Текст книги "Пятница, Кольцевая (сборник)"

– Ждем вас в Болгарии летом! – сбросив гору волнений с плеч, улыбалась сопровождающая.

Наконец все расселись по автобусам. Но у матери, несмотря на долгожданную развязку, было ощущение, что они с дочерью не успели договорить о самом важном, что благополучно севший самолет слишком рано прервал их разговор. Завтра суббота, можно было бы уже и не спешить с отлетом…

В аэропорту они оказались в самом конце очереди – их товарищи по несчастью так рвались к стойке регистрации, словно находились на тонущем «Титанике» и впереди их ждала последняя шлюпка. Благоразумно рассудив, что пока все пассажиры не окажутся на борту, самолет все равно не улетит, мать, стоя позади всех, не тревожилась.

Регистрация шла довольно быстро, и примерно половина пассажиров уже успели пройти паспортный контроль и покинуть зал, как вдруг очередь остановилась. Мать не придала этому значения, погруженная в свои мысли, но пару минут спустя до них докатилась ошеломляющая новость: регистрация окончена. Как? Почему? Да все просто: сюда мы летели аэробусом, а сейчас за нами прислали обычный борт, который в состоянии забрать лишь половину пассажиров. Осталось лишь около пятнадцати свободных мест для семей с детьми.

– Пойдем! – Дочь метнулась вперед.

Мать осталась на месте.

– А мы-то тут при чем? – спросила она с искренним удивлением. – Где ты в нашей семье видишь ребенка?

Дочь осталась соляным столбом стоять на месте. Отчаяние и ненависть к обстоятельствам, а возможно, и к самой матери настолько ярко полыхали в ее взгляде, что становилось не по себе.

Этим вечером они практически не разговаривали. По возвращении из аэропорта дочь легла в постель и, скорчившись, уткнулась лицом в подушку. Было видно, что она не спит. Матери хотелось пройтись на свежем воздухе, чтобы сбросить напряжение, но она боялась оставлять своего ребенка в таком состоянии одного. Весь вечер она просидела рядом с книгой в руках, словно сестра милосердия у постели больного.

Утром следующего дня надежда иссякла даже у самых позитивно настроенных пассажиров. Как выяснилось, вчера вечером, после вынужденного возвращения в отель, горячо обсуждались возможные пути спасения из тумана, но не находилось ни одного, хоть сколько-нибудь реалистичного. Добраться до Варны и оттуда – поездом в Москву? Не выйдет: поезд пересекает румынскую границу, а соответствующей визы ни у кого нет. Из Бургаса ходит автобус до Стамбула, а уже оттуда можно попробовать улететь, но отправляться в Турцию на свой страх и риск (и за свой счет) охотников не находилось. Люди, с утра сходившие на разведку в Интернет, были особенно мрачны: туманы должны были продлиться еще неделю, а после прогноз обещал сильные бури.

– Придется нам здесь дожидаться лета, – философски заметила мать. – А там, глядишь, и вода прогреется.

Они вновь стояли на пляже в своих горнолыжных костюмах. Вопреки заупокойным прогнозам и этот день был чудесен: безмятежное небо, лишенное всякой дымки; солнце, как будто уже начинающее пригревать. Неподалеку от берега на воде качалась стая ангельски-белых лебедей.

Прибой в этот день был сильнее, чем вчера: волны упорно налетали на берег и откатывались с яростным шипением. Одна из них изловчилась и окатила ноги матери, которая подошла слишком близко к воде. Та поспешно отпрянула, радуясь, что обувь не успела намокнуть.

– И все-таки как здесь хорошо! – с чувством сказала она. – Уже и не чувствуешь, какое время года. Море, Юг… «Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам…» – продекламировала женщина.

– Тебе еще не надоело?! – вдруг со слезами взорвалась дочь, с утра казавшаяся совершенно сломленной и тихой. – Думаешь, делаешь что-то хорошее, да? Поднимаешь мне настроение? А я уже слышать не могу, как тебе тут все прекрасно!

