Текст книги "Выжившим"

Глава 12

Плотина выдержала. Шлюзы работали как положено, и гроза оставила за собой хоть и вывернутый наизнанку, но целый и сохранный город. По улицам плыли многочисленные обертки, бутылки, окурки, презервативы и прочая грязь, обычно скрытая в урнах, по берегам реки и в подворотнях.

Закономерно выступило солнце, дожидавшееся своего часа за плотной завесой туч. Лужи и ручьи быстро испарялись, в жаре и духоте насыщая воздух мусорными миазмами и непроходимой густотой влажности.

В палате Кита было прохладно и свежо, работал кондиционер. Томми снова сидел на подоконнике и ел картофельный салат.

– Слушай меня, Кит…

«Слушай Томми Митфорда»

– Я придумал, что нам делать.

«Где твой отец, Кит? Ты должен перед ним извиниться»

– Тише, – сказал Кит. – Пожалуйста, тише!

– Хорошо, – сказал Томми, понизив голос. – Ты встанешь на ноги, и мы с тобой махнем в Неваду.

Он поднял голову.

– Что мы там будем делать?

– Ночевать в машине, стрелять по ящерицам. Выигрывать деньги в Лас-Вегасе и спускать их на виски и бега броненосцев. Взрывать ядерную бомбу посреди Меркури. Оборонять Зону 51 от туристов. Начинать апокалипсис. Вступать в половые отношения с восемнадцати лет. Переходить Спринг-Маунтинс…

Кит улыбнулся. Странные фантазии Томми граничили с реальностью на том тонком уровне, когда безумие получает шанс стать правдой. Томми соблюдал хрупкий баланс, легко выстраивая мосты между ненормальностью и нормой, а Киту не хватало именно такого моста.

– Ты до сих пор возишься с этой пьесой? – вдруг помрачнел Томми, кивая на стопку отпечатанных листов, лежащих под рукой Кита.

– Да, – сказал Кит. – Если я собираюсь устроить в Меркури второй Тринити, то для начала должен хотя бы разобраться с проблемами в школе. Пресса любит строчить биографии, и в моей точно не должно быть что-то вроде «в школе Кит Хогарт был спокойным неприметным мальчиком и ничего из себя не представлял». Хочу представить хотя бы императора Минди. В пьесе он выглядит полным кретином, но кого волнуют умственные способности императоров?

– Такую биографию припишут мне, – сказал Томми. – Тебе не о чем волноваться, футбольные достижения никогда не остаются незамеченными.

Кит бросил на него короткий режущий взгляд, на лбу моментально проявились глубокие морщины, раньше совершенно незаметные, а теперь выступающие все чаще.

– К черту футбол. Лучше быть незаметным тихим мальчиком, чем заметным квотербеком на подкашивающихся дрожащих ножках.

– Эту хренотень все равно вытащат наружу, – не согласился Томми. – Но и история драматического школьного актера, сыгравшего дерьмовую роль в дерьмовой пьеске – тоже невелика заслуга.

– Значит, от нас не останется ничего хорошего.

Томми собирался допить остатки апельсинового сока, но тут же отставил стаканчик в сторону и слез с подоконника.

– Точно, – согласился он. – От нас ничего не останется. Раньше меня это волновало, а теперь нет. Меня теперь мало что волнует, но все-таки есть еще пара важных вещей. Например, я не хочу, чтобы ты играл в этой пьесе. Знаю, что ты способен ввалиться на сцену и в инвалидной коляске. Знаю, что тебе кажется, этим ты исправишь то, что нельзя исправить. Я все твои надежды отлично понимаю, Кит. Но для меня важно, чтобы ты поверил мне и не замахивался на эту пьеску. Я согласен облажаться так же, как облажался ты, если в обмен ты пообещаешь забыть про Минди, роль и императоров. Идет? Я сотворю такое, что все напрочь забудут об этом чертовом матче. Сам знаешь – больше одной сенсации ни у кого в голове не держится.

– Зачем тебе это? – хмуро спросил Кит, прижимая к себе стопку рассыпающихся листов.

– Должна же быть справедливость в этом мире, – улыбнулся Томми. – Раз она не торопится решать мои проблемы, я наведу ее сам. Возьму дело под свой контроль.

