Текст книги "Прокаженный"

Впрочем, беседы, как таковой, не было. Главнокомандующий спрашивал, очкастый отвечал, а если ответа не было, в разговор встревал одетый в белое. Голос у него был на редкость неприятным, скрипучим, менторски-занудным.

– Давайте-ка лучше посмотрим. – Главнокомандующий кивнул очкастому, тот потянулся к пульту, и на противоположной стене высветился экран.

Фильм был красочный, снятый очень натуралистично, с неожиданных ракурсов. Кровь текла рекой – это резали сначала белую овцу, затем голубей и наконец кур, кабинет наполнился истошными криками, сопровождаемыми ритмичным боем барабанов.

– Идет обряд «пересечения вод», – пояснил очкастый. – Вот этот, в центре, – хуанган, то есть жрец.

– Барабану здесь отводится центральная роль, – встрял одетый в белое. – Считается, что кожа его сделана из солнечного света, и тот, кто прикоснется к нему, получает энергию светила.

Главнокомандующий как-то странно посмотрел на него, а эрудит продолжил блистание интеллектом.

– Вообще-то, посвящение помимо обряда «пересечения вод» связано еще с двумя – ритуалом Солнца, который называется «радас» (его высшее божество – Дангбе, то есть бог змей), и церемонией, посвященной Петро – тому, кто одаривает верующих магической силой.

На экране тем временем двое хуанганов принялись произносить заклинания над миниатюрным гробом:

 
Зо вав-ве собади собо калиссо
Мэть-Каррефо, мве мем кириминал.
Муа ремезье лоа-йо
Гран Буа, луври байе мве
Барон-Симетьер, ленвуа мортс.
 

Одетый в белое пояснил:

– Они освящают свое творение именами дьявольской троицы – мэтра Каррефо, повелителя перекрестков и демонов, Гран Буа, владыки ночной земли, и барона Субботы, повелителя кладбищ. Как только подарок отправится по назначению, его получатель умрет.

– Ладно. – Главнокомандующий снова закурил и задумчиво произнес: – Все это хорошо, но важен конкретный результат. Вы, надеюсь, не забыли, какой прокол вышел в прошлом месяце с тем журналистом?

В кабинете повисла тишина, затем очкастый поднялся:

– В настоящее время методика отлажена полностью, результаты у нас теперь не хуже, чем у «тон-тон-макутов» на Гаити.

– Применяем новый состав, с повышенным содержанием дурмана вонючего или манцинеллы, что позволяет добиваться нужных параметров с высоким уровнем процентной вероятности, – красиво вклинился в беседу обладатель белого халата и, приподнявшись, нажал кнопку на пульте.

На экране появился просторный бокс, в котором размещалось человек пятьдесят мужчин в больничных халатах. Их движения были медленны и неуклюжи, на лицах застыло идиотическое выражение, и напоминали они больше оживших мертвецов.

– Вот, – с гордостью повел рукой очкастый, – не надо ни спецпсихушек, ни лоботомии – им уже не до политики. Отвоевались…

– Це дило. – Главнокомандующий одобрительно крякнул. – Впечатляет. И не бойтесь новых путей. – Он встал и выразительно посмотрел на очкастого: – Дерзайте. Кто ищет, того всегда найдут…

Алексей Фомич Трезоров занимал средних размеров двухкомнатную квартиру в сталинском доме. А в общении он оказался дядькой простым и компанейским. Принял трепетной дланью запотевший пузырь «Абсолюта», одобрительно хмыкнул – лишней не будет, и повлек Сарычева в комнату. После напряженного трудового дня служители телемузы активно отдыхали – за столом помимо Трезорова размещались уже знакомый майору оператор с подбитым носом и какой-то мужик в очках, бабочке и подтяжках, а перед ними стояла чуть початая бутыль «Смирновской». Два уже опустошенных флакона были задвинуты под стол.

– Прошу! – Сарычеву поставили стул, шмякнули на тарелку полкило закуски и налили штрафную.

– За знакомство! – с трудом поднялся очкастый обладатель кис-киса, оказавшийся каким-то там ответственным выпускающим Ивановым. – Будем.

