Текст книги "Пятница, Кольцевая (сборник)"

Однажды в сентябре, приступая к стандартному офисному обеду, Саша вдруг ощутила, что ей до дурноты хочется бутерброда с икрой. Странно, конечно, но почему бы и нет? Она уже вставала, чтобы отправиться в магазин и удовлетворить свой каприз, как вдруг ощутила резкие позывы рвоты. И едва успела добежать до туалета.

Удивительные своей внезапностью приступы гастрономических капризов и последующей тошноты повторялись еще пару раз за неделю, и Саша не на шутку забеспокоилась: неужели побочный эффект от таблеток? Она отправилась к невропатологу, но тот, едва выслушав пациентку, отправил ее к гинекологу. А уж оттуда Сашу впору было отправлять к психиатру.

Как это могло случиться?! Очевидно, яичники, на которые она уже махнула рукой, все же проснулись от спячки, и именно тогда, когда они с мужем (так она впервые мысленно назвала Вадима) наслаждались жизнью на белых тунисских песках. Десять недель. Уже десять недель развивающийся в ней плод вместе с кровью получает от матери приличные дозы антидепрессантов, которые по сути являются синтетическими наркотиками. Что же теперь будет?

– Будем прерывать, – скорее утвердительно, чем вопросительно сказала гинеколог и подтянула к себе какой-то бланк. – Сначала сдадите кровь на ВИЧ, RW, гепатит…

– Нет, – сказала Саша.

– Что «нет»? Это установленный порядок обследования. Вы на операцию ложитесь все-таки.

– Нет, – повторила Саша с ужаснувшей ее саму твердостью, – прерывать не будем.

– Как не будем?! Да вы понимаете, чем это чревато?

– Понимаю, – сказала Саша и вышла из кабинета.

– И о чем думает?! Урода родить собирается! – донеслось из-за закрытой двери.

Если бы вам когда-нибудь довелось увидеть, как варят пиво, вы имели бы представление о том, что творилось в этот момент у Саши внутри. В сусловарочный чан по огромной трубе засыпают пророщенный солод и хмель, а затем на них обрушивают каскад воды. В чане в эти секунды творится нечто невообразимое, словно заново происходит сотворение мира. Хмель и солод взмывают в воздух, все пространство заполнено удушающей пылью, огромная масса воды бьет как молотом.

Тягучий страх и почти невесомая надежда успели смешаться в Сашиной душе, когда в них ударили безапелляционным «будем прерывать», и «смятение» – недостаточно сильное слово, чтобы описать ее внутреннее состояние. Смешав ингредиенты, сусловарочный чан начинают подогревать. И выйдя от врача, Саша ощутила, как жарко ей вдруг становится. Спустившись на один пролет лестницы, она вынуждена была опереться на подоконник и перевести дух. Сделать вдох никак не удавалось – горло распирала боль. На секунду мелькнула мысль, что ей не добраться до земли, до чахлых поздних одуванчиков и начинающих желтеть деревьев. Она останется здесь, ляжет на пол и сделает вид, что ее не существует. А значит, не существует и ее беды.

Саша все-таки добралась до дома и несколько часов до прихода с работы Вадима пролежала на диване, свернувшись в комок. Впервые в ее гордо самостоятельной жизни ей отчаянно хотелось услышать чей-нибудь совет, но Саша с ужасом сознавала, что вне зависимости от самого мудрого и взвешенного постороннего мнения ее решение уже принято. Кем? Уж точно не ею самой! Уж кто-кто, а она, Александра Градова, в здравом уме и трезвой памяти, не могла бы заявить, что собирается родить неполноценного ребенка, но именно это она и заявила.

Около половины девятого вечера Саша услышала шаги у двери, и у нее остановилось сердце. Вадим сперва позвонил – он любил, когда она открывала ему сама, – затем завозился ключом в замке.

«Все», – сказала Саша самой себе. Зачем-то она повыше натянула одеяло. Но именно в этот миг она до странности четко осознала, что если сейчас на отношениях с Вадимом будет поставлен крест, она все равно не изменит своего решения. Кем бы оно ни было за нее принято.

