Текст книги "Угодья Мальдорора"

Дерзкие песни

Послесловие... Эдакий десерт после основного блюда. Читатель доволен – конечно, доволен, иначе какой смысл дочитывать до конца непонравившуюся книгу? – но разгон взят, и он готов добраться до последней печатной буковки. Долой фабулу! Пришло время обсуждать идеи, смаковать ситуации, отыскивать автобиографические моменты. Или просто поговорить под кофе и сигару – о прочитанном. Итак...

О новеллах Евгении Добровой, составивших книгу «Угодья Мальдорора», немало писалось и говорилось. И самое простое, напрашивающееся определение: воспоминания о детстве – звучало тоже. Немудрено! На первых же страницах автор буквально подталкивает читателей к такому выводу: «Я прекрасно понимаю, что я большая засранка и отступница в одном лице. Ничтоже сумняшеся, я делаю маму, папу, бабушку, родственников и друзей героями своей галиматьи. Я поселяю их на страницах, таких уязвимых и смешных. А ведь они еще живы! Этого делать нельзя. А я делаю. Боже мой, что я потом им скажу?!» Какой хитрый ход! Давно известно, что самый верный способ завоевать читательское расположение – говорить от первого лица. Автор уже не поучает, не морализирует, он со-беседует. Даже больше: «жалуется». Он мал, как мы, он мерзок, как мы! И пушкинская патетика (не так, как вы – иначе) тут не работает, потому что «на судне» – куда роднее и ближе, чем «на троне славы». (Вспомните хотя бы «Это я, Эдичка» Лимонова или «Записки психопата» Венедикта Ерофеева...) Главная манкость такого стиля повествования – иллюзия правдивости. Как же, человек о себе рассказывает! Но чем «япроза» отличается от прозы автобиографической? Да всем! «Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая». (А.С. Пушкин. Письмо П.А. Вяземскому.)

Данила Давыдов в статье «Эффект без кунштюков» («Книжное обозрение», 2009, №6) заметил, что автор играет на довольно проблематичном и даже опасном поле: «...Доброва пишет о становлении личности, о детстве и молодости, постепенно утекающих сквозь пальцы, о свободе и навязанных действиях, о невозможности и необходимости любви. Более того, писательница применяет еще более жесткий модус: она пишет так, что в какой-то момент можно заподозрить сугубый автобиографизм ее письма. <...> Наивный читатель вполне может переспросить автора: ну и как? Как ты тогда вышла из этой ситуации?»

Выходит, каждое «я» – мина на залитом солнцем лугу. Первое же маленькое «я» выставляет пишущего напоказ в самом уязвимом ракурсе! Неужто автору так дорога эта обнажающая «ностальгия по себе»? Нет, конечно. Разве у вас, дорогой читатель, не было своей закадычной Таньки Кочерыжки, хорошей девочки Пятаковой, парня, с которым скрепя сердце «разрешили дружить», мамы и папы, в конце концов? Высший пилотаж «я-прозы» – сделать собственную историю историей каждого читающего. Я узнаю эти угодья, чувствую их родство. А вы?

«Уф, ну вот, кажется, я ни разу не сбился с отеческого тона, и, стало быть, Человеку не к чему будет придраться». (Лотреамон. Песни Мальдорора. Пер. Н. Мавлевич.)

Так кто же она – героиня «Угодий Мальдорора»? «Однажды я услышала довольно странное суждение: «Лотреамона звали «дитя Монтевидео». А ты – дитя поселка Лесная Дорога». Forest Road Settlement, как мы писали в школе». «Угодья Мальдорора» – поселок Лесная Дорога, бестиарий детства, лотреамонова глушь, откуда нужно вылететь, «как шампанская пробка», иначе... Но почему, почему песни Мальдорора зазвучали вдруг в подмосковных мертвопокровных лесах, даже не в обычном поселке, а почти академгородке, где дети до драк спорили, у чьего отца больше изобретательских медалей ВДНХ?

В книге Евгении Добровой «Персоны нон грата и грата» (М., 2008) есть такой пассаж: «У великих писателей топливом – всю жизнь, до смерти – служит счастливое детство. Набоков. Пруст. Мы же – в советское время – были его лишены, и надо искать другое топливо. Наверняка оно где-то есть». От такого решительного «А» до «Б» – рукой подать. Простое и единственное «Б»: не было счастливого детства – пусть топливом будет несчастливое. Так гораздо интереснее... сегодня.