А уже через полчаса, когда все перешли на «ты» и на «Абсолют», он виснул на шее Сарычева и остервенело кричал:

– Шура, ты даже представить себе не можешь какое дерьмо это наше телевидение – собачье, смятку, в проруби!

Потом глаза его закрылись, и, интеллигентно икнув, он вырубился. Спать выпускающего положили на диванчике.

– Не обращай внимания, Саша. – Трезоров улыбнулся, закурил «Пел-мел». – А вообще-то он прав, канал наш – это большая выгребная яма, и мы скользим по самому ее краю. Чуть оступился, и ты по уши в дерьме или с пулей в башке валяешься в парадной…

Косел он медленно, видимо, сказывалась длительная практика.

– Леша, ты про маньяка передачу делал? – Сарычев неожиданно посмотрел репортеру в глаза и хрустко разломил вдоль хребта вяленого леща.

– Правильно, Сашок, есть еще третий путь – не ссать против ветра. – Трезоров взял из рук майора половинку истекающей жиром рыбины и подтвердил: – Моя работа, вернее, наша. – Он указал на спящего мордой в стол оператора. – Не совсем, правда. Монтаж наш, а вот материал – хрен, денег дали тогда немерено всем, и нам, и туда. – Он показал измазанным в икре пальцем наверх. – Плевать, пусть делают что хотят, все равно уже ничего не изменишь. Чем больше страха в нашем демократическом обществе, тем лучше. Испуганным-то народишком легче управлять. Делай с ним что хошь. Увеличивай расходы на наши славные внутренние органы, вводи войска, чрезвычайное положение. Массы поддержат. У нас ведь как – главное, чтоб не было войны…

Общался Трезоров уже из последних сил. Он перебрался на диванчик и, едва успев рассказать, что платил за все деятель из мэрии по связям с общественностью, пробормотал скороговоркой:

– Дверь, Катя, уходя, захлопни, – и захрапел. Убрав остатки жратвы и водки в холодильник – поутру холодненькая-то лучше пойдет! – майор оделся и, погасив в комнате свет, как и просил хозяин, захлопнул за собой дверь. Общение с телевизионщиками на пользу не пошло – его что-то кинуло в тоску. А ведь и впрямь – главное, чтобы не было войны…

Ночью погода испортилась. Завьюжило, закружило, пошел крупный обильный снег, и, чтобы не опоздать, Сарычев выехал в Стрельну затемно. Добравшись на Заозерную, он затаился и стал ждать. Скоро приехал Морозов на своем «ягуаре», загнал его в гараж и прошествовал в дом. Молодец, что не очень-то доверяет своему поделыцику, раз засветил ему только эту хату. Знает, видать, что предают лишь свои.

Потом подъехала белая «волжанка», пару раз би-бикнув, пошла на разворот. Через минуту бухнула входная дверь, скрипнула калитка, и Вячеслав Иванович отправился служить родине. Шел снег. Без труда держась у чекистов на хвосте, майор выкатился за ними из Стрельны, а когда выехали на прямой участок Нижне-Петергофского шоссе, сократил дистанцию до минимума. Удерживая правой рукой Знак, он громко выкрикнул Слово, и сейчас же «Волга», мигнув правым поворотником и увязая колесами в глубоком снегу, съехала на обочину. Сарычев припарковался следом, но, уже выходя из «девятки», вдруг почуял неладное – чары подействовали только на водителя, пассажир же волшбе не поддался и сидел в машине, затаившись, вытащив что-то смертельно опасное, скорее всего пистолет. Майор почувствовал, как в животе у него начинает раскручиваться солнечная энергия яр, названная так в честь Ярилы-бога и позволявшая предкам его без вреда для себя принимать удары меча и копья. Он почувствовал, как палец Морозова выбирает свободный ход спуска, резко распахнул дверь «Волги» и, послав клокочущую лаву из ярлаnote 158Note158
  Солнечное сплетение (древнеславянский).


[Закрыть] в руку, твердо и решительно прижал ладонь к дулу. В это самое мгновение чекист выстрелил.

