Текст книги "Долина Новой жизни"

Она запротестовала. Я объяснил ему, что он может оставить эту вещь себе, она подарила ему.

Ур несколько минут стоял, разинув рот. Его бедная голова, по-видимому, не сразу могла взять в толк то, что я говорил. Наконец он сказал:

– Благодарю. Я никогда не видал. Очень красиво. Благодарю.

Смущение изобразилось на его лице, и он, позабыв попрощаться, продолжал свой путь, все время рассматривая подарок и через каждые несколько шагов оборачиваясь.

ГЛАВА VIII

Это было в начале мая. Я собирался ехать к месту своей работы. Я допивал свой кофе, сидя у себя в столовой, и просматривал только что полученный лист приказов о производстве работ, получаемый ежедневно рано утром.

В комнату вошел слуга, и по его быстрым движениям я сразу понял, что произошло что-то чрезвычайное. Он остановился около меня и произнес взволнованно:

– Мобилизация.

Я сейчас же сообразил, в чем дело. Я уже слышал раньше, что подготовляются большие маневры. Все население страны, от мала до велика, переходит на военное положение. Для каждого имеется особое назначение. Мы, иностранцы, назначаемся на заводы военных заготовок или пищевых продуктов и непосредственного участия в военных операциях не принимаем.

Когда я вышел на улицу, повсюду было необычное движение. Цветные плакаты, возвещающие мобилизацию, были развешаны чуть не на каждом доме. Аэропланы один за другим отлетали во все стороны. Автомобили, бешено ревя сиренами, неслись по дороге. Земля сотрясалась от грузовиков. По улицам беглым шагом проходили колонны рабочих по направлению к станциям тюба и на аэродром.

Я распечатал конверт, давно уже присланный мне, с наставлением вскрыть его в случае объявления мобилизации.

Начал накрапывать дождь, и налетевший шквал вырывал у меня из рук непослушную бумагу. Все же я разобрал: «В инкубаторий, в распоряжение Петровского». Я направился к станции тюба и должен был прождать там два часа. Вагоны, идущие по дальней трубе, были переполнены рабочими, отправляемыми с копей; на вагоны же, отходящие непосредственно от Колонии, была установлена очередь. Порядком размещения руководил один человек с красным флажком в руках. Все одиночно следующие попадали в вагон только через два часа.

Я успел побывать в доме Фишера. Его уже там не было: он на своем автомобиле понесся к себе на фабрику. Ему предстояла большая работа. Громадные транспорты питательных веществ должны были быть брошены на поле предстоящих маневров. Мадам Фишер охала и ахала, рассказывая мне это. Я нашел Анжелику только что вставшей с постели. Ее разбудил шум на улице. Она нежно попрощалась со мной и была очень огорчена, услышав, что мое отсутствие может продолжаться несколько дней.

Вагон тюба был набит до отказа. Конечно, стоять в нем во время движения было невозможно, поэтому все, не получившие места на скамьях, уселись на полу.

В Главном городе улицы поражали своей пустотой. За эти несколько часов все население оставило свои дома и направилось в поле. Когда я вышел на станции в Детской колонии, там – бесконечной вереницей тянулись войска. Пехота, артиллерия и особые машинные команды проходили по всем улицам, двигаясь в одном и том же направлении на север, в Долину Большой дороги. Издали уже доносились пушечные выстрелы и пулеметная трескотня. Солдаты производили прекрасное впечатление. Ни одна армия в мире не могла похвастаться такими молодцами. Техническое оснащение этих войск, конечно, было самое выдающееся. Отсутствие кавалерии пополнялось летающими солдатами; целые тучи их проносились над нашими головами. Легкие и грузовые аэропланы следовали за войсками. Громадные машины с гуденьем, потрясая все вокруг себя, проползали мимо. Целые крепости на колесах с глядящими во все стороны пушками стояли на перекрестках, готовые двинуться вперед по первому приказанию. Твердый, ритмический шаг колонн, проходящих мимо, бил точно молот, что-то несокрушимое, железное слышалось в нем.

