Текст книги "Угодья Мальдорора"

Мертвые головы

«Расскажи мне сказку!» – «...Как волк насрал в коляску!» Отвечая на мои приставания, папа все время призывал в помощь волков. «Где мама?» – спрашивала я. «Волки какать на ней уехали», – отвечал папа. А сейчас мне требовалась история на ночь, и не какой-нибудь пересказанный наспех Драгунский, а Очень Страшная История.

– Ну пап!

– Не папкай, видишь, я занят. Спи давай.

– Расскажи что-нибудь...

– Завтра мама тебе расскажет.

– Ну про отрезанную голову...

– Про отрезанную голову я тебе уже десять раз рассказывал.

– Расскажи одиннадцатый.

– Ночью приснится. – Это просто реплика по сценарию. Сплю я хорошо, и папа это знает.

– Ты обещал. Я кол по математике исправила.

– Точно исправила? – переспрашивает папа, сменив гнев на милость.

– С тебя голова.

– Ладно, одолела... Двадцать минут, не больше. – Папа плотно притворяет дверь – мама такие истории не любит, брезгует – и присаживается на краешек моей раскладушки.

Сеанс начинается.

Что может быть заманчивее отрезанной головы? У нас это разменная монета: когда папа проигрывает спор или выполняет условие договора, он всегда рассчитывается такой историей. Я знаю их все наизусть.

Первая дедова.

– В юности дед учился в Пензе в железнодорожном техникуме и по выходным ездил домой – на поезде час от города, станция Симанчино, а оттуда десять километров пешком до деревни. В тот день он возвращался вместе с однокурсником. Чтобы не брать билеты, поехали на крыше товарного состава – так многие делали.

И было у них, железнодорожников, особым шиком встать и постоять на крыше на полном ходу. Поезд трясет, все – кто сидит, кто лежит... страшно... Дед постоял минуту, повыпендривался, сел. Теперь однокурсника очередь. Состав разогнался, хорошо идет. Парень руки в стороны раскинул: ничего не боюсь! Поля, леса проносятся, ветер в лицо... А над путями провод. Как раз ЛЭП проезжали, а какая тогда ЛЭП, вольт 200–300, – короче, провод над путями был. Как лезвием голову срезало! – зловеще заключил папа.

– А дед?

– А что – дед? Кому нужны лишние проблемы? Спрыгнул да пешком пошел. И все остальные врассыпную, чтобы свидетелями не быть. Тогда же не разбирались, сажали всех, мало ли там чего...

– Машиниста посадили?

– А я думаю, может, этот и не доехал, скатился. Машинист будет останавливаться, что ли? Он и не видел.

– Может, и видел.

– Да как он увидит, ты что? Никак не увидишь. Там семь-восемь вагонов.

– А как они залезали?

– Я не спрашивал...

Вторая голова досталась от прадеда. Пензенская губерния, глухомань, далекий колхоз...

– Возвращались косцы с сенокоса – в косоворотках, соломенных шляпах, с косами на плече... – папа показывает, как держат косу: вот так, – солнце садится, кузнечики стрекочут, сеном пахнет... Благодать. Идут гуськом, тропинка узкая среди полей. Впереди ручей, через него мостик. Тот парень, что первым шел, ступил на доски, смотрит: в тени рыба стоит. Я так думаю, что голавль. Щука вряд ли будет стоять на жаре. Тогда рыбы навалом было, не то что сейчас. В каждом ручейке водилась... Решил оглушить ее с мостика древком – до воды-то недалеко. Коса как сделана, знаешь? Не знаешь. У нее палка вверху толстая, а книзу утончается, чтобы легче работать. Примерился, замахнулся... Раз! – и покатилась, покатилась голова в ручей... И вода вся красная. Бабы орут... Хорошо бы в фильме каком-нибудь снять.

В наше время про отрезанные головы много разговоров было. Этот случай мне дядя Леня рассказывал, но я ему не верю. Не похоже на правду. Ехал он на поезде, опять же из Пензы, до Каменки. Он не на крыше ехал – в плацкарте, как порядочный взрослый человек.

Мужик рядом с ним сидел. И чем-то ему не понравился. Странный... Смотрел, может, не так. Вышел он покурить в тамбур...

– Мужик?

– Мужик. А рядом с Ленькой чемодан его лежал. Вагон почти пустой, поблизости никого. Ленька вообще любопытный! Филипповы все такие: представляешь, какая бабка любопытная, – а Ленька любопытнее раз в пятьдесят, наверное. Я, говорит, не удержался и поднял крышку чемодана. Он не застегнут был. А там голова отрезанная лежала. Я захлопнул – и бежать.