– А почему мне должно быть плохо? – спросила мать. – Я отдыхаю на море.

– А про меня ты не подумала?! Про то, как мне тяжело?!

– Приди в себя! – посоветовала мать. – И пойми наконец, что тебе не на что жаловаться, так что не гневи Бога!

Дочь развернулась и побежала назад, к отелю. Она неуклюже взрывала песок унтами, руки нелепо метались в стороны. Мать была уверена, что в эти секунды девушка всхлипывает и проклинает ее, но бросаться вдогонку не стала. Она была сыта по горло и этими жалкими страстями, и этим неумением себя обуздать. Судьба с любовью ложится к ногам ее дочери, выводя ее из любовного тумана, а та руками и ногами отталкивает бесценный дар, да еще и причитает при этом. Эта дурочка убеждена, что ее лишили любви! Но ведь взамен ее ждут долгие светлые годы с другим человеком, который обязательно встретится на пути; с ровесником, не отягощенным проблемами и комплексами всей предшествующей жизни. Она еще этого, конечно не осознает, но придет время – осознает и будет счастлива, что столько-то лет назад не сделала шага в беду. А когда-нибудь осознает и то, какое это счастье – быть просто молодой и здоровой и стоять зимой на пляже, любуясь белыми лебедями, а не рваться душой за тридевять земель в непроходимые дебри запутанных отношений. Да, она непременно осознает, какое это счастье – покой в душе!

Не добежав до отеля, дочь остановилась. Она уставилась на что-то, что было скрыто от матери стеной здания, и мать поспешно двинулась в том же направлении. Идти пришлось недолго. Вскоре из-за угла показалось то, что выглядело еще более невероятным на пляже, чем их горнолыжные костюмы. Инвалидная коляска. Когда мать, у которой при этом зрелище захолонуло сердце, подошла поближе, она увидела, что сидевший в коляске человек на самом деле еще ребенок – точнее, подросток, не старше ее дочери. Девочка.

Она напоминала безжизненно-белый стебель травы, каким он бывает, если вдруг прорастет без солнца под камнем или упавшим древесным стволом. В лице ее не было ни единой краски, даже глаза казались бесцветными, а губы едва выделялись тонкой бледно-лиловой полосой. И словно единственное проявление жизни в этом существе – ее тускло-серые волосы были украшены многочисленными заколками в виде бабочек. Вот вам и бабочка, которая никогда не взлетит – намертво пришпилена к своему инвалидному насесту.

Дочь, точно остановленная чьей-то властной рукой, не двигалась с места, глядя на это воплощение несчастья. Девочка не отвечала ей взглядом – она наблюдала за подступающим и отступающим от них морем.

Мать заметила, что со стороны отеля к инвалидной коляске быстро шагает одна из горничных. Только сейчас ей стало ясно, почему лицо этой женщины, еще, в сущности, молодое, удивляло своей безжизненной изможденностью: из нее вытягивала силы беда. А у беды не было просвета: за этой женщиной и ее ребенком не прилетит ни один спасительный самолет, и их туману не суждено рассеяться.

Подойдя к инвалидной коляске, горничная обменялась с парализованной дочерью несколькими словами, и мать услышала имя девочки – Здрава. Этот жуткий контраст словно качнул внутри ее незримый колокол, и от удара содрогнулась душа. Затем она увидела, как горничная берется за ручки коляски и с трудом, наваливаясь всем весом, толкает ее по песку чуть дальше, за ограду пустующего кафе, туда, где чужое горе никому не попадется на глаза.

– Пойдем, – сказала мать, подходя и трогая свою здоровую дочь за плечо. – Нехорошо ее так разглядывать.

Вся вторая половина дня прошла, словно придавленная тяжестью этой встречи. Дочь не вступала более с матерью ни в какие перепалки и не звонила в Москву. В холле гостиницы она купила несколько российских газет и сейчас листала их со странной сосредоточенностью на лице. Мать же бродила по отелю, стучась в номера знакомых, пытаясь узнать последние новости, но время и впрямь как будто замерло для них: аэропорт по-прежнему в тумане, самолета нет, информации нет.