Раздался грохот разорвавшегося ствола, и лицо Морозова обагрилось кровью. Майор, не теряя ни секунды, перетащил его на заднее сиденье, взял за горло, тряхнул и воззрился глазами Яромудра. Рана была пустяковой – кусок металла срезал кожу на лбу, а вот причина полковничьей невосприимчивости к чарам впечатляла. Оказалось, что чекист Морозов был уже несвободен – к его солнечному сплетению тянулось нечто похожее на гигантское, угольно-черное щупальце. Изредка по нему волнами пробегала дрожь, внутри что-то начинало пульсировать, менять форму и качество… Откуда оно брало свое начало, уяснить не удавалось. В целом полковник напоминал большую куклу-марионетку, управляемую из какого-то темного далека. Однако долго любоваться на чекистский отросток времени не было. Развернув полковника лицом к себе, майор спросил:

– Кто такой Шаман?

Далее произошло уже знакомое – глаза Морозова широко открылись, и ни с чем не сравнимый, беспредельный животный ужас начал наполнять все его чекистское существо. Сарычев увидел, как щупальце сильно завибрировало и начало наливаться алым цветом.

– Где найти Шамана? – торопясь, страшно рявкнул Александр Степанович и, направляя полковничье внимание в нужное русло, закатил ему сильнейшую пощечину. – Говори!

– Не знаю, он всегда сам находит нас. – Глаза чекиста начали закатываться, он как-то неестественно выгнулся, и сильная дрожь пробежала по его телу. – Не знаю, я ничего не… А-а-а-о-о-о! – Ни на что не похожий крик вдруг вырвался из его глотки, лицо приобрело синюшный оттенок, и он затих, а майор увидел, как алое щупальце, быстро темнея, исчезает где-то неуловимо далеко. Ну вот, опять прямо ужастик какой-то, Хичкоку и не снилось…

– Молодец, не выдал военную тайну. – Сарычев гадливо глянул на полковника, сплюнул и залез в «девятку» – больше здесь делать было нечего. А все же молодец этот Шаман, уже два —ноль в его пользу… Ну да ничего, еще не вечер, цыплят по осени считают… Жареных, пареных…

Да, кстати о цыплятах. Уже подъезжая к Автово, Сарычев вдруг понял, что хочет есть – зверски, неудержимо, несмотря на негативные эмоции и прогрессирующий, надо полагать, СПИД. А потому майор приобрел по пути шестьсот граммов «Докторской», растворимое пюре дяди Бена, цветом кожи смахивавшего на кота Лумумбу, и уже дома, пока закипал чайник, позвонил в Смольный.

– Добрый день, – сладким, как патока, тенором проворковал он. – Нельзя ли услышать Михаила Борисовича Шоркина?

– Нельзя, – отозвался стервозный женский голос. – Он на совещании.

И в трубке раздались короткие гудки.

– Спасибо, родная. – Сарычев вернулся на кухню. Наступал решительный момент – чайник закипел, на сковородке уже шкворчала колбаса, щедро сдобренная перцем и луком, оставался последний штрих: разбодяжить картофельные хлопья кипятком и смешать с содержимым сковородки. Ну, это уже было дело плевое… Ел майор, как и положено людям, себя уважающим, столовой ложкой. Затем выпил чаю с овсяными печенюшками, кончиками пальцев вымыл немудреную посуду и, убрав остатки харчей в холодильник, принялся собираться в путь.

В парадной его встретила дружная крысиная компания. Усатые, толстые, с бусинками умных глаз звери оккупировали бачок мусоропровода и расходиться категорически не желали. «Да, – с горечью подумал Александр Степанович, – в атомную войну, говорят, все, кроме них, передохнут…» Он усмехнулся и сурово сказал грызунам:

– Погодите, вот ужо Лумумба подрастет, будет вам день Африки…

Крысы отреагировали вяло.

Вынырнув из подъезда, майор завел машину и покатил по направлению к Смольному, вспоминая по дороге, что же ему известно об этой жемчужине архитектуры. Оказалось, немного – собор был не освященnote 159Note159
  Из-за монаха-самоубийцы, повесившегося в келье.