– Куда?

– В другой вагон.

– Но ведь билет на это место.

– Ну и что. Можно было и постоять где-нибудь. С этим страшно ехать рядом.

– Защелкнут должен быть такой чемодан!

– Может, и был закрыт, а он его открыл, но тогда это уже как воровство. Скорее всего Ленька упростил: «Не лазил в чемодан, только крышку приподнял...» Да и вообще не верю я в эту историю. Думаю, врет Ленька.

На этом семейные легенды заканчиваются, дальше – исторические факты в популярном изложении, но они не менее захватывающие. Поскольку папа у нас педант, мы движемся в хронологическом порядке. Отправная точка – Средневековье.

– Когда казнили витальеров – так называли пиратов Балтийского моря, за то что снабжали продовольствием осажденный датчанами Стокгольм, – датская королева спросила у главаря о последнем желании.

– Помилуйте тех, мимо кого успею пробежать, когда мне отсекут голову.

Королева расхохоталась, выслушав этот бред, однако пообещала исполнить последнюю волю.

По уговору, расстояние между смертниками равнялось восьми шагам. Осужденных выстроили в ряд. Главарь опустился на колени перед плахой. Меч просвистел в воздухе. Голова пирата упала на помост, а тело вскочило на ноги и на глазах у королевы промчалось мимо приговоренных. Миновав последнего из них, оно остановилось и рухнуло на землю. Королева сдержала слово и помиловала команду. Штертебеккер его звали, того пирата.

– На штекер похоже.

– Тогда еще слов таких не знали. Это бывает – даже умирая, тело умирает не полностью. Я сам однажды убедился. Принес с рынка живого карпа: аквариумы у них такие там большие, знаешь... Все собирался живую рыбу попробовать и вот наконец купил. При мне его поймали, выпотрошили, отрезали голову и дали в пакете. А я голодный был, решил сразу пожарить. Положил тушку на разделочную доску, только хотел разделать на куски – а он как прыгнет! прямо на меня! и бился у плинтуса минуты три, всю пыль на полу собрал. Я чуть палец тогда не оттяпал. С тех пор живую рыбу не беру.

Вообще, дочь, знай: родина отрезанных голов – революционная Франция. Исторический факт: одна просвещенная дама, Шарлотта Корде, убила кинжалом революционера Марата. Трибунал приговорил ее к гильотине. Когда на глазах у многотысячной толпы палач Самсон поднял за волосы отрубленную голову Шарлотты и влепил ей пощечину, она покраснела от возмущения. Это видели все. Палача даже должности за это лишили, он закон нарушил – наказывать, не унижая. Корде ведь была аристократка.

Следующая остановка – Китай начала двадцатого века. Далекая Поднебесная империя. Восстание китайских боксеров. Я слушаю, затаив дыхание.

– Ну, ты знаешь, никакие они не боксеры, – говорит папа и спохватывается: – В каком ты у меня классе? Вы, наверное, еще не проходили. Так слушай. Не боксеры они никакие, просто эмблема была – сжатый кулак. Повстанцы решили изгнать из Китая всех иноверцев. И русских тоже, да, туда съехалось к тому времени много русских, особенно из Сибири. Наши миссии даже успели обратить в православие часть местного населения. Представь себе: русские начали крестить китайцев, а куда это годится... вот и докрестились.

Боксеры головы всем отсекали, такой был прием. Всех наших дипломатов обезглавили. В Россию только головы потом и привезли. На Пятницком кладбище есть одна такая могила, на надгробии высечено: «Здесь погребена голова инженера Верховского, казненного китайцами-боксерами в Маньчжурии».

– А дальше?

– Союзники послали в Китай войска. Императорский двор бежал, но вскоре принял условия победителей. Война была окончена, боксеров отловили, судили и казнили.

– Наверное, им тоже бошки посносили.

– Кровожадная ты у меня, однако.

Последняя история – про собаку профессора Брюхоненко.

– Помнишь, мы к дяде Жене на проспект Мира в гости ездили? – Папа всегда ее так начинает.

– Помню.

– В его доме раньше жил известный физиолог Брюхоненко, а у него в кабинете – собачья голова. Она даже гостей кусала.

– Она лаяла?