– И что у нас случилось? – спросил Вадим, появляясь в комнате. Не заметить трагичности Сашиного состояния было невозможно.

– Беременность у нас случилась, – не отрывая лба от спинки дивана, проговорила Саша. – И скорее всего ребенок родится уродом.

Как?! Что?! Почему?! Саша подробно и даже без слез в голосе – слишком уж велико было потрясение – принялась рассказывать. И, заключительным аккордом сообщив, что собирается рожать вопреки здравому смыслу, вновь уткнулась головой в диван.

Она ждала от Вадима реакции, но он молчал. Затем поднялся и вышел из комнаты. Саша поняла, что он уходит из ее жизни, но не пошевелилась. Пошевелиться, а то и вовсе ринуться вслед за ним – означало сейчас в ее понимании подвергнуть сомнению сделанный выбор, а в выборе своем (или не своем?) она не сомневалась.

– Я не отдам тебя! – едва различимым шепотом заверила она существо, притаившееся в недрах ее организма. – Ты будешь жить. И будешь здоров. Я в это верю, слышишь?!

Единственными звуками, раздавшимися в ответ, были шаги Вадима где-то в недрах квартиры. Саша предполагала, что он собирает вещи, и ожидала вжиканья молнии на сумке. Поскорее бы уж кончилась эта изнурительная неопределенность! Пусть поскорее уйдет от нее и ее безумного решения в приятную и необременительную жизнь, которой до сих пор они жили оба. У нее и в мыслях не будет упрекать его за это! Невозможно ведь упрекать человека в том, что он не хочет бросаться грудью на амбразуру. А ей будет даже легче, когда она останется одна. Одна с этим новым, но уже оплетшим корнями все ее сердце чувством неотделимости от своего ребенка.

Шаги Вадима из комнаты переместились на кухню. Ну что он тянет? Хочет перекусить перед дорогой? Но неужели у него в эти минуты есть хоть капля аппетита? Саша услышала звук зажигаемой конфорки, звук льющейся воды, и ее недоумение перешло в растерянность: когда же наконец он оставит ее наедине с новой судьбой? Почему во всех его действиях такая будничность, словно он и не собирается покидать ее в этом жертвенном сумасшествии?

Вадим заглянул в комнату.

– Там чайник вскипел, пойдем, – сказал он просто.

Саша подняла голову и посмотрела на него так, как если бы он изрек что-то выходящее за рамки понимания.

– Зачем? – тупо спросила она.

– Чай пить.

– Сейчас?

– А что, теперь и чаю попить нельзя? – резонно осведомился Вадим.

Саша послушно села на кровати, а затем спустила ноги на пол. Ничего более фантастического, чем это тривиальное предложение, слышать ей еще не доводилось. Оно означало ни много ни мало, что Вадим считает ее выбор приемлемым и для себя.

V

– А с чего ты взяла, что он вот так сразу возьмет, да и уйдет? – воскликнула я. – Он ведь любит тебя.

– Почему ты так думаешь? – удивленно спросила Саша.

– Я же видела, как он к тебе относится! Там, в Кракове.

Саша, молчала, сосредоточенно нахмурившись, а я, в свою очередь, была поражена. Неужели она до сих пор не осознала, с какой теплотой относится к ней Вадим? Объяснить такое странную невосприимчивость к его чувствам я могла лишь болезненным опытом Сашиной первой любви. Очевидно, она просто не была способна поверить в другую модель отношений между людьми – ту, в которой нет места предательству.

– Может быть, он и действительно… – робко начала Саша, но не закончила своей мысли.

– Тут и говорить не о чем, – твердо заявила я. – Он действительно.

Саша сделала глубокий вдох и откинулась на спинку скамьи. К своему удивлению, я заметила у нее на лице несмелую улыбку.

В тот день наш с Сашей разговор затянулся настолько, что мне пришлось приложить ребенка к груди прямо там, на скамейке. Прощаясь, я впервые за время нашего знакомства поцеловала Сашу и взяла с нее обещание звонить мне в любое время, если ей понадобится слово поддержки. И сама поклялась себе в том, что не оставлю ее звонками.