Сравните, скажем, «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева с «Угодьями Мальдорора». Похож ли этот признанный гимн несчастливого детства на книгу, только что прочитанную вами? Похожа ли гипертрофированная почти до абсурда трагедия, где всех жалко и прощение торжествует, на незаметную, тихую драму, где ничего не проходит и лишнее просто отсекается? Нет. К тому же у Санаева главный герой – мальчик, а у Добровой – девочка. Девочка странная, своеобразная, жесткая – трудная. А точнее, непонятная. По ходу повествования девочка взрослеет, но понятнее так и не становится.

Впрочем, «ход повествования» – тоже условность. События в новеллах «Угодий...» не движутся поступательно, ход времени не линеен. Отрывки взрослой жизни, детский сад, старшая и младшая школа – все перемешано, мелькает, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Но при этом книга удивительным образом не теряет целостности повествования. Такое вот пунктирное произведение о становлении характера, роман воспитания, пейзаж бытия трудно взрослеющей души. Главная тема – осмысление личности, ищущей границы своего я, равновесие жизни и смерти. Детские переживания – только исток. А в фокусе – внутренний мир молодой женщины, мир странный, мятежный, мистический. Битва пара с крышкой котла: сними крышку – и все, свобода. Прижми крышку – взрыв.

Автор не оглядывается на прошлое и не заглядывает в будущее. Устами своей героини говорит из настоящего, в котором прошлое и будущее слиты воедино, а время как объективно реальная форма движения материи – не существует. И, пожалуй, даже не является координатой движения сознания.

Однако я уклонилась от разговора о «несчастливом детстве»... На первый взгляд тут все чинно и благостно. Полная интеллигентная семья, папа, читающий Лотреамона в оригинале и рассказывающий на ночь истории, мама, способная сшить прекрасное платье, бабушка, уроки музыки, самые аккуратные косички... Но: «обихоженный» ребенок не всегда равно «любимый». Некрасивая – божекакая-мымра! – хмурая, угнетенная, безгласная. «Мне надоело быть маленькой. Я очень устала...» Так ли идентифицирует себя любимый ребенок? Незначительные обиды – как маленькие крестики на обоях: сначала просто точка на бумаге, а потом черным-черно. Или красно, потому что рано или поздно крестики начинаешь рисовать – кровью. «Обида диктует свое право». (Лотреамон. Песни Мальдорора.)

Нечто похожее – неуловимое – можно прочитать в воспоминаниях Татьяны Бек (замечу в скобках, Доброва была ученицей Татьяны Александровны в Литературном институте): «Лестничный пролет между этажами. Тусклый зимний солнечный свет со двора в окно. Тайные игры. Разоблачают. Наказывают. Лишают елки. Страх, что «все узнают» (– А почему ты в этом году без елки? —), синяя юбка-плиссе, а верх как матроска, короткие чулки в резинку, сказки братьев Гримм, манная каша с рыбьим жиром, тетя – моя любимая Мика, – с которой мы разучиваем на ненавистном пианино ненавистного Гедике.

А лет двадцать пять спустя мама, искренне изумляясь, спросила не без обиды:

– Откуда у тебя в стихах «ужас детства»?

– Оттуда».

(«Вам в привет».)

В новелле «На рояле играет дождь» наша маленькая героиня «без возраста» говорит: «Поразительное дело, никогда, даже от самых горьких обид, мне не хотелось умереть – чтобы родители стояли у гроба и рыдали. Даже понарошку. Никогда не было у меня классических детских фантазий «вот тогда вы поплачете у меня, вот тогда пожалеете...» – ты лежишь в гробу, мертвый, несправедливо обиженный и надменный, а они – мама, папа, бабушка, все взрослые – стоят вокруг и рыдают. Нет, ничего подобного. Я не была уверена, что станут плакать. Поэтому и образы такие в голову не шли. Я вспомнила, как воевала с ненавистной бабушкой Героидой. Мне не хотелось умереть самой, мне хотелось свести в могилу ее...»

Только любимые дети, точнее, дети, уверенные в том, что они любимы, фантазируют собственную смерть. А потерянные маленькие гордецы фантазируют смерть – чужую. И мстят как умеют.