После всех своих бесплодных хождений, стоя на лоджии в номере, мать краем глаза наблюдала за дочерью, уткнувшейся в газетные колонки. Не желая себе в том признаваться, она испытывала удовлетворение, видя девушку смирившейся и затихшей. Наконец-то ее девочка поняла… Да, несомненно, она поняла, что терзания еще никого и никогда не доводили до добра. Склоняя голову перед судьбой и благодаря за то, что имеешь, ты получаешь единственное, что может противостоять этой непроглядной белесой мгле, – покой. Светлый, пронизанный солнцем покой, когда у тебя вдруг открываются глаза на красоту и радость, на небо и лебедей, а кипяток в душе остывает и превращается в мерно плещущийся прибой. Ровный и верный, как биение здорового сердца.

Покой… Стоит лишь произнести это слово, и перед глазами встает безмятежность водной глади. Покой… словно кто-то провел, утешая, ладонью по твоим волосам. Покой… И враз под ногами вырастает опора взамен бесконечно обманчивых песка и снега. Покой… Мать глубоко вздохнула, утверждаясь в своих мыслях. Да. Она выбирает покой. А чувства… Что ж, это возрастное, этим надо переболеть. И похоже, ее девочка уже на пути к выздоровлению.

Укладываясь спать в тот вечер, мать ощущала какую-то небывалую заторможенность всех мыслей и движений души. Надежда казалась бессмысленной, ожидание – бессмысленным, даже элементарная вера в то, что их болгарское заключение просто не может продолжаться до бесконечности, и та не давала о себе знать. Ни о чем не размышляя перед сном, она провалилась в небытие на удивление быстро, а в шесть утра ее поднял с постели телефонный звонок. Это была представительница турфирмы. Их самолет только что приземлился в бургасском аэропорту и ждет на борт пассажиров.

По автобусам рассаживались молча. Никто уже как будто не верил в освобождение и не надеялся на благополучный исход. Но факт оставался фактом: спасение наступало, хотели они этого или нет.

Время от времени мать осторожно поглядывала на дочь. Ей казалось, что девушка изменилась: черты лица стали строже, глаза – больше, взгляд – глубже. Мать знала, что так бывает – преодоленное страдание придает красоту и выразительность тому, что было безликим. От постоянной боли душа или раскисает, теряя всякое подобие достоинства, или затягивается в корсет, чтобы держаться из последних сил. Так и держишься годами, восхищая себя и окружающих, а затем привычка становится второй натурой, и тиски самоконтроля, как ни старайся, не могут ослабеть. Ты обрела вожделенный покой, и в жизни уже нет ничего, кроме покоя. Ни ветерка.

В аэропорту регистрация и посадка на рейс шли почему-то бесконечно долго. Уже пройдя паспортный контроль и сидя в зале ожидания перед посадкой, мать чувствовала себя совершенно разбитой. Шел девятый час утра, но ни восходящее солнце, ни радужные перспективы не вливали в нее ни капли сил. Вот бок о бок с ней сидит ее дочь, ее будущее, с безжизненным опустошенным лицом, и она, мать, еще полагает себя вправе радоваться этому! Считать, что так и дîлжно! Строить теории! Тоска навалилась на нее и лишила остатков сил.

Через какое-то время дочь молча поднялась и вяло побрела вдоль немногочисленных в этом крошечном аэропорту магазинов duty free. Изредка она заходила в них, приглядываясь к товару, даже примеряла украшения из знаменитого болгарского серебра филигранной работы. Но, несмотря на эти проявления жизненной активности, мать видела: девушка убита. В подтверждение этому ее телефон находился не в кармане джинсов, а в кармашке сумки, которую она оставила на сиденье рядом с матерью.