«Невада, Кит, Невада. Ты понимаешь, что он имеет в виду? Ты знаешь, что от тебя зависит, остановится он или сделает все так, как уже задумал? Задумал и скрывает это под болтовней, как скрывал под болтовней все, чего по-настоящему хотел? Как ты поступишь, Кит? Его стоит отшлепать, как неразумного ребенка, решившего поиграться с зажигалкой и баллоном пропана. Скажи ему. Скажи ему. Скажи ему – стой. В нем больше нет страха, и это страшно. Люди должны бояться, Кит, иначе они превращаются в Томми. Вот в чем разгадка. Годы ты потратил на то, чтобы избавиться от страхов и обезуметь. Начинай бояться, Кит, немедленно начинай бояться, иначе тебе конец. Посмотри на Томми – ощути страх. Немедленно!».

– Задумался? – весело спросил Томми.

– По рукам, – медленно ответил Кит и протянул Томми ладонь. – Ты делаешь из меня полную сволочь, но я представил императора на инвалидном кресле и решил бросить эту затею к чертям.

Томми сгреб листы, с усилием смял их в огромный, колючий бумажный ком и швырнул в мусорную корзину. Пьеса Минди навсегда пропала из жизни Кита Хогарта, и стараниями Томми он даже не узнал, что Минди вычеркнула его из жизни пьесы куда раньше, чем случилось обратное.

– Где миссис Хогарт? – спросил Томми на прощание.

– Курит траву в канаве за больницей, – ответил Кит. – У нее без отца крыша едет напрочь.

– А моя молится, – хмыкнул Томми и криво улыбнулся.

Взъерошенные рыжие волосы красным пламенем горели над бледным лицом и темно-зелеными глазами, потерявшими всякий блеск.

Перед Китом Томми не пытался скрывать лицо того, кто полностью потерял страх.

Другое его лицо – официальное, улыбчивое, мальчишеское, хорошо действовало на врачей и на миссис Хогарт, у которой зрачки стали с булавочную головку, и на директора Деррика, утром снисходительно потрепавшего Томми по голове, и успокоило даже Берта Морана, Макса Айви и Кирка Макгейла.

Берту показалось, что Митфорд окончательно превратился в дурачка, Айви счел дружелюбную улыбку Томми проявлением крайнего подобострастия, а Кирк все еще вспоминал о своих Чудовищах, и теперь ему казалось, что и эту улыбку он видел где-то далеко в детских кошмарных снах.

Все трое нашли для себя причину, чтобы оставить Томми в покое хотя бы на время, но никто из них, кроме Кирка, так и не понял, что движим страхом.

Кит видел только обратную сторону, и то, что он видел, ему нравилось. Люди сильно меняются, когда берут в руки оружие, а Томми выглядел так, словно постоянно держал палец на курке.

Это был тот идеал, которого добивался от сына мистер Хогарт. Идеал, которого Кит не мог достичь, потому что никогда не сталкивался с настоящими трудностями.

После ухода Томми Кит попытался повернуться, спину ломило. Повернуться не удалось, стаканчик с остатками апельсинового сока упал на пол, расплескав липкую маленькую лужицу.

Боль вцепилась в ногу тупыми челюстями, колено второй ноги заныло противно, как прогнивший зуб. Кит задохнулся, прижал руки к лицу и тихонько заскулил.

Он ощущал себя бесцельно существующим, истрепанным животным, попавшим в давно забытый ржавый капкан.

Скоро придет кто-то, кто иглой капельницы облегчит его существование, но бесцельность хуже боли.

Всю жизнь стремясь угодить одному-единственному человеку, стараясь превзойти его мелкую, садистскую власть над собой, Кит не сумел зацепиться ни за что другое.

Он хранил свою семью, помогал устраивать садик у дома, покупать машины. Помогал своим родителям быть взрослыми и служил надежным блокпостом между ними и их беспомощностью, и только.

Блокпост сдал свои позиции, заграждения разломаны, в магазинах нет патронов, и только призраки бродят по руинам – призрак миссис Хогарт с продымленными волосами и слезящимися глазами. Призрак мистера Хогарта – пропавшего без вести, следы которого Кит неустанно нащупывал в бессвязных разговорах с матерью, но получал в ответ только бессмысленные рыдания.