– Нет, лаять она не могла – горла не было. Только пасть разевала. Но моргала, облизывалась, нюхала, фыркала, водила ушами... Он опыты делал по оживлению, про его метод даже фильм американцы сняли, в сороковых годах, специально приезжали. Голова недолго жила, несколько дней, но все равно это было неслыханно, сенсация в науке.

Профессор изобрел специальный аппарат, к которому она крепилась, – искусственные легкие и сердце. На кнопочку нажмешь, и шестеренки вертятся, кровь гоняют, и воздух насосом туда-сюда, вдох-выдох. Изящный такой приборчик, деталей много, все блестит, красота! Потом на базе него создали аппарат искусственного кровообращения, им до сих пор в больницах пользуются. А Брюхоненко наградили Ленинской премией. Посмертно, правда.

На этих словах в комнату заглядывает мама, постукивает по запястью: время! Папа недовольно морщит лоб, поднимает указательный палец – погоди, мол. Мама многозначительно крутит у виска.

– А про габалу я тебе расскажу, когда вырастешь. Сейчас все равно не поймешь, – вставая с раскладушки, заканчивает папа.

– Что такое габала?

– Голова, которую после смерти непременно отрежут. Для магических ритуалов. Все, спи давай.

Поздравительная открытка

В конце шестого класса – из которого благодаря реформе мы перескочили сразу в восьмой – у нас случилось ЧП: отличника Лифшица оставили на второй год. То есть не совсем на второй год, а на переэкзаменовку по алгебре. Математичка Зинаида Захаровна, его негласный покровитель, ушла в декрет, и мы попали в руки крайне нелюбезной дамы с фамилией, похожей на собачью кличку, – Брекс. Брекс Лариса Евгеньевна. Модная прическа «мелкий бес», нос крючком, подбородок на полкулака вперед. Не дай Бог, ночью во сне приснится.

Близился конец третьей, самой ответственной четверти, и новая алгебраиня, отучив нас всего неделю, дала итоговую контрольную. Чтобы сидящие рядом не списывали друг у друга, задание состояло из двух вариантов. Лифшиц быстро решил свой и спросил, можно ли идти.

– Ну иди, спринтёр, – ответила Брекс, – посмотрим, что ты там нарешал.

Когда она раздала тетради после проверки, Лифшиц не поверил своим глазам. Четыре. Как это возможно? Она что, не понимает, кто я? У меня, победителя районных олимпиад, – четыре? Да я знаю предмет лучше ее самой! Это немыслимо, это оскорбительно. Она не проверяла, просто поставила оценку от балды.

Возмущение Лифчика можно было понять – по итогам контрольной выставлялась оценка за четверть. Он взял ручку и написал на парте девять огромных букв: «Брекс – сука». Потом схватил портфель и выбежал из класса.

На следующий день Лифшица вызвали к директору.

– Нонна Павловна, она сама виновата. У меня все правильно было решено, можете проверить.

– Извинись и вымой парту.

– Не буду извиняться. И отмывает пусть сама.

– Пока не попросишь прощения, к урокам я тебя не допущу.

– И пожалуйста.

– Посмотрим, что мать скажет, – директриса сняла трубку телефона, заглянула в личное дело и стала набирать номер.

Через час перепуганная Лифчикова мамаша прибежала в учительскую, нашла Брекс и с извинениями сунула конверт с деньгами. Потом отыскала в библиотеке сына и за шкирку притащила налаживать отношения. Унизительную сцену наблюдал весь класс.

– Извньти, – выдавил из себя Лифчик и вернулся за парту.

– У тебя просто сошелся ответ, – сказала Брексиха. – А решил ты неправильно.

С тех пор Сашка стал получать по алгебре двойки и тройки – первых, причем, было больше. Когда в конце мая Брекс объявила четвертные оценки, у него получилось два балла.

– Осенью будешь пересдавать, – не скрывала удовлетворения математичка.

Все лето Лифчик повторял материал, готовился – хотя чего готовиться, он и так знал предмет лучше всех. И вот день икс настал. Экзамен снова принимала Брексиха: откуда в сельской школе взять другого учителя? Сашку посадили одного в кабинет и выдали листочек с заданием. Брекс надзирала за ним с соседней парты, покачивая туфлей и ухмыляясь. Удав и кролик. Мы подглядывали в замочную скважину.

Неожиданно в коридоре показался химик, подошел к кабинету и постучал.

– Лариса Евгеньевна, вас к телефону. Который в учительской, красный.

– Побудете две минуты вместо меня, Руслан Русланович? – попросила Брекс.

