Текст книги "Угодья Мальдорора"

Грабли

Наша любимая Погосад ушла из школы, когда мы окончили шестой. В следующем учебном году ее сменила Вера Семеновна Полозова, и уроки труда превратились в избиение младенцев. Сказать, что Вера Семеновна была вредной – это еще ничего не сказать.

Ножницы забыла? Два. Сантиметр не принесла? Два. Выкройку не скопировала? Два. – У меня миллиметровки нет! Она нигде не продается. – Надо было у кого-нибудь занять. А что нитку такую длинную сделала? Нитка должна быть до локтя. Не больше. Тридцать сантиметров. Глаза еще молодые, повдеваете почаще, ничего.

Лидка Бубенко выразительно глянула на нее поверх очков. Полозова не заметила, у нее у самой минус шесть. Она достала из ридикюля вышитый фиалками платок, высморкалась и продолжила воспитание:

– Одна девочка не убирала иголки в игольницу, иголка упала на пол, девочка на нее нечаянно наступила...

– ...и ей отрезали ногу! – зловещим шепотом подсказала Бубенко с первой парты.

– ...началась гангрена, и ей отрезали ногу. Вот прямо по колено. Потому что иголки надо сразу на место втыкать.

Авторитета такие разговоры добавляли мало. Полозиха бесила всех – здесь класс был единодушен как никогда. Бубенко подсовывала ей в прическу свалявшиеся с грязью обрывки ниток, когда та склонялась над плитой. Капустнова на перемене выжимала мокрую меловую тряпку в сапоги. Безручкина выливала в цветы пузырьки машинного масла.

Иногда Вера Семеновна пыталась поговорить с нами за жизнь. Но, даже налаживая контакт, она вечно на что-то жаловалась.

– Купила зятю в военторге рубашку. Такая, в целлофановом конверте запечатана, а размер на воротнике указан. Зять первый раз надел, вечером приходит с работы – гляжу, а рубашка вся перекошенная. Я и так, и эдак расправляю. Что такое... Сними, говорю. Рукава друг с другом сложила – один сорок восьмого размера, другой пятьдесят четвертого. Выпорола рукава, обрезала по лекалу который больше – и вшила обратно. Не пропадать же добру. Вот какие сейчас швеи. Такие же неумехи, как вы, еще похлеще.

Или следующее моралите:

– Стою вчера на остановке, жду автобуса. Подходят молодые женщина с мужчиной. Муж и жена, наверное. Ругаются. Вернее, она ругается. Каа-ак матом на него понесет! Батюшки-светы! На всю остановку. А парень воспитанный, молодец. Ничего не говорит на улице, молчит. И правильно. Он ей дома все скажет. Ой, как он ей все ска-аажет! – И Полозиха потерла руки, воображая, что же он там сделает с этой девицей.

Однажды мне потребовалась помощь Веры Семеновны. Реальная помощь. На заднем школьном дворе, у теплиц, был разбит опытный участок. Выращивалось там что-то неприхотливое: репа, свекла, турнепс – и зачем-то гречиха.

Погожей весенней пятницей Полозиха пригнала нас на делянку и раздала грабли.

– Распределитесь в ряд, чтобы каждой по грядке, – велела она.

Грядки были разными: одни размокшие, другие, на взгорке, наоборот, сухие, как камень. Да еще и неодинаковой длины. Я приметила лучшую и помчалась ее занимать. Но эту же грядку выбрала и Пятакова. Мы прибежали одновременно.

– Моя! – закричали обе в голос.

Никто не хотел уступать: дело принципа. Особенно для меня, после той истории на катке.

И вдруг Пятакова вскинула грабли. Она бы ударила меня, прямо по лицу зубцами, если бы я не успела в ту же секунду вскинуть свои. Грабли скрестились как шпаги.

Весили мы с Пятаковой одинаково, по пятьдесят два килограмма. Но у нее была более выигрышная позиция: она была выше и давила сверху. Если бы я отступила или ослабила руку хоть на мгновение, я бы огребла. В прямом значении этого слова.