Призрак Сары, оставшийся сидеть в уголке маленьким плюшевым медвежонком, целое марево школьных призраков, безымянных и не значащих ничего, и над всеми ними – Томми, потерявший рассудок Томми, с надежным карабином в руках. Единственный, кого Кит ощущал живым и кого понимал.

* * *

Томми говорит: все началось с того, что его слова игнорировали. Он не сразу заметил, что скатывается в пропасть, но все началось именно с этого. Он говорил, а его не слушали. Его фразы ничего ни для кого не значили, на его шутки никто не обращал внимания. Жизненно важные школьные обсуждения о составе редакции газеты средней школы, о распределении ролей и обязанностей в летнем походе – Томми помнил их все.

И помнил, почему в итоге отказался и от летних походов, и от попыток писать в школьную газету.

Потому что существовал всеобщий заговор, не позволяющий обращать внимания на то, что сказал Попугайчик.

– Знаешь, почему? – спросил Томми и сам ответил: – Ты как запертый гараж на гаражной распродаже. Кругом куча барахла по копеечным ценам, но всем интересно только то, что находится за закрытыми дверями. А я тот самый дешевый хлам, который идет только на протирку стекол. Или тупая псина, которой все равно, с кем играть и которую пинают ногами за назойливость.

В утомленной дремоте всплывало прошлое Кита. Вот зеленый парк, шумящий под порывами теплого ветра. Кто-то кричит:

– Скиппи!

На зов мчится золотой ретривер с розовым языком-флажком. Крутится маленькая карусель, женщина с темными волосами и в полосатой кофте поднимает упавшего малыша, отряхивает его штанишки, пока малыш заливается слезами.

Кит не участвует в играх и не пытается познакомиться со сверстниками. Мистер Хогарт стоит рядом и то и дело поглядывает на часы. Это ритуал: сначала он забирает Кита из школы, а потом привозит в парк, чтобы Кит погулял и отдохнул на свежем воздухе.

Кит отдыхает, стоя на одном месте. Женщина в полосатой кофте проходит мимо, зареванный малыш держится за ее руку и сердито сосет соску.

Карусель чуть поскрипывает. В руку Кита тычется что-то твердое, он опускает глаза и видит, что золотой Скиппи принес ему изрядно обслюнявленный фрисби и вертит хвостом, ожидая броска.

– Скиппи!

Пес кидается обратно, бежит со всех ног к своему хозяину, мальчишке лет двенадцати, маленькому сопливому очкарику, а фрисби остается у Кита.

Мистер Хогарт настораживается и внимательно наблюдает. Мальчик в очках смело подходит к Киту, держа руку на холке своего пса.

Он осторожен, но выглядит дружелюбным. Киту кажется, что было бы весело поиграть втроем, кидать диск друг другу, поочередно, но под пристальным присмотром мистера Хогарта он молча отдает фрисби. Пес смотрит влажными веселыми глазами, и Кит еле сдерживается, чтобы его не погладить.

– Спасибо, – говорит мальчишка и вытирает фрисби краешком своей футболки.

Кит ничего не говорит в ответ. Он уже выработал в своем характере замкнутость и отрешенность от таких коротких столкновений с другими детьми.

Ему все еще хочется поиграть с мальчишкой и его псом, но он тянет мистера Хогарта прочь.

– Я проголодался.

Мистер Хогарт ведет его к машине. Кит усаживается на заднее сиденье и задумчиво смотрит в окно: парк разворачивается, трогается с места и вскоре отстает совсем.

– Когда мне было двенадцать, я вывел мысль, – добавил Томми, – мысль о том, что смерть – это трагедия для одного, а для миллионов она уже не играет никакой роли. Это была моя мысль, но оказалось, что до меня почти то же самое пришло в голову одному немецкому парню, и он ее так удачно законспектировал, что я после него выглядел дешевым плагиатором. Потому и Попугайчик. Передирала чужих слов.

– Это они зря, – сонно сказал Кит. – Я бы призадумался, узнав, что учусь с парнем, который сам до такого допер.

