер, который по моей команде потихоньку превращал себя в полного идиота. Я набросил на себя куртку, положил в карман кошелек с документами. Взял брелок с ключами от квартиры, подумал, и положил его на видное место на столе. Затем еще раз огляделся. Все, что мне действительно необходимо, было на мне. Как мало, оказывается, нам нужно в жизни! Не оттого ли мы обрастаем вещами и имуществом, чтобы обмануть себя, придать себе вес в собственных глазах и, что еще важнее, в глазах окружающих? А потом оказывается, что все это легко можно оставить и продолжить жить налегке.

Я вышел из комнаты и прошел к входной двери. В гостиной все было спокойно, женщины сидели на диване и смотрели продолжение фильма. Я открыл дверь и тихо прикрыл ее за собой. На автобусе я добрался до Тель-Авива. Прямо на выходе с автобусной станции я увидел то, что искал. На бордюре тротуара сидел старик араб. Перед ним стояло ведро с розами. Это были не те стандартизированные надменные бутоны на тонких стебельках, какие продают в магазинах. С точки зрения цветочной индустрии, это была «не кондиция». У цветов были толстые кривые стволы с настоящими колючими шипами. Розы уже полностью распустились, и стояли во всей своей красе. У них были огромные махровые лепестки редкого цвета: желто-кремовые, с переходом в розовый. Раскрывшиеся цветы были размером с головку младенца. Каждая роза светилась изнутри как маленькое солнышко. Не торгуясь, чем, видимо, сильно обидел старика, я купил у него все, что оставалось в ведре. Огромный букет он завернул мне в толстую серую бумагу, которая только и могла защитить от шипов на стеблях.

Всю дорогу от автостанции до Ириного дома я прошел пешком. Я не думал о том, что и кого у нее застану. Я делал то, что считал нужным; то, что, как понимал теперь, должен был сделать еще два года назад, когда впервые увидел Иру на работе. Букет я нес перед собой, как знаменосец на параде несет знамя. Не оттого, что был так им горд, просто на вытянутых руках шипы, казалось, не так кололись. Удивленно-восторженные взгляды прохожих убеждали меня в том, что я все делаю правильно.

Следующим ярким и приятным воспоминанием была Иришка с розами. Она еле удерживала в охапке огромный букет. Я видел лишь ее макушку, потому что лицом она зарылась в розы. Периодически она поднимала голову и смотрела на меня счастливыми глазами, на которых еще не просохли слезинки. Я понял, что безумно люблю эту маленькую женщину: потрясающую, удивительную, сохранившую детскую способность мгновенно переходить от плача к радостной улыбке.

Я открыл глаза. Иришка сидела на диване боком, поджав под себя коленки, готовая в любую минуты спрыгнуть с дивана и снова бежать спасать меня.

– Иришка, любимая моя, иди сюда. Все прошло. Ты знаешь, я в какой-то момент не узнал тебя. Я забыл все, что с нами произошло.

– Сумасшедший… – Ира нежно прижалась к моему плечу. – Разве такое можно забыть? Хочешь, я расскажу тебе все-все? Я ведь помню каждую минуту с того самого момента, когда ты появился на пороге с этими розами!..

– Расскажи, – попросил я ее, хотя уже и сам все вспомнил. Я чувствовал такую радость от этих воспоминаний, что хотел прожить их еще раз. Вместе с Иришкой, конечно.

– Мы вышли из дома и отправились бродить по ночному Тель-Авиву. Этот город создан для того, чтобы гулять по нему ночью. Мы забрались на крышу небоскреба и смотрели на звезды, и на пролетавшие низко-низко огромные красивые самолеты. Помню, ты еще сказал, что так и не возьмешь в толк, почему они летают и не падают.

– А ты объяснила мне, что они летают, потому что им это нравится. Потому что в жизни нужно делать только то, что нравится, и тогда будешь лететь и не падать. А если пересиливать себя и заставлять делать что-то совсем другое, не твое, вот тогда и шлепнешься на землю, и разлетишься на кусочки. А, скорее всего, просто не взлетишь.

– А потом мы спустились вниз и пошли к морю. Оно было ночное, серое, урчащее. Мы сняли туфли, и босиком пошли по пляжу. Мы дошли до самой воды, где песок мокрый и твердый, и волны ласкали наши ноги.

Я взял инициативу в свои руки.

– Утром ты сказала, что испечешь яблочный пирог, но для этого тебе нужны кислые яблоки. И мы отправились на рынок за яблоками. С рынка мы возвращались другой дорогой, через парк, чтобы прогуляться. По дороге мы почувствовали, что здорово проголодались, и слопали все яблоки. Мы шли по дорожкам парка, держась за руки, жевали кислые-прекислые яблоки, от которых на зубах появлялась оскомина, и хохотали как сумасшедшие. На нас, наверное, оборачивались, но мы не замечали этого. Весь мир принадлежал только нам. А мы, его владельцы, были настолько щедры, что делились этим миром с окружающими. Мы излучали счастье и радость; мы наслаждались каждым мигом нашего существования и охотно раздавали эту радость встречным прохожим. Съеденные яблоки только усилили наш продовольственный кризис. Выйдя из парка, мы чуть ли не бегом ворвались в ближайший ресторанчик и заказали две самые большие порции. Официант как-то странно посмотрел на нас, но принял заказ, и через двадцать минут мы стали обладателями двух кусков мяса, каждого из которых хватило бы на обед команде футболистов. Мы снова прыснули от смеха и набросились на еду. Немножко здравого смысла в нас все же сохранилось, потому, что мы ели только одну порцию, зато прикончили ее целиком, чем заслужили уважение официанта, с любопытством за нами наблюдавшего. Потом мы еще долго сидели за кофе, отдуваясь и вытирая пот со лба. Вторую порцию нам завернули в фольгу, и мы унесли ее с собой. Потом мы ели ее целую неделю, и никак не могли доесть.