Так я стала узнавать новости о Сашиной жизни примерно раз в две недели, и та была со мной на удивление откровенна. Позже она призналась, что о ее состоянии не знают даже родители – вообще никто, кроме Вадима, а потому я оказалась в роли единственной отдушины женского пола. Поначалу мне это льстило, но чем дальше, тем тяжелее давил на сердце груз, который мне добровольно приходилось разделять с Сашей Градовой. И тем удивительнее становилась ее история.

Если продолжать сравнение с процессом варки пива, оказавшееся столь уместным в Сашином случае, то горячка первых ощущений закономерно улеглась. Поостыв, Саша ощутила, как все более ясным, «отфильтрованным» становится ее решение оставить ребенка. Почему? Здравый смысл против, медицинские соображения против… Что же за? Саша не решалась признаваться самой себе, что это вера, та самая вера, которая никогда по настоящему не просыпалась в ней в церкви Истинного Бога. Вера в чудо вопреки всему.

– Такого не будет, не будет, слышишь?! – как заклинание (она еще не сознавала, что это попытка молитвы) отчаянно повторяла Саша, просматривая медицинские книги, посвященные пренатальному развитию. Неугасимая тревога заставляла ее отыскивать те главы, где описывалось воздействие на плод психотропных препаратов. Фотографии ужасали, особенно фотографии младенцев, родившихся у матерей-эпилептиков: крошечные ангелы без рук или ног, на месте которых поросячьим хвостиком завивалась кожа.

Захлопнув книгу, хотелось потрясти головой, отгоняя дурной сон, но не получалось. Однако именно в эти минуты, когда у Саши останавливался взгляд и цепенели пальцы, сжимавшие медицинский талмуд, вера упорно трепетала внутри, не позволяя душе застыть. Саша не знала, что дрожжи в пиво задают именно тогда, когда оно, будучи отфильтрованным, охлаждается в лагерном цеху почти до нуля; тогда-то и можно начинать процесс брожения. Будь она знакома с этой технологией, то непременно подивилась бы совпадению.

Итак, заданные в пиво, казалось бы, в самый неподходящий момент, дрожжи начали свою работу. Растравляя себя слезами, Саша могла шептать, что не выдержит этой пытки неопределенностью, что непременно тронется рассудком или получит нервный срыв. Но независимо от того, что выступало на поверхности, вера уже вовсю бродила в ее душе. И, умываясь ледяной водой после рыданий, Саша вдруг ощущала, что начинает любить то, что зреет у нее внутри. Во что бы ни вызрел этот плод к концу положенного природой срока.

Начиная с пятого месяца Саша начала ощущать сперва редкие и удивляющие своей необычностью, затем все более и более бойкие толчки ребенка, и с этого момента никакая сила не была бы уже способна загнать ее на УЗИ. Ведь теперь уродство, если оно действительно существует, проявится со всей очевидностью. А она как не могла, так и не сможет убить жизнь внутри себя. И значит, остаток срока ей предстоит существовать с растерзанной душой и погибшей верой в чудо. Но именно это последнее обстоятельство окажется для нее смертельным. Не будет веры – и она превратится в животное с перебитым хребтом, уже не знающее, как ему подняться с земли. Не будет веры – и она полутруп. Не будет веры – она попросту ничто.

Вера… Это бросающее в дрожь, резковатое и трепетное слово настолько завладело отныне всем ее мироощущением, что Саша порой задумывалась: а верила ли она хоть когда-либо раньше? В церкви Истинного Бога, например? Радоваться радовалась, любить любила, горевать горевала; все земные страсти были ею в полной мере пережиты. Но вот единственного чувства, возводящего человека к небу и превращающего душу в непоколебимый ясный алмаз, ей в этой «церкви» испытать не довелось. Кит Макдин и его команда возвели идеальную пирамиду тщеславия – просто загляденье! – только вот до креста они не дотянули. Да и святому духу не находилось места в их переполненных принудительным весельем залах.

Тем временем (хоть Саше порой и казалось, что время движется исключительно внутри ее организма) подоспели и прошли новогодние праздники. Слегка умиротворенная теплом корпоративных и дружеских застолий, как будто восстановив душевное равновесие, Саша решила навестить одну старую подругу, которая давно уже зазывала к себе полюбоваться ее годовалым ребенком. О Сашином состоянии подруга, как, впрочем, и все остальные, не знала, а увидев ее на пороге квартиры, ни о чем не догадалась: тревога отняла у Саши едва ли не столько же килограммов, сколько прибавила беременность, а специально приобретенное мексиканское пончо делало ее живот практически незаметным.