[Закрыть], девицы благородны, а партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. «Да, негусто, – вздохнул Сарычев. – Ну а еще?» Закрытые распределители и широко раззявленные пасти вождей на трибунах. Специальная команда по сбору ценностей в блокадном Ленинграде, и сами эти ценности, найденные на дачах у товарища Жданова. Прием просителей через телекамеруnote 160Note160
  Г. В. Романов, к примеру, так и делал – представал перед визитерами на экране телевизора.


[Закрыть] и битье на счастье эрмитажного сервиза…

Сарычев решил, что думать об архитектуре не будет больше никогда. Всю оставшуюся дорогу он ехал без мыслей – так было легче.

Запарковав машину в районе Смольного, майор нашел второй подъезд и, погуляв минут этак сорок, повстречался наконец с ответственным работником мэрия Михаилом Борисовичем Шоркиным. Оказался тот высоким, видным россиянином, одетым в скромное кашемировое пальто баксов за девятьсот. Сарычев легко узнал его по толстому, угольно-черному щупальцу, крепко держащему радетеля за живое.

Было довольно прохладно. Зябко кутаясь в воротник из перламутровой шиншиллы, Михаил Борисович дистанционно запустил двигатель своего «шевроле-блайзера» и порысил к машине, чтобы поскорее опустить зад в уже нагретое, подогнанное компьютером по фигуре сиденье. Видимо, устал, ох как устал представитель исполнительной власти, выгорел дотла на проклятой своей работе…

Тем не менее вскоре он уверенно тронулся с места и покатил по Суворовскому, затем свернул на Лиговку и запарковался на небольшой автостоянке во дворе солидного шестиэтажного дома, что на Московском проспекте.

Все здесь было как-то не так, не по-нашему, и не привыкшему к роскоши Сарычеву резало глаз: снег на тротуарах и мостовых был отскоблен, помойка блестела девственной чистотой, а возле каждого подъезда заманчиво горел неразбитый фонарь в форме шара. Михаил Борисович подошел ко входной двери, отомкнул замок своим ключом и исчез в недрах строения. Минут через пять стало видно, как на третьем этаже вспыхнул свет сначала в двух, а потом еще в трех окнах, и Сарычеву стало ясно, что у господина Шоркина жилищный вопрос решен кардинально. Видимо, как и все остальные.

Время тянулось медленно, было скучно, но оказалось, что страдал Александр Степанович не зря. Часа через полтора все окна, кроме одного, в квартире Шоркина погасли, потом распахнулась дверь парадной, и показался Михаил Борисович. Свое респектабельное буржуазное пальто он оставил дома и теперь был прикинут по-походному – в кожаную куртку, джинсы и песцовую ушанку. Выбравшись на Московский, он прошел пешочком метров сто и, проголосовав, заангажировал подлинное детище отечественного автомобилестроения – сорок первый «Москвич» совершенно кошмарного, ярко-желтого цвета. Водитель, под стать своей машине, был со странностями – постоянно тащился в правом ряду со скоростью велосипедиста, и вести его было нелегко. Приходилось все время припарковываться, потом доставать, однако с грехом пополам, не потерявшись, доехали-таки до Сенной, выехали на Дворцовый мост и вскоре оказались на Петроградской стороне возле уютного заведения «У папы Карло».

Из-за дверей приглушенно доносился волнительный голос Элтона Джона, на фасаде нежно-голубым сиянием переливалось изображение самого Буратинова родителя – почему-то босого, в шляпе и штанах в обтяжку, да и все вокруг было каким-то томным, зело медленным и весьма печальным. Но майор знал, что тихое это заведение в кругах определенных имело громкую известность. Сильно хлопнув дверцей автомобиля, Шоркин глянул по сторонам и особой, вихляющей какой-то походкой двинулся ко входу в заведение. Где-то через час он появился снова, и майор от неожиданности обомлел – представитель исполнительной власти был изрядно пьян и шел в сопровождении двух сомнительного вида личностей, причем один из них нежно обнимал его чуть пониже талии.

– Тьфу ты, гадость, – плюнул Сарычев. Работник мэрии с партнерами поймали такси и, проехав совсем немного, вошли в среднюю парадную мрачного углового дома на Большом проспекте.