Я держала оборону из последних сил. Баланс был опасным: то ближе к моему лицу смещались зубья, то к ее. Земля под ногами проскальзывала, мы кренились вперед-назад.

Полозиха остолбенела. Она замерла как изваяние и с испугом смотрела на нас. И только спустя минуту крикнула:

– Девочки! – и схватила Пятакову за плечи.

А может, мне показалось, что через минуту. Как известно, в непростые моменты жизни время течет совсем по-другому.

У Погосад могло такое случиться на уроке? Ни в жизни. Она излучала настолько плотный, физически ощутимый фон доброты, что в нем угасали любые раздоры. А теперь... Самым нелюбимым уроком стали у меня эти труды.

Фронтовичка

Школа отмечала Девятое мая. В этот день Полозова пришла на урок нарядная. На планках нового кримпленового пиджака красовались ордена, звенели медали.

– Сегодня у меня памятный день, – сказала она, когда мы расселись. – Война-то когда началась, я совсем молодая была. Девчонка, девятнадцать лет. Как раз накануне выпускной прошел в педучилище. Танцевали в парке до утра, на лодках катались. Пришла домой, в деревню, едва живая. А на следующий день объявляют: война! Радио не у каждого было, председатель собрал всех жителей в клубе и включил. Из динамиков Молотов: «Внимание! Внимание! Правительственное сообщение...» И все бабы реветь... Знаете, как бабы в деревнях ревут? О-о-о... Воем воют. У всех мужья, сыновья. Так мне страшно стало тогда.

Мужчины сразу побежали к сельсовету, на фронт записываться. Многие добровольцами ушли, почти все... А мы с подругой решили пойти в радистки – активисток на курсы набирали в Горький. Долго мы туда ехали на подводе, целый день... Добрались наконец. С утра до вечера морзянку изучали, а по выходным маршировали по городу. Песню строевую пели: «Ты пришла уверенно и просто в круг солдатской жизни фронтовой, девушка в шинели не по росту, боевой товарищ дорогой...»

Отучилась и попала я под Ленинград, на Волховский фронт. При штабе служили, километрах в семи от передовой. В землянках жили, с печками такими железными из бочек.

Радиостанция круглые сутки должна работать, поэтому дежурили по двое. Два часа отсидишь – и меняешься. Сообщения – сплошные цифры. Только шифровками шло. Никто не знал, что именно передаем. Потом специальный отдел все это в тексты переводил. Немцы нас постоянно бомбили, в батальоне даже примета была: пришли радисты – будут бомбить... Но как-то мы снарядов не боялись: чему быть, того ни миновать.

Все в судьбу верили. А как в нее не верить? Столько случаев разных было на фронте. Служил у нас Бугров, старший сержант. Предсказывать умел. К нему многие ходили, хочется же про родственников узнать. Командиры его не трогали. Наверное, думали: пусть бойцам моральная поддержка... Приходит однажды к нему моя напарница и просит: «Федь, погадай». Он говорит: «Руку покажи». Смотрит на ладонь, долго так, пристально... Потом на свою смотрит... Потом опять на ее... «Мы, – говорит, – с тобой одним днем повязаны. Я умру, а ты нет. В трех метрах от смерти пройдешь». Спокойно произнес, ни один мускул не дрогнул. Закурил и вышел из землянки. Уж на что война страх притупляет – а помню, жутковато стало нам тогда. Это весной случилось, а той же осенью Бугров погиб. На мину наступил. Были такие, нажимного действия. Как раз на задание отправили вместе с той девушкой.

Вера Семеновна замолчала, задумалась. Вспоминала, видимо, далекую осень.

– А она? – не выдержала Бубенко.

– А она жива осталась. Сзади шла, отстала портянку перемотать. Ну, ранило, конечно. Ногу задело. Хорошо, не кость – мягкие ткани. В медсанбате за три недели поправилась. «Все, – говорит, – у меня теперь охранная грамота от судьбы. Ничего со мной не случится, хоть в атаку беги».