Когда она убежала, химик подошел к Лифшицу и взял его тетрадь.

– Ну что, герой? Дай-ка я у тебя проверю на всякий случай. Все правильно. Абсолютная пятерка.

– Все равно не поставит.

– Не поставит, – согласился химик.

Так и было.

– Поздравляю, Лифшиц, три, – сказала Брекс на следующем уроке.

– Ты у меня еще попляшешь, – тихо сказал Сашка. Никто, кроме меня и Генки Морозова, не услышал.

– Сань, есть идея, – на перемене Морозов отвел Лифчика в сторону и зашептал ему на ухо.

– Вдвоем не справимся. Нужен кто-то еще.

И они подошли к Прохоренко. Прохор надежный пацан, на него всегда можно положиться.

Ко Дню учителя было принято делать подарки. В этом году мальчишки решили выпилить всем деревянные рамки для фотографий, а девочки – соорудить по икебане. В клубе только что открылся модный кружок, куда записалась едва не половина поселка. Дамская половина, разумеется. Благодаря новому увлечению опушка леса моментально очистилась от коряг и опавших веток, а из хозяйственного магазина исчезла алюминиевая фольга. И вот вечерами в школе шуршали, строгали, выпиливали...

Лифшиц, Морозов и Прохоренко тоже готовились к празднику. Только подарок у них был особенный. Прямо скажем, нетривиальный подарок, и предназначался он Ларисе Евгеньевне Брекс.

Лифшиц, Морозов и Прохоренко делали гроб. Кроме шуток – настоящий гроб из березовых досок.

Раздобыть материалы оказалось проще простого: в школе была подсобка с распилочным материалом, и, пока энтузиасты фрезеровали рамки, она вообще не закрывалась – бери не хочу. Вопрос, где расположиться, тоже легко разрешился.

– Давайте в кабинете труда, – предложил сначала Прохоренко.

– Витек, с ума сошел – в школе?

– А что?

– У нас в гараже можно сделать, – сообразил Лифшиц. – Батя все равно в командировке.

В тот же вечер троица собралась в условленном месте. Набросали чертеж, разметили, распилили по нему доски. На ночь будущий гроб спрятали на антресоли, задвинув связками старых журналов.

– Как его пронесем?

– На машине, мне батя ключи оставил.

– А в класс?

– Через окно.

– Надо промерить высоту фрамуги.

– Завтра измерю, – сказал Морозов.

– Геныч, как ты думаешь, какой у нее рост?

– Как у мамки моей примерно. Метр шестьдесят – шестьдесят пять. Только Брексиха сильно толще.

– Да, в такую ширину у нее жопа не влезет. – Лифчик рассуждал так, будто на самом деле собрался хоронить математичку.

Мальчишки работали воодушевленно, и к празднику подарок был готов.

– Открытку еще надо купить! – озарило Лифчика.

– Какую? – не понял Генка.

– «С Днем учителя!».

– Саня у нас мозгунчик, – Прохоренко похлопал его по плечу.

На почте пахло сургучом и канцелярским клеем. Начальница отделения Феликсовна сидела за приемным окошком и проштамповывала конверты.

– У вас есть «С Днем учителя!» открытки? – голос у Прохора был просто ангельский.

– Ой, точно! Скоро праздник, а я совсем забыла, надо на видное место поставить, – спохватилась Феликсовна и полезла в коробку с почтовым товаром. – Вот, с хризантемами пойдет?

– Пойдет.

– Молодцы какие мальчики. Вам сколько?

– Одну.

– Всего?

– Ага. Любимой учительнице.

Лифчик заплатил за хризантемы, и столярная бригада покинула отделение связи.

После уроков Сашка зашел в кабинет математики: приоткрыл нижнюю фрамугу и задернул тяжелые шторы – Брексиха обожала показывать учебные диафильмы и специально выпросила у завхоза ткань поплотнее. Учителя уже веселились на банкете – из столовой долетали звуки идиотского фокстрота с бодрой партией духовых. Сашку никто не заметил.

Вечером троица собралась в гаражах. Лифшиц завел «четверку» и оставил прогреваться. Отец давно разрешил ему ездить до магазина – ГАИ в наших краях отродясь не встречалось.

– Загружаем?

Он открыл заднюю дверь, и Морозов с Прохором засунули гроб в салон.

– Готово.

«Четверка» медленно выехала из гаража.

– Геныч, уроки выучил на завтра? – спросил Лифчик.

– Сань, ты чего, какие уроки...