Петровский встретил меня восклицанием:

– Вот и вы, я ожидал вас раньше. Еще рано утром я узнал, что вы назначаетесь ко мне вместо уходящего в поле инженера. Когда Ворота откроются, это так и будет, но теперь ваше пребывание здесь совершенно не нужно. Наш инженер будет отсутствовать только несколько дней, и, конечно, вам не стоит приниматься за его работу. Но все же во исполнение плана мобилизации вы должны оставаться здесь на время маневров. Сколько они продолжатся, я не знаю, потому что это первые маневры.

По приказанию Петровского мне была отведена хорошая комната, и я получил полную свободу проводить время, как мне хотелось. Конечно, я интересовался маневрами. В нескольких километрах от Детской колонии возвышался крутой холм, поросший лесом. За ним тянулась более высокая горная гряда; я видел, как по обрыву этой гряды поднимались вагоны фуникулера к небольшой группе домиков, прятавшихся среди высоких деревьев. Я решил подняться туда и полюбоваться зрелищем. Было около четырех часов, когда я оказался на краю обрыва. Тут я увидел несколько дам, одетых по-европейски, которых я раньше никогда не встречал. Они сидели на скамейке и были вооружены полевыми биноклями. Мое появление не произвело на них никакого впечатления. Они меня не заметили. Я обратил внимание на смуглую, высокого роста красавицу, отличающуюся повелительными движениями и резким, громким голосом. Впоследствии я узнал, что это была мадам Куинслей, проживавшая здесь в своей дачной резиденции. Я пробрался подальше от этой компании и, усевшись на выступающий вперед утес, предался созерцанию открывавшейся передо мной картины.

Внизу расстилалась долина, и по ней, извиваясь, как змеи, ползли колонны войск. Насколько хватал глаз, все дороги были покрыты этими щетинистыми колоннами. Солнце играло на металлических частях вооружения, и блеск его переливался, как солнечные пятна на волнующейся воде. Впереди цепями шла пехота, а за ней уже подвигалась техника. Громадные тракторы вздымали землю, поднимая кверху облака пыли и земли. Отсюда казалось, что там происходит извержение вулкана. Артиллерия грохотала, но местопребывание ее я не мог открыть, так искусно замаскированы были орудия. Аэропланы кружились над войсками, а летающие солдаты переносились с одного пункта на другой подобно рою каких-то крупных насекомых. Вся эта местность представляла собой предгорье с многочисленными уступами, холмами и группами деревьев и кустарника; обработанных полей не было, и поэтому маневры могли развертываться здесь без всякого ущерба. Судя по тому, что более дальние дороги были запружены войсками, надо было думать, что имеется широкое задание. Особенно большие массы двигались по путям в Долине Большой дороги.

Я спустился к себе домой на новую мою квартиру только тогда, когда уже стало темнеть и долина начала тонуть в сиреневых сумерках. Мне хотелось бы быть поближе к месту, где будет происходить работа усовершенствованных машин смерти. Вечером этого дня я обратился по этому поводу с вопросом к Петровскому.

– Это невозможно, – ответил он. – Вы не имеете права удаляться отсюда более как на десять километров. Зона, где работают машины, считается запретной, кроме того, крайне опасной. Взрывы, расплывающийся в воздухе удушливый газ, электрические разряды и многое другое, о чем мы с вами не подозреваем, делают эту зону недоступной. Каждый год производятся все новые и новые усовершенствования в этой области. Задача этих маневров координировать все роды оружия для одной общей цели, а главным образом тренировать людей. Если вы уже так интересуетесь, дорогой Герье, то можете побывать в расположенном вблизи полевом лазарете.

– Что особенно интересного может представлять на маневрах лазарет? разочарованно возразил я. – Раненых нет, а оборудование его, я думаю, мало чем отличается от того, что я уже видел во время мировой войны.

Петровский пощипал свои усы и погладил бородку, как это он обычно делал, когда не знал, что сказать.

– Ну, конечно, лазарет мало интересен, но если бы в нем были раненые, я думаю, это не привлекло бы вас туда.

Мы сидели в столовой, в которой я был уже однажды вечером, когда по пути из Американского сеттльмента выслеживал меня аббат. Петровский пододвинул ко мне стакан с чаем и, снова потеребив усы и бороду, сказал:

– Я не боюсь маневров, а что будет, когда Ворота откроются? Вы подумайте, половина работ по прорытию большого туннеля окончена.