Минут через пять в окошке на третьем этаже свет вспыхнул, мигнул, погас, и Александр Степанович понял, что все это надолго.

Он не ошибся – было уже начало пятого, когда Михаил Борисович нетвердым шагом вышел из подъезда и, заприметив приближающуюся «девятку», просительно поднял руку.

– За стоху на Московский? – спросил он Сарычева и, увидев, что тот кивнул, грузно опустился на сиденье. – И побыстрей давай…

Пахло от него коньяком, мужским потом и чем-то прогорклым, голос был фальшиво-протяжно-мяукающим, и майор внезапно понял, что хочет пассажира придушить. Еще ему стало интересно – в плане щупалец изменится что-нибудь или все будет как раньше, сугубо летально?.. Не доезжая моста, он вывернул на набережную, резко остановился и с ходу наградил Шоркина затрещиной.

– Кто такой Шаман?

Получив после секундной паузы еще один удар, на этот раз локтем в челюсть, Михаил Борисович пролепетал:

– Я не могу говорить… Он узнает – убьет…

Он пустил слезу, всхлипнул и вдруг попытался выскочить из машины.

Однако железные пальцы Сарычева тут же ухватили его за шевелюру и, вернув на место, провели такой болевой на шею, что несчастный работник мэрии зарыдал, тело его забилось крупной дрожью, и в машине запахло сортиром.

– Ну? – Майор чуть ослабил хватку. – Лучше тебе сказать…

– Он сам вызывает нас, когда… – еле слышно прошептал Шоркин, и майор узрел уже знакомое: угольно-черное щупальце, глубоко внедренное в живот работника мэрии, начало стремительно краснеть и, отделившись, сгинуло в окутанной туманом дали. А сам Михаил Борисович захрипел, лицо его приобрело синюшный оттенок, и он затих, судорожно выгнувшись на сиденье.

Сарычев несколько минут ритмично и глубоко дышал, соизмеряясь с движением груди Велесовой, затем губы его зашептали потаенное, волшебное, услышанное в шелесте Священной рощи… Сотворив великий Знак Прави, он простер руки к неподвижному телу и громко произнес Слово Прави. Сейчас же глаза Шоркина раскрылись, из пасти побежала слюна, судорожно прижав ладони к груди, он хрипло рявкнул, скрючился и замер. Взгляд его ничего не выражал, зрачки все время смотрели в одну точку – куда-то далеко за горизонт, лицо же было уже конкретно синим, и в целом представитель власти смотрелся неважно.

– Приведи меня к Шаману, и я отпущу тебя, – сурово произнес майор и опять начертал Знак Могущества. – Навсегда…

– Э-э-э… А-а-а… О-о-о… – Не живой и не мертвый труженик мэрии вздрогнул, прерывисто вздохнул и, как бы наконец проснувшись, простонал: – Я повинуюсь воле твоей, Господин, – и медленно протянул обе руки по направлению к Неве.

А где-то через полчаса, когда Сарычев выехал на набережную, жмуряк, глядя на высокий каменный забор, сказал:

– Шаман здесь.

Голос его изменился, стал хрипловато-невыразительным, казалось, будто шел он прямо из живота.

– Жди меня, – приказал майор, убрал машину с дороги и, продираясь между кустов, двинулся на разведку.

Забор был высокий, метра четыре, с натянутой по верху «колючкой». Майор сразу понял, что она под напряжением. Пару минут он напряженно вслушивался в ночную тишину и, не уловив ничего подозрительного, двинулся по периметру, освещенному через равные промежутки всполохами галогенок. Наконец стена повернула под прямым углом, и Александр Степанович очутился перед небольшой одноэтажной постройкой с надписью у входа: «Приемный покой». Чуть дальше забор плавно перетекал в двухэтажное здание, табличка на дверях которого гласила: «Институт болезней мозга. Проходная».

