Текст книги "Угодья Мальдорора"

На рояле играет дождь

Мои самые ранние детские воспоминания неразрывно связаны с кладбищем. Ничего странного в этом нет: единственная дорога, по которой можно было гулять с коляской, вела именно туда. В отличие от остальных она была покрыта асфальтом, и родителям волей-неволей приходилось катить меня в сторону погоста.

Прогулки на кладбище я любила: тут не требовалось ходить самой – сидишь, как на троне, в высокой коляске и озираешь мир. Если бы мама решила прогуляться до почты, пришлось бы, выбиваясь из сил, семенить километр за взрослыми. Ах, сколько раз я умоляла идти помедленнее – бесполезно, через минуту они забывались и переходили на привычный темп ходьбы. А тут – везут, как принцессу. Не надо бежать, задыхаясь, хвататься за штанину, клянчить...

Дорога вела через пшеничное поле, прорезала светлый кленовый лесок, забирала левее и выводила на огромное открытое пространство. Взору открывался рокарий надгробий, частокол крестов и обелисков, панцири траурных венков, яркие пятна букетов: сортовые чайные розы соседствовали с фиолетовыми пластмассовыми ромашками; душистые лесные ландыши – с фантастическими голубыми гвоздиками.

Не думая – или не осознавая тогда, – что в земле лежат люди, я воспринимала прогулки на кладбище как праздник.

У некоторых надгробий сидели игрушки: зверушки, пупсы...

– Смотри, собачка, – говорила я маме.

Кладбище меня ничуть не пугало. Скорее, влекло. Много позже Танька Капустнова разделила со мной это пристрастие. Вдвоем мы часто бродили по дорожкам между могил. А где еще гулять? В цирк, театр, зоопарк не пойдешь. Нет у нас таких чудес, даже в райцентре. Двенадцать домов, пятачок у Дома культуры, веранда при школе, лес, кладбище. Тчк.

Сюда свозили хоронить со всего района. Погост простирался не меньше чем на километр и выходил одним концом к Лесной Дороге, а другим – к деревне Безродново, где я жила в раннем детстве, до школы. Обычно мы заходили с дальнего, поселковского конца и сразу направлялись к старым участкам.

Дорожка шла подковой, огибала – обручала – кладбище. Метров через триста мы сворачивали на узкую боковую тропку и проходили мимо могилы с поганками – да-да, есть у нас такая могила, где с ранней весны до поздней осени растут поганки, целое полчище.

– Привет, Поганыч!

Наверняка покойный был злодеем!

Большой белый вазон в греческом стиле. В нем цветочная клумба, как в парке. Здесь покоятся супруги Полонские. Мы полюбовались мраморной ангельской головкой – постамент под ней черный, на его фоне скульптура кажется ослепительной, кипенно-белой. Видно ее издалека.

А это что за прелестное личико? Наташенька Токарева-Ельцова. Восемь лет. На красном граните березки, бабочки. Внизу четверостишие:

 
Не сгладит время
Твой глубокий след.
Все в мире есть,
Забвенья только нет.
 

Танька зачитала строчки вслух.

– Хорошие стихи...

– Эпитафия.

А это и не головка вовсе на высокой стеле. Это урна, накрытая траурным покрывалом. Здесь похоронен художник. Так и написано: заслуженный деятель культуры РСФСР. Интересно, что он рисовал?..

Здравствуй, Леночка Колокольцева. Добрый день, Иван Евграфович Азарянский. Как у вас дела? Вижу, вам покрасили ограду. Так гораздо лучше. Голубой вам идет. Я коснулась рукой холодного металла. Так странно, ограждения напоминают детские манежи; пластмассовые цветы – игрушки! – только усиливают сходство.

Еще одна нарядная могила. Вадим Томилин. Участок у него большой, просторнее других. Есть лавочка, даже со спинкой. Здесь мы присаживаемся отдохнуть. Вообще, наши любимые могилы – те, возле которых есть скамейки.

Пространство внутри ограды вымощено черной керамической плиткой, ложе забрано в бортик, посыпано свежим черноземом: на лето кто-то высаживает сюда герани. В головах два остролистных клена. Хорошо сидеть под ними и смотреть, как в небе проплывают облака...