– О чем бы ты задумался? – тут же спросил Томми.

– Хочешь, чтобы я тебя похвалил? Окей. Ты в двенадцать лет издалека зашел на тему индивидуальной и массовой ответственности. Думаю, ты был умным ребенком.

Томми неуверенно пожал плечом. Воспитанный в полуобморочном мире миссис Митфорд, где любой вымысел принимался за правду, он так и не научился отличать правду от вымысла.

– А каким был ты?

– В детстве? Никаким. Тебя приперло меня расспрашивать, потому что считаешь меня вроде бы успешным парнем? То, что меня не окунали в унитаз башкой, Томми, не значит, что я крутой. Просто так сложилось.

– Как? – жадно спросил Томми, цепляясь за пальцы Кита. – Хотя бы попробуй подумать: в чем разница между тобой и мной?

– Кроме истории про гараж и тряпки?

– С твоей точки зрения.

– С моей точки зрения… – Кит помедлил, обдумывая свою точку зрения, которая представлялась ему студенистой медузой, выскальзывающей из рук на камни. – Если тебя травят, значит, есть причина. Может, ты не особо часто посещаешь стоматолога, и у тебя воняет изо рта. Может, ты подвел команду на детской эстафете. Может, вывернул наизнанку тайны девчонок, описанные в их розовых пушистых дневничках. Может, ты просто невыносимый дурак. Слишком плохо учишься или учишься слишком хорошо и делаешь из этого событие мирового масштаба. В любом случае, травят тебя не просто так – ты что-то сделал неправильно. Ты сам навлек на себя проблемы, которые в школе действуют по принципу снежного комочка, пущенного с горы.

Кит зло усмехнулся, сжал руку в кулак и ударил Томми в плечо. Томми вопросительно поднял глаза и увидел, что Кит смотрит на него с интересом.

– Поверил? – спросил Кит. – Собирался двинуться крышей окончательно? Подожди еще пару минут, а потом решай. На самом деле нет никакой разницы между тобой и мной. Человека или травят, или нет. Тебе меньше повезло, вот и все. Все равно не понимаешь?

Томми отрицательно покачал головой. Кит вздохнул, протянул руку и взял с подноса шоколадное печенье. Он надкусил его, пожевал и положил обратно.

Томми знал – Кит практически ничего не ест уже третий день.

– Не ищи проблему в себе, – сказал Кит. – Не надо мне рассказывать, что ты собака и гаражная тряпка. Гаражная тряпка не отправила бы в морду Морану тарелку с картошкой. Не знаю, как ты это сделал, но ты избавился от страха, и начал с той самой картошки.

– Фигня все это, – тоскливо сказал Томми, – мне конец. Никто не заставит меня вернуться в школу в следующем году.

За окнами шумел май. Настоящий, громкий, в язвах солнечных пятен и со сладковато-трупным запахом молодой клейкой листвы.

* * *

Пьеса Минди относилась к тому роду школьных произведений, за счет которых родители могут удостовериться в интеллектуальном развитии своих детей.

Для этого не нужна была историческая достоверность, хватало и антуража. Не требовалось и актерского мастерства, хватало того, что роли исполняли любимые сыновья и дочери. Не требовалось и таланта сценариста, потому что большую часть спектакля зрители все равно тайком набирали бесшумные sms и только изредка пытались вникнуть в суть происходящего на сцене.

Пьеса Минди могла бы стать шедевром среди аудитории кружка юных феминисток, но такого кружка в городе, где свято чтились семейные ценности и традиции, не было и быть не могло.

Суть происходящего сводилась к тому, что император Август, жестокий и властный римский император, в доме своей жены, мудрой и сильной Ливии, оказывался жалким брюзгой, неуверенным в себе визгливым неврастеником. Он ревновал, ломался, плакал, страдал, и если бы не неустанный контроль Ливии, провалил бы Рим в долговую яму и отдал его на растерзания варварам.

Именно Ливия, по замыслу Минди, была ключевой фигурой истории того времени, и именно она привела Рим к вершине процветания.

Масштабность задумки была сильно сокращена маленькой сценой и тусклыми декорациями, и сквозь идею незаметно проросла сорная трава обмелевшего больного быта четы, попавшей в клещи своего неудачного брака.