Заметив, что подходы контролируются видеокамерами и почти все окна первого этажа освещены, майор быстро миновал опасное место и, двигаясь вдоль стены, вскоре обошел всю лечебницу. Забор всюду был одинаково высок, внутреннее пространство периметра заливал свет множества прожекторов. «Ни хрена это не больница, больше на зону похоже». – Сарычев вернулся к машине, отряхнул снег и залез внутрь. И сразу же раскаялся – после морозного воздуха отвратный запах, источаемый работником мэрии, ощущался особенно сильно, в салоне, казалось, окопалась добрая дюжина скунсов… С этим надо было что-то делать, и майор уже собрался принимать решительные меры, как за стеной института раздался рев мотора, загудел электродвигатель ворот, и Александр Степанович понял, что жмуряк его не подвел – сверкая фарами, мимо затаившейся «девятки» пролетел «мерседес»-купе. Тот самый, черный, хорошо знакомый…

– Не так быстро, ребятки, не так быстро. – Сарычев запустил теплый еще мотор, лихо развернулся и, стараясь быть предельно осторожным, двинулся следом. Даже не заметив, как проснулся охотничий инстинкт.

Было еще очень рано, автолюбители большей частью спали, так что майор без особых хлопот довел «мерс» до Кировского проспекта. Не доезжая до площади Л. Толстого, тот погасил габаритные огни. Через минуту загорелись стоп-сигналы, и, стремительно вырулив направо, иномарка исчезла из поля зрения. Будто испарилась… Не мешкая, Сарычев двинулся следом, но когда он повернул, той уже видно не было – оторвалась, зато в глаза бросилось другое. Под фонарем, в ярком пятне света, лежало обнаженное женское тело – раскинувшись, со страшной раной на груди. Ну и ну!

Майор повернулся, глянул на синюю рожу Шоркина и сильно хлопнул его по плечу:

– Молодец, что не соврал. Умрешь теперь героем!

Наничье

Ох, уважаемые граждане, никогда не кушайте пельменей! Владимир Иосифович Фридман, например, не только вкуса, но и вида их не выносил, а все потому, что технологический процесс изготовления был известен ему досконально. Сам он был когда-то доктором наук – крупным специалистом по самому нежному женскому месту. Но жизнь заставила, и вот, задвинув в один прекрасный день гинекологическое кресло в гараж – на всякий случай, вдруг еще пригодится! – эскулап принялся кормить трудовой народ.

День нынче выдался хлопотливый. Дешевое некошерное мясо быстро подошло к концу, пришлось смешать то, что осталось, с поганым индюшачьим фаршем и раскошелиться на дополнительную дозу яичного порошка, чтоб пельмени не расползлись. «Эх, попалась бы ты мне раньше». – Гинеколог хмуро посмотрел на ответственную за овощи Наташку, которая, будучи уже на кочерге, матерясь, очищала лук на манер картошки, весьма неизящно, весьма. Он тоже выругался и отошел к тестомесу. Там все было по-прежнему – в муке, а глянув в недра агрегата, Владимир Иосифович сразу вздрогнул и с надрывом в голосе кликнул старшего пельменного:

– Сема, у меня есть дело до тебя, шлимазало!

Жилистый и чернявый начальник процесса, на лету уловив пожелание шефа, виртуозно изгнал хвостатую тварь из чана и, утерев пальцы о белый когда-то передник, решительно прокартавил:

– Кгыс тгавить все гавно пгидется. Я сказал…

Он покосился на приличных размеров куль с яркой кричащей надписью: «Осторожно! Яд», но Владимир Иосифович, не вступая в неприятный разговор, уже отошел, сунул рано облысевшую голову в морозильную камеру. Задумчиво отстучал пельмениной «Семь сорок», довольно крякнул и дал команду: «Фас».

Сейчас же бывшая завотделением, кандидат медицинских наук Софа начала фасовать продукцию в коробочки с красивой надписью: «Пельмени русские высшей пробы», а с Фридманом внезапно случилось что-то странное: у него закружилась голова, его сильно затошнило, и в первое мгновение он решил, что это дает о себе знать перенесенный после защиты докторской инфаркт. Вскоре полегчало, но обычно добродушная, толстая харя его вдруг искривилась в приступе бешенства. Владимира Иосифовича буквально затрясло от ненависти к твари поганой, мерзкой, называемой человеком. Он вдруг ощутил себя маленьким и беззащитным в этом враждебном мире, душу его объял неудержимый страх, и ощущение это было так ужасно, что Фридман еле удержался, чтобы не закричать. Затем глаза его застлало красной пеленой неудержимой злобы ко всему вокруг, и, подчинившись ей, он принялся действовать.