Я содрогнулся. Мне представилась зримая картина, когда все эти массы людей, вооруженных до зубов самым совершенным оружием, с машинами и с пушками, о которых никто не подозревает по ту сторону гор, лавиной обрушатся на соседние страны.

– Опять начнется переселение народов. Но это будет уже не нашествие гуннов, варваров, а нашествие людей, стоящих на самом высоком уровне культурного развития.

Петровский кивал головой в знак согласия со мной.

– Да, да, всякое сопротивление будет бесполезно. Никакая сила не может противостоять той, которую разовьют десять миллионов здешних войск. Я говорю – десять, но, может, будет пятнадцать, если наши инкубатории повысят свою производительность.

– Мы будем присутствовать при гибели старого мира. Я не хочу пережить это! – воскликнул я. – Каким бы ни был старый мир, он мой, он дорог мне, а этот…

Вдруг я спохватился, вспомнив, что нас могут подслушивать.

Во всяком случае, я не должен вредить репутации Петровского. Он тотчас же понял мою мысль.

– Продолжайте, здесь нас никто не подслушивает, здесь, в моей квартире, мы в полной безопасности. Но я не согласен с вашим взглядом. Если эта жизнь победит, следовательно, так и нужно. Все старое, отживающее, рушится. Я убежден, что от столкновения этих двух сил старый мир не погибнет, а преобразуется.

Нашу беседу на этом месте прервал приход Кю. Он был одет в военную форму и при оружии; лицо его было возбуждено, и он говорил так быстро, как будто все время спешил. Он поздоровался с нами, но на приглашение Петровского садиться не обратил внимания и продолжал стоять.

– Вы видели, какая сила, какая мощь! Когда я становлюсь в ряды войск, я теряю сознание своей индивидуальности. Я счастлив, что я вхожу в состав этого великого организма.

Я смотрел на одного из представителей новой расы искусственно выращенных людей, и мне пришли в голову слова Чартнея, что здешние жители похожи на муравьев, – я прибавил бы только, что они похожи на страшных, увлекающихся муравьев.

– Подумайте только, – продолжал Кю, – цепи солдат рассыпаны на десятки километров, и все они послушны одной воле, в полном смысле слова одной! Полевой подвижной станок внушителя передает им в голову приказания, подбадривает их, держит в постоянном повиновении.

Я думал в это время: «А сам Кю, не находится ли он в эти моменты в приподнятом состоянии вследствие массового гипноза?»

И, действительно, он производил впечатление полуопьяненного человека.

На утро я воспользовался советом Петровского и отправился по дороге, которую мне указали проходившие солдаты, в большой полевой лазарет.

Все время меня перегоняли бесконечные обозы. День выдался удивительно жаркий; солнце жгло неимоверно, несмотря на ранний час. Сырой воздух после вчерашнего дождя был напитан испарениями. Белье прилипало к мокрому телу; трудно было дышать. При таких условиях я с трудом прошел десять километров. Я чувствовал в голове необыкновенную тяжесть, и в висках у меня сильно стучала кровь.

Высокие, широкие палатки лазарета была раскинуты по обе стороны дороги. Автобусы с красными крестами на стенках стояли длинными рядами. Двери палаток были широко открыты, и тень их манила меня, изнемогавшего от жары.

Когда я подошел ближе, я увидел в глубине одной из самых больших палаток группу военных, которые, сидя за столом, о чем-то оживленно разговаривали. Среди них я узнал доктора Левенберга. В тот же самый момент он заметил меня и крикнул:

– Мсье Герье, идите сюда.

Я немедля воспользовался приглашением. Раньше чем поздороваться, я снял шляпу и обтер платком пот, обильно катившийся со лба.

– Сегодня необычайная для нашего климата жара, – приветствовал меня Левенберг. – Знакомьтесь – мой медицинский штаб.

Я сел на указанное мне место и чувствовал, что мое лицо пылает от жары.

– Хорошо нам сидеть здесь, в тени палатки, а каково солдатам! – сказал кто-то из окружающих.