Малыш был предъявлен, слова умиления сказаны, игрушка подарена, и обе молодые женщины мирно попивали чаек на кухне, когда раздался звонок в дверь.

– Это педиатр, наверное, – поднимаясь, сказала подруга. – Совсем забыла тебя предупредить: у моего сегодня какая-то сыпь выступила, и куксится он уже второй день.

– Ничего страшного, – мертвеющим голосом заверила Саша.

Она напряженно прислушивалась к разговору между подругой и врачом. Саша не вполне сознавала, с какой стороны следует ждать опасности, но ощущала, что опасность существует. Каким образом ощущала? Невозможно объяснить, но крайняя обостренность чувств на протяжении всех этих месяцев позволяла ее душе, как тончайшей мембране, откликаться на малейшее дуновение беды.

– Краснуха у нас, – объявила подруга, вновь появляясь на кухне и преспокойно ставя чайник на огонь, – а я уж боялась: что-то серьезное.

Если бы Саша в этот момент стояла, у нее бы подкосились ноги. Краснуха… Для любой беременной женщины это слово звучит страшнее, чем приговор суда. Мать, вступившая в контакт с больным краснухой или, пуще того, заразившаяся сама, получает все шансы родить слепого или глухого ребенка, ребенка с пороком сердца, с заболеваниями нервной системы и внутренних органов. Короче, как мрачно шутят врачи, наилучшим исходом в такой ситуации будет выкидыш.

– Что с тобой? – спросила подруга, обеспокоенно глядя на Сашу. Услышав ответ, она коротко вскрикнула и прижалась к кухонному шкафу. Весь ужас, написанный на Сашином лице, мгновенно отразился на ее собственном.

«Я не отдам тебя! – исступленно шептала Саша, едва передвигая ноги по дороге к метро. – Не отдам, слышишь? Ты родишься живым и здоровым, я тебя ни за что не отдам!»

Сознавала ли она, кому пытается дать отпор? Вряд ли. Но подобно тому, как человек инстинктивно обхватывает себя руками при холодном порыве ветра, так Саша словами пыталась отгородиться от дуновения смерти. И обостренно, до боли, верила, что ей удастся выиграть этот поединок.

Дорога к метро проходила через неухоженный, почти не освещенный парк, и это обстоятельство, вкупе с ранней зимней темнотой, подтолкнуло Сашу сойти с проторенной тропы. Приметив укромное местечко, почти заслоненное от посторонних взглядов сугробами и кустами, она отправилась туда и опустилась на колени прямо в снег. И подняла голову к звездному небу.

– Ты ведь этого не допустишь, правда? – словно разговаривая с давно знакомым, близким человеком, спросила она.

Созвездия продолжали безмолвно сиять; ни единая звезда не мигнула в ответ. Саше оставалось только верить.

Дома Вадим утешал ее на свой лад – с материалистических позиций. В контакте с больным ребенком она провела от силы четверть часа, все остальное время – на кухне. Значит, вероятность заразиться не так уж и велика. К тому же она, Саша, взрослый человек, а ко взрослым не цепляются детские болячки.

Не желая его обескураживать, Саша лишь горько кивала в ответ. И при этом, конечно же, вспоминала, с какой замечательной легкостью прицепилась к ней когда-то другая детская болячка – корь. Однако Вадим ничего не знал о том периоде Сашиной жизни, когда она была больна любовью к Джейсону, а приоткрывать двери в прошлое сейчас ей хотелось меньше всего на свете. Поэтому Саша скрепя сердце соглашалась с доводами Вадима: да, действительно, скорее всего эта беда их должна миновать. И к чему вспоминать о пониженном во время беременности иммунитете?