Я сидела и не верила своим ушам. Радисткой, которая отстала поправить портянку, была моя двоюродная бабушка Револьда. Я слышала эту историю миллион раз. Сходилось все: радиополк, Волховский фронт, фамилия сержанта...

Я подняла руку, чтобы сказать, – и тут же ее опустила. Нет, дорогая. Я не хочу, чтобы ты прикасалась к моей семье. Я ничего не скажу. Ты не узнаешь, что в доме № 2, в квартире 44 гостит сейчас твоя однополчанка. Не заслужила.

Жидкое и твердое

– На первую смену в «Росинку» поедешь, – объявила мама. – Я на тебя путевку получила в профкоме. Там ваших много будет, двадцать восемь мест выделили на институт. Справку только нужно взять из школы.

Я обрадовалась: компания, здорово! Целую неделю гладила и складывала в чемодан ковбойки, шорты, платья, зашивала дырочки на гольфах, собирала писчие принадлежности, сортировала заколки и бусы – короче, жила предвкушением праздника. Еще бы, мы даже ездили два раза в «Детский мир» – у меня не оказалось панамки, чешек и купальника.

За сборами мы с мамой забыли о справке и спохватились в самый последний момент. И вот в конце мая я отправилась ее добывать. Школьная медсестра Татьяна Гавриловна по прозвищу Рупь-Двадцать – одна нога у нее была короче другой – обычно работала до обеда. Я решительно толкнула дверь с красным крестом и чуть не заехала ей по лбу.

– Ой! Простите!

– Тебе чего?

– Справка в лагерь нужна.

– Анализы принесла?

– Какие?

– Жидкие и твердые, – сострила Рупь-Двадцать.

– А завтра можно? – никаких анализов у меня с собой не было: маму не предупредили.

– Я сегодня последний день принимаю. Завтра инвентаризация начинается.

– А что же делать?

– Не знаю. Раньше надо было думать.

Рупь-Двадцать вообще была противная тетка. Когда девочки просили временное освобождение от физкультуры, она голосом следователя говорила: «Показывай!» – и только после того, как несчастная снимала трусы и предъявляла окровавленную ватку, садилась и вписывала в бланк число.

В растерянности я вышла из кабинета и побрела в учительскую звонить маме.

– А ты ей скажи: «Мы вас отблагодарим». А я потом что-нибудь придумаю, – велела она.

Терять было нечего. Платья, заколки и новый купальник томились в чемодане. Я снова толкнула тяжелую дверь и просунула голову в медкабинет.

– Татьяна Гавриловна! Мама говорит, мы вас отблагодарим.

– Господи, да где вас всех носило... – проворчала медичка и снизошла: – Ладно, приноси свои анализы завтра к девяти.

В восемь утра все было готово. В смысле, подготовлено. Спичечный коробок и баночка из-под детского питания красовались на полочке в ванной. Оставалось только придумать тару – не в руках же их нести. Я пошарила по хозяйственным шкафчикам и нашла коробку из-под финских ликерных конфет. Маленькая, но высокая, как раз по размеру. То что надо.

– Заходи. – Рупь-Двадцать была уже на месте.

Я прошла в кабинет и поставила яркую коробку на стол. Рупь-Двадцать вытащила из пачки лист, дохнула на кругляшок печати:

– На, держи. Все равно все здоровые как лошади.

– Спасибо.

Неожиданно зазвонил телефон. Медичка сняла трубку и принялась болтать с подругой. «А мне тут конфеты...» – услышала я и стала пятиться к двери. Рупь-Двадцать неуклюже, одной рукой, открывала коробку. Наконец клапан поддался. Медичка заглянула внутрь – и лицо ее скривилось, словно она проглотила дохлую мышь.

«Что же в лагере будет, если еще до заезда такие истории», – думала я по дороге домой, помирая от смеха.

Чернильные кофеты

У меня в тумбочке хранился мешочек конфет. Именно что мешочек, маленький, шелковый, одна сторона голубая, другая зеленая. Маме на работе достались обрезки шелковой ткани – из нее шили кармашки для хранения минералов, а она взяла и настрочила таких же для домашних нужд.