Скудный умом, но амбициозный муж и его пассия, взявшая бразды правления в свои тяжелые руки. Именно благодаря ей в доме никогда нет генномодифицированных продуктов и благодаря ей дети идут в частную школу, потому что именно она сумела уберечь кое-какие накопления, пока он играл в крикет.

Если бы кому-то вздумалось снять с актеров костюмы и заменить их на халатики и домашние пижамы, то оказалось бы, что пьеса является одной из современных вариаций на тему Арлекина и Коломбины.

Томми, поджидая своей очереди в наспех созданное подобие гримерки, выглянул в зал и обнаружил на первых рядах живое воплощение творческого реализма Минди – миссис и мистера Эванс. Миссис Эванс, крупная, яркая блондинка, сидела прямо и зорко наблюдала за чистеньким, пугливым мистером Эвансом, скромно опустившим глаза, чтобы ненароком не зацепить взглядом чью-нибудь юбку и не нарваться на семейный скандал.

Для окружающих мистер Эванс был богом маленькой семьи, но на деле им управлял дьявол.

Томми стоял неподвижно, пока Анхела присыпала белой пудрой его волосы, лицо, руки и ноги до колен. Выше начинались белоснежные драпировки облачения статуи.

Роль статуи осталась за Томми, снова продемонстрировав ему собственную никчемность – он даже не стоит того, чтобы публично снимать его с участия в спектакле, как случилось с Китом Хогартом.

Вместо Кита за кулисами бродил Макс Айви, тощий и нелепый в своих юбках и туниках. Он озабоченно хмурил лоб и шепотом повторял слова.

Выход Томми планировался только во втором акте, вместе со сменой декораций, поэтому он улучил момент, спрятался за складками бархатной ткани, собранной в углу и украшенной искусственным плющом, и стащил с себя высоко подвернутые джинсы. Свернутые джинсы вместе с черным комочком трусов он спрятал в кадке с пластиковым лотосом, и снова вернулся наблюдать.

Ткань туники странно-невесомо болталась на бедрах и ягодицах. Ощущение, которое можно испытать, только нацепив юбку на голое тело. Томми и чувствовал себя абсолютно голым, и то и дело проверял складки одеяния руками – на месте ли.

На сцене блистала Минди. Ее белокурые волосы были завиты в мельчайшие кольца и взбиты ореолом вокруг прелестного личика. Густо подведенные глаза сверкали оттенками благородного сапфира – Томми про себя употребил именно это избитое выражение, потому что красота Минди требовала именно таких: устойчивых, ярких, глянцевых описаний.

Обнаженные плечи Минди, ее спина в узкой прорези белого платья, трогательно очерченные ключицы, – все это поспособствовало интересу мужской части зала, и кое-кто даже перебрался с задних рядов поближе.

То и дело с треском разряжались вспышки. Директор Деррик, сидевший на стульчике немного поодаль от родительского ряда, то и дело начинал снисходительно похлопывать ладонью об ладонь. Наверняка ему казалось, что такой медленный изнеженный жест делает ему честь.

Минди царствовала на сцене, двигаясь по ней с такой стремительностью, что легионер-Кирк вместо того, чтобы грубо ворваться к Ливии, вошел аккуратно и по стеночке, как робкий бухгалтер к озверевшему начальству.

Он не двигался и не играл, только произносил свои слова, и Минди в конце концов заметила, что так активно бегает вокруг легионера, что он не может даже опуститься на одно колено (позаимствованный у средневекового рыцарства красивый акт повиновения).

Ей пришлось отступить, но Кирк уже сказал все, что должен был, и на колено ему опускаться было поздно.

Получилась короткая заминка. Императрица и легионер смотрели друг на друга и размышляли: нужно теперь колено или нет?

Заминку разрешил Кирк. Он развернулся и ушел со сцены, приняв всю вину за случившееся на себя.

Первый акт был окончен. Второй начинался с очной ставки Августа и Ливии, и на сцену потащились колонны, цветы, вазы, подсвечники, кубки и виноградные гроздья. Дом Августа напоминал лавку старьевщика, решившего подработать на торговле фруктами.