Позже, ночью, свернувшись под одеялом, насколько позволял ей теперь живот, она вдруг с удивлением осознала, что они с Вадимом, лежащим в точно такой же позе к ней лицом, образуют круг. А их нерожденный ребенок находится прямо в центре этого круга, словно в центре маленькой вселенной, омываемой со всех сторон волнами страха. И оба они, мужчина и женщина, сгрудились вокруг этого, еще не ведомого им существа, точно в поисках спасения от царящих вокруг хаоса и неопределенности.

Саша протянула руку и коснулась волос Вадима. В ответ он поцеловал ее ладонь и прижал к своей щеке.

– Почему ты со мной? – задала она вопрос, так давно вертевшийся у нее на языке.

– А с кем еще я должен быть? – услышала она в ответ.

Саша молчала. Она вспоминала историю их знакомства, решение жить вместе и совместную жизнь вплоть до сегодняшнего момента. Все это раньше казалось ей лишь предысторией к чему-то большему: другому человеку, иному чувству, новому яркому всплеску в душе. Но сейчас ей становилось отчетливо ясно: другого человека уже не будет. Не будет чувства и всплеска в душе, могущественнее тех, что переживала она сейчас, de profundis веря в жизнь и здоровье своего ребенка.

– А если он все-таки родится… – вновь заговорила Саша и не смогла с первого раза произнести это слово, – родится неполноценным?

– Каким родится – таким родится, – ставя точку в этом разговоре, произнес Вадим.

Всхлипнув, Саша прижалась к нему лицом.

Краснухой она не заболела.

VI

До седьмого месяца беременности Саша не находила в себе сил обратиться в женскую консультацию из страха, что там опять будут настаивать на прерывании. Наконец, когда дальше тянуть стало уже невозможно, она отправилась к врачу. На приеме Саша ни словом не обмолвилась о том, что раздирало ей душу на протяжении всех этих месяцев, но тем не менее услышала роковые для себя слова: «Вам необходимо сделать УЗИ».

Итак, она впервые встретится со своим ребенком лицом к лицу. Бессонная ночь, трясущиеся наутро руки… Вадим не отпустил ее в поликлинику одну – повел, сжимая Сашину ладонь в своей, точно родитель – насмерть перепуганного малыша. Позже он с интересом наблюдал совершенно непонятные для непрофессионала картинки на мониторе. Неужели это и есть вполне сформированный и почти готовый выйти на свет человечек? А врач, давным-давно привыкшая к этому обыкновенному чуду, молча и деловито заполняла карту. Оставалось только гадать, что она фиксирует: проблемы или их отсутствие?

– Доктор, – подала с кушетки страдальческий голос Саша, – там все нормально?

– Патологии не наблюдается.

– А руки, ноги? Все на месте?

Врач вгляделась в изображение:

– Одна рука есть, вторая тоже есть, одна нога есть, второй не видно. Но личико очень хорошенькое! Вы побыстрее одевайтесь, пожалуйста, а то у меня сейчас перерыв.

Врач вышла из кабинета прежде, чем Саша открыла рот для вопроса. Вадим тоже не сообразил задержать эскулапшу. И кошмарная неопределенность вновь повисла в воздухе.

– Что значит: не видно ноги?! – с полушепотом-полустоном Саша вцепилась в руку Вадима. – Это значит: ее нет вообще или не видно сейчас?

Вадим бросился в коридор, но веселая докторша уже испарилась – пошла отгуливать свой долгожданный перерыв. Больше спросить было не у кого: специалисты по УЗИ в те годы оставались еще редкими птицами.

Домой Саша добралась, почти не чувствуя в себе души – одну только страшную, мертвую тяжесть. Итак, угрозы, всплывавшие во время беременности, не прошли бесследно: еще каких-нибудь полтора месяца, и она будет наяву лицезреть ребенка, лишенного ноги. Что это означает: инвалидная коляска? Нет, скорее протез и костыли. Словно свершившийся факт, Саша представляла, как склоняется над новорожденным, у которого вместо ноги – завиток кожи; как, одевая малыша, помогает ему закрепить на культе механическую опору. И в какой-то момент, доведенная до полного оцепенения жуткими картинами, погрузилась в странное, незнакомое ей ранее состояние. Она покорилась душой этому горькому будущему и перестала испытывать перед ним страх.