Как-то в родительский день она принесла карамельки – мою любимую «Клубнику со сливками». В лагере нам давали сладкое, на полдник, обычно печенье или творожную запеканку с повидлом, но этого было мало, растущий организм требовал глюкозы постоянно.

Примерно в середине смены я заметила, что конфеты из мешочка стали пропадать. Причем худел он со странной закономерностью: исчезало ровно по две штуки за ночь. Было двадцать две – стало двадцать. Было шестнадцать – стало четырнадцать и так далее.

Не то чтобы я тряслась над конфетами – подумаешь, карамель, – интересно, кто ворует. И, главное, зачем. Так, что ли, нельзя попросить? Я бы дала.

Сколько ни пыталась я подкараулить вора – а сплю очень чутко, – так никого и не разоблачила. Чудеса. За завтраком рассказала про загадочное исчезновение Лидке Бубенко. Вообще-то я хотела поехать в лагерь с Танькой Капустновой, но ее отправили к тетке на юг, и мы договорились с Лидкой.

– А ты накачай конфеты чернилами, – посоветовала она.

– Где я их возьму?

– Где-где, из стержня.

– Из стержня не пойдут, густые слишком. Надо из банки которые.

– У тебя дома есть такие?

– Есть.

– Давай завтра сходим.

Пионерский лагерь находился всего в километре от нашего поселка. В свободное время – а наступало оно у нас после четырех, между полдником и ужином, – мы пролезали под высоким бетонным забором и сматывались домой попить чайку. Или просто бродили в лесу за территорией. Самым волнующим было ощущение, что тебя не засекли.

– Хорошо, чернила мы возьмем. А шприц?

– В санчасти свистнем.

Это была здравая идея. Лидкина мама, будучи медиком, устроилась на лето в лагерь – поближе к ребенку. Ее забота распространялась и на меня. Каждое утро она приходила в столовую с баллончиком каметона и, отозвав нас в сторонку, делала антивирусную ингаляцию, которую называла странным словом «превенция».

Лидкина мама вообще любила выражаться. Однажды мы дежурили в столовой на раздаче, и Лидка положила ей маловато свеклы с чесноком – плохо зачерпнулось.

– Что это за ректальный плевок[5]5
  Одно из клинических проявлений дизентерии.


[Закрыть]! – возмутилась та.

Медработники вообще циники – такого, бывает, на вызовах насмотришься... Вот, например, последняя история с Мартынихой. Спасаясь от головной боли, старуха налепила себе на темечко, прямо на волосы, перцовый пластырь; а потом, конечно, не могла снять – дергала и стонала. Его и отстричь-то проблема – я вспомнила, как закатала брату в шевелюру жвачку и как потом мучилась с ножницами бабушка.

Диалоги у Бубенко бывали блестящие. Однажды за ужином Лидка уронила галету и наклонилась, чтобы достать.

– Дочь, не подбирай с пола!

– Микробов придумали производители мыла.

– А дизентерию – инфекционисты. А кариес – зубные врачи.

Бороться с Лидкиной матерью было невозможно.

– Ат-ткрываем рот, молодежь, – говорила она и нацеливала в гортань баллончик с ментоловой гадостью. – Молодец. Теперь ты.

В эту минуту мы походили на несчастных голодных птенцов, разинувших клювы и ждущих от матери червячка. Впрочем, каметон был гаже любого червяка.

– Ну мы же не хотим болеть, правда? – приговаривала Лидкина мама, глядя, как мы кривимся.

Из-за таких вот превенций я не особенно любила пионерские лагеря. Но меня туда все равно отправляли. Одним ребенком в доме меньше – и то отдых.

Где принуждение – там и протест. Надо сказать, мы с Лидкой были далеко не самыми послушными в отряде. Мы прятались от зарядки, линеек и строевой подготовки. Мы прогуливали веселые старты и кружок художественной самодеятельности. Посыпали мальчишкам волосы зубным порошком – благородная седина, красота! Запирались вдвоем в туалетной кабинке и громко имитировали определенные звуки, когда кто-то заходил в соседнюю. Так что проделка с чернилами была еще пустяком.