Посадку все не объявляли (а ведь уже почти десять по Москве!), и вскоре мать увидела, как дочь, устав от бесцельных хождений по магазинам, направляется в другой конец зала ожидания. Там находились туалеты. Девушка уже прошла бо́льшую часть расстояния до них, как вдруг телефон в ее сумке мелодично заиграл, но она не услышала и продолжала двигаться вперед.

Находясь в таком оцепенении, как если бы она услышала вместо звонка автоматную очередь, мать смотрела на сумку, где наверняка и находился телефон. Схватить его и добежать до дочери? Нет, сначала лучше быстро ответить «да», пока звонок не умолк, а затем передать трубку дочери. Так она и решила сделать и торопливо откопала сотовый в недрах сумки. Беспокойство было оправдано: имя на светящемся экранчике она слышала от дочери бессчетное количество раз.

– Да? – взволнованно сказала мать.

– Аня, я тебя не разбудил?

Мать медлила в замешательстве. Дочь уже скрылась из зала, и добежать до нее не представлялось возможным. Сказать ему, чтобы перезвонил? Но зачем тогда было вообще брать трубку? И как она теперь оправдается перед дочерью?

– Аня, ты меня слышишь?

Мать колебалась еще секунду. Их с дочерью голоса были так похожи! Вечно их путали по телефону…

– Слышу, – глухо сказала она.

– Ты на меня сердишься?

Впервые за все прошедшие семнадцать лет она ощутила, что жизнь дочери находится полностью в ее руках. Теперь от нее зависело, останется ли дочь закованной в надежный бесчувственный корсет, который будет год за годом все больше покрываться инеем, или вернется к пугающей неопределенности жизни.

– Сержусь? За что? – как можно мягче спросила она в ответ.

– Ну… я не отвечал на твои звонки.

– Но я же не маленькая, чтобы на такое обижаться. Я понимала, что тебе, наверное, не до меня.

Слова «не маленькая» могли бы выдать ее с головой, но собеседник не заметил. Он тоже был взрослым человеком, и для него они прозвучали естественно.

– Знаешь, мне действительно было не до тебя, точнее, не до чего. Мы разменивали квартиру, это был ад кромешный! Теперь я понимаю, что когда говорят «Я хочу разойтись по-хорошему», то это означает по-хорошему для того, кто говорит.

– У вас получилось разъехаться? – спросила мать с участием, на которое вряд ли была способна ее дочь.

– Почти. Я еще три дня назад должен был купить новую квартиру, но риелтор никак не вернется из отпуска.

– Ну, это вопрос одного-двух дней, не больше, – произнесла мать со всей ободряющей нежностью, которую она только смогла поднять из глубины души.

– Конечно, – явно успокоенно ответил голос издалека. – Я так рад, что ты на меня не держишь зла!

– Ну о чем ты говоришь! – сказала мать с улыбкой, которую не мог не почувствовать ее собеседник. – Какое зло, когда я люблю тебя.

Она никак не ожидала, что вдруг произнесет эти забытые много лет назад слова, и сердце захолонуло от испуга.

– Любишь? – переспросил он потрясенно и замолчал.

Пока тянулась пауза, мать напряженно размышляла: интересно, почему для него это стало таким сюрпризом? Неужели ее дочь не говорила ему этого вообще? Или в том тоне, которым говорила, всегда слышалось нечто иное – истерическое желание привязать к себе покрепче предмет своих чаяний и надежд?

– Эта новая квартира – для нас с тобой, – услышала она в трубке.

– Я так хочу на нее посмотреть!

Ей удалось не рассмеяться в голос: ведь не далее чем месяц назад она ходила по этой квартире вместе с ним (так это был он!), профессионально указывая на достоинства и недостатки.

– Когда ты прилетаешь? – спросил он.

– Завтра… Нет, уже сегодня.

– А в какой аэропорт? Каким рейсом?

Ей пришлось вкратце объяснить ситуацию, ведь время и место их посадки в Москве были непредсказуемы.

– Позвони мне, когда прилетишь, – попросил он напоследок. – Сразу, как приземлится самолет. Пока ты проходишь паспортный контроль и ждешь багаж, я успею подъехать.