– А по-моему, надо литру повторить. «Вот идет солдат. Под мышкою детский гроб несет, детинушка. На глаза его суровые слезы выжала кручинушка...» – Лифчик декламировал, как заправский актер. Прохоренко с Морозовым даже не заржали, пока он читал. – Некрасов, Николай Алексеевич. Великий русский поэт. А вы неучи.

– Мужики, а если окно закрыли?

– Придется пойти и открыть изнутри.

До школы было метров двести. Кабинет алгебры и геометрии находился на первом этаже, в дальнем конце здания. С той стороны здание практически не освещалось – окна выходили в лес и на учительские огороды.

– Подсадите.

Лифшиц подтянулся на локте, толкнул раму. Открыто, отлично. Дарители достали гроб, поставили вплотную к стене. Сашка сказал, что отгонит «четверку» назад и вернется.

– А мы? Так и будем здесь торчать?

– Ладно, садитесь в машину, никто наш подарок не стащит.

Вернувшись, троица действовала по плану. Лифшиц влез в кабинет и зафиксировал фрамугу с помощью стула. Прохоренко с Морозовым взяли гроб и подали одним концом в окно.

– Тише, не грохай.

Подарок скрылся в классе. Через пару секунд высунулась Лифчикова голова.

– Геныч, залезай, помоги. Тяжелый, зараза.

Морозов ухватился за карниз, подтянулся, забросил ногу и перевалился через подоконник. Прохоренко последовал его примеру.

В кабинете было темно. На учительском столе возвышался непонятный предмет. Огромный мерцающий кокон венчали ветвистые рога, они покачивались и шуршали от дуновения ветра.

– А это что за НЛО?

– Икебана, не видишь...

Лифшиц с Морозовым пронесли гроб по кабинету и разместили прямо перед доской. Прохоренко стоял на стреме.

– Чуть не забыл, – Сашка вынул из кармана открытку с букетом хризантем и золотой надписью «С Днем учителя!» и водрузил на гроб, зацепив сгибом за край.

– Все, айда.

– Следов нет? Может, вытереть? – Морозов схватил в углу швабру и стал елозить ею по полу, выводя восьмерки.

– Сухо на улице, – ответил Лифшиц. – Пошли.

Математика была первым уроком. Все стояли в рекреации и ждали, пока Брексиха откроет класс. С утра она обычно немного опаздывала. Наконец раздалось неторопливое цоканье каблуков, и в коридоре показалась математичка. Она шла, зажав под мышкой журнал и размахивая деревянной гирькой брелока. Не гирька, настоящий бульник – чтобы не потерять. Ничего не подозревая, деловито отперла дверь – и замерла на месте.

– Что это значит?! – закричала Брексиха, и взгляд ее упал на открытку. – Ну, спасибо...

Разъяренная, она выскочила из класса, как гоночный болид.

Никто ничего не понимал. Все испуганно стояли у гроба и не садились. Я подумала, как вкусно пахнет свежестругаными досками.

Через минуту математичка прибежала вместе с директрисой.

– Вот! – завопила она. – Вот, полюбуйтесь.

– Кто это сделал? – недобро спросила Нонна Павловна.

В классе стояла тишина. Гро. Бо. Вая.

– Еще раз спрашиваю, кто это сделал?

Молчание.

– Ладно, вы у меня еще попляшете. Мы разберемся, Лариса Евгеньевна, не переживайте. – Директриса взяла под локоть пунцовую от гнева Брексиху и вывела ее в рекреацию.

– Учишь, учишь их... Подонки... – донесся из коридора не то вскрик, не то всхлип.

Вскоре дверь отворилась вновь, и в класс зашли завхоз с военруком. Они взяли гроб с двух сторон и понесли к выходу. Как яркий осенний лист, с борта спланировала на пол открытка. Они посмотрели и, ей-богу, не вру, усмехнулись. Оба. Едва заметно, в усы.

– Вы далеко не уносите. Может, еще понадобится, – съязвил Елисеев.

Первого урока так и не было. Следующие прошли по расписанию, а в конце дня нас снова навестила директриса. Она вошла в кабинет и демонстративно заперла за собой дверь.

– Никто не выйдет, пока я не узнаю, кто это сделал. Хоть трое суток будете сидеть. Ну? Я жду.

Приготовлений Лифшица и Ко никто не видел, а подозревать можно было любого, потому что Брексиху недолюбливали все.