Я сидела и размышляла о смерти. Поразительное дело, никогда, даже от самых горьких обид, мне не хотелось умереть – чтобы родители стояли у гроба и рыдали. Даже понарошку. Никогда не было у меня классических детских фантазий «вот тогда вы поплачете у меня, вот тогда пожалеете...» – ты лежишь в гробу, мертвый, несправедливо обиженный и надменный, а они – мама, папа, бабушка, все взрослые – стоят вокруг и рыдают. Нет, ничего подобного. Я не была уверена, что станут плакать. Поэтому и образы такие в голову не шли. Я вспомнила, как воевала с ненавистной бабушкой Героидой. Мне не хотелось умереть самой, мне хотелось свести в могилу ее...

Запах сырой земли – и еще один, едва уловимый, сладковатый аромат тления, распада – так пахнет вода, в которой долго стояли цветы... Вдалеке слышен стук, ритмичный, металлический – ремонтируют ограду. Иногда ветер доносит запах масляной краски. Мы рассматриваем могилы. Они как люди: есть ухоженные, есть совсем забытые – к концу лета зарастают так, что не видно надгробий. Подходить хочется не ко всем. Некоторые ложа обнесены железным частоколом – настоящие пики, высокие прутья с наконечниками, как у стрел. Другие огорожены цепями на столбцах с железными шарами. Вокруг могилы одного лысого полковника цепь особенно мощная, в руку толщиной.

Лица на фото серьезные, отчаянные – или угрюмые; смотрят пронзительно, как будто спрашивают: ну, что пришел? чего уставился? Веселых или просто улыбчивых мало. Меня всегда удивляло, что заставляет изображать покойных с такими мрачными, скорбными минами. Когда идешь по старому сектору и смотришь на улыбки – а чаще полуулыбки, – невольно думаешь, что раньше люди были добрее.

Там есть один медальон, у которого всегда хочется остановиться. Перед объективом замерла семья – молодой военный, жена в платье с высоким корсетом, дети в матросках. Они сидят на стульях с высокими резными спинками. В кадр попала мебель – письменный стол, книжный шкаф – понятно, что это его кабинет. Обои в трельяжную сетку, на стене большая картина. Если присмотреться, видно: чей-то портрет.

Гравировка мне вообще не нравится. Лица почти все уродливые. У девушки уши слишком низко, у парня косит глаз. Как гравер так умудрился? Но шрифт! Но виньетки! Камнерезы словно соревнуются, воплощая творческие фантазии родственников или собственные, кто во что горазд. Запоминаю всё, чтобы украсить песенник.

Главные достопримечательности нашего кладбища – рояль и склепы. Рояль стоит недалеко от здания конторы, это памятник известной пианистке. Он как настоящий: клавиши, крышка, педали – все с потрясающей точностью высечено из черного мрамора.

Рядом начинается аллея склепов. От первого почти ничего не осталось, одни железные ребра. Соседний как клетка, странное строение из сетки, похожей на дачную рабицу, – чтобы дух в неволе томился. Беспокойный, наверное, был, буйный. Третий склеп напоминает мне летающую тарелку, а Таньке – почерневшую от времени беседку.

Ротонду-НЛО увивает плеть дикой малины. К концу июля на ней созревают ягоды. Они сладкие, словно засахаренные, и слегка пьянящие.

Пробираюсь, срываю одну – и вздрагиваю от хлесткого прикосновения крапивы.

– Ты чего?

– Обожглась.

На коже волдыри. Отчаянно тру локоть.

Танька говорит, в склепах похоронены князья. Теперь не проверишь: имена стерлись от времени.

Меня всегда удивляли искусственные цветы не существующих в природе расцветок: химозно-желтые с красными сполохами тычинок, розовые вырви глаз – видимо, пытались сымитировать пионы, – истерические пунцовые... Вот грозди искусственной сирени – ветви у них ядовито-изумрудные, будто зеленкой покрашены. Их дополняют голубые гвоздики, оранжевые колокольчики, цыплячьего цвета астры.

Цветы – одежда могил, думаю я. Каждый одевает своего покойника как может. Но зачем так ярко? Что за странная мода?.. К чему мертвым это буйство красок? Зачем тащить сюда эту гадость, когда рядом в лесу столько прекрасных цветов: иван-да-марья, смолки, васильки... У нас даже подсолнухи на опушке растут. А так – издевательство одно.