– Я с мамой, – сказала она.

– Вот и познакомимся.

Запихивая дочкин телефон обратно в сумку, мать сознавала, что такого выражения на лице, как сейчас, у нее не было еще никогда. Она ощущала себя мудрым духовником и магазинным воришкой одновременно.

Дочь наконец-то вернулась в зал ожидания и шла по направлению к ней. Ее глаза припухли от слез, но лицо было тщательно умыто.

– Он звонил, – сказала мать.

– Я слышала, – отозвалась девушка. – Сейчас пошлю ему эсэмэску, чтобы больше меня не беспокоил.

Она достала телефон, но прежде чем начать набирать текст, некоторое время с горечью подержала аппарат на ладони.

– Знаешь что, – сказала мать, мягко кладя руку на ее запястье, – я хочу тебя кое о чем попросить. Не отвечай ему ничего, пока мы не приземлимся. А когда приземлимся, отправь одно слово – название аэропорта.

– Зачем? – Дочь испытующе вскинула на нее глаза.

– Как знать? – пожала плечами мать, безуспешно подавляя преображающую лицо улыбку. – Мне кажется, он должен к тебе прилететь.

Алмазная леди

I

Когда некая девушка сообщает «Меня назвали в честь…», вы автоматически подставляете в уме слово «бабушки» и теряете интерес. Но Саша Градова оказалась непредсказуема.

– В честь дедушки, – объявила она.

После этого я не могла не взглянуть на нее другими глазами.

Считается, что когда девушкам дают мужские имена, это неизбежно накладывает на них отпечаток. Якобы начинают проступать мужские черты. Так это или нет на самом деле, но в случае с Сашей мужской подход к действительности был налицо: ее разум жестко подчинял себе чувства. Даже не подчинял, а подавлял. Нет, она не была истуканом – огорчалась, радовалась и удивлялась, как любой нормальный человек, но совершенно очевидно, что ее вела по жизни голова, а не сердце. И за те три недели, что мы с ней провели вдвоем в одной комнате, я убеждалась в этом неоднократно.

Хотя, казалось бы, ну как можно сохранять трезвую голову в летней Испании, где веселье растворено в самом воздухе и от вас требуется лишь вдохнуть его, чтобы отдаться совсем иному, чем на родине, жизненному настрою. Москва начала девяностых могла порадовать разве что олигархов, сколачивавших в ней свои несметные капиталы; для всех остальных она представляла собой темные, неопрятные и враждебные человеку джунгли раннего капитализма. Непонятное общественное устройство, пустые прилавки, злоба и напряженность так и висели в воздухе. И ко всем этим прелестям – несколько слякотных зим подряд. Казалось, не только социум, но и природа не дают человеку ни малейшего шанса на радостное расположение духа.

Не то чтобы я кручинилась все эти годы – в юности такое вообще нереально, – но общий настрой чувствовала всей кожей. Родители, преподаватели, люди на улице… Их всех тяжело скрутили и оголили нервы безденежье и хаос. И надо же было мне именно в эту лихую годину страстно пожелать выучить испанский!

Возможно, именно по контрасту с угрюмой серой родиной Испания имела для меня некий романтический ореол: гитары, гранды, конкистадоры… Мантильи, фламенко, Кармен… Так или иначе, но я с энтузиазмом отправилась на курсы, где оказалась в одной группе с девушкой из гуманитарного вуза, моей ровесницей. На общем фоне Саша выделялась не всегда уместной серьезностью и отчаянной работоспособностью. Если я ходила на курсы для удовольствия и частенько могла подхалтурить с домашним заданием, то с Сашей такого не случалось в принципе. Преподавательница всегда вызывала именно ее, когда ответить не мог никто, и Саша неизменно оправдывала ее ожидания.