Смелость авторской позиции Евгении Добровой в том, что этические и моральные категории в книге не являются мерилом, хотя и не отрицаются. Никакие точки над «i» не расставлены. Читатель волен сделать выбор: пожурить (ребенок же...) или вознегодовать (и это – ребенок?!). Или просто допустить, что и такое – возможно.

Пожалуй, самая показательная с точки зрения «моральных разночтений» новелла – «Бледная поганка». Та, где шестиклассница приговорила свою бабушку к высшей мере – отравлению грибом. Единственным, избранным грибом, добытым в заветном месте и хитро добавленным в готовое блюдо. Приговорила на первый взгляд ни за что. Казнь не удалась. «Я ошалело таращилась на Героиду. Я не верила своим глазам. Как это так? Она же должна у-ме-реть! А вместо этого поправляет мне подушки и протягивает стакан смородинового морса. И я его беру. Я принимаю стакан у нее из рук. Потом я долго болела и долго думала над этой историей. Почему Героида не отправилась на тот свет, так и осталось загадкой. Единственное объяснение, которое я смогла найти, – вместо поганки на том же месте выросла обычная съедобная сыроежка. Наверное, так оно и было».

И это – все. Никаких тягостных раздумий, никаких терзаний: простая констатация – не получилось. Читатель негодует: как же так можно, где раскаяние? Чего вообще этой маленькой негодяйке недостает? Откуда такая нездоровая жестокость, такая жажда мести? Что ж, нормальная реакция всякого, кто верит в свое счастливое детство. И выставляет адекватный счет – нелюбимому ребенку.

Вот как характеризует нашу героиню Елена Сафронова: «Безымянная девочка <...> из подмосковного поселка Лесная Дорога являет собой, кажется, модернизированное воплощение всех наихудших качеств и свойств «первого» Мальдорора. Их список богат: отстраненное описание страстей (читай – от хладнокровия до бездушия); гордыня и изгойство; резкие перепады от безжалостности к сострадательности и наоборот (холеризм?); склонность к черному юмору; псевдоинтеллектуализм; полумаргинальность (усиленно культивируемая, условиями жизни не обусловленная); двойная мораль как норма жизни; смесь физиологичности и скрываемой (безуспешно) ненависти к физиологии <...>; мстительность; ведьмачество и патологическая тяга к ритуалам (преимущественно – жестоким); скука ледяного острого ума в «убогом мирке», двигающая носителя оного ума вперед (но вперед ли?); и, как квинтэссенция всего сказанного – неумение любить и нежелание научиться. Ну и букет...» («Дети Ра», 2009, № 5).

Ух ты! Действительно, тот еще букетик! Куда девалась в общем симпатичная (мне) девочка и откуда вдруг возникла ведьмочка («юный Мальдорорчик»), аккумулирующая вокруг себя энергию смерти, энергию, которая убивает ее друзей?

«Погодите, у меня, кажется, встали дыбом волосы, ну, да это пустяки, я пригладил их рукой, и они послушно улеглись». (Лотреамон. Песни Мальдорора.)

Должна отметить, что Елена Сафронова затронула в своей характеристике героини еще один – очень интересный – пласт прозы Евгении Добровой: мистический. Но так ли страшно магическое сознание ребенка, в котором говорят цветы и игрушки; в котором душа «врага» может вдруг переселиться в куклу – для получения «заслуженной» кары? Мои кавычки здесь – просто дань условности взрослого восприятия. (Надеюсь, дорогой читатель, у вас не сложилось впечатления, что «Угодья Мальдорора» – книга для детей?)

Ритуалы в «Угодьях...» – повсюду: это и похороны куклы, «прекрасной и ужасной Венеры», и поиск ведьминых огней, и подаренный учительнице математики гроб, и церемониальное поедание хлiба... Но несут ли они столь мощную (убивающую) отрицательную энергетику? Едва ли.

«Должно быть, люди очень остро ощущают свое несовершенство, коли так строго судят!» (Лотреамон. Песни Мальдорора.)

Разве «Мальдорорчик» желала смерти Венере Альбертовне? Нет и еще раз нет! Идея похоронить куклу «по мусульманскому обычаю» осенила нашу героиню и ее подружку уже после трагической гибели учительницы. Да и истязание «покойной» не входило в их планы: «...это случилось как-то само собой. Мы просто отдались вдохновенному, упоительному экспромту, и «Альбертовна» получила по полной программе». А к подаренному гробу «Мальдорорчик» и вовсе не имела никакого отношения! Ну, не можем же мы предполагать, что все дети поселка Лесная Дорога так или иначе аккумулировали вокруг себя смертоносную неуправляемую энергию? Возможно, эти смерти – всего лишь трагический поворот колеса фортуны. Или причина – в самой земле? «Лесная Дорога построена на месте бывшего погоста. Поселок основали в тридцатые годы, и больше полувека прошло с тех пор, но потревоженная земля забирала часто».