С другой стороны, понятно: это мертвое, неживое. Поэтому и несут сюда. Мертвое к мертвому.

В траве заливается неведомая птица-трещотка. Где-то совсем рядом, но ее не видно.

– Ты веришь в духов?

– Верю, – отвечаю я Таньке и рассказываю, как в детстве ко мне приходил инферн.

Наш дом стоял на самом краю деревни. Вокруг – огородец в браслете кривого забора. У калитки журавль, за калиткой улица без названия, вдоль шоссе. Позади дома лес, слева кукурузное поле.

В доме одна комната и кухня – сразу при входе, стол, стулья и печь, она же стенка, тылом комнату греет. У теплого места в закутке кровати: моя, родительская. Тесно стоят, зазор меньше метра. Из кухни в комнату коридорчик, в проеме вместо двери шторка.

Ночью – с кухни шаги. Тяжелые, будто двести килограммов несут. Медленные. Гулкие. По коридору ко мне идет. Глаз приоткрыла: мама-папа лежат. А он идет!! Ближе, ближе, сейчас завернет в наш закуток. Один шаг остался.

Нет, не могу взглянуть! Натянула на голову одеяло, зажмурилась изо всех сил.

Встал в изножье, стоит, смотрит сверху, высокий. Не вижу, а все чувствуется. Очень страшно. Страшнее потом в жизни не было.

Постоял с минуту и развеялся. Ничего не сделал. Посмотрел, и все... Тут же заснула мертвым сном, как от укола снотворного.

Утром никто не верит: папа в туалет ходил, тебе показалось.

Нет.

Чернильным пятном, сгущением воздуха колыхался в изножье, стоял и смотрел. Не знаю кто...

Идем дальше, пересекаем старый сектор и оказываемся у конторы кладбища. Одноэтажный охристого цвета домик. Маленький тесный двор, посыпанный гравием, – под ногами хрустят легкие, почти невесомые катышки. Мусорные кучи из увядших цветов, выполотой травы, выгоревших старых венков. В будке живет собака. Она добрая.

У сарая лежат заготовки. Глыбы гранита – красный, черный, пестрый. Некоторые с выгравированными веточками, голубками; на многих выбито имя Иванова Ивана Ивановича – образцы кладбищенской каллиграфии.

Схема участков на стенде у крыльца. Перед ним – куча свежего сырого песка, только что из кузова.

Зеленый рукомойник. Ржавый кран, размокший кусок хозяйственного мыла на приступке. Вода через щель стекает в бетонный коллектор.

Брошенная посреди двора тележка катафалка. Ведущее колесо смешно вывернулось вбок, как у детского трехколесного велосипеда.

На стене – красный пожарный короб. Сверху выглядывает змей брезентового рукава и клювы огнетушителей.

Немудреное кладбищенское хозяйство...

Интереснее всего на кладбище после Пасхи. Яйца с могил мы не ели, а вот конфеты... Как устоишь перед «Красной Шапочкой», пусть даже отсыревшей и отдающей... чем? Мертвечиной?

Действительно, чем?

Ну не трупами же.

Тиной, землей.

Я разворачиваю конфету и отправляю в рот.

– Но-но, хватит покойников объедать.

– Я разрешения попросила.

– У кого?

– У духов.

– Здесь семьдесят лет атеистов хоронят – все духи разбежались давно.

Атеизм у нас еще какой. Неистребимый. Через год, когда в школах начнется мода на религию, наша классная дама Казетта Борисовна, не желавшая терять надбавки за дополнительные учебные часы, заменит пятничную политинформацию факультативом «Изучение Библии». И мы будем ходить туда, едва не засыпая после шестого урока, пока однажды Казетта не оговорится и не скажет, повествуя о Всемирном потопе, вместо «Бог» – «Ленин».

А пока еще мы созерцаем звезды на обелисках, вознесенные на тонкой короткой ножке над выкрашенными серебрянкой трапециями. Под звездами спят коммунисты. Им иначе нельзя.

Смешно, но звезды напоминают верхушку новогодней елки. И венки – как из елочной мишуры, только темно-зеленой. Так неуместна, так нелепа – но и трогательна – эта ассоциация с веселым праздником на могиле важного человека...