Я стала присматриваться к Саше. Смотреть, впрочем, было особенно не на что: одежда никак не подчеркивала фигуру; волосы не ложились в прическу, а были примитивно схвачены сзади заколкой. Правда, цвет волос не мог не вызывать завистливое чувство – сочно-каштановые, почти шоколадные. Но Саша не делала ровным счетом ничего, чтобы гордо их продемонстрировать. Лицо? Ну, лицо и лицо. Четкие, но не озаренные красотой черты. Улыбка не искрится, взгляд не манит. Я не представляла себе эту девушку в обществе мужчин.

Атмосфера на наших курсах была замечательная: радостная, раскрепощенная. Перед началом занятий мы пели испанские песни, в перерыве пили чай, а накануне праздников преподавательница с нежным именем Людмила приносила гитару. Казалось, знания сами влетают нам в головы, таинственным образом избегая нудной зубрежки. Свято исповедуя принцип «учиться надо весело», Людмила частенько рассказывала о забавных языковых казусах, да и просто о забавных происшествиях, случавшихся с ней в Испании, где ее муж был сотрудником советского консульства в Барселоне. Эти рассказы все больше возбуждали во мне желание самой пожить в стране грандов и фламенко, но именно пожить, а не совершать туристический набег. Посоветовавшись с Людмилой, я поняла, что путь для этого только один – поехать туда по обмену, с тем чтобы потом какая-нибудь испаночка пожила у меня в Москве.

После моей горячей просьбы о содействии Людмила взялась поднять старые связи и найти семью, готовую меня принять. Такая семья нашлась, но – вот незадача! – в ней было две девушки-сестры, обе мечтавшие посетить Россию. Для поддержания баланса мне предлагали взять с собой какую-нибудь подругу.

Призадумалась я серьезно. Испанского языка никто из моих подруг не знал, а перспектива работать их переводчиком с утра до ночи меня не прельщала. И получалось так, что выбирать оказалось не из кого, кроме Саши Градовой – из всей нашей испанской группы она в наибольшей степени подходила мне по возрасту и роду занятий. Такая же студентка-старшекурсница. У нас, конечно, разный внутренний настрой… Но что-то подсказывало мне, что ужиться с Сашей будет нетрудно.

В один из вечеров после занятий я изложила Саше свои планы. К моему облегчению, она с ходу сказала «да», но при этом задала ряд вопросов, которые мне до сих пор и в голову не пришло прояснить. Какова будет финансовая сторона нашей поездки? Нам предоставят в Испании только комнату или еще и питание? Должны ли мы будем вносить деньги за продукты? А оплачивать воду? Ведь на Западе, говорят, в квартирах стоят счетчики. Упоенная предстоящей поездкой, я настолько не задумывалась о ее деловой стороне, что в ответ лишь рассмеялась и пожала плечами:

– Да не волнуйся ты! Как-нибудь все решим!

Судя по Сашиному лицу, ее этот ответ не удовлетворил. Ее желание скрупулезно раскладывать по полочкам любые аспекты взаимоотношений и всегда сводить баланс слегка коробило меня и в дальнейшем. Например, когда я стала оформлять испанским сестрам приглашение в Россию, оказалось, что сделать это стандартным путем, через ОВИР, почти нереально. В лучшем случае оформят к тому времени, когда испанки планировали покинуть Россию. Я заметалась, не зная, к кому бросаться за помощью, и тут проблему спокойно разрулила Саша. Она оформила приглашение через студсовет своего вуза и по факсу передала в Барселону. Я прыгала от радости и выражала горячее восхищение ее организаторскими способностями. Но Саша отреагировала на это весьма своеобразно:

– Я просто вношу свой вклад в поездку.

Пусть это и было чистой правдой. Более того, от двоих путешествующих вместе именно так и требуется поступать, но мне показалось, что этой фразой Саша сразу отгородилась от меня. Ты внесла свой вклад, я внесла свой – вот мы и в расчете. Мне же, признаться, хотелось не расчетов, а дружбы.