– Придурок, – шипела за кулисами Минди, зажав в угол Кирка.

Кирк стаскивал с мокрых от волнения волос помявшийся шлем.

– Ты все испортил, псих!

– Никто ничего не заметил, – огрызнулся Кирк. – Да и не так уж это важно. Всего лишь школьный спектакль.

Минди обернулась, посмотрела через плечо.

– Совсем забыла, – пропела она. – Ты же у нас отец семейства, какое тебе дело до школьных развлекалочек? Твое место – в зрительном зале, Кирк, смотреть, как твоя дочка играет ангелочка на Рождество.

– Хватит, – устало сказал Кирк.

Он отвернулся и ушел за кулисы, по пути смяв бутафорский шлем так, что он стал похож на бумажный пакет из продуктового магазина.

Томми проводил его взглядом. Выскочившая Анхела подтолкнула его к маленькой раскладной лесенке.

– Забирайся на колонну, – шепотом сказала она. – Господи, хоть бы она выдержала. Сколько ты весишь?

– Не знаю, – сказал Томми и забрался по ступенькам на собранную из стопок книг, обернутых бумагой, колонну с затейливыми украшениями наверху.

Больше на него никто не обращал внимания. Томми замер в позе Давида с пращой.

По ту сторону занавеса уже раздались аплодисменты, намекающие на то, что перерыв задержался. Минди засуетилась, вытащила откуда-то Макса, побелевшего от переживаний, и установила его на сцене напротив себя.

Занавес дернулся и пополз.

Начались длинные диалоги, которые Минди и Макс произносили строго по очереди. Томми стоял над ними и смотрел на белый кружочек затылка Макса, на его крошечную раннюю лысинку, и на взбитые в пену волосы Минди.

Внутри все кипело. Сердце билось так, словно Томми только что рухнул в бассейн с акулами. Руки вспотели, белая пудра ссыпалась с головы маленькими тусклыми облачками.

Томми ждал.

И когда прогремело финальное затравленное «Ливия!», и Август, прихрамывая, потащился прочь, статуя ожила, спрыгнула вниз, подняв небольшой смерч из бледной пудры, и выпрямилась прямо перед Ливией.

Императрица замерла, а статуя шикарным жестом потянула свои одеяния и, избавившись от них полностью, встала в щеголеватую позу молодого Аполлона.

– Наконец-то мы наедине, детка, – проникновенно сказала статуя.

Ее сильный голос разнесся по залу, притихшему так, что казалось – он опустел.

Зрители молча, не двигаясь, смотрели на обнаженную статую, мраморно-белую, с яркими, как ярмарочный флажок, короткими завитками волос в паху.

Минди тоже молчала. Ее грудь, приподнятая лифом, тяжело поднималась и опускалась. Уголки губ опустились вниз, словно она собиралась зареветь, как девчонка, упустившая воздушный шарик.

Статуя повернулась к зрителям и тем же сильным, ясным голосом, чуть дрогнувшим в самом начале, произнесла:

– Рим! Город порока и разврата, где неверные жены, разжиревшие всадники, холуи и рабы славят шлюху! Зачем вы привели меня сюда, боги?

Раздался первый шорох. Директор Деррик судорожно листал программку. Кто-то неловко хлопнул в ладоши и снова затих.

Томми спрыгнул со сцены и пошел по проходу между рядов, скорбно опустив голову и волоча за собой одеяние. Его босые ноги шлепали по натертому полу.

Через секунду со сцены спрыгнула Минди и понеслась следом, подобрав юбки.

– Митфорд! – вопила она. – Я убью тебя! Я тебя убью! Я тебя уничтожу! Я! Я!..

Она остановилась, растерянно улыбаясь обращенным к ней лицам, а Томми спокойно дошел до конца прохода и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Так Томми Митфорд закончил свой учебный год в школе «Хилл».

* * *

Лето перевалило за середину. От реки шел теплый влажный аромат прогретой воды. Большая стрекоза, трепеща лиловыми крылышками, чутко опустилась на согнутое колено Томми и тут же взмыла вверх. Томми проводил ее взглядом.

Он сидел, прислонившись к спине Кита, и сонно наблюдал за плывущими облаками, белоснежными и чуть подсвеченными розовым. Целое небо парусных яхт, подумал он.