– Прибывающие из Нового города войска должны сделать сегодня переход в сорок километров, – продолжал тот же голос.

– Можно было бы, мне кажется, изменить диспозицию, – заметил другой из сидевших врачей несмелым тоном.

Со всех сторон посыпались возражения и укоры:

– Что вы, что вы! Разве можно менять диспозицию? Главная цель маневров будет сведена на нет. Ни в каком случае.

– Такой ли нам предстоит марш, когда Ворота откроются, и сможем ли мы тогда считаться с погодой? – заметил первый из разговаривавших.

В это время в палатку вошел новый человек. Он быстрыми шагами подошел к доктору Левенбергу и, вытягиваясь по-военному, подал ему радиотелеграмму.

Доктор Левенберг пробежал глазами небольшой листок и, поднявшись с места, произнес официальным тоном:

– Мною получено извещение, что в войсках появилась какая-то болезнь; многие заболели, есть смертельные случаи. Прошу всех по местам, с минуты на минуту можно ждать первый транспорт.

При первых же словах Левенберга все вскочили. Волнение изобразилось на лицах. Посыпались вопросы.

– Я не имею никаких подробностей, – отвечал Левенберг. – Болезнь, по-видимому, не определена.

Я со своей стороны сделал предположение:

– Быть может, какое-нибудь инфекционное заболевание?

– До сих пор в нашей стране не наблюдалось никаких эпидемий, – возразил Левенберг.

– Может быть, солнечный удар, – заметил кто-то.

– Не будем гадать, прошу по местам, – заключил Левенберг.

Хотя я не был непосредственно заинтересован больными, тем не менее это известие потрясло и меня. Болезнь и смерть как-то мало вязались с Долиной Новой Жизни. Мне было нечего делать, а сидеть спокойно в палатке я не мог. В это время мимо лазарета проходил бесконечный обоз. Я подошел к дороге и стал в тени дерева.

Вдруг я услышал свое имя, которое выкликал кто-то. Голос звучал неясно, но тем не менее мне казалось, что он очень хорошо мне знаком. Я увидел фигуру солдата, ловко спускающегося на ходу с большого грузовика. Он соскочил с подножки и стал около меня. Тут только я узнал Ура. Лицо его улыбалось, и глаза светились восторгом. Он заговорил, как всегда, отдельными словами:

– Я очень доволен. Войска, пушки, машины. Очень интересно. Все идем вперед. Стрельба, взрывы, много шума. Когда Ворота откроются, мы пойдем через весь мир…

Он болтал еще что-то и потом побежал догонять свой автомобиль.

«Этот человек находится тоже под общим гипнозом», – подумал я.

В это время с боковой дороги показалась пехота; она шла густой массой, такая же грозная и решительная, как вчера, но у солдат был усталый вид, и шаги отбивались не так твердо и ритмично. Некоторые из проходивших мимо производили тяжелое впечатление. Лица их были бледны, губы посинели и обветрились. Вокруг глаз лежала темная полоса, щеки провалились, но глаза всех, кого я мог видеть, и бодрых и усталых, устремлялись вперед и горели каким-то лихорадочным огнем.

Мне эта масса напомнила одну картину, которую я видел в Париже на выставке: крестоносцы, шествующие по пустыне и страдающие от жажды и голода, но видящие перед собою пленительный мираж – освобождение гроба господня. Нужно думать, что проходящим здесь мерещились впереди открытые Ворота.

Я услышал завывание сирен. Целый поезд автомобилей с красными крестами несся навстречу войскам. Когда он был около палаток лазарета, санитары окружили кареты и стали извлекать носилки с распростертыми на них солдатами; зрелище было весьма печальное, но проходившие мимо, по-видимому, были очень мало тронуты им. Возможно, они думали, что это не настоящие больные.

Я боялся мешать врачам и вошел в палатку только через час, когда смятение несколько улеглось.

Левенберг сидел за столом и что-то писал. Увидев меня, он на минуту оторвался от бумаги.