При этом я не могла отрицать, что если на кого и можно положиться в путешествии, так это на Сашу. Она ни на что не жаловалась и без претензий приспосабливалась к любым обстоятельствам. Например, сразу по приезде в Барселону я испытала самый настоящий культурный шок. В письмах, которыми мы обменивались с испанками, те писали, что у них шестикомнатная квартира в центре города. Центр города оказался правдой, а вот так называемые комнаты напоминали скорее клетушки, в половине которых еще и не было окон. В той, что отвели нам, окно, правда, имелось, но выходило оно во внутренний дворик высокого многоквартирного дома, построенного в виде квадрата, и движение воздуха просто отсутствовало. Более того, нас, двадцатилетних девушек, поселили вдвоем на пяти квадратных метрах, а наши кровати располагались одна над другой. Я застыла на пороге, не зная, что и сказать, а Саша преспокойно прошла внутрь и спросила:

– Ты на какой кровати будешь спать?

Я пролепетала что-то насчет того, что так жить нельзя вообще.

– Почему? – удивилась Саша.

Как ни странно, именно это ее недоумение позволило мне смириться с обстоятельствами. Видимо, бывает и хуже, и Саше об этом известно. А стоило мне смириться, как выяснилось, что ужас мой необоснован: мы проводили в тесной комнатке разве что ночи, и то не всегда, а душную жару удалось победить таким простым средством, как приоткрытая дверь. И вообще, испанцы предложили нам ровно те же самые условия, в которых обитали сами: точно такую же комнату, как у нас, занимали сестры – Летисия и Исабель, а наша была предназначена для гостей.

Я легла спать с ощущением, что на Сашу можно положиться, а на следующий день Летисия с Исабелью повели нас осматривать город. И тут-то мы враз позабыли обо всем, что вызывало недоумение и тревогу, – Барселона потрясла нас своим великолепием. Казалось, город строили не архитекторы, а поэты и художники: одно здание прикрыло балконы карнавальными масками; колонны на другом – точь-в-точь причудливые ноги слонов с картин Сальвадора Дали. Дома выступали навстречу, точно гости на балу: каждый наряжен по-своему, но все блюдут один торжественный стиль. Я не успевала вертеть головой и забывала закрывать рот, который то и дело открывался от удивления.

Потрясли нас и цены: килограмм отборных персиков на рынке дешевле порции самого простенького мороженого. Потрясло и обилие магазинов с разнообразным тряпьем; я едва находила в себе силы отрываться от витрин. Незнакомые нам в ту пору бутики, уютные лавочки, уличная торговля по вечерам, где груды шортов, маек и платьев навалены прямо на длинные столы. В первый же день, не удержавшись, я накупила себе чего-то очаровательного на вид по копеечным ценам. И, вернувшись домой, с азартом начала примерять.

Саша наблюдала за мной с кровати. Все это время она не выражала ни малейшего желания пополнить свой гардероб, хотя, на мой взгляд, он срочно нуждался в обновлении. Тем более что у Саши оказалась весьма неплохая фигура, которую в холодной Москве у меня не было шансов рассмотреть. А сейчас, когда мы ходили полураздетыми по испанской жаре, я с завистью отмечала идеально плоский живот, ярко выраженную талию, сильные бедра… Разве что мускулы на икрах проступали слишком рельефны, да плечи чересчур тверды. Сашина грудь терялась в просторах майки, и сделать заключение на ее счет я не могла.

– Ты что, занималась спортом? – спросила я.

– Занимаюсь, – ответила она, не конкретизируя каким.

Тема «Саша и одежда» не давала мне покоя все время нашего пребывания в Барселоне, но еще больше обескураживала меня тема «Саша и развлечения». Сами испанцы, должно быть, рождаются со вкусом к веселью, потому что людей, к нему равнодушных, я в этой стране не встречала. Например, на площади перед кафедральным барселонским собором мы регулярно видели людей – не туристов, а жителей города! – танцующих сардану. Взялись за руки, как в хороводе, сумки – в центр круга, и пошли! Танец очень легкий: корпус – в одну сторону, переступили ногами, корпус – в другую, снова переступили. Случайные прохожие присоединяются как само собой разумеющееся. Вот вам пришло бы в голову пойти потанцевать на центральную площадь вашего города? Скажем, на Красную? Нет? А они приходят!