Кит запрокинул голову, затылком прижавшись к затылку Томми, и тоже сидел расслабленно, думая о своем. Правую ногу, еще бледную и высохшую от долгого ношения гипса, он осторожно вытянул, вторую согнул в колене, и теперь он и Томми напоминали фирменный значок «Kappa».

Два часа – самое спокойное время летнего дня. Замедлившийся бег минут, жаркий воздух, словно выпущенный из духовки, где запекалось диковинное блюдо из свежей травы и цветов.

Запахи разморенной природы действовали убаюкивающе, и Томми с Китом давно сидели почти неподвижно. Им легко удавалось молчать рядом друг с другом. Никто никому не был обязан, и потому было свободно и безмятежно на душе, и не нужно было придумывать слов.

Но Томми час назад вернулся от психолога, а у них так повелось – каждый раз обсуждать эти визиты. Поэтому Кит спросил:

– Как психолог?

– Я опять рисовал животное, – лениво ответил Томми.

Стрекоза вернулась и снова попыталась сделать его колено своей взлетно-посадочной площадкой.

Несуществующие животные Томми – даже не животные. Они все, как один, похожи на спусковой механизм.

– Сон ей рассказал.

– А что тебе приснилось?

– Двор возле школы. Солнце, свет и целая толпа людей. Я выхожу из двери, а у меня изо рта льется кровь. Сильно льется, толчками, яркая. Ее хорошо видно под солнцем, блестит. Она быстро заливает одежду, я понимаю, что умираю. Но не это страшно.

– А что страшно?

– Страшно то, что все, кто это видел – уйма народу, – все смеялись.

Кит запрокинул назад руку и рассеянно дотронулся до плеча Томми. Это означает поддержку. Киту незачем выражать ее словами, Томми и так понимает.

– Мне снова дали снотворного, – щурясь на свет, подытожил Томми. – Только я его не пью. Не могу. Пробовал – вырубаюсь на сутки. Не хочу так. А что за таблетки пил ты?

– Кто бы знал, – сказал Кит. – Парень моей сестры, недоучка из медицинского колледжа, выдумал мне диагноз и лечил меня таблетками, которые воровал в аптеке бесплатной клиники для свихнувшихся стариков.

– Выкинул бы.

– Они мне отчасти помогали. Только я не знаю, от чего помогали.

«От меня, Кит. Это были таблетки от меня, твоего бессменного тренера, Бретта Фарва. Ума не приложу, что с тобой теперь делать. Ты вылетел из высшей лиги. Я так не играю».

– С ними я был спокойнее, – сказал Кит.

– Ты? – удивился Томми. – Спокойнее? Ты самый спокойный парень из всех, кого я видел.

– Для того, чтобы натворить что-нибудь неприемлемое, не нужно впадать в истерику. Таблетки помогали мне не натворить неприемлемое. Как тебе – твой психолог.

– К психологу я хожу из-за мамы, – возразил Томми. – Ей так легче. После того, как она выкинула все мои комиксы про Зеленого Фонаря, ей стало почти хорошо, а психолог был последним штрихом. Теперь она снова мной гордится. Снова рассказывает подружкам, каким талантливым я удался.

Кит наклонился, сорвал травинку и сунул ее в рот. Прижал губами, поразмыслил, глядя перед собой сузившимися серыми глазами.

– Я как-то слышал, – сказал он, – еще в Нью-Йорке… Моя мать разговаривала по телефону и рассказывала кому-то, как мы с ней ходили в магазин, и продавщица приняла меня за ее молодого любовника. Она тоже этим страшно гордилась.

– Попахивает инцестом, – сказал Томми.

– Он и есть.

Томми запрокинул голову, постарался заглянуть в лицо Киту.

– Я не в прямом смысле, – неохотно поправился Кит. – Я в том смысле, что она ни черта не соображает, и считает меня не пойми кем. Раньше я вытягивал ее и своего отца, а теперь мне плевать. Папаша куда-то исчез, а она постоянно обкуренная. Ей так веселее и проще. Дед пару раз упоминал ее прошлые ошибки, но я думал, что ошибки – это что-то вроде слишком короткой юбки, которую она нацепила на выпускной. Но теперь мне кажется, что дело обстояло намного хуже.