– Произошло нечто непредвиденное. Переутомление или жара, а, может быть, и то и другое вместе, повлияли особенно сильно на людей некоторых разрядов. Из всех прибывших больных большинство принадлежит к разрядам 170-му и 178-му. Паралич сердца, разрывы сосудов периферических и более глубоких. Апоплексия, паралич и смерть.

Левенберг опять уткнулся в бумагу.

– Пишу донесение, простите, некогда.

Я увидел одного из докторов, который забежал в палатку, что-то захватил с собой и намеревался уходить. Я спросил разрешения последовать за ним, чтобы посмотреть больных.

Он отвечал:

– Я иду к заболевшему доктору; бедняга в тяжелом положении, сейчас привезли с фронта.

На складной кровати лежал бледный человек с закрытыми глазами; руки его безжизненно свесились на пол, и тяжелое, клокочущее дыхание было очень частым. Из полуоткрытого рта выдавались белые большие зубы. Куртка и рубашка были расстегнуты, и на груди виднелись багровые пятна подкожных кровоизлияний. Доктор опустился рядом с ним на колени и пощупал пульс.

– Сердце едва работает, – сказал он.

Я заметил номер умирающего – разряд 175-й, – и вдруг мне показалось, что я знаю это лицо. Я всмотрелся. Конечно, это был доктор, которого я видел в госпитале, когда впервые проснулся в Долине Новой Жизни. В мозгу у меня сейчас же встали его слова: «Я буду еще долго жить».

Умирающий издал хриплый стон; руки и ноги его судорожно дернулись, и пенистая кровь выступила изо рта и ноздрей.

Доктор встал, и голова его печально опустилась.

– Все кончено, – проговорил он.

Я думал: «Несчастный, ты, наверное, так же хотел прожить долгую и интересную жизнь, как Кю; так же, как он, ты, может быть, надеялся, что с помощью науки проживешь две-три жизни, а вышло, что ты погибаешь со всем твоим разрядом – 175-м».

Доктор Левенберг, вошедший в это время, снял с головы шлем в знак почтения к умершему.

– Это ужасно, – сказал он. – Причина заболевания кроется в конституции этого разряда; надо полагать, при самом развитии эмбрионов была допущена какая-то ошибка.

Меня как будто что-то стукнуло по голове. Я подумал о том, что переживает Петровский, папаша, как его звали, этих несчастных детей, погибающих вследствие врожденной слабости.

Левенберг задумчиво продолжал:

– Ломкость и слабость сосудов. Сердце не справляется с усиленной, непривычной работой. Организм не имеет запасных сил. В чем именно ошибка мы не можем сказать.

Я не выдержал больше и взволнованно перебил:

– Тогда нужно прекратить этот дьявольский марш, уносящий людей в могилу. Нельзя задавать чрезмерных задач слабосильным людям. Посмотрите на дорогу, там идут отряды: они измучены, усталы, но их держат под внушением, под гипнозом, и они не отдают себе отчета в своем изнеможении; они будут идти, покуда не умрут.

– Успокойтесь, – тихо сказал Левенберг, – все сделано. Куинслей получил уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить внушение.

Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего никто не ожидал.

Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес к происходящему пропал.

К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими. Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.

Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки. Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он бормотал про себя:

– Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно…

Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту. Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность, что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.

Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.

– Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к 170-му, к 178-му, – говорил он, как бы размышляя вслух, – может быть, я теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц. Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это невыносимо.

Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.

Кю продолжал:

– Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все. Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.

Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание, дождь полил как из ведра.

Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова Петровского:

– Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы стоим на верном пути.

– Эксперименты, эксперименты! – подхватил Кю. – Я не желаю быть экспериментальным животным.

Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро этот человек от обычной своей гордости перешел к отчаянию, к возмущению! Неужели паническое настроение овладело и всеми остальными?

Петровский бормотал:

– Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в пределах человеческого разума.

– Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! – воскликнул Кю, останавливаясь перед Петровским.

– А вы? – тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.

– Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, – отвечал тот и опять забегал из стороны в сторону.

Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.

– Мы начинаем сваливать вину друг на друга.

Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я вмешался.

– Как вам не стыдно, Кю, – сказал я. – Вы предаетесь отчаянию; в сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни, научились владеть собой.