В глубине кладбища церковь. Стены из красного кирпича, щербатого, замшелого, окна-полукружья, зубчатые наличники, ржавая маковка главного купола, над звонницей еще одна – поменьше. Крестов на них нет. Крыльцо. Массивная двустворчатая дверь, забитая наглухо. Все в запустении.

По дорожке проходит могильщик, парень в растянутом грязном свитере. Синие треники с пузырями, стоптанные, разношенные боты. Можно было бы добавить: в руке лопата – но нет, руки его пусты.

Как мы не заметили тучу? Ливень налетел со страшной, неистовой летней силой. Скорее к роялю, в укрытие! Мы мчимся с ненастьем наперегонки. Ветер треплет кусты, гонит по аллеям еловые лапы, заламывает ветви кленам. Как фантастический воздушный змей, над кладбищем проносится гигантское опахало венка со вздыбленным оперением траурных лент.

Мы сидим на корточках под роялем. В траве разбитая трехлитровая банка – поливали цветы, рядом торчат поросшие мхом кирпичи, жестянка из-под краски, старая резиновая перчатка... Справа от рояля, за соседней оградой, высокий витой, как вензель, крест. Нам видно его изножье. Краска местами облупилась, из-под белого проглядывает голубое. Только бы в крест не попала молния, думаю я, слыша раскаты над головой.

Водяное тремоло по мраморной крышке заглушается арией ветра. На кладбище стремительно темнеет. Вот уже не видно витого креста. Мы как под абажуром – струи стекают с рояля бахромой. Через минуту это уже Ниагара. Траву прибило к земле, дорожки превратились в кашу, а мы просто сидим и, словно зачарованные, слушаем, как дождь играет на рояле небесную фугу.

Я протягиваю руку и снимаю с каменной педали спящую бабочку.

Она сухая.

Операция «Букет»

Первую в жизни финансовую операцию мы с Танькой придумали и осуществили, гуляя по кладбищу. Весна в том году выдалась ранняя. К середине мая погост утопал в цветах, как исполинская клумба. В один погожий солнечный день я окинула взором волнующееся на ветру море тюльпанов, и меня осенило.

– Какая красота, – сказала я Таньке. – А через неделю отцветут. Давай нарвем и продадим?

– Где?

– В Москве, на вокзале. Уйдем с последнего урока и поедем.

– А если они обидятся? – Танька кивнула на надгробия.

– Подумай сама, зачем им цветы? Цветы живым нужны. Мы не в Древнем Египте.

Культ мертвых мы проходили по истории Древнего мира. Гробницы фараонов, загробная жизнь, подземное царство... Там душа живет так же, как здесь: ест, любит, сражается. Если покойника забыть покормить, он поднимется из могилы и будет требовать своего, насылая болезни и засухи.

Однако нарциссы и тюльпаны на могилах не внушали нам священного трепета. Цветы и цветы, ничего особенного.

Единственный раз в жизни я побоялась сорвать цветок в раннем детстве. На высоком солнечном склоне у ручья, усыпанном ромашками и земляникой, за которой я и полезла, одинокий, очень красивый цветок с фиолетово-синими соцветиями мне сказал:

– Если ты меня сорвешь, ты умрешь.

Дело было в деревне, в один из наших походов с мамой и соседкой Люсей за водою на ключик.

Мне стало так страшно – словами не передать. Ужас мешался с изумлением, восхищением, восторгом – одним словом, я пережила катарсис. Задыхаясь от страха, я смотрела на него и не могла отвести глаз. Я познала тогда роковую, убийственную красоту и сохранила это ощущение на всю жизнь.

Вернувшись на берег ручья, я ничего не сказала маме и Люсе, прозрев шестым чувством, что об этом не говорят.

И правильно: наша бесконечно добрая Люся была несохранной, безумной, и кто знает, как бы заворожили ее мои слова.

Потом, повзрослев, я перелистала не один справочник по ядовитым растениям – но так и не нашла того прекрасного и жуткого цветка.

– Думаешь, купят? – Танька погладила бутон махрового тюльпана.

– Конечно. Если дешевле всех будем продавать.

– Если дешевле всех, могут и морду набить.

– Разберемся. Вечером срежем, а днем после школы поедем.