Не спорю, наша безымянная героиня, как и тот, «первый Мальдорор», не заставляет публику рукоплескать своей добродетели, напускной или подлинной. Но она и не посвятила свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло! Она умеет смотреть – и видит красоту мира. Иногда эта красота далеко-далеко, и к ней надо тянуться. Иногда до красоты нужно дорасти. А все остальное – просто болезни роста. И у каждого врача – свой диагноз.

«Гротеск в рассказах не мешает, а вернее – даже усиливает впечатление жизненности. <...> Мистика и абсурд вписываются в не менее абсурдную, странную и все-таки прекрасную жизнь. Мертвые и живые словно бы сосуществуют в одном временипространстве, в реальности, похожей на сон.

Таким образом Евгения Доброва продолжает традиции русской литературы, внося в нее собственную интонацию, свой живой голос». (Михаил Царт. Мелочи жизни. «Волга – ХХI век», 2009, № 3–4.)

Традиции русской литературы приучили нас любить «лишнего человека» – скучающего эстета Печорина, нигилиста Базарова, черного философа Раскольникова... Разрушительная магия отрицания не менее привлекательна и в современной литературе. Но насколько магично отрицание жизни нашим «полумаргинальным Мальдорорчиком»? Не имеем ли мы дела с психологией – под маской мистики? «Было еще светло. Я смотрела вниз на поселок. Прощай, Лесная Дорога. До свиданья, овраг. Летите, голуби. Вперед, гардемарины. Счастливого рождества, мистер Лоуренс. Хау ду ю ду ю, мистер Браун. С легким паром. Боже, царя храни. Спокойной ночи, малыши. Взвейтесь кострами, синие ночи. Время, вперед. Я люблю тебя, жизнь. Черный ворон, я не твой!» Что это: заклинание не названных напрямую стихий, символистические вехи времени или авто-НЛП героини? Последний выкрик подросткового бунта? Начало нового пути?

Да, дети не бывают беспристрастными. Они часто жестоки. Но их обиды столь же всеобъемлющи, сколь и эфемерны: детская душа еще не закована в броню жизненного опыта, логики и навязанных «знаний о мире». Зато она в той же степени открыта для всего прекрасного и доброго – для смешной и милой старушки-учительницы, для бабочки, спрятавшейся от дождя, даже для трогательной эпитафии на чужой могиле.

Уже взрослый (летами) писатель Евгения Доброва это знает. И она не играет в ребенка. Она пишет психологическую прозу, где каждый, даже самый дикий и нелепый поступок можно обосновать или объяснить. Почему, например, Ляля Пятакова придумала несуществующую вину для нашей героини и сама же в нее поверила? Да потому, что не может хорошая девочка, обреченная отличница, радоваться случайному «подарку судьбы»: рука сломана – скрипки не будет. Звезды не отдыхают! А так хочется!!! И Ляле стыдно. Стыдно настолько, что кто-то другой должен, просто обязан быть виновным. Но не она. Не она! Она не упала – ее толкнули. Правдаправда!

Кстати, сама Евгения Доброва психологическим разбором не занимается, а только ставит вопрос: «Я все ходила и думала: зачем? зачем? Я же ничего тебе не сделала, дура, сволочь. Даже пальцем к тебе не прикоснулась...» Роль психолога, как и судии, оставлена читателю.

Вот и суди, дорогой читатель, – сам! Историй и психологических ребусов в «Угодьях Мальдорора» много, а наш кофе давно остыл, сигары истлели, и толстая книга стала еще толще... На сегодня – достаточно!

«Порой в моих сужденьях может послышаться звон дурацких бубенчиков, порой серьезные материи вдруг обернутся сущею нелепицей (а, впрочем, как говорят философы, отличить смешное от трагичного не так легко, ибо сама жизнь есть не что иное, как некая трагическая комедия, или, если угодно, комическая трагедия)...» (Лотреамон. Песни Мальдорора.)

Ольга Воронина