Праздник улицы Paseo de Gracia восхитил меня гениальной простотой своей идеи. И действительно, почему бы не устроить праздник одной отдельно взятой улицы? Да не растянуть его, к тому же, на целую неделю? Для меня это был первый опыт испанского праздника, и опыт незабываемый. Над всеми переулками, примыкающими к Paseo, местные жители растянули гирлянды так, что пространство между домами превратилось в своеобразные галереи. В каждой из таких галерей разливали из бочек сангрию домашнего приготовления, то там то здесь на самодельных помостах играли доморощенные рок-группы. Мужчины и женщины в матросских костюмах пели изумительные своей мелодичностью каталанские народные песни, а на одной из небольших площадей толпа собравшихся разучивала сальсу. Душа у меня буквально разлеталась в разные стороны, стремясь остаться в каждом кусочке праздника. А когда у нас неожиданно, как из воздуха, возникли кавалеры (настоящие мачо!), я и вовсе потеряла голову от восторга. Часа в два ночи мы с испанками, совершенно ошалевшие от беспробудного кокетства, хохотали с этими парнями, сама не помню над чем, когда Саша тронула меня за плечо. Она сказала, что пойдет домой.

Все это время Саша вела себя скорее как фотограф, пришедший на праздник, чтобы запечатлеть его мгновения, чем как участник событий. Она улыбалась, с интересом на все смотрела, отведала сангрии, но человеческие отношения явно оставались для нее за кадром. Несколько раз я замечала, что Сашу то ненароком толкнут, чтобы затеять разговор, то еще каким-то образом проявят интерес, но она каждый раз отвечала на приставания вежливо и безразлично. Как будто мужская тема была просто выведена за рамки ее сознания. Ни малейшего желания кокетливо взглянуть, лукаво улыбнуться… И в результате мы продолжаем праздник до утра с испанскими ребятами, а она отправляется спать.

Впрочем, Саша отнюдь не выглядела огорченной: впечатлений она получила достаточно, а женское начало в ней не то отсутствовало напрочь, не то хронически не давало о себе знать.

Точно такая же, не внушающая оптимизма картина вставала передо мной и тогда, когда мы отправлялись бродить по магазинам. Невиданное (с нашей тогдашней точки зрения) изобилие товаров буквально кружило мне голову. Одежда, украшения, сувениры… На все это я с жадностью накидывалась, насколько позволял кошелек, и покупки, даже самые незначительные, неизменно поднимали мне настроение. Саша спокойно стояла рядом со мной возле примерочных и у прилавков, комментировала, давала советы, но сама, точно заколдованная, не выбирала ничего и никогда. Вскоре я поняла, что принуждала ее к этому не жесткая экономия, а нечто иное в глубине души, что не позволяло доставлять себе удовольствие. Эта девушка относилась к самой себе с холодной строгостью, уважительно, но без тени любви.

Однажды я подговорила испанских сестричек, и мы затащили Сашу в огромный торговый центр «El Corte Ingles», где сразу же повели на третий этаж – в отдел молодежной одежды. Между собой мы решили, что уж там-то «Алехандра» не устоит перед открывшимся выбором. Саша действительно прошлась вдоль вешалок, разглядывая бойкие цвета и фасоны, и неожиданно выудила из глубины не замеченный нами тремя потрясающий золотисто-желтый блузон. Настоящее солнце на вешалке! Покрой и отделка позволяли ему совершенно органично смотреться и в театре, и на дискотеке, и просто на улице. Это была универсальная вещь в лучшем смысле этого слова, к тому же чрезвычайно подходящая к Сашиным шоколадным волосам и спортивной фигуре. Мы затаили дыхание.

Саша какое-то время подержала блузон перед собой, странным взглядом всматриваясь в его жизнерадостный блеск. Почему-то не пощупала, а погладила солнечную ткань.