Воровато оглянувшись и убедившись, что все дети израилевы заняты производством пельменей русских, гинеколог незаметно зачерпнул пригоршню из мешочка с крысиным ядом и щедро сыпанул белый, похожий на муку порошок в чан тестомеса. Для верности он проделал то же с пельменным фаршем, а затем ноги сами собой понесли его на улицу, к железнодорожному полотну. Прошагав, задыхаясь, метров триста, Владимир Иосифович увидел огромный транспарант, настойчиво советовавший по путям не ходить, и начал подниматься по ступеням висячего железнодорожного перехода. Внизу с грохотом проносились электрички, степенно тянулись товарные составы, и Фридману вдруг неудержимо захотелось прыгнуть на потемневшие, пахнущие соляркой шпалы…

Он так и сделал – перегнувшись через перила, рухнул вниз безвольной, тряпичной куклой. До шпал, правда, не долетел, приложился боком о крышу вагона-ресторана. Тело его скатилось под жернова колес. Перед глазами Владимира Иосифовича вспыхнул неяркий свет и тут же погас, сменившись непроницаемым мраком…

В начале следующего дня секретарша Шоркина Любочка пребывала в расположении духа весьма посредственном. Причиной этому явился тот печальный факт, что домогавшийся ее уже давно свободный депутат Стамескин не произвел прошлой ночью на нее даже малейшего полового впечатления. Больше того, утром он преподнес ей за любовь дешевые отечественные колготки и прошепелявил слюняво: «Мы просто созданы друг для друга, птичка моя!» «Ну уж дудки!» – Любочка передернула пухлым, как сдобная булочка, плечом и в ожидании шефа включила электрочайник – Михаил Борисович любил начинать утро с чашечки черного, очень горячего кофе.

В этот миг двери открылись, пропуская в приемную самого господина Шоркина, при виде которого глаза секретарши чуть не вылезли из орбит, и она, сдавленно икнув, плавно опустилась на подоконник. Начальник ее шел как-то странно, подволакивая обе ноги сразу и глядя в одну точку, располагавшуюся где-то высоко в небе. Лицо его, синеватое, местами с фиолетовым отливом, было в пятнах запекшейся крови, и вместо привычного: «С добрым утром, Любочка», он зарычал так, что у секретарши раньше срока наступили «праздники». Остановившись перед дверью в свой кабинет и, видимо, не найдя ключа, Михаил Борисович открыл ее ударом ноги и, уронив на себя трехцветное полотнище российского флага, с грохотом приземлился в кресло. В таком вот виде Шоркина и нашли сослуживцы, крайне встревоженные его отсутствием во время обеда. Не обманул, стало быть, Сарычев – Михаил Борисович в глазах общественности действительно погиб геройски, на боевом посту.

Сам же Александр Степанович в это время о зомбированном обитателе Смольного и думать забыл. Он рулил по скверной, занесенной снегами дороге в направлении Гдова. Рано утром по объявлению в «Рекламе-шанс» майор уже успел навестить «потомственную ворожею с большим опытом лечения заговором и травами». Когда же та узнала, зачем он пришел, то закрестилась, зашептала испуганно:

– Господи, спаси и сохрани!

Однако за сотню баксов забыла о Боге и послала Сарычева к родичу своему, в деревню Пируновкуnote 161Note161
  Именно Пируновку, через «и». В быту, чтобы не трепать великого бога, Перуна называли Пируном.


[Закрыть], километрах в двадцати от Гдова.

– Уж и не знаю, застанешь ли его живым, – перекрестила майора на прощание знахарка, – уж больно древний. А звать его дед Посвист, потому как знака он Стрибоговаnote 162Note162
  Стрибог – бог ветра, воздушного пространства.


[Закрыть]. Со мной не знается, говорит, мы все Ящеруnote 163Note163
  Яже, Яша, Змей Горыныч. Змей, держащий Землю.