Нонна Павловна сверлила нас глазами – каждого по очереди. Сканировала, полагаясь на свой многолетний опыт и педагогическое чутье.

– Из-за виноватых будет заперт весь класс.

– Мне на хор надо, – возмутилась Бубенко.

– А мне на скрипку, – заныла Пятакова.

– А мне к врачу...

– А мне сестру из сада забирать...

– Никто никуда не пойдет. Последний раз предупреждаю – лучше по-хорошему признайтесь.

Ответа снова не последовало. Морозов мял бумажку, Лифшиц отрешенно смотрел в окно, Прохоренко колупал угол парты...

– Не хотим сознаваться? Хорошо. Будем по одному. – Директриса взяла со стола журнал.

– Агафонов!

Игоряша Агафонов, увалень и тормоз, поднялся из-за парты и хлопал коровьими ресницами.

– Ты это сделал?

– Не я...

– А кто?

– Не знаю...

Директриса пристально смотрела на Игоряшу. Агафонов выглядел жалко: он чуть не плакал, но в то же время казался испуганно-изумленным, словно не понимая до конца, что происходит.

– Сядь. Безручкина! Нет? Бубенко!

– Бубенко! – Лидка терпеть не могла, когда неправильно произносили ее фамилию.

– Я тебя об этом не спрашиваю, Бубенко! – заорала директриса. – Ты это сделала?

– Как вы себе это представляете? Я вообще пилить не умею.

– Не пререкайся со старшими! Знаешь, кто это сделал?

– Не знаю, Нонна Пална.

– Точно? – директриса, наверное, пыталась вспомнить в этот момент какой-нибудь фильм про гестапо.

– Правда, не знаю. Не знаю я! – в сердцах сказала Лидка.

– Васильев! – выкрикнула директриса по списку.

Через час опрос был закончен. Никто не сознался. Директрису это, с одной стороны, взбесило, а с другой – утомило.

– Я все равно выясню, – пообещала она, направляясь к выходу. – А пока все наказаны!

Дверь осталась открытой. Бубенко первой схватила портфель и понеслась, едва не сбив на лестнице с ног директрису, – она и так сильно опаздывала на хор. За Лидкой поднялись остальные.

В понедельник на доске объявлений появился свежий приказ: «Ученикам 8 «А» класса – далее шел список фамилий – объявляю строгий выговор с занесением в личное дело и приказываю условно исключить их из средней школы № 1 поселка Лесная Дорога сроком с 8 по 10 октября 1990 года». Число. Печать. Подпись.

– Чего стоите, нет у вас уроков, – сказала гардеробщица. – Забирайте свои куртки, я в столовую ухожу.

Не так уж и плохо – нечаянные каникулы. Кто-то собрался домой, но Лифшиц предложил:

– Айда на турники!

– Ура! – гаркнул Димка Васильев. – Гуляем, пацаны!

Все дружно зашагали на детскую площадку. Никто не откололся от коллектива, даже Бубенко с Пятаковой, которые вполне могли пойти домой и попеть на досуге сольфеджио. Такого единодушия в классе еще не было.

Девчонки забрались с ногами на карусель, будто куры на жердочку, и велели Тунцову раскрутить ее до предела, а сами визжали как ненормальные. Агафонов оседлал качели, Лифшиц с Морозовым на счет подтягивались на турнике, Васильев, Прохоренко и Карпухин играли в сифу чьей-то перчаткой... Все словно забыли, по какому поводу нет уроков.

Мимо прошли военрук с библиотекаршей – относили старые газеты на макулатурный склад.

– Бесятся, черти, – сказал военрук. – Слышали, уроки у них отменили.

– День учителя празднуют, – тонко улыбнувшись, ответила библиотекарша.

Директриса так ничего и не добилась своими дознаниями. А Брексиха ушла. Сначала на больничный, потом перевелась в Гороховку – и ездила теперь на работу на двух автобусах.

Финита ля комедия? Не совсем. На выпускном вечере, уже с аттестатом в руках, Прохоренко признался.

– Знаете, однажды я не ответил вам на вопрос, – сказал он директрисе. – Так вот, гроб тогда сделали мы с Лифшицем и Морозовым.

– Господи, какие жестокие дети... Как вы вообще до такого додумались...

– Это к Сашке с Генкой, – ответил Прохоренко.

И директриса замолчала, потому что ни Лифшица, ни Морозова не было в живых: год спустя Сашку зарезали в собственном дворе, а Генку сбил пьяный водитель на трассе. Слепое колесо фортуны.