На следующий день мы сходили в поселок и принесли пузырек фиолетовых чернил. Осталось раздобыть шприц. Мы сидели на скамейке у главного корпуса и обдумывали детали.

– Отмоем потом хорошенько, – сказала Лидка. – Чернила к стеклу и стали не пристают.

– Это же нестерильно! Вдруг твоя мама сделает кому-нибудь укол? Бах – и заражение крови...

– Мы в автоклав положим, на кипячение. Все микробы убьются.

– Не надо его вообще возвращать. Выкинем, и все. Одним больше, одним меньше...

– А как мы без мамки в кабинет попадем?

– Можно вызвать ее к кому-нибудь. Сердюкову попросим, чтобы в обморок грохнулась.

– Она дверь за собой закроет.

– Закроет, – согласилась я. – Надо прийти к ней вдвоем. Я отвлеку, а ты стибришь. Знаешь, где шприцы лежат?

– Знаю. Только там всего одна комната, мамка все равно увидит.

– Тогда надо, чтобы она на время вышла.

– Пробки вырубим! – сообразила Лидка. – Я в кабинет зайду, а ты рубильник переключишь в коридоре. Она пойдет к щитку смотреть, в чем дело, а я в это время возьму.

– Найдешь в темноте?

– Да чего там искать...

Назавтра у нас был козырный десятимиллиметровый шприц. Операцией «чернила» мы занялись на пожарной лестнице клуба. Игла легко протыкала нагретые на солнце карамельки. В каждую умещалось по капле. Лидка ловко вливала начинку, словно крем в эклер из корнетика. Раз, и готово. Следующая. Следующая. Даже руки не испачкала.

– Ловко ты!

– Знаешь, я сколько подушек переколола...

Мы завернули «Клубнику со сливками» обратно в фантики, сложили в мешочек и пошли выкидывать шприц в контейнер для мусора.

Отряд готовился ко сну. Мы стояли у рукомойников и чистили зубы. Мне выдали в лагерь гадкую горько-соленую пасту «Поморин», а у Лидки был зубной порошок – ее мама настаивала, что он полезнее.

Лидка макала щетку в коробочку и орудовала ею во рту с каким-то особенным рвением.

– Не дави так сильно, эмаль сотрешь.

Бубенко что-то промычала в ответ.

– Волосатая головка за щеку заходит ловко! – В дверном проеме показалась рыжая голова. Елисеев. Показал язык и убежал. Лидка выскочила за ним в коридор и отправила вслед мощный меловой плевок.

Все, кто это видел, засмеялись. Бубенко сняла с батареи тряпку и вытерла загаженный пол, чтобы не подставлять Свету, нашу вожатую, – после отбоя она всегда заходила. Заглянет в палату:

– Девочки, кому надо – подмываться! Пойдемте, я вас отведу.

С постелей встают человека четыре. Самые аккуратные и чистоплотные девочки берут полотенца, мыло и бредут за ней в душ.

Света у нас хорошая. Спокойная, разрешает болтать в тихий час, а на ночь иногда, под настроение, рассказывает страшные истории.

– Две девочки из старшего отряда решили вызвать пиковую даму. Ну, знаете, два зеркала напротив, свечи горят... где они их взяли, из дома, что ли, привезли... «Пиковая дама, пиковая дама, появись...» А она взяла и появилась. Одна девочка – в обморок, на «скорой помощи» увезли. Так что вы поаккуратнее с этим.

– А про бродячую статую? Расскажи, Свет!

– А это бред сивой кобылы. Ну как она пойдет, она же каменная.

– А Юлька видела.

– Что она видела?

– Как статуя шла по аллее, а потом свернула к столовой.

– Очки пусть получше протрет. Вот глупость – бояться того, чего нет. И так опасностей полно в жизни.