Мои слова несколько отрезвили Кю, и он, подойдя к Петровскому, дружески взял его за руку и сказал:

– Я прошу извинения. Конечно, я должен сдерживать себя. Постоянное внушение сегодняшнего дня держало меня во взвинченном состоянии, теперь, когда оно ослабело, я чувствую себя размякшим, и эта гроза особенно сильно действует на меня.

Он хотел еще что-то прибавить, но в это время раздался страшный удар грома, и молния ослепила нас. В страхе мы бросились в комнату.

– Молния ударила где-нибудь поблизости, – закричал Кю.

– Несчастные солдаты в поле! – застонал Петровский. – Каким еще несчастьям подвергнутся они в эту ночь?

Идти домой при таком ливне нечего было и думать. Лишь поздно ночью, когда прошла гроза, я и Петровский добрались до дома. Мы не проронили ни слова. Когда я прощался с хозяином, чтобы удалиться к себе в комнату, он задержал меня, как бы желая что-то сказать. Он быстро ерошил волосы, дергал себя за бороду.

– Как бы я ни был уверен в том, что я не виноват, все же я чувствую себя ответственным. Это мучительно, – сказал он и, круто повернувшись, пошел, сгорбившись под гнетом своих мыслей.

Я долго не мог заснуть, а заснувши, просыпался несколько раз. Я встал с головной болью.

Первый, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, был Mapтини. Он приехал очень рано. Теперь, переговорив с Петровским, он собирался уходить. Увидев меня, он обрадовался.

– А, дружище! – воскликнул он. – Я боялся, что не дождусь вас: вы очень заспались, а мне предстоит большая работа. Гроза наделала много бед. Провода в лаборатории Куинслея перепутаны и повреждены. Мои помощники и партия рабочих дожидаются меня.

– Я очень раз видеть вас, – отвечал я, – но я не догадываюсь, почему именно вы меня ждали.

– Идемте, идемте, я объясню вам все по дороге.

Когда мы шли садом, Мартини объяснил мне, что я могу ему сопутствовать во время предстоящего осмотра лаборатории.

– Квазимодо, Кю и большинство старших помощников так же, как и Петровский, уехали на совещание к Куинслею, оставшиеся находятся все еще в полной растерянности. Лаборатория брошена почти без присмотра. Внушители, механические глаза и уши бездействуют благодаря порче проводов. Нам представляется прекрасный случай заглянуть в это «святая святых».

Предложение Мартини мне понравилось. У меня было предчувствие, что мы можем натолкнуться там на нечто интересное.

Я поблагодарил своего друга. Мы ускорили шаги.

– Какое несчастье вчера на маневрах, – запыхавшись от быстрой ходьбы, говорил Мартини.

– Я надеюсь, маневры отменены?

– Сегодня утром возобновились снова, но, конечно, не в тех масштабах и темпах, как раньше. Предупреждение сделано, и необходима большая осторожность. Оказывается, мы, старики, можем позволить себе гораздо больше, чем эта молодежь.

Я снова подумал о своих почках. Было бы лучше, если бы мне вставили почки от какого-нибудь погибшего иностранца.

Дорожки сада еще не обсохли, и с деревьев падал на нас дождь капель. Поднявшийся туман закрывал солнце, и живительные его лучи не обсушили землю.

У дверей башни, в которой помещалась лаборатория Куинслея, стояла толпа рабочих, поджидая прихода Мартини. Мы прошли через открытые двери. Витая каменная лестница вела кверху. С двух сторон от нее стояли вагончики лифта. Мартини приказал своим помощникам заняться работой снаружи и в первой распределительной комнате, а сам вместе со мной, как с временным инженером инкубаториев, решил осмотреть повреждения приемников.

Мы проходили с ним беспрепятственно, не встречая никого из служащих, комнату за комнатой, этаж за этажом. Особых неисправностей при этом беглом осмотре не было заметно. В одном окне были разбиты стекла, в другом сломана рама и вырван ставень. На полу валялось несколько неприбранных разбитых банок и бутылок. На столах мы видели различные приборы, препараты, разложенные книги. Ясно было, что со вчерашнего дня здесь никого не было. Надо думать, что в этой лаборатории паника была особенно велика. Ученые и их ученики, занимающиеся усовершенствованием методов получения новых людей, были более всех потрясены результатами своих достижений.