– Странно это, – сказал Томми. – Все перевернулось.

– Да, – ответил Кит. – По идее, заниматься такими вещами должен я. Я подросток. Я должен завывать гиеной и нести чушь, припрятав в кармане кусок гашиша, а ей полагается ругаться и спасать мою никчемную жизнь. А тут получилось наоборот, она ведет себя как малолетняя идиотка, а я не хочу с ней связываться, хотя иногда так и тянет раздолбать ее башку об стол. Если вернется папаша, все станет совсем плохо. Он каким-то образом ее сдерживал, потому что очевидно, что она ему такая досталась, а потом превратилась в приличную домохозяйку. Что-то такое он знал особенное, что ее вернуло на путь истинный. Я таких методов не знаю, но он точно взвалит на меня ответственность за все это. За то, что я похоронил эту чертову семью и не остановил мать вовремя.

Томми поразмыслил. Представил свою мать, держащую в пухлой руке косячок, и тут же отогнал противоестественное видение.

– Мне кажется, он обходился с ней так же, как и с тобой, – сказал Томми. – Просто держал в страхе.

– Возможно.

Кит стал отвечать неохотно, обнаружив, что слишком разоткровенничался.

– Что ты будешь делать, если он вернется? – поинтересовался Томми. – Ты же не согласишься уехать отсюда?

Кит пожал плечами, выбросил обкусанную травинку.

– Он вернется – так часто бывало и раньше. Если я попадал в больницу, он тут же исчезал, а потом писал письма и требовал, чтобы мы собирали шмотки и переезжали. Но на этот раз я с ним никуда не поеду, – твердо сказал он. – Сара больше не снабжает меня таблетками. Она сказала, что раз отца нет поблизости, то волноваться мне не о чем и незачем жрать всякую химию. Поэтому я могу сорваться, сделать с ним что-то… неприемлемое. Лучше ему не возвращаться.

Стрекоза, одетая в траурные черные крылья, взвилась над плечом Кита, поразмыслила, но садиться не стала и умчалась в заросли осоки.

Заросли раздвинулись, и показалась дружелюбная ушастая морда, с высунутым от жары языком. Рыжая перемазанная грязью собачка выпрыгнула из осоки и остановилась, неуверенно помахивая хвостиком.

– Привет, – сказал ей Томми. – Кит, смотри. Такса.

Ветром принесло слабый крик, и такса насторожилась, забила хвостом сильнее, но с места не двинулась.

– Тебя ищут, – сказал Томми. – Иди к хозяйке, псина. Кит, это щенок или целая собака?

– Щенок, – полуобернувшись, ответил Кит. – Туповатый щенок. За ним сейчас явятся.

За таксой явилась Стефани. На ней были простые синие джинсы и подвязанная клетчатая рубашка. Белые теннисные туфли промокли насквозь и покрылись черно-зелеными болотными разводами. Светлые волосы, подвязанные в хвостик, растрепались. Стефани тяжело дышала, в руке у нее болтался красный блестящий поводок.

Щенок подпрыгнул на месте, Стефани наклонилась и пристегнула поводок к ошейнику.

– Это Грейс, – сказала она.

– Привет, Грейс, – сказал Томми особым тоном, подражая приветствиям в группах анонимных неудачников. – Привет, Стефани.

Кит отвернулся.

– Привет, – растерянно сказала Стефани. – А почему вы тут, на болоте? Сегодня праздник.

– Открытие нового здания мэрии, – сказал Томми. – В пятнадцать ноль-ноль торжественное начало. Далее – музыка и танцы. Конкурс пирогов.

– Верно.

– Кит, ты испек пирог? – поинтересовался Томми.

– Ежевичный, – отозвался Кит.

– А я – тыквенный. Весь день у плиты. Ты не представляешь, Стефани, сколько трудов в него вложено. Мой новый фартук можно выкидывать на помойку. Но это будет… сенсация! А где твой пирог?

– Вы рехнулись от жары? – спросила Стефани, козырьком прикладывая ладонь ко лбу и пытаясь рассмотреть внимательнее и Томми, и Кита.