[Закрыть] душу продали…

Сарычев, как человек бывалый и всю жизнь проживший в России, купил много водки, приобрел также ватный костюм с валенками и, залив полный бак, покинул славный град Петров. Миновав Гдов без особых приключений, он повернул у указателя налево, но обещанной дороги, как ни старался, не разглядел – лишь два глубоких следа от гусениц пересекали девственно-белую целину. Это, в принципе, было нормально, так что, переодевшись в ватный прикид и валенки, майор где-то через полчаса уже трясся в кабине «Беларуси». Мрачный, судя по всему, запойный тракторист решил, что ради хорошего человека свиньи комбикорма могут и подождать.

Проехав километров пятнадцать, он остановился.

– Дальше не ездят – провалиться можно, болото. Лесок вон видишь? Держись полевее, там Пирунов-ка и будет.

– А чего селились-то в бездорожье? – удивился Сарычев. – Земли, что ли, мало? Словно на Луну забрались – ни туда, ни сюда…

– А, как плотиной реку перегородили, с тех пор и заболотило. – Парень зло прищурился, сплюнул и полез в кабину. – Коммуняки, мать их…

– Слушай, а может, подберешь меня попозже? – перекрикивая двигатель, спросил Сарычев. – Я ненадолго.

Но тракторист в ответ мрачно ухмыльнулся:

– Это вряд ли, я бухать буду. До усрачки.

Глянул ему Сарычев вслед и пошел по белой целине, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу полегчало. Вот уж воистину – самое ценное это опыт, его не купишь ни за какие деньги…

Миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перешел речку, в которой, судя по проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону, узрел деревню Пируновку во всей ее красе.

Дворов было дюжины три, но, если судить по вьющемуся из труб дымку, жилых набиралось едва ли с десяток. Более же всего удивляла тишина, прямо-таки кладбищенская – ни лая собачьего, ни детских криков. Сарычев понял, что деревня умирает.

Постучавшись в самый крайний дом, он долго ждал, пока ему ответят, и, следуя по направлению клюки морщинистой, в черном платке бабки, оказался возле вросшей в землю, почерневшей от времени избы.

Изгородь была подперта трухлявыми жердями, ветер, навевая тоску, свистел в щелястых стенах сарая, а в запущенном яблоневом саду из-под снега выглядывал чертополох. Протиснувшись в щель между ветхими воротинами, майор поднялся на скрипучее крыльцо, потопал ногами, отряхивая снег, негромко постучал. Тотчас, словно его ждали, за дверью послышались шаркающие шаги, и старческий голос спросил:

– Чего надобно?

– Ищу я свет сердца, да доброту, да разумение, – Сарычев вдруг ощутил себя уже немолодым, уставшим от бесконечной дороги скитальцем. Не было у него ни жилья, ни жены, ни добра, только знание потаенное да вера твердая в Триглав. Одинокий странник, калика перехожий…

Дверь открылась – она была даже незаперта, и из глубины темных сеней позвали:

– В горницу ступай, студено нынче.

Через выстуженные сени майор прошел в комнату – стол, скамья, печь, топившаяся, слава тебе господи, по-белому. Увидев безжизненные, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, Сарычев понял, что тот слеп. Борода старца позеленела от времени, холщовые порты обветшали. Он был самое малое втрое старше Александра Степановича, но склонил седую, давно не чесанную голову.

– Ражуnote 164Note164
  В древности в течение жизни человек имел по меньшей мере семь имен, связывавших его с тонкими началами. Ража – вечное имя, с которым человек приходит в каждую новую жизнь. От жизни к жизни он получал иглу (сразу вспоминается Кощей Бессмертный), сделанную из двух камней его богов-покровителей. Эти иглы вдевались в нить и вешались на шею человеку. Чем больше было таких игл, тем больше человек уже прожил жизней.


[Закрыть] назови свою.

Совершенно неожиданно для себя майор произнес:

– Ярокош – моя ража. – И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. – Двенадцать игл на моей нити.

Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:

– Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?

– Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна с архилимом, вырытым в канун Купалы.

Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:

– Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, чтоб обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?