– Завянут за ночь.

– Мы в воду их положим.

– Вот мама удивится-то, – саркастически сказала Танька.

– А мы домой не понесем.

– А куда? В лужу посреди дороги, что ли?

– Здесь рядом болотце есть, – вспомнила я. – Мы как-то череду там рвали, брата купать. Такое не совсем болото – раньше пруд был, есть спуск к воде. У тебя лезвия найдутся?

– Были вроде. Посмотрю.

– Возьми, чтобы стебли не мять. И сумки какие-нибудь нужны.

– Хозяйственные подойдут?

– Авоськи?

– Нет, из ткани. Непрозрачные. Две. Большие.

Двадцать пять отборных букетов переночевали в болоте, а на следующий день были бережно завернуты в полиэтиленовую пленку и упакованы в черные нейлоновые сумки.

Мы прогулялись до следующей остановки, дабы не попасться на глаза односельчанам – донесут родителям тут же, – и благополучно сели на автобус на 72-м километре.

Однажды мы уже удирали без спроса в Москву – на концерт. На набережной перед университетом проходил фестиваль «Рок на теплоходе» – у берега на якорь стало судно, и с палубы выступали Кинчев, Гребенщиков и другие кумиры старшеклассников. Халявный сейшн, ну просто нельзя не пойти. Я долго думала, в чем. Ничего соответствующего формату в гардеробе, на мой взгляд, не было. Разве что странные (скорее ugly[6]6
  Уродливые (англ.).


[Закрыть], чем strange[7]7
  Здесь: странные (англ.).


[Закрыть]) светло-зеленые кожаные кеды с белыми шнурками и окольцовками дырок. Я посмотрела на кеды и вспомнила, что у мамы есть совершенно замечательный пиджак букле примерно такого же цвета. Только поярче. Ее любимый, кстати. И вообще самый лучший.

Концерт был днем, мама в это время поливала огурцы на огороде, и я рассчитала, что, если извлеку из гардероба на шесть часов сюртучок, а потом верну обратно, никто ничего не заметит. Тем более что мать на грядках обычно залипала на весь день.

Спинжак был 50-го размера, а я 42-го. Рукава, чтобы не болтались, я подкрутила внутрь и подколола булавками. Примерила, посмотрела на себя в зеркало. Получилось совершенно рок-н-ролльно. Так и горлопанила на набережной и отплясывала твист у кромки воды.

Вернулась я вовремя. Мама еще канифолила грядки. Я открепила булавки, разгладила рукава пиджака и даже почистила его щеточкой. Никто бы ничего не заметил, если бы не уроды репортеры.

Вечером после трудов праведных мама присела к голубому экрану и нажала на кнопочку. Шли новости культурной жизни столицы. Вдруг тетя с микрофоном исчезла, мелькнула река, теплоход, шпиль универа... – и камера дала крупный план с танцующей твист тинейджер-герл в мешкообразном бирюзовом пиджаке.

В первую минуту мама дар речи потеряла. Оператор тем временем успел показать Кинчева, музыкантов, общий план с беснующимися фанатами и опять вернулся к яркому пиджаку.

– Так, – сказала мама. – Паш, где у нас самый толстый ремень?

Нет, про ремень она на самом деле ничего не сказала, потому что в четырнадцать меня уже никто не трогал, после того как на очередное «жопу надеру» я тихо, но твердо ответила «ручку отшибешь» и угрожающе двинулась на маму – а она испугалась. Честно говоря, я уже не помню, что именно она произнесла после той передачи. Наверное, «будешь наказана», что же еще, – и дальше срок в зависимости от ужасности деяния. Неделю будешь наказана. Месяц будешь наказана. Короче, сволочи они, эти журналисты.

Ярославский вокзал напоминал растревоженный улей. Суета, толкотня, все бегут с тележками, рюкзаками – дачный сезон. Мы обошли здание вокруг и увидели цветочниц – они выстроились под табло с расписанием у входа в кассовый зал и дальше, вдоль кооперативных киосков. Мы встали в середину ряда, между дедком с пышной седой бородой и накрашенной пергидрольной бабенцией.

– Вместо бабушки сегодня, помогаем, – на всякий случай сказала я соседям.

Никто не возражал.