Да, с вожатой нам повезло. Вон в третьем отряде хромая Маргарита – явно с садистскими наклонностями. Просто замучила всех своими разводками. Это она в «Артеке» набралась. Своим элитарным вожатским прошлым Маргарита хвастается часто. Однажды мы слышали, как она рассказывала Свете про лагерь-мечту советского пионера.

– Представляешь, прошлым летом у нас ребенок в море утонул. Вожатая два дня бегала по пляжу как безумная и выла.

– Ужас какой. Прямо выла?

– Как собака. А что бы ты делала на ее месте...

– Не знаю. Это случилось бы не в мою смену, – ответила Света.

К детям у Маргариты был особый подход.

– Сейчас, – сказала она своим в день приезда, – мы будем играть в игру «кошечки». Сперва каждый говорит, как его зовут. Стоп, стоп, давайте по порядку. Ваня, Сергей, Полина, Наташа... Замечательно. Встаем в круг на четвереньки. Встаем-встаем, ковер чистый, вчера пылесосили. Соединяем большие пальцы рук. Кладем на пол. Теперь соединяем указательные пальцы с пальцами соседа. Да, вот так. И задаем по кругу вопрос. Полина, ты начинаешь. Говоришь: «Коля, ты знаешь, как играть в кошечек?» Коля должен ответить: «Нет, Полина, не знаю», – а затем задать тот же вопрос следующему: «Ваня, ты знаешь, как играть в кошечек?» Кто перепутает имя, выбывает.

Когда вопрос вернулся к Полине, Маргарита посмотрела на всех, как на дураков:

– Никто не знает? А фиг ли вы тут раком встали?

Вечером она каллиграфическим почерком записала в журнал: «Проведено знакомство членов отряда в игровой форме».

Еще одна прекрасная игра была у Маргариты:

– Кладем ладони на стену. Каждому я задаю по вопросу, по очереди. Если ответ «да», шаг вверх на одну ладонь. Если «нет» – вниз. У кого через десять минут руки выше всех, тот победил. Поехали.

Она достала из кармана песочные часы и поставила на журнальный столик.

– Витя, ты любишь читать?

Шаг вверх.

– Марина, тебе вопрос. Знаешь, кто такой Гомер?

Шаг вверх. И понеслось:

– Ты умеешь плавать? Ты любишь манную кашу? Ты помнишь формулу дискриминанта?

По ходу игры вопросы становились каверзнее.

– Ты любишь вязать? – спрашивала Маргарита какого-нибудь мальчика. – Ты можешь выпить пузырек касторки? Ты мучаешь животных? Ты ругаешься матом? Ты целовался с девочкой?

Когда все смотрят, даже если «да», все равно «нет» ответишь.

И наконец коронное:

– Ты идиот? – вопрос достается вихрастому пацану с царапиной во всю щеку. Время почти истекло, остаются секунды... Если не скажет «да», он проиграет. Парень колеблется, но все же отступает на шаг.

– Нет? А ты? Тоже нет? А что же вы тогда на стенку все лезете?!

Господи, как хорошо, что нам досталась Света...

В ту ночь я твердо решила не спать, но все равно уснула, вырубилась на пятнадцать минут – сразу проверила по часам, – а две конфеты исчезли. Мистика. Домовой, что ли, ест? Я верила в домовых. Не то что верила – знала, они существуют.

Когда отряды выстроились на утреннюю линейку, мы с Лидкой стали внимательно осматривать физиономии. В нашем отряде все чисто. И в четвертом, и в третьем... Пятый, шестой... Никого.

Ага! Вот они стоят, голубчики. Кого угодно ожидала я увидеть в чернилах, но только не этих двух карапузов. Восьмой отряд, первоклашки. Маленькие, щуплые, рост метр с кепкой... Малышовый корпус находился на отшибе, у самого забора. Как эти дохлики пробирались ко мне каждую ночь через весь – немаленький – лагерь? Не боясь ни пиковую даму, ни бродячую статую? Откуда они вообще узнали про конфеты? Увидели мешочек на родительском дне? Загадка...

– Видала? – кивнула Лидка. – Надо бы уши надрать.

– Не надо, не трогай. Пускай живут. Люблю храбрецов.