Да, у нее родится ребенок, достойный сострадания, но тем легче ей будет любить этого ребенка! Она ведь так давно никого не любила, а если вдуматься, то никогда не любила по-настоящему – настолько плоским представлялось ей сейчас когда-то искреннее чувство к Джейсону. Теперь же ее любовь, уже вовсю плещущая в душе, будет вмещать в себя столько, что никогда не пересохнет: ее без устали станут питать нежность и мука, стойкость и трепет, пронзительная сила и бесконечное смирение.

Это чувство будет жить и расти, слабеть и разгораться, меркнуть и вновь сиять, но не уйдет из души уже никогда. Потому что «любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Откуда они, эти неожиданно всплывшие в памяти строки? Ах да, Библия, Первое послание коринфянам апостола Павла. Как любили его цитировать в церкви Истинного Бога! Цитировать и забывать, когда доходило до дела…

Медленно, словно впервые понимая смысл произносимых ею слов, Саша вдруг начала повторять: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на всесожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

«Никакой пользы», – вновь повторила она последние слова и замолчала. Странное дело: теперь Саша чувствовала себя совершенно спокойной, как если бы все, что происходило с ней во время этой немыслимой беременности, должно было привести именно к такому состоянию души. Она подивилась бы, узнав, что по окончании определенного срока жидкость в «лагерных танках» тоже перестает бродить, подводя черту под никем не осознаваемым чудом: на ледяном холоде дрожжам удалось вдохнуть жизнь в воду, солод и хмель. Теперь предстояло сцеживать пиво.

Она хорошо запомнила лишь бесконечную тьму за окном в ночь во время родов и белизну родильного зала. Белый кафель стен, белые халаты, белая кровать. Боль почему-то забылась, а кровь была не видна. И после огненного с искрами мрака в глазах она, откинувшись, увидела чистый белый потолок и поняла, что жива. Впору было ликовать, но сил хватило лишь на глубокий вдох и едва обозначенную полуулыбку.

Рядом у стола, помогая друг другу, возились две акушерки. За их широкими спинами не было видно, чем заняты руки, но Саша догадывалась: там ребенок. И тут к ней окончательно вернулось сознание.

– Ноги! – просительно прошептала она. – Сколько у него ног?

– Две, а вам сколько надо? – хохотнула одна из акушерок.

Две… Так, значит, ее последний страх был всего лишь наваждением, которое, как и положено, рассеялось сейчас, на свету. Но может быть, не все опасности прошли бесследно?

– А все остальное – в порядке?

– Хоть на выставку!

Акушерка повернулась, и Саша увидела в ее руках белый пьедестал пеленок, на котором важно возвышалось нечто лиловое, царственное, с величественно сомкнутыми веками, обещавшее стать человеческим лицом.

– Хорошенькая! – оценила акушерка.

Лишь когда они с ребенком заняли место в послеродовой палате, Саша в полной мере осознала ее слова. «Хорошенькая…» Так, значит, это девочка? Вера. Ни одно другое имя не приходило на ум.

Саша с пристрастием вгляделась в лицо новорожденной, ища в нем признаки красоты. Затем решила, что врачам виднее, и перевела взгляд на окно. Там уже сияло весеннее утро. Цветущая крона яблони колыхалась на ветру.

И вдруг она расплакалась, но, плача, не могла не смеяться одновременно: это были первые слезы облегчения за много месяцев ожидания, отчаяния и надежды. Или даже не месяцев – лет, прожитых с горькой уверенностью в том, что ни любви, ни веры не существует на свете. И, вызывая горячий стыд, полыхнула в памяти фраза, услышанная ею о себе давным-давно на барселонском пляже: «Алмазная леди». Тогда, узнав, какой ее видят со стороны, Саша испытала нечто вроде злой гордости… «Говорите, „алмаз“? Верно, алмаз! Должна же я отгородиться от вас, готовых меня предать, всеми своими гранями!» Но сейчас, омывая лицо столь непривычными счастливыми слезами, она готова была кричать всем этим людям, знавшим ее в прошлом, о том, как они обознались, приняв уродливо застывшую от боли душу за окаменевшую навек. Вот, посмотрите на ваш несокрушимый камень: тает на глазах…