– Девочки, сколько стоят ваши цветы? – Женщина сунула деньги, схватила букет и побежала на электричку. И дело пошло.

Тяжело держать руку на весу три часа кряду. Даже если чередовать. И не передохнешь – как тогда товар увидят?

Через некоторое время мы поняли, что лучше пойдут не букеты, а цветы поштучно. Придумали цену: десять копеек за тюльпан и пятнадцать за нарцисс. Брали неплохо, но все равно мы не продали и половины того, что взяли с собой. Оставшиеся цветы мы просто раздарили – не везти же обратно.

Подсчитали выручку. Почти семь рублей на двоих.

– Пойдем в «Московский», – предложила Танька.

В подземном переходе играл баянист. Я удивилась, какая тут хорошая акустика. Звуки летели вверх и вдаль, отражаясь от облицованных кафелем стен. Сразу захотелось что-нибудь спеть. Например, «Увял цветок» Рахманинова. Но это непросто, там сложная партия.

Под марш «Прощание славянки» мы вышли к универмагу.

– Мне подводка для глаз нужна и черная тушь, – сказала я.

– А мне помада и карты. Старая колода врать начала. Ерунда какая-то выходит, вообще ничего не сбывается.

Гадала Танька отменно. Ее бабушка научила – тройное цыганское гадание. Я сама сколько раз обращалась за советом к оракулу божественной колоды. Свидания и любовные разговоры, подарки и встречи, ссоры и предательства, поездки и другие важные события (набор которых, впрочем, был у карт невелик) сбывались с потрясающей точностью. А расклад «вызовут – не вызовут к доске» вообще ни разу не подвел.

– Посидеть на них не пробовала?

– Весь зад отсидела. Врут, и все. Обиделись, может, на что... Да ну их на фиг. Новые куплю.

Колоду карт атласных игральных в тридцать шесть листов мы нашли в галантерейном отделе среди расчесок, мыльниц и пряжи. Там же я купила черный карандаш для век и коробочку туши«плевалки». Оставалась помада. Капустнова уже с четверть часа нависала над витриной и никак не могла выбрать тон.

– Розовый возьми.

– Какой-то он морковный.

– А если этот?

– Слишком темный.

– Может, бесцветную? Или блеск?

– Ладно, пойдем. Я на улице еще в палатках посмотрю. Или в переходе.

Пока мы глазели на витрины, баянист ушел. Зато появилась цыганка и торговала на его месте косметикой.

– Бери, дочка, хорошая помада, – она сразу разгадала Танькин интерес. – Перламутровую возьми – самая модная. Вот, тебе подойдет.

Она слегка мазнула по запястью. Тон действительно был очень красивый. Теплый оттенок кораллового нежно переливался в электрическом освещении.

– Сколько?

– Полтора рубля.

– У меня столько нет... – расстроилась Танька.

– А сколько есть?

Танька пересчитала мелочь, и оказалось рубль десять.

– А у подружки?

– Только двадцать пять копеек. Остальное на дорогу.

– Ладно, давайте что есть.

Цыганка вкрутила помаду в футляр, надела крышечку и протянула Таньке.

– Будем еще торговать? – спросила Капустнова на обратном пути.

– Не знаю... Может, потом как-нибудь. Я еле простояла эти три часа.

В школу Танька пришла с перламутровыми губами. А я со стрелками и густыми кукольными ресницами. Но долго красоваться не пришлось. На первой же перемене нас отловила директриса и повела в туалет умываться.

– Я все равно потом опять накрашусь, – огрызнулась Танька.

– После уроков делайте что хотите.

Однако исполнить угрозу Капустновой не довелось. К концу занятий губы покраснели, распухли...

– Анджела Дэвис! Анджела Дэвис! – изводил ее Елисеев.

Танька с испугом осматривала рот в карманное зеркальце.

– Надо было в магазине покупать... Что ты меня не остановила?

– Ничего, красота требует жертв, известно со времен фараонов. – Я рылась в классной аптечке, отыскивая диазолин.

– Это меня духи наказали. За цветы...

– Зато школьные духи – хранят. Что было бы, не попадись мы директрисе?! – сказала я и протянула ей таблетки.

До доктора Моуди, Месмера и Сведенборга мы тогда еще не доросли.