– Пока я не вижу ничего интересного, – промолвил Мартини, поднимаясь на последний этаж.

– Жаль, что мы с вами мало понимаем в этом деле. Может быть, тогда мы нашли бы многое, на что следует обратить внимание, – отвечал я.

Первые большие комнаты имели вид музея. Шкафы с банками различных размеров, наполненные неизвестными для нас предметами, были расставлены по стенам комнат. Дальше следовал большой зал, очень похожий на погреб инкубатория. Стеклянные ящики с проводкой для питательной жидкости, с искусственными сердцами, содержали в себе всевозможные органы и, как мне казалось, куски ткани. Сердца бились; следовательно, кто-то наблюдал за автоматической их работой. В зале горел свет, так как все ставни были наглухо закрыты. Отсюда вели две двери; одна была закрыта, в другой торчал ключ. Мартини повернул его, и мы вошли в хорошо обставленный кабинет ученого. Здесь были: письменный стол, несколько лабораторных столов, микроскопы, химические весы, электрические приборы и масса книг. Книги были разбросаны на столах, на подоконниках, на полках и даже на полу. На письменном столе лежала рукопись. Я сразу узнал почерк Куинслея. Меня крайне удивило содержание этого листа. Здесь чередовались ответы и вопросы. Я бегло просмотрел последние строки:

Вопрос. Можете ли вы отвлечься от ваших постоянных мыслей и заняться математикой?

Ответ. Это очень тяжело. Меня угнетает судьба моей жены и мой ужасный конец.

Вопрос. Думаете ли вы когда-либо о своих научных замыслах?

Ответ. Да, безусловно, но все это переплетается в какой-то хаос. Возможное смешивается с невероятным.

Вопрос. Если я понимаю вас, ваше состояние похоже на сон?

Ответ. Безусловно, я сплю и грежу.

После этого я прочел: «Ответы сделались путаными, постоянная смена впечатлений последних дней жизни затемняет правильный ход мысли. Действие средства, возбуждающего мозг, окончилось».

– Что за чертовщина! – воскликнул я, бросив рукопись на стол. Какие-то опыты, и, мне кажется, ужасные.

Мартини показал мне ключ, на котором были выгравированы три буквы: Л. М. К.

– Лаборатория Макса Куинслея, – торжественно произнес он, – вы понимаете? Стоит ли заниматься рукописью, когда мы можем увидеть эту знаменитую лабораторию, куда не вступала еще нога иностранца? Нельзя терять времени.

Мы вошли в большую комнату и, пользуясь найденным ключом, проникли через запертую дверь в соседнюю комнату. Все, что увидели мы здесь, мало отличалось от того, что было в других лабораториях, через которые мы проходили. Те же замысловатые приборы, те же ящики, те же полки со всевозможными банками и склянками, весы, электрические батареи, динамо-машины и прочее. У одного из окон стояла высокая конторка, а против нее на подставках были расположены четыре стеклянных ящика. Я понял сразу, что в этих ящиках находятся какие-то живые органы или ткани, потому что к ним были проведены трубки для питания и для согревания. Над конторкой висел, спускаясь с потолка, небольшой аппарат для внушения и для чтения мыслей.

Я и Мартини почему-то обратили особое внимание на эту часть лаборатории. Мартини, как специалист, прежде всего осмотрел внушающий аппарат.

– Он цел и невредим, – сказал он. – Он питается током не из общей сети, а от местных батарей.

Я не мог сдержать своего волнения и громко воскликнул:

– Смотрите, Мартини, смотрите, что это такое?

Под каждым ящиком висела рамка со вставленной в нее карточкой. На каждой из них были написаны имя и фамилия. На третьей слева значилось: «Леон Гаро». Остальные имена были для меня неизвестны.

Мы стояли над этим ящиком, и руки и ноги наши тряслись мелкой дрожью, волосы шевелились на голове. Мы видели в ящике, в жидкости, плавающий мозг Леона Гаро. Какой ужас! Следовательно, на нем производит свои опыты